Текст книги "Голубая роза"

Кемаль расспросил уже немало жильцов тех домов на горе, из чьих окон было прекрасно видно, кто направляется в строящееся здание, но ни одна домохозяйка или пенсионерка не могла сообщить ничего полезного. Никто, например, не видел или не обратил внимания, как туда ходила Айше со своей соседкой. И Айше со всей компанией.

Так, пора порасспрашивать эту русскую красотку.

Если она во вторник целый день пролежала на балконе, могла что-нибудь заметить. Или кого-нибудь. И, слава богу, не Айше, а то сразу бы выпалила: «А я тебя вчера видела!» Хорошо иметь дело с болтливыми свидетелями. Надо только выждать, пока образуется пауза в разговоре.

Катя, похоже, пауз в разговоре не признавала. Она выгружала из своего пакета какие-то книги и свертки, сопровождая этот процесс непрерывным щебетанием и улыбками:

– …и я купила у него почти все, что там было по-английски и по-французски. Тоже совсем дешево. Ты бы видела его библиотеку! Вся квартира в стеллажах с пола до потолка. Все дорогое, антикварное он уже продал букинистам – наверняка за бесценок. Ему лишь бы на бутылку хватило. А выпивка стала дорогая, профессорской зарплаты не хватит.

– Как? Он профессор? Или алкоголик? Ты же говорила про какого-то алкоголика?

– Ну да. Профессор и есть этот алкоголик. А что такого? В России это запросто. Его очень ценят на кафедре, потому что такого специалиста по Шекспиру еще поискать! А пьет он не на лекциях же, а до и после.

– Да, все рассказывают, что у вас в России много пьют, но я не думал, что имеются в виду люди такого уровня, – развел руками Октай. – Профессор – алкоголик! Парадокс!

– Как же он согласился продать своего Шекспира? – подала голос Айше, до этого перебиравшая и листавшая привезенные книги.

– Он сказал, что все равно всего Шекспира наизусть знает. И что скоро лекции по литературе будет читать некому. Студентов-филологов все меньше, а уровень у них такой, что ему можно больше Шекспира в оригинале не перечитывать. А вот эти детективы он мне вообще бесплатно отдал – с презрением. Унесите, мол, эту гадость.

– Да он их скорее всего и не читал. Наша профессура тоже делает вид, что Агата Кристи – второсортная литература, – Айше ухватилась было за любимую тему, но тут же поняла, что дала маху: сейчас дело дойдет и до ее романа! Поэтому она быстро сложила книги в стопку, поцеловала Катю в тут же подставленную румяную щеку и заговорила о другом:

– Как же ты все это довезла? Книги же тяжелые!

– Нет, их же немного. В следующий раз еще привезу. У меня другого багажа почти нет: все-таки домой еду. Так, вот это для Сибел и ее девчонок… – Катя принялась откладывать сверточки и коробочки в отдельную кучку. – А вот это еще для тебя.

– Катя! – с упреком сказала Айше. – Но так нельзя, сколько же можно возить подарки? Ты отсюда тоже всем в Россию возишь?

– А как же, – серьезно подтвердила Катя. – Обязательно. Если человек приехал из-за границы, он не может не привезти хоть маленького сувенира. Иначе все обидятся.

– А я обижусь, если ты еще раз привезешь мне столько дорогих вещей…

– Айше, хватит, ладно? Посмотри лучше, какая там чашка, только осторожно! – и Катя забрала из рук Айше сверток, который за минуту до этого ей отдала, и стала сама его разворачивать. – Это гжель!

– Что-что? – не поняла Айше. – Г-ж…?

– Гжель. Так по-русски называется такой тип фарфора. Обычно бело-синий или бело-голубой.

– Опять с розой? – спросил Октай.

– Конечно, – Катя гордо показала всем красивую чашку, расписанную бело-голубыми цветами.

– Как же вы умудрились найти для Ай столько голубых роз? То шаль, то чашка, уж о картине я не говорю – это просто шедевр! – Октай явно старался быть любезным с гостьей.

– Я рада, что вам понравилось, – улыбалась Катя.

Кемаль почувствовал, что она сейчас начнет прощаться.

Он снова достал из кармана фотографию и взглянул на Айше и Октая, чтобы дать им понять: пора переводить разговор на другую тему. Октай смотрел на Катю и не ответил на мимические намеки Кемаля, а Айше отозвалась сразу, как будто наблюдала за ним и только ждала его сигнала.

– Катя, послушай, господин Кемаль из полиции и пришел по делу. Посмотри, ты не видела здесь поблизости эту девушку? – она вопросительно глянула на Кемаля, так ли и то ли она спросила, и он одобрительно кивнул головой.

– Говорить ей, что девушку убили, или не надо? – спросила Айше по-турецки, надеясь, что Катя если и поймет, то не все слова.

– Посмотрим… наверное, надо сказать, – Кемаль наблюдал за Катей, внимательно изучающей фото.

– Красивая девушка, – наконец сказала она, – если бы я ее видела, то запомнила бы. А почему ее ищет полиция? Она преступница?

Кемаль еле заметно кивнул Айше.

– Нет, Катя, наоборот, она жертва. Ее задушили. Убили, – пояснила Айше, заметив, что Катя не поняла глагола «душить». «Профессиональная деформация, – внутренне усмехнулась она, – вечно заботиться о том, чтобы все всё правильно поняли. И наверно, не надо ей знать всякие детали: все-таки беременным вредно волноваться. Еще испугается!»

Но Катя не только не испугалась, но, казалось, до нее вообще не дошла трагическая сторона известия. Не переменившись в лице и не ахнув, как ожидали все зрители этой сцены, она слегка обеспокоено, а впрочем, не без интереса спросила:

– А вы разве знали эту девушку? К вам-то все это какое имеет отношение? Почему этот полицейский вас допрашивает?

– Господин Кемаль понимает по-английски, – чтобы уберечь Катю от оплошностей и всяких сомнительных высказываний об «этом полицейском», предупредил Октай. – А нас он допрашивает только потому, что девушку убили в соседнем доме, в недостроенном, а Айше к тому же видела ее вчера вечером.

– Еще живую? – все с тем же интересом спросила Катя.

– Конечно, живую! – воскликнула Айше. Да уж, с нервами у Кати, по-видимому, все в порядке. Или беременные настолько погружены в себя и собственные ощущения, что из-за своего простительного эгоизма ничего не замечают? Или русские вообще более холодные, равнодушные, северные люди, куда менее впечатлительные и эмоциональные, чем мы?

Эти мысли промелькнули почти одновременно и у Айше, и у Кемаля, и, обменявшись быстрым взглядом, они поняли, что думают об одном и том же.

– Вы целый день провели на балконе? – с трудом подбирая слова, спросил-таки Кемаль.

– Почти. Конечно, я и в квартиру заходила, а не то, что легла с утра в шезлонг и не вставала до вечера. Но я не смотрела вниз, в смысле кто куда идет и с кем. Вас, наверно, это интересует?

– Да, в основном, это. Вы совсем никого не видели? – вторую фразу по-английски говорить было уже легче.

– Совсем. У нас балкон застеклен, а решетка внизу заменена на пластиковые панели, поэтому, если лежишь в шезлонге, никого внизу не увидишь. Надо приподниматься и специально смотреть. А я загорала и дремала.

– Значит, вас тоже никто не видел?

– А вы, что, хотите проверить мое алиби? – рассмеялась Катя. – Думаете, я могла убить незнакомую девушку? По-моему, токсикоз так своеобразно не проявляется! Я могла бы убить ее только в том случае, если бы она оказалась еще одной сестрой моего мужа.

– Что она говорит? – удивился Кемаль.

– Она шутит. У нее плохие отношения со старшей сестрой мужа, – объяснила Айше.

– А что, Айше, отличный сюжет: муж признался, что у него есть еще одна сестра, и мои нервы не выдержали!

– Я только что думала, что твоим нервам можно позавидовать. Ты так спокойно восприняла, что кого-то убили совсем поблизости!

– Если бы вы пожили в России, у вас нервы вообще бы… как это по-медицински называется, когда что-то перестает функционировать?

– Атрофировались, – с улыбкой подсказал Октай.

– Вот-вот! У нас способность к сопереживанию атрофировалась. Отмерла. В России преступность такая, что люди по вечерам на улицу в большом городе выходить боятся. У нас во всех газетах целые страницы посвящают криминальной хронике, и по телевизору каждый день сообщают, сколько человек было убито, ограблено, избито. А вы из-за одной девушки так переживаете!

– Она была беременна, – серьезно сказал Кемаль, – как вы. И молода и красива, как вы. И если в этом районе ходит маньяк, убивающий молодых женщин, то вы – пусть не из сочувствия, а ради самосохранения – должны постараться помочь в его поисках.

Катя выслушала эту тираду, сказанную на вполне приличном английском, и слегка посерьезнела.

– Но я правда ничего не видела. Я была так измучена перелетом. И так счастлива, что не надо ехать к родственникам. Я просто дышала чистым воздухом… и вы не думайте, что мне не жалко девушку. Так ужасно, когда убивают только потому, что ты молода и красива!

– С чего ты взяла, что ее убили поэтому? – озадаченно спросила Айше.

– Не знаю. Но я уверена, что красота и молодость – достаточные причины для убийства. Любовь, ненависть, зависть, ревность – они же возникают не на пустом месте, а там, где рядом молодость и красота. Ты-то могла бы не удивляться: вся мировая литература об этом.

– А как же ваш этот… знаменитый русский убийца, который просто так зарубил топором старушку? Ни молодости, ни красоты, насколько я понял Достоевского, у нее не было? – Кемаль почувствовал, что говорит все это зря: его слова предназначались для Айше, а она была занята каким-то сложным обменом взглядами со своим доктором. Они отвлеклись от обсуждаемых преступлений и, кажется, думали о чем-то глубоко личном – и общем.

– Ну, я не говорила, что это единственные причины убийств, – отозвалась Катя. – Но когда убивают красивую девушку, то почти всегда из-за того, что она красива и молода. Давайте держать пари, хотите? Расследуйте это преступление, и если я права, то… что бы с вас потребовать?

– Куплю подарок вашему ребенку, – Кемаль решил завершить затянувшийся бесполезный разговор. – На всякий случай скажите мне, где вы остановитесь в Анталье – не бойтесь, это только для отчета перед начальством. Я понял, что вы ничего не видели и не слышали. Даже никого из своих соседей, да?

– Не слышала?! Нет, этого я не говорила! Уж слышала-то я столько всего! У вас в Турции так шумно. Все всё время кричат.

– И кто же кричал вчера? – заинтересовался Кемаль.

– У вас это, наверное, называется «разговаривать», а не «кричать». И потом, я ведь плохо понимаю по-турецки, особенно женщин. Они так тараторят: быстро, быстро!

– Значит, вы слышали женские разговоры?

– Скорее это были не разговоры, а такие крики, как будто кого-то постоянно зовут. То ли собаку, то ли ребенка. Да, а еще сын Софии – это соседка снизу, и то он маму звал, то она его. Молоко продавали: я так испугалась, когда разносчик заорал «Мо-ло-ко-оо!» – Катя старательно изобразила, как он рекламировал свое молоко. – Точно! Вспомнила: собаку Фатош зовут Леди, она гуляла и звала «Леди, Леди, Леди!», и потом с кем-то то ли пререкалась, то ли просто болтала, но громко, у вас же не поймешь!

– А вы можете хоть приблизительно сказать, во сколько все эти события происходили? – почти без надежды спросил Кемаль.

– Постараюсь, – сосредоточенно сказала Катя и замолчала. Надолго.

Таких свидетелей Кемаль любил. Им можно верить.

Они не отмахиваются от любых вопросов, говоря, что ничего не помнят, ничего не видели, ничего не слышали, но и не торопятся выкладывать все, что им лично кажется важным и интересным, и демонстрировать свою прекрасную память, сообщая все факты, произошедшие за последние полгода, а вовсе не в интересующие сыщика два часа.

Катя к ним, похоже, не относилась. Она даже наморщила лоб от напряжения и наконец стала медленно говорить:

– Так, я вышла на балкон около десяти. Точно не раньше, потому что я ждала звонка из Москвы с половины десятого до десяти. Ушла я в шесть или около того. Часа в два и примерно до трех я обедала, точнее, готовила еду и ела. Значит, с десяти до двух и с трех до шести. Конечно, я периодически уходила домой минут на пять-десять. То за другим журналом, то за шляпой от солнца, то за яблоком, то в туалет, – сообщила она без всякого стеснения.

«Все-таки иностранцы – совсем другие люди, – подумала при этом Айше, – вот ведь читаю-читаю их литературу, а все равно их менталитета не понимаю. Только что она строила глазки этому мужчине, а сейчас спокойно сообщает, что уходила в туалет. И живот свой всем демонстрировала!»

– Но с точностью до минуты я вам, разумеется, ничего не скажу, вам придется все перепроверять. Вы же можете всех поспрашивать, и они вам все точнее скажут… или, – вдруг прервала она сама себя на полуслове, – вы кого-нибудь из них и подозреваете?!

– Нет-нет, не волнуйтесь, – поспешно успокоил ее Кемаль, – мы никого пока не подозреваем. Просто нужно восстановить общую картину.

– Молочник был до обеда; мальчик, сын Софии, гулял буквально целый день; Фатош с кем-то ругалась часов в пять или полшестого, уже было прохладно, и я вскоре ушла. Еще один ребенок звал маму около часу, может, немного пораньше. Звал-звал, чуть не плакал, потом ему кто-то что-то ответил, но не его мама.

Кемаль автоматически фиксировал в своем блокноте все эти мелочи, из которых обычно и состоит жизнь. То, что мелочь для одного, оказывается совсем не мелочью для кого-то другого. В жизни и в расследовании преступлений нет ничего неважного.

Вот малыш звал маму и чуть не плакал – важно ли это? Для посторонней Кати, для молодящейся Фатош, для любого прохожего – нет, такой эпизод даже в памяти не останется, а для самого малыша? Для его матери? Для сыщика, которому надо выяснить, кто где был?

Найти разносчика молока, маму этого ребенка, того, кто ответил вместо мамы; поговорить с Софией и ее сыном, хотя он, конечно, маловат для роли свидетеля; узнать, с кем ссорилась Фатош… а нужно ли все это?

– Пойдемте со мной, – вдруг решительно поднялась с кресла Катя. – Вы посмотрите, где я точно лежала, что оттуда видно, вернее, не видно, и что и откуда слышно. А мой муж даст вам адрес отеля в Анталье.

– Большое спасибо, – Кемаль не мог не порадоваться ее добровольной помощи, хотя понимал, что вряд ли увидит с ее балкона что-либо интересное. Скорее всего, больше информации он сегодня здесь не получит. Тем более пора вставать и прощаться.

Октай и Айше тоже встали и вышли в прихожую проводить гостей.

Пока женщины целовались, Октай пожал руку полицейскому и с едва скрываемым удовольствием произносил какие-то обязательные слова об их с Айше готовности помогать следствию…

«Мы с Айше» – зачем он это так подчеркивает? – думала та, о ком он говорил. – Только бы не затеял сейчас выяснения отношений, я этого не вынесу!»

Но, закрыв за Кемалем и Катей дверь, Октай повернулся к Айше и сказал:

– Ай, милая, дай я тебя поцелую. Я уже измучился смотреть на тебя издалека!

Как хорошо было оказаться в его объятиях и ни о чем не говорить! Айше чувствовала, что усталость помешает ей выговорить даже слово, но, к счастью, слова были не нужны.

Только бы он не стал расспрашивать о романе, о ее разговорах с полицейским, о ее планах на завтра! Вообще ни о чем!

И он не расспрашивал.

Уже засыпая, она подумала, что об одном сегодняшнем дне можно было бы написать целый роман. Столько в нем собралось событий, разговоров, переживаний! Впрочем, это уже где-то было… целый роман и один день? Да, конечно, это же «Улисс» Джойса… какая, интересно, «Одиссея» ждет меня завтра? Надо спать, спать, забыть о девушке, полицейском, книгах, о Сибел и Кате, о том, что с утра надо идти к старой Мерием и Софии… Спать! И позвонить брату, посоветоваться, сказать всем всю правду… Лгать так утомительно! Спать… спать!

Глава 9. Пенсионерка

Голова начала болеть с самого утра. А ведь когда-то она считала мигрени выдумкой избалованных женщин! И не верила, что головная боль может предвещать изменение погоды. И не думала, что от головной боли бывает так плохо, что не хочется ни есть, ни пить, ни лежать, ни спать, ни вообще жить.

Мерием сделала над собой усилие и подошла к зеркалу. Она знала, что ничего хорошего там не увидит, особенно после бессонной ночи. Пятьдесят лет, да что там – пятьдесят два, от себя-то не скроешь! И все они – на лице. По утрам без макияжа она была отвратительна сама себе. Конечно, она никогда не была красавицей, но молодость и свежесть сглаживали неправильность черт и примиряли Мерием со своим отражением. А после сорока ей стала все меньше нравиться ежеутренняя процедура умывания, чистки зубов и приведения в порядок волос. К пятидесяти же выработалась стойкая неприязнь к зеркалу и к себе в нем.

«Наверное, это неизбежно сопровождает процесс старения, и подобные чувства возникают у каждой женщины», – думала одно время Мерием, поскольку была неглупа, весьма образованна и способна на обобщения и отвлеченные рассуждения.

Поэтому, когда однажды она случайно поделилась своими переживаниями с Софией, которую считала почти ровесницей, то реакция соседки неприятно поразила ее и затронула гораздо глубже, чем она могла предвидеть. София засмеялась! И совершенно спокойно сказала, что сама не испытывает ничего подобного, хотя в молодости была почти красавицей. У нее в гостиной даже висел портрет, написанный знакомым художником лет двадцать назад, который подтверждал и то, что это действительно было так, и то, что люди очень меняются с возрастом.

– Мне все мои морщинки нравятся, – весело заявила София. – Нелюбовь к своей внешности, между прочим, ведет к неприятию себя как личности, а это уже признак нездоровой психики. Так что вы, госпожа Мерием, лучше почаще улыбайтесь своему отражению! Себя надо любить – это основа душевного здоровья и спокойствия.

София говорила полушутливо, вовсе не желая обидеть соседку. Она же не знала, до какой степени отчаяния и ненависти к себе самой доведена Мерием.

«Значит, у меня расстроена психика? Только этого мне не хватало! Шарлатанка! Начиталась книжек по психологии и воображает себе! У самой даже высшего образования нет, а туда же! Умные слова выучила, советы дает! Психоаналитик нашелся!»

Она так и не смогла выбросить из головы этот разговор. С тех пор каждый раз перед зеркалом вспоминались доброе симпатичное лицо с улыбкой и занозой засевшие в мозгу слова: «…признак нездоровой психики…». Как могут нравиться морщины? А эти мерзкие волоски, появляющиеся то в родинках, то под подбородком?! А пигментные пятна и мешки под глазами?! Как можно любить это?!

Она лжет, она тоже не может любить себя не такую, как на портрете в гостиной! Это обычные женские хитрости, вроде любезных «Ах, как ты поправилась! Тебе это идет!», «Ах, милочка, что случилось? У тебя такие круги под глазами!», «Ты вчера так хорошо выглядела! Почему ты и сегодня так не накрасилась?».

Мерием была мастером подобных шпилек и твердо знала, что откровенной и простой быть с женщинами нельзя. За откровенность с себеподобными приходится долго расплачиваться. Вот поговорила с Софией – и пожалуйста!

Конечно, София может себе позволить смеяться: она-то сохранилась намного лучше. А ведь ей уже сорок девять. Мерием где-то читала, что беременность и роды омолаживают женский организм, но никогда этому не верила. Разве мало женщин, которые имеют по шесть, восемь, десять детей – и выглядят как старые развалины!

Но София в какой-то мере подтверждала этот тезис. Детей у нее было трое: двое совсем взрослые, а младший, рожденный «по ошибке», и правда омолодил ее и перевел в категорию «молодых матерей». С ними, двадцатипяти-тридцатилетними, София сблизилась, и гуляла сначала с коляской, потом с ребенком, и болтала с ними на равных, и не выглядела среди них бабушкой своего сына.

Мерием считала, что ей не повезло с домом.

Когда она покупала эту квартиру, ее привлекла сравнительно невысокая цена, количество комнат и то, что маленькая по площади квартирка была не в какой-нибудь трущобе или рабочем районе, а в тихом, весьма престижном, хоть и отдаленном от центра Измира месте. Можно было быть уверенной, что среди соседей не будет всякого сброда. Она, правда, опасалась, что пятикомнатные квартиры будут заселены шумными многодетными семьями, а Мерием втайне не любила детей и с трудом переносила их крики, болтовню и капризы. И это при том, что всю жизнь проработала учительницей… или поэтому? Впрочем, профессию она выбирала, когда еще не знала, что обречена на бесплодие, что из-за этого распадется ее брак, казавшийся ей счастливым, и что с годами даже вид детей и беременных женщин станет ей противен. И вид молодых и красивых женщин тоже!

И не очень молодых женщин, ведущих себя так, словно их не огорчает их возраст.

И по роковому стечению обстоятельств ее соседками стали именно такие женщины.

Ей не раз приходило в голову, что лучше бы ее окружали менее образованные бедняки или пресловутые многодетные семьи, в которых сорокалетние мамаши выглядят на все шестьдесят. Среди них она была бы самой интеллигентной, культурной, а может быть, и моложавой. А что получилось?!

Как же она их всех ненавидела! Всех!

Умную, деловую Сибел с ее тремя детьми и семейным счастьем; независимую, разведенную Айше, ухитрившуюся завести красавца-любовника и хорошо выглядевшую для своих тридцати; прелестную молодую Катю, которую обожает муж и на которую оглядываются все мужчины без исключения; эту наглую студентку из квартиры сверху, вечно устраивающую шумные посиделки с друзьями, выпивкой и музыкой. У них есть то, чего лишена сама Мерием: молодость, красота или привлекательность, а главное, любовь и возможность иметь детей. Реализованная, как у Сибел, или потенциальная, как у остальных трех.

А двое «взрослых», как она их про себя называла, были еще хуже. София, любящая свои морщины и ясно намекающая на ее, Мерием, ненормальность, а вдобавок эта…(Мерием не любила грубых слов и не употребляла их даже мысленно) ну, скажем, содержанка Фатош. Интересно, сколько ей лет? Больше сорока пяти, это понятно. А держится как молодая! Носит леггинсы или какие-то обтягивающие брючки, распущенные волосы – это в ее-то годы; красится, даже если всего-навсего спускается погулять с собакой; болтает с молодежью, как с равными, а к ней, своей ровеснице, почтительно обращается «госпожа Мерием»; называет себя уменьшительным именем, вместо того чтобы представляться по-нормальному – «Фатма»; вечно строит глазки кому попало…

У нее, правда, нет детей – и сначала это несколько примиряло Мерием с ее существованием, но Фатош второй раз замужем, а однажды Мерием слышала, как они со студенткой обсуждали, где и как лучше делать аборт!

Мерием слышала многое из того, что происходило в доме. Ее соседкой по этажу была обычно отсутствующая Катя, и Мерием могла без всякого опасения приоткрывать дверь (а о том, чтобы ее дверь не скрипела и не издавала никаких ненужных звуков, она позаботилась) и подолгу слушать, о чем разговаривают ее соседи.

Люди нередко вместе ждут лифта, или встречаются возле почтовых ящиков, или, открыв дверь, видят на лестнице соседа – и при этом они, разумеется, не молчат. В больших, многоэтажных домах ограничиваются вежливыми «Добрый день», «Здравствуйте», «Всего доброго», а в таких, где не больше десяти квартир и все друг с другом знакомы, этим минимумом не обойдешься. Люди разговаривают, не учитывая прекрасный резонанс лестничной клетки и не задумываясь о том, что у них есть постоянный посторонний слушатель.

Мерием хорошо изучила акустику лестницы и знала, как лучше пользоваться ее свойствами. Некоторые разговоры можно было хорошо разобрать, лишь приоткрыв дверь; чтобы уловить другие, надо выйти на шаг-другой из квартиры, что легко сделать под предлогом выпускания на прогулку кошки – если кому-нибудь посчастливилось бы обнаружить подозрительные передвижения старой дамы.

Войдя во вкус подслушивания, Мерием скоро обнаружила, что при незначительном напряжении может услышать и то, что говорят в прихожей, недалеко от двери. Двери почти у всех жильцов дома были тонкие, некачественные, и, судя по пропускаемым ими звукам, были сделаны из чего-то вроде фанеры. Только у нее самой, у Веры и у Фатош – не арендаторов, а владельцев квартир – входные двери были сделаны на заказ и надежно защищали жильцов как от воров, так и от любопытных ушей.

Плохо было слышно и то, что говорили в прихожей Айше – далековато все-таки, а вот прихожие Софии, Сибел и Дениз прекрасно прослушивались. Летом поле деятельности Мерием расширялось: у всех окна настежь, все завтракают и ужинают на балконах, и при этом, разумеется, тоже не молчат.

Если бы ее соседи догадывались, сколько знает о них Мерием! Ей было приятно это тайное всеведение, хотя маленькие секреты, печали, ссоры и радости жильцов дома вряд ли заслуживали столь пристального внимания.

Однако среди ничего не значащих фраз и многочисленных мелочей, которым люди склонны придавать такое значение, попадались иногда весьма интригующие перлы. Или полезные сведения.

Вот, например, полицейский дал свой телефон Айше и просил ее позвонить, если та что-нибудь вспомнит. Это надо использовать. Тем более что полицейский явно заинтересовался ею как женщиной – Мерием была наблюдательна и такие вещи мгновенно улавливала, даже раньше тех, кого это непосредственно касалось. И редко ошибалась.

Когда этот красавчик-доктор в первый раз проводил Айше до квартиры, хотя ей надо было только подняться на один этаж, выйдя от Сибел, Мерием сразу же поняла, чем дело кончится. Она, правда, полагала, что дело кончится браком, но совершенно естественно, что доктор не торопится жениться на разведенной, которая к тому же настолько безнравственна, что и без брака с ним спит.

Была в коллекции Мерием и загадочная фраза, сказанная Фатош на третьем этаже:

– Пожалуйста, потерпи, я тебя умоляю! Если он узнает, то ни ты, ни я не получим ни гроша.

Что она имела в виду? Кто этот «он»: ее старый муж, из которого она тянет деньги? Или еще кто-то? И что такого страшного «он» может узнать?

Но еще интереснее, с кем она говорила: с Сибел или с Дениз? Что между ней и ними общего? Просто детектив какой-то! Как будто ее кто-то чем-то шантажирует.

Наверняка есть чем! Можно представить, как она себя вела в молодости. Особенно среди той богемной среды, в которой она вращалась. Они же думают, что им все позволено. Ни нравственных запретов, ни ограничений, ни страха божьего.

Мерием почему-то казалось, что слова Фатош были адресованы Дениз, а не Сибел. Та все-таки порядочная женщина, хотя муж иногда и устраивает ей сцены ревности. А вот Дениз… Мерием была уверена, что лет двадцать назад Фатош была точно такой же – неразборчивой, наглой, испорченной. Они даже внешне чем-то похожи!

Из молодых обитателей дома Мерием больше всех ненавидела эту девчонку. После одной из ее частых вечеринок старая дама попыталась сделать ей замечание: должен же кто-то призвать Дениз к порядку, объяснить ей, что включать такую мерзкую музыку так поздно и так громко неприлично, что не стоит оставлять у себя на ночь всю сомнительную компанию – вместе с мужчинами, кошмар! – что нехорошо так откровенно пренебрегать мнением и покоем соседей.

Мерием верила в тот момент, что желает девушке добра: у Дениз ведь ни отца, ни матери, кто же ей объяснит, что такое «хорошо» и что такое «плохо»?

Ответ Дениз поразил соседку:

– Вы просто завидуете мне! Вы же ненавидите всех, кто моложе и счастливее вас! Остались старой девой и всех хотите такими же сделать, да? Не выйдет! Я буду жить, как мне нравится. Понятно? Мне, а не вам! Сами только и мечтаете, чтобы какой-нибудь мужчина остался у вас ночевать! Или вы и слова «оргазм» никогда не слышали?

Слово это Мерием слышала. Точнее, видела в журналах и книгах. Но не предполагала, что его можно спокойно произносить вслух в разговоре с соседкой. Особенно со старшей!

А чего еще ожидать от молодежи? Стараются получить от жизни все удовольствия, ни в чем себе не отказывают в угоду правилам и приличиям…

Может быть, так и надо? Но тогда придется признать, что вся ее, Мерием, жизнь была неправильной? Нет! Только не это!

Мягкое прикосновение к ноге отвлекло ее от мрачных мыслей и вернуло к зеркалу и солнечному утру. Дюшес! Мерием обожала свою кошку, баловала ее как могла, и белый пушистый зверь отвечал ей такой же любовью. Хотя и не проявлял ее так явно.

Мерием гордилась породистой красавицей с аристократическим именем и родословной и разными глазами: голубым и зеленым. Она верила, что ее кошка – существо необыкновенное, все понимающее и только по недоразумению не умеющее говорить. Мерием где-то когда-то прочла, что кошки обладают способностью благотворно воздействовать на здоровье своих хозяев, и ей казалось, что она додумалась до этого сама. Сама обнаружила, что если взять Дюшес на руки, погладить и приласкать, то проходит мучительная головная боль, сердце начинает биться ровнее и спокойнее, исчезает нервозность и беспокойство.

Мерием терпеть не могла, когда ее любимицу трогают посторонние, чужие руки. Особенно детские. Она ревниво оберегала свое сокровище, даже на прогулку выводила на поводке и, в отличие от всех хозяев домашних животных, которые радовались, если кто-то приходил в восторг от их кошечек и собачек, разъярялась и резко, почти грубо отбивала у соседей и прохожих охоту любоваться белой красавицей.

С этого началась ее открытая вражда с Сибел.

– Почему девочка не может погладить кошку?! – возмущалась Сибел сначала только в разговорах с близкими, а потом и в глаза самой Мерием. – Кому от этого плохо? Мелисса вся в слезах приходит, когда ее на улице встречает.

Старшая дочь Сибел не могла равнодушно пройти мимо кошки. Любой. Даже грязной, вылезающей из помойки, драной и явно злобной зверюги. Поэтому, когда после переезда в новый дом выяснилось, что у пожилой соседки есть кошка, Мелисса была так счастлива, что забыла и про потерю старых подружек и про нелегкий для каждого ребенка переход в новую школу.

И это была не просто кошка, а точно такая, как в диснеевском мультфильме про котов-аристократов: белая, пушистая, ухоженная – с точно таким же именем Дюшес. Только глаза разные, как у всех ванских кошек, но удивительное совпадение имен примирило Мелиссу с этим незначительным различием.

Кто же мог предвидеть, что хозяйка кошки и близко к своей любимице никого не подпустит? Особенно ребенка! Сибел наивно полагала, что несколько улыбок и вежливых разговоров ликвидируют это недоразумение, но не тут-то было!

– Моя кошка – не игрушка для соседских детей, – безапелляционно заявила Мерием. – У нее тоже есть нервная система и свои взгляды на жизнь. Ей не нравится, когда ее трогают все подряд. Особенно дети. Они не умеют обращаться с животными и могут сделать больно или рассердить Дюшес. Она очень впечатлительная.

То, что Мелисса не менее впечатлительная, чем ее кошка, Мерием не только не интересовало, но и голову не приходило. Когда Сибел попыталась ей об этом сказать, Мерием стоило большого труда сдержаться и не ответить теми самыми словами, которые первыми просились на язык.