Текст книги "Юбилей смерти"

Лена. Ведь так не бывает на свете

Совсем не жалею, что бабушка умерла. Более того, я рада. Теперь сделаю то, о чем мечтаю. Уже даже знаю, как.

«Самое страшное, что может быть – это заживо умереть», – говорила бабуля, ссылаясь на человека со странным именем Андерсен-Нексё. Эти слова я считаю эпиграфом к ее жизни.

На похороны бабули собралось столько народу, что пересчитать всех я так и не смогла. Во дворе стоял открытый красный гроб, очередь к телу не истощалась. Она состояла сплошь из чужих людей, потому что родственников на похоронах было двое: я и папа, то есть, ее сын.

На самом деле, у нас есть родные в Гродинской области и по всей России, только мы уже давно не поддерживаем связь. Как я понимаю – со смерти дедушки, а случилось это еще до моего рождения. Мне-то ясно, почему родственники сделали вид, будто страшно заняты и не могут приехать. Общаться с бабулей мог не каждый, потому что она – Библиотекарь.

И не надо смеяться. Бабуля на полном серьезе приравнивала свою пыльную профессию к профессии космонавта или президента. Она ощущала себя хранителем культуры, человеком, причастным к высшим ценностям человеческой цивилизации, а остальных двуногих на планете считала антикультурными террористами или кем-то типа того.

Папа называл бабулины представления сверхценной идеей. Грубо говоря, он считал ее повернутой на своей работе. А папа в «повернутостях» неплохо разбирается, потому что он психоневролог в поликлинике.

Вернемся к бабушке, потому что я хочу объяснить – почему не так уж горюю по ней. Благодаря бабуле, с детства ненавижу слова и словосочетания: «библиотека», «культура», «человеческое достоинство», «долг», «любовь к родине», «быть истинным» кем-нибудь (на ваш выбор – ученым, писателем, слесарем, проституткой) и еще многое, что сейчас не пришло на память. Можно подумать, что я монстр, который из-за патологической ненависти к своему самому близкому человеку проклял все лучшее на свете. Но это не так: я просто не верю в эти слова, если они не упрочены поступками.

Да и самого близкого человека в своей жизни я не ненавижу, учитывая, что бабушка меня очень любила. Свою внучку, единственную на свете, она не только нежно любила, но и видела во мне какие-то невероятные способности, ожидала «свершений» (что именно подразумевалось – до сих пор не понимаю), «позиции», «подвига». Она вкладывала в мое сознание пугающую мысль-обязательство, что я обязательно стану «кем-то известным», выйду «на передовую научной мысли или сферы искусства» и изменю мир к лучшему. Почему бы не назвать меня просто Мессией?..

Бабушкину любовь доказывало и то, что мне позволялось иметь свое мнение.

«Ты, конечно, считаешь, что математика тебе не пригодится в жизни, но уроки сделать надо!» – говорила она. Я не делала, и мне это сходило с рук.

А ведь все, кого я знала – бабушкины знакомые и сослуживцы – считали ее категоричной старой каргой, ни более, ни менее. Правда, те, кто работал с ней или занимался общественным делами, отдавали должное ее организаторским качествам, умению принять на себя ответственность и слегка давящей харизме. Поэтому эти люди и явились на похороны бабули. Ну, а родственники, которым за встречи с бабулей зарплату не платили, так и не получили возможности обнаружить в ней какие-то замечательные и привлекательные качества. Противостоять бабуле мог только ее старший брат, дедушка Валера, который стал большим человеком. Кажется, судьей или кем-то еще в юридической сфере.

Я-то хорошо помню, каким тоном разговаривала бабуля со своей сестрой бабой Валей, со своими племянниками и прочими.

«Лечиться тебе уже поздно, – говорила она сестре, – лезь уже в петлю! Раньше думать о здоровье надо было, а ты жрала в три горла и на аборты каждый месяц ходила!».

А племянникам: «Что, на новые машины наворовали?».

И всех вместе она считала недоумками, узколобыми выродками, придурками, просто быдлом. Она всегда все знала и во всем считала себя правой.

И даже мой папаша – человек совсем тихий, безобидный – относился к бабуле безо всякой любви. Уверена, когда-то он любил мать, как всякий сын, но не смог простить ей того, что сделала бабуля с моей матерью. Причем защитить жену ему не хватило решимости.

Зато после того, как бабуля развела папу с мамой и отсудила у нее меня, папа затеял партизанскую войну. Он стал рассказывать мне правду о маме – какой она была, что говорила, как поступала. Папа хотел, чтобы я полюбила Еву, вопреки всем потугам бабули очернить светлый образ своей бывшей невестки. Так он сводил свои счеты с матерью. А через его рассказы я полюбила женщину, давшую мне жизнь.

Почему же бабуля так ненавидела мою маму? Все просто: бабушка на полном серьезе считала, что мама отняла у нее сына – полюбив Женю, ее Валечка словно бы заразился чем-то неприличным, плюс предал родную мать. Обида на сына оказалась чуть ли не более жгучей, чем злость на заразную невестку. Разделавшись с Женей, бабуля вырвала из своего сердца и любовь к собственному ребенку. (Ну, а я стала пластырем на той ране).

Слушая папины рассказы о маме, я даже не представляла, что он чувствует на самом деле. А ведь он страдал! Папа не только любил маму, он еще и ненавидел ее – ненависть произросла из ревности. Об этом папа сильно не распространялся, но я все же поняла, что мама полюбила другого…

Так и получилось, что с самого раннего детства я жила в очень сложном мире, где перемешались любовь, ненависть, ревность, обида. Не знаю, как я разобралась во всем этом, но уже к пяти годам осознала, что передо мной лежит выбор: любить или не любить родную мать. С одной стороны, мамы не было рядом, ее заменяла бабушка, а то, что ближе, то и роднее. Отказавшись от мамы, я бы упростила, облегчила, улучшила свою жизнь с бабулей. Она стала бы моим образцом для подражания, идеалом, мы жили бы душа в душу. И я выросла бы Библиотекаршей! (Не надо аплодисментов).

А мама превратилась в некую сказочную принцессу, ее отсутствие казалось заклятием, которое может разрушить только моя любовь. Но эта самая любовь становилась дорогой благородных страданий, слез, отчужденности от реального мира, где нет мамы. Именно так я превращалась в особенную девочку, в героя страшной сказки, в принцессу-рыцаря.

Уже в пять лет я понимала: первый путь это веселый и легкий способ вырасти в собственную бабулю, а второй – непростая дорога к себе самой. И я выбрала любовь к маме.

Определившись, я стала скрытной. Наверное, даже лживой и двуличной, что осознавать неприятно. Тогда я придумала новый сюжет: я живу в заколдованном мире, где все окружающие – драконы, которые выглядят людьми. Меня обязательно спасет моя мама-волшебница, но мне ее надо дождаться, не выдав себя. Иначе меня убьют.

Играя, я мучила себя чувством вины за ложь, я следовала правилам, приноравливалась к условиям своей грустной сказки. И постепенно стала недурным Штирлицем, ловко скрывая, кого я рисую в своем альбоме и о ком рассказывал папа, когда водил меня в кино. Если бабушка заводилась рассказывать о том, какой недалекой и пустой женщиной была Женя, я находила способы отвлечь ее – разбив якобы случайно чашку, заявив, что у меня болит горло, что я не понимаю задачу по математике и так далее. Мои дела и проблемы находились в приоритете, так что бабуля тут же забывала о своих байках.

Союзником мне стал папа – микро-версия Дениса Давыдова, только наши риски сравнивать не имело смысла. В случае провала бабуля съела бы меня живьем, а ему грозил лишь небольшой скандал. К тому же, я жила рядом с монстром, а папа – в собственной квартире.

Он иногда замечал, что я похожа на маму – походка, улыбка, голос и даже форма пятки. Поэтому с годами в моем репертуаре появилась новая игра: я искала в самой себе мамины черты. Но какая она на самом деле? У меня не было даже фотографий.

Повзрослев, я заобожала истории о потерянных детях. Ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети! Индийские фильмы, какие-то мелодраматические сюжеты, леденящие кровь детективы – мне все годилось, лишь бы в итоге родная мама обнимала свое дитя, желательно, девчонку. И этот обязательный выворачивающий душу финальный разговор о том, как эти двое потеряли друг друга и как теперь у них все будет хорошо!

Главное – чтобы бабуля не поняла, о чем книга или кино, которыми я так увлечена.

О настоящем отношении отца к маме я узнала в возрасте тринадцати лет. В то время папа уже жил от нас отдельно, и, как я догадывалась – с новой своей женой. Нам с бабушкой жену эту он никогда не показывал. Бабуле – понятно почему, а со мной мог бы и познакомить. Вряд ли я создала бы какие-то проблемы.

Он приехал к нам, как и обычно – в субботу, чтобы сводить меня в парк и покормить мороженным. Приехал раньше, чем я вернулась из школы, поэтому нарвался на бабулю.

К моему появлению на кухне полыхал скандал невероятной силы – и все из-за Жени. Оказывается, именно сегодня бабуля увидела в своей библиотеке городской журнал то ли из Краснодара, то ли из Ростова-на-Дону, а в журнале – интервью с Евой Корда о ее школе соблазнения. В Еве бабуля узнала свою подвергнутую остракизму невестку.

Хорошо помню их в тот день: бабушка в позе статуи Свободы, воздев руку с призывом – учитывая ее атеизм, обращенным к Карлу Марксу, – засвидетельствовать, что ее сын был женат на глубоко падшей женщине. И мой папа – в самом углу кухни, чуть ли не за занавеской, испуганный, как Клавдий, но не сдающийся. Я услышала только слова бабули: «Твоя шлюха учит порядочных женщин проституции!» и его выкрик: «Она не моя! Я ее ненавижу! Она бросила меня ради другого!».

Они меня не заметили, а я ощутила себя страшно потрясенной, как будто у меня из-под ног выбили почву. Со дня того скандала и до похорон бабули я думала не о том, кто из моей безумной семьи прав на самом деле. Я просто привыкала к мысли, что папа ненавидит маму, как и бабушка, а значит, я предана.

А вскоре я узнала еще кое-что.

В комнате бабушки стоял большой письменный стол, скорее, даже бюро – настоящий антиквариат конца позапрошлого века. Папа всегда хотел этот стол себе, но бабуля не отдавала. В разгар поминок отец сообразил, что пришло время осуществить мечту и громко распорядился: «Лена, освободи стол, я заберу!». Сидевшие вокруг поминального стола гости переглянулись с осуждением: дескать, едва сын мать похоронил, а уже имущество растаскивает! Папа этого даже не заметил.

Вечером, перемыв посуду, я уже не нашла сил на стол. Занялась им с утра. Бюро оказалось набито разным барахлом под завязку: какие-то бумажки, фото неизвестных людей пятидесятилетней давности, открытки, письма. Разглядывая находки, я представила бабулину судьбу. Девушка из глубокой деревни с ранней юности мечтала стать большим человеком – библиотекарем. Приехала в город и добилась своего, но потеряла уважение ко всему человечеству, разглядев с высоты своего положения всю людскую низость. И после не оставалось ничего иного, как только клеймить скверну со всем остервенением, возносясь в синеву своей избранности. Жалким человеком была моя бабуля, пусть земля ей будет пухом!

Основательно надышавшись пылью, я добралась до нижнего ящика правой тумбы стола и в самой его глубине нашла старый целлофановый пакет с тремя видеокассетами, подписанными незнакомым мне почерком: «Селена». Я догадалась, что мое имя написала мама, потому что только она называла меня так, а для бабушки, папы и всех остальных я стала Леной.

Кассеты хотелось посмотреть, но видеомагнитофон наш давно сломался, после чего перекочевал на помойку. Зато у меня имелся один знакомый, который несколько лет назад подрабатывал оцифровкой аналоговых записей. У него уж точно был видик.

Неважны все подробности – кто этот мой знакомый, как я договорилась посмотреть кассеты, куда приехала. Важно то, что я увидела.

На записе с самой поздней датой мама снимает, как я, полугодовалая, красиво лежу в кроватке и пускаю слюни. Мама тихо говорит: «Моя доченька, моя песенка, моя сказочка…», и я – на экране монитора и в реале – сжимаюсь от счастья, улыбаюсь, лупаю глазами.

Входит папа – камера охватывает его быстрым раздраженным взглядом. Мама кладет аппарат на полку, забыв выключить. Папа чуть подшофе, высокомерно-ласковый, противный. Мама, находясь еще за кадром, говорит: «Очень здорово, что ты пришел! Как твоя личная жизнь?». Он смеется: «Отвяжись!». Она продолжает: «Твоя мать открыла мне глаза – ты встречаешься с этой бабой, с которой работаешь!». Отец смеется еще громче. Может, если бы он был трезвый, то промолчал бы, но сейчас ему весело. «Ага, – говорит он. – У меня есть кое-какие отношения, я же мужчина!». Мама заплакала, так жалобно, так горестно, что мне захотелось убить отца. Потом я увидела ее – расплывшаяся фигура в трикотажном спортивном костюме склонилась над детской кроваткой и выпрямилась с малышом в руках. «Ты куда?», – спросил папа. «Погуляю. Ребенку надо два часа в день проводить на воздухе». На это он ответил: «Вот дура!».

Тогда я все поняла – это мой папаша изменил маме, и она ушла от него. С тех пор я стала презирать отца.

Дима Чудай. Убийца матери

Дима сидел за рулем своей девятки уже больше часа. Ждал и ждал, подавляя чувство тревоги. Пытался убедить себя, что все просто отлично: наконец-то он разберется с этой стервой, погубившей его отца и мать!

И все-таки его душила тревога.

В детстве, пока папа был жив, любовь Димы к матери имела болезненный характер, потому что Дима никогда точно не знал, как мама посмотрит на него через секунду – с любовью или равнодушно. Он чувствовал, что временами даже раздражает ее, но не понимал, чем.

Мама часто болела – лежала на кровати в темной спальне, плакала и не могла пошевелиться. Папа говорил: это нервное, царевич Дмитрий, маму нельзя расстраивать, маме нельзя волноваться. Почему-то папа называл Диму «царевичем».

Ради маминого выздоровления Дима старался вести себя правильно, даже думать правильно, и тогда мама поправлялась. Только, наверное, Дима что-то делал не так, потому что через некоторое время мама заболевала снова – падала как подкошенная и оставалась лежать.

Если это случалось, папа увозил маму в больницу. К Диме приходила папина мама, бабушка Зося – покормить, присмотреть, погулять. И все последующие дни до возвращения мамы домой Дима с ужасом ждал, что позвонит папа и скажет: мама больше никогда не сможет ходить и останется в больнице. От предчувствия беды Диме становилось больно дышать.

Но каждый раз мама возвращалась домой. Входила сияющая, добрая, обнимала Диму. В последующие несколько дней разрешалось играть с ней, болтать, сидеть у нее на руках – период неземного счастья! Но неизбежно наступал момент, когда она начинала понемногу отстраняться. Сначала переставала слышать Диму, а вскоре и видеть, уходила в свой внутренний мир, оставляя сыну, мужу и остальным только свою пустую оболочку. Впрочем, оболочка мамы имела свой собственный, очень даже неприятный характер: она часто раздражалась, плакала, бормотала угрозы, затевала бойкоты или долгие выяснения отношений с отцом. Рано или поздно все заканчивалось падением мамы на пол и параличом. К счастью – всегда в присутствие отца.

Иногда мама покидала свою внешнюю форму очень медленно, месяцами, а то и годами. А иногда – она оказывалась в постели, беспомощной и неподвижной уже через неделю. И снова Дима старался изо всех сил не расстраивать маму, но ничего не получалось, и он мучился от чувства вины. Мучения оказались невыносимыми, тогда он стал делить их с папой или бабушкой – они тоже ведут себя плохо! Интуитивно Дима догадывался, что мать отца с трудом скрывала неприязнь к невестке, а папа, заботившийся о больной со всем возможным вниманием, не любил ее по-настоящему.

Дима жалел маму еще и потому, что она была сиротой – он не представлял себе жизнь без родителей.

Дима учился в первом классе, когда в один снежный день за ним в школу пришла бабушка Зося. Дима не заметил в ней ничего особенного, а ведь именно в тот день ее сын погиб в аварии.

Бабушка сказала Диме, что его папа умер, а мама лежит в больнице. С тех пор и до самой смерти бабушки Дима оставался с ней, строгой и суховатой женщиной, не баловавшей внука, но сумевшей дать ему очень много настоящей родительской заботы.

В год смерти отца бабушка увезла Диму на свою родину в польский город Познань, откуда уехала в огромный коммунистический СССР тридцать семь лет назад, учиться в медицинском институте. На третьем курсе медвуза она влюбилась в парня из Мордовии Диму Чудая (дедушку и полного тезку своего внука), вышла за него замуж. По распределению Чудая отправили в маленькой городишко Гродин, построенный при химическом заводе, Зося поехала с ним.

В Польше Дима оказался полностью оторван от прошлого. Он догадывался, что в первое время после возвращения бабушки Зоси на родину, события ее жизни активно обсуждалась родственниками и друзьями, но все они говорили по-польски, и Дима не понимал ни слова. Сама бабушка не любила вспоминать о том, что произошло с сыном. А его жены словно и вовсе на свете не было. Дима не хотел расстраивать ее вопросами и разговор о родителях не заводил, но подавленный интерес рос в нем, постепенно превращаясь в ключевую тему его существования.

Он часто думал о том, жива ли его мать, может ли ходить, лежит ли в больнице и кто о ней заботится. Нарисованные воображением картины заставляли безумно страдать, что он скрывал. Неудивительно, что Дима вырос замкнутым, сдержанным юношей, строгим к себе и окружающим, тщательно хранящим свои чувства от чужого взгляда.

Год назад бабушка Зося умерла от инфаркта, и тогда Дима вернулся в Россию – он хотел домой, в свой город, на свои улицы, туда, где оставалась его беспомощная, одинокая мать. Он точно знал, что мама ждет его, хоть и не знал о ней ровным счетом ничего.

Приехав в Гродин, Дима начал с поисков больницы, в которой должна лежать мама. Он ходил в министерство здравоохранения области, в архив. Месяц за месяцем пытался найти следы маминого существования, но находил только равнодушных людей, отмахивающихся от настырного парня. Постепенно Дима погружался в отчаяние.

Все это происходило попутно с вполне успешным процессом адаптации – Дима неплохо шарил в веб-дизайне, а в Гродине ощущался дефицит специалистов в этой области. Всего за год Дима сумел найти свою профессиональную нишу и стал обживаться в родном городе.

В один прекрасный день все переменилось. В почтовом ящике обнаружилось извещение на бандероль, отправленную из Гродина от имени неизвестного Диме человека – Василия Семеновича Нестерова. Дима знал – девичья фамилия его матери была Нестерова. Он задрожал от предчувствия раскрытия тайны.

За бандеролью Дима побежал в ту же секунду, получил ее и вскрыл прямо на улице. В упаковке лежало широкое резное золотое кольцо, надетое на свернутый в трубочку листок бумаги. Тусклый блеск давно не чищенного и не полированного золота ослепил Диму: это кольцо всегда оставалось на пальце мамы как часть ее руки. Кончиками своих грубых, по сравнению с мамиными, пальцев Дима снял украшение с бумажного рулончика, ощущая в золоте остаточное материнское тепло. Кольцо он надел на правый мизинец.

Развернув бумагу, Дима прочел небольшое распечатанное на принтере обращение от имени того самого Василия Семеновича Нестерова.

Он писал, что двадцать лет назад ему сообщили о несчастье, случившимся с его дальней родственницей Снежаной Чудай. Прежде Василий Семенович едва знал Жану, но в больнице ее навестил и понял – она крайне нуждалась в поддержке. Из аварии Жана вышла со сломанной ногой и рукой, с травмой шеи, сотрясением мозга и повреждениями внутренних органов. Притом внешние повреждения оказались не самыми страшными. Стресс, полученный из-за смерти мужа, полностью лишил ее способности ходить.

Жана пролежала в больнице полгода, а когда пришло время выписываться, автор письма продолжил помогать ей. «Кто-то должен был заботиться о Жане», – объяснил он.

С тех пор она оставалась почти парализованной.

Всего год назад Жана решила умереть (Дима скрипнул зубами: он опоздал, возможно, всего на несколько дней!). Оставшись дома в одиночестве, она приняла целый пузырек снотворных таблеток.

В конце письма автор выражал соболезнования и обещал, что через пару дней пришлет прощальное письмо Жаны, адресованное Диме. Василий Семенович не отправил его сразу, потому что понимает, что потрясение от известия о смерти матери слишком велико и необходимо время немного свыкнуться с потерей.

«Тем более, что письмо вашей мамы потребует от вас решительных действий», – заключал свое послание Василий Семенович.

Сдерживая рыдания, Дима шел домой. Эти двести метров от почты стали самой долгой дорогой в его жизни.

Тот день до вечера и следующий до обеда Дима провел в полнейшей прострации. Потом сообразил, что на бандероли должен находиться адрес отправителя и можно найти его!

К большому сожалению на указанной Социалистической улице не нашлось дома номер триста восемьдесят.

Через три дня почтальон доставил обещанное письмо от мамы.

Дима открыл конверт. Желтоватая бумага пахло мамой – эти духи с вишневым ароматом из самого детства…

Дима и сам не понял, когда заплакал.

«Дорогой мой сыночек!

Я решила, что больше не могу так жить. Моего мужа убили, моего сына украли, мои ноги не ходят, и я уже никогда не смогу жить, как нормальный человек.

Обо мне заботится очень добрый и хороший человек. Он женат, у него большая семья, поэтому сохраняет наши отношения в тайне. Люди такие злые! Если его жена и дети узнают, что он тратит на меня столько денег, они ему это запретят, устроят ему скандал, начнут нервы мотать. А ведь он просто мой друг! Единственный человек в мире, которому есть до меня дело.

Он передаст тебе мое письмо. Он очень хороший, ты можешь ему доверять.

Мне так трудно писать – я плачу и плачу… В юности я ужасно хотела жить! Но жизнь не удалась, а теперь мне тошно и страшно.

Ты удивляешься, что я говорю об убийстве твоего папы, ведь он погиб в аварии? Эта авария случилась потому, что твоего папу свела с ума ужасная женщина. Она – чудовище, исчадие ада. Твой папа мучился, потому что стыдился измены, лжи, в которую она его вовлекла и заманила. Из-за мучений он был словно не в себе, будто постоянно пьяный, хоть и не пил никогда. Поэтому мы и попали в аварию. Он переживал, что обманывает меня, не заметил, что машина заехала на лед, не смог справиться с управлением. Я помню, что его руки на руле дрожали.

Она запудрила ему мозги, заставила его забыть обо мне и о тебе, она хотела отнять его у нас. Но в итоге он ушел и от нее тоже – в мир иной! Ее зовут Евгения Корда, она живет не в Гродине, но все равно сюда вернется, чтобы найти свою дочь. Валентин Семенович скажет тебе, когда она приедет. А ты – отомсти!

Димочка мой, ты отомсти ей! Она – чудовище. Считай, что она убила и меня.

Прощай, мой миленький сыночек!».

Помимо маминого письма, в конверте лежала записка и ключик.

«Дима, эта женщина вернулась, пришло время исполнить волю мамы. Этот ключ от ячейки камеры хранения круглосуточного супермаркета „Лермонтовский“. Возьми то, что там лежит, как можно скорее».

Дима пошел в «Лермонтовский», достал из указанной камеры плотный черный пакет. Вышел на улицу, заглянул внутрь и обомлел. В пакете лежал пистолет ПМ.

Домой Дима прибежал как сумасшедший. Достал ПМ, взял в руки, ощущая ужас – неужели и вправду он должен сделать то, о чем просит его мать?..

Мелькнула мысль пойти в полицию, отдать орудие убийства, и тут же стало страшно – да его же замордуют выяснениями на тему – откуда и почему! Да плюс придется рассказать о сокровенном, о матери, а на это Дима ни за что бы не пошел.

Пистолет он решил выбросить, но не сделал этого сразу, сказав себе, что для начала надо разобраться.

Мысль о мести пугала Диму. Идея вендетты казалась ему безнадежно устаревшим способом справляться с обидами. Пережитком Средневековья, истерикой, в конце концов. Вряд ли месть могла бы привести к какому-то положительному результату, а только умножила бы зло в мире, вот и все. Разве мало плохого произошло в Диминой недолгой жизни?

Тем не менее, неназванное жжение внутри его души заставляло перечитывать мамино письмо снова и снова. Дима проникался ее болью. Какая-то прежде скрытая грань Диминой души жадно впитывала эмоции раздавленного человека, эмоции его матери. Боль порождала агрессию. Агрессия хотела выхода. Выход виделся в мести.

Время от времени перед его глазами возникали почти осязаемые, с запахами и звуками картины, вызывавшие дрожь в коленях и заставлявшие учащенно биться сердце: пистолет, женщина, пороховой дымок, капля крови…

После обнаружения пистолета прошли почти две недели, пока в почтовом ящике не появилось новое письмо с фотографиями стройной темноволосой женщины лет тридцати пяти. Женщина понятия не имела, что ее снимают – она шла по своим делам, думая о своем. Увидев ее, Дима всем сердцем ощутил глубокую ненависть: она живет, а его мама умерла!

На обратной стороне одной фотографии Дима нашел адрес.

Теперь он ощущал себя стрелой, лежащей в арбалете с натянутой тетивой. Рука убийцы нажимает на спусковой крючок – пружина передает тебе импульс, и ты знаешь, что поразишь цель. Приятное своей определенностью ощущение. Только… Диме очень захотелось вдруг, чтобы баллистика оказалась совсем не точной наукой, вообще не наукой.

В тот день, когда Дима получил фото, он приехал к дому Евы Корда, чтобы увидеть ее вживую. Увидел. Стал регулярно торчать неподалеку от ее подъезда в доме, построенном еще в бабушкину молодость. Сидя часами в машине, наблюдал, думал – как исполнить намеченное. Заманить ее в машину? Выстрелить на безлюдной улице? Что делать-то?

«Надо отомстить за родителей. За смерть отца, за самоубийство матери. Эта женщина должна поплатиться», – убеждал себя Дима. И совсем разучился спать ночами.

…В яркий день начала сентября Ева вышла из дома, чем-то напомнив Диме Элен Рипли во вторых «Чужих» – высокая, худощавая, с короткой стрижкой и самоуверенно прямой спиной. Он бы назвал ее красивой, но слишком ненавидел.

Он решился.