Текст книги "Рассвет 2.0"

Кристина заглянула мне в глаза.

– Стани… ты хорошо его знал?

– Нет, – пробормотал я, – нет. Мы только один раз разговаривали.

В самом деле, почему меня так накрыла его гибель? Не был Аркадий мне близок. Я ничего о нем толком не знал. Но почему-то видел перед собой тигриные небольшие глаза и слышал спокойный высокий голос: «Великие свершения обычно требуют великих жертв. И этот раз не был исключением».

Он слишком выделялся. Он знал что-то, чего не знают другие.

И еще он был умен. Мне бы так хотелось поговорить с ним еще разок.

Но теперь уже не получится.

Коричневое лицо Кристины, все состоящее из шариков – круглые щеки, круглый подбородок, большие черные глаза чуть навыкате – смотрело на меня с тревогой.

– Ты слишком устал, Стани. Тебе бы выспаться надо.

Цзиньши, «Черное время»

«А нужно ли было народам Европы Освобождение?

Освобождение – от чего? Марксизм возник во времена оголтелой эксплуатации, когда чумазые, вечно голодные рабочие стояли по 14—16 часов у станка, и не могли позволить себе мяса хоть раз в неделю. С тех пор человечество ушло далеко вперед, и того капитализма, того классового противостояния, которые описывал Маркс, не существовало уже и до войны.

Эксплуатация? Угнетение? Работающий гражданин Федерации не понял бы этих слов. Не понял – и не понимал, когда коммунисты пытались ему это объяснить. Автоматизация достигла предсказанных пределов, значительная часть «угнетенных» стала просто не нужна, однако не сбылись и мрачные предсказания: государство позаботилось о них, создавая искусственные рабочие места, обязывая предпринимателей их создавать. Там, где можно поставить автоматический конвейер, стояли пять человек, собирая детали и упаковывая изделия. Эти места были желанны, к работе стремились. Многие трудились, не получая денег, ради социализации, ради поднятия своего общественного рейтинга, и лишь после набора определенных очков, стажа, достижения мастерства начинали получать зарплату в дополнение к безусловному основному доходу – БОДу.

БОД был введен вскоре после войны и распространялся на всех, получивших хотя бы вид на жительство в Федерации, не говоря о гражданах. Может быть, жизнь в рамках безусловного основного дохода была нищенской, тяжелой? Вовсе нет. БОД включал оплату достойного жилья – не менее 30 квадратных метров на человека, полноценного питания, да и на мелкие грешки, вроде сигарет и пива, денег хватало с избытком. Кроме того, в БОД входило подключение к интернету, онлайн-игры и интерактивки. Хлеба, зрелищ – всего в избытке. Можно немного откладывать, чтобы раз в год съездить в отпуск, попутешествовать. И кроме этого, БОД-гражданин получал бесплатное медицинское обслуживание и обязательное психологическое сопровождение. Его приглашали на бесплатные курсы повышения квалификации, ему помогали найти достойную работу.

От чего коммунисты собирались освобождать граждан Федерации?

Разумеется, оставалась еще Зона Развития. Но жителей этой зоны, которая, к слову, постоянно сокращалась, необходимо было кормить, лечить, учить. Но никак не освобождать – они и так были свободны и не знали, что делать со своей свободой: каждый из них рвал жилы, чтобы устроиться на одно из предприятий их зоны. И готов был трудиться до полной потери сил, лишь бы только не потерять рабочее место; предложить этим людям «освободиться от угнетателей» мог только сумасшедший. Они готовы были из кожи лезть, лишь бы их немножечко поугнетали – а заодно дали бы выжить им и их семье. И заметим, количество предприятий в ЗР росло, все большее число голодных обеспечивалось работой и пропитанием.

Смотреть на это из нынешних благополучных времен, возможно, жутко. Но ведь тогда и Союз Трудовых Коммун представлял собой не лучшее зрелище. В крупных центрах все были обеспечены, но обязаны работать, БОДа не было. Что касается заброшенных зон, до них еще не доходили руки – радиоактивность, эпидемии, даже смерти от голода были далеко не исключением. Их жители, так же, как жители ЗР, были тогда еще предоставлены сами себе. То есть принципиальной разницы между СТК и Федерацией по сути не было.

Но дело даже не в этом. Мы видим, что у граждан Федерации, да и Зон Развития, не было никаких оснований желать собственного «освобождения» от чего бы то ни было. Его и не произошло. Так называемое Освобождение – это обычная оккупация и жесточайшее, кровавое подавление любого сопротивления коммунистическому режиму.

Мы все изучали историю Освобождения. Но не целиком. Мы знаем, что агентура КБР вначале создавала очаги «недовольства», то есть вербовала сторонников из недовольных, психически больных людей, которые есть всегда и везде. Затем последовала армейская операция, военное вторжение в сочетании с организацией беспорядков в Федерации и многих Зонах Развития.

А вот вслед за армией снова пришла КБР. «Освобожденные» территории прочесывались частым гребнем. Поскольку кадров не хватало, участвовали в этом и все кобристы, независимо от специализации, и армия. Никакого желания «освобождаться» у жителей ФТА не было, поэтому их необходимо было запугать террором. Буквально каждый был просеян через сети КБР. Запуганных полностью и лояльных выпускали, так называемых «индивидуалистов» отправляли массово в ЗИНы – эти зоны были переполнены, пришлось спешно создавать целую систему новых. При малейшем подозрении кобристы применяли пытки – как известно, обученный человек может сопротивляться аппаратному сканированию мозга, необходимо вначале сломить его волю, а это кобристы отлично умели. Многие из них были садистами, избивали и пытали людей просто удовольствия ради. И наконец, массовые расстрелы. Европа наполнилась могильниками. Крематории не справлялись с нагрузкой, трупы зачастую хоронили, как в старину, сваливая в общие могилы. О сохранении генетического материала не было и речи – зачем сохранять гены врагов? Вся почва Европы, Северной Америки, Африки, Австралии покрыта слоем пепла – и ты, читатель, ходишь по частицам миллионов убитых людей. Сколько их погибло? Есть свидетельства о минометных расстрелах, о применении даже авиации для массовых убийств. Оружия после войны накопилось много, его нужно было использовать. Никто уже никогда не подсчитает цифры этих погибших. Но я, опираясь на кое-какой опыт, беседы, сбор материала, могу их приблизительно назвать: в одной только Западной Европе было казнено порядка семидесяти миллионов человек. По всему миру их число дошло до шестисот миллионов. И это мы еще не считаем жертвы собственно «Освобождения», так называемой «освободительной» войны. Не кажется ли тебе, читатель, что Третья Мировая война была менее жестокой – жертв у нее было не меньше, но по крайней мере, их никто не вызывал сознательно, не строил планомерной системы террора…»

Станислав Чон, Церера, год 32 КЭ.

Я часто думал о насилии. Мне в жизни не пришлось испытать, что это такое – как и почти никому из моих сверстников. Мы видели подобные вещи только в кино, в интерактивках, да может быть, в наших играх в детстве мы строили модели жестокости – сражения на деревянных мечах и пластмассовых автоматах, «пытки» партизан, попавших в плен к «врагам»…

И то это было редко. Я никогда не мог понять притягательности насилия, интереса к нему.

Но так сложилось, что в период обучения и позже я работал со стариками – людьми, которые в своей жизни испытывали что-то подобное. Далее моя мать – она стреляла и убивала, стреляли в нее, и я догадываюсь, хотя она не рассказывала, что в ее биографии были еще более страшные эпизоды. Мой отец тоже погиб не своей смертью. Но я никогда не мог говорить об этом с матерью, да и с пациентами не мог. Я изучал психологию лишь поверхностно. Умею работать с травмой, с посттравматическим стрессовым расстройством. Но извлекать травматические воспоминания и прорабатывать их – нет, это не мой уровень квалификации.

И все же мне приходилось думать об этих людях, и невольно я думал и о пережитом ими опыте. Моделировал его мысленно.

Мне кажется, насилие обязательно сопровождается ощущением морального превосходства того, кто его осуществляет. Само собой разумеется, что ты – жертва – полное ничтожество, все твои представления, ценности ложны, а вот мы, взрослые, умные, правильные, логичные, высокодуховные, высококультурные – мы знаем, как жить, и потому имеем право тыкать тебя носом в твое же дерьмо.

Это универсальное правило, о каком бы насилии ни шла речь. Раньше детей было принято бить, считалось даже, что без хотя бы легких ударов (да еще желательно по эрогенным зонам – по ягодицам, что делает даже легкий удар на самом деле травмирующим) ребенок «не вырастет нормальным человеком». Но ведь само собой разумеется, что при этом взрослый считал себя абсолютно правым и с высоты своей непогрешимости доказывал малышу, что тот – полное моральное ничтожество, и эти удары абсолютно оправданы. И дитя в итоге даже с этим соглашалось. Оно действительно чувствовало себя полным этически-моральным ничтожеством и хотело лишь научиться у взрослого – такого во всем правого и прекрасного – как жить правильно. И пока ребенок не ломался таким образом, взрослый лишь наращивал жестокость наказаний. Страшно даже думать об этом сегодня.

Если речь идет о военном насилии, например, в чужом плену человек также ощущал вот это общее поле убежденности – мы знаем, как правильно, как надо жить, мы выше вас, а ты – представитель низшего, недоразвитого народа или страты, поэтому в принципе мы можем сделать с тобой все, что угодно.

Почему патриархат с незапамятных времен создавал мнение о женщинах, как о неполноценных существах, не вполне людях? Ради оправдания насилия над ними. Так что женщина уже даже сама соглашалась терпеть жестокость, ощущая себя «не вполне полноценной» и нуждающейся в руководстве высшего существа, мужчины. Ей только мечталось, что документировано мириадами древних «дамских романов», чтобы это высшее существо ее любило, ограничивалось незначительным насилием, или ей удавалось вовсе избегать брутальных физических мер («имеет право меня избить и изнасиловать, но он ко мне добр»).

Сам я не испытывал насилия. Детские драки не в счет, это борьба на равных. Но ощущение такое мне все же знакомо. Я помню случай, когда Витька Ершов с Арсланом выкрасили памятник героям Революции в розовый цвет. Скандал был ужасный. До сих пор не понимаю, зачем они это сделали – впрочем, у Ерша и после школы в голове много дури осталось. Наш куратор Белов сказал: «Это отрядное дело, разбирайтесь сами». И вот парни стояли перед всем отрядом, а я чувствовал себя так, как будто это я – на их месте. Хотя я такого бы не сделал никогда, но в тот момент стало стыдно и жалко их. Все один за другим вставали и говорили, какая это гадость, вносили предложения, что теперь с парнями сделать. Мне тогда стукнуло одиннадцать, а им по четырнадцать лет. Я думал, что просто ужасно чувствовал бы себя, если бы все вот так на меня накинулись. Это и есть ощущение насилия – пусть только психологического, но это уже оно. Я не испытывал его на себе, но эмпатически ощущал чувства жертв.

Лицо Арслана выглядело непроницаемым, а Витька криво так усмехался, и на его верхней губе выступили капельки пота.

Предлагали их выгнать из школы-коммуны, отправить на три месяца поработать на расчистку зоны у Обувной Фабрики; предлагали объявить им бойкот и еще что-то в этом роде. Арслан в конце концов открыл рот и заявил:

– Я свою вину признаю. Дурак был. Насчет поработать на расчистке или на стройке внепланово – я готов. Ну и памятник это… помою.

– Ну а ты? – потребовала модератор Динка от Ерша. Тот лишь плечом дернул, но ничего не произнес.

В конце концов договорились, что злоумышленники памятник собственноручно почистят и будут в течение месяца каждый день работать на стройке. Мы тогда строили спортивный школьный комплекс, работы только начинались, и много было неинтересного монотонного труда – киберами управлять, иногда самому лопатой править, и все такое.

Белов еще от себя дал поручение обоим – написать рефераты о ходе революции в Кузине. Причем не то, что все знают, а чтобы оригинально. Арслан, кстати, действительно сумел оригинально написать, интересные факты отыскал. Например, оказывается, известная всем Дана Орехова – что-то вроде приемной дочери Марии Кузнецовой. Правда, Мария сама была очень молодая, но вот подобрала девочку, когда у той умерла мать, подобрала и какое-то время растила.

Но я отвлекся… Когда эти двое стояли перед нами, я впервые ощутил, что такое насилие. Но правда, подобные ситуации потом случались не раз. Я, наверное, в детстве был жутко чувствительным, вечно всех жалко, хоть я и старался это не показывать без нужды, стыдился почему-то. Хотя чего стыдиться – без такого сочувствия я бы никогда не выбрал профессию салвера для Службы. В пятнадцать лет я как-то уже сам вот так стоял перед отрядом и доказывал свою позицию, и хотя на меня все орали, мне было нисколько не страшно и не обидно. Только досадно, что меня не понимают. К нам тогда приехали ребята из Анголы, из бывшей Зоны Развития, и хотя там уже все восстановили и построили, ситуация не совсем такая благополучная, как у нас – и экология не очень, и кое-чего не хватало. Это только сейчас на всей Земле выровнялся уровень жизни.

И вот мы в последний день разговаривали с мальчишками, и они рассказали, что у них нет роботов-погрузчиков, все руками. Я взял и отдал им наш, отрядный погрузчик. Я бы посоветовался с другими – но ангольцы ведь уже уезжали, времени впритык. И когда это всплыло – то понравилось не всем. Было разбирательство. Может, я неправильно поступил, но если посмотреть с точки зрения ангольцев – все видится иначе. Они ежедневно на строительстве вкалывают. И тяжести поднимают, а это риск для здоровья. А затребовать от местных Советов машину – неизвестно, когда дадут. Мы же получим новую в любом случае. В общем, долго все орали, спорили, но потом пришли к выводу, что может, я и не прав, но наказания не заслуживаю, и оставили все как есть. Марсела мне через два года рассказала, что тогда и заинтересовалась мной – я стоял перед всеми и смело доказывал свою точку зрения, ей понравилось. Хотя я все равно иногда думаю, что она выбрала меня тогда только из-за матери.

Моя мать очень хорошо знает, что такое насилие. Она убивала. Много раз стреляли в нее. Подробностей я не знаю, она ведь не рассказывает.

Какой должна быть психология человека, хорошо знакомого с насилием, готового к нему в любой момент? Может ли Цзиньши быть в чем-то прав? Да в чем-то он, несомненно, и прав: все мы знаем, что насилие – повивальная бабка истории, что революция и Освобождение сопровождались множеством жертв с обеих сторон. Сколько их было, этих жертв?

Неужели шестьсот миллионов?

Я работал с травмированными людьми, но моя мать не производила такого впечатления. Она была нормальным человеком, всегда. Смеялась, с удовольствием проводила время с многочисленными друзьями. Легкая, спортивная, мы с ней наперегонки бегали, на великах гоняли. По душам поговорить – тоже всегда пожалуйста. Обычная она, в общем, как все.

Могла ли она кого-то, например, зверски пытать? Вообще не могу такого представить. Но это ни о чем не говорит. Она кобристка. Теоретически, наверное, могла.

Есть ли границы у человека, который допускает насилие? Если он уже убил кого-то – то почему не убивать еще, и еще, и всех, кто тебе мешает – раз в принципе есть такой способ справляться с проблемами?

Мне очень, очень трудно все это понять. Я не знаю в наше время людей, способных решать свои проблемы с помощью насилия – и тем более убийства!

Но может быть, они все же есть?

Сай вошла, пряменькая как свечка. Села передо мной, подобрав ноги.

– Скучно?

– Да ничего, – я кивнул на монитор, – вот данные собираю пока… Тут книжка интересная про кости в невесомости.

– Стани, – тоненькие брови камбоджийки нахмурились, – с тобой что-то происходит. Думаешь, никто не замечает? Ты что – в себя не можешь прийти?

Я смотрел в пол. Смерть – это всегда смерть. Плюс тяжелое увечье девушки-планетолога. Но дело-то не в этом, совсем не в этом.

– Да, – сказал я наконец, – что-то меня зацепило это все.

– Может, выгорание? – Сай присела рядом со мной, – освободить тебя от дежурств? Может, вообще уже – хватит? Ты пойми, не я одна ведь замечаю. Мы все видим и волнуемся.

Я посмотрел на нее. Да, сказать, что просто чья-то смерть и увечье довели меня до такого состояния – нельзя. Мы салверы. Мы привыкли быть рядом со смертью, это для нас обыденность.

А ребята не понимают. Я вдруг ощутил нежность к маленькой Сай, сидящей рядом. Совсем еще недавно мы вместе боролись за жизнь Линь. Мы уверены друг в друге. Нас связывает такое, что вряд ли поймут внешние. И если кому-то из нас плохо – это сразу нарушает атмосферу, это ощущается, плохо становится и всем остальным.

Но черт возьми, как я могу посвятить ребят во все вот это? Бредовые идеи безымянного автора книги – на обложке он был обозначен как «Цзиньши» (золотой лев), но мне казалось, что псевдоним на ханью избран лишь для того, чтобы скрыть истинное происхождение писателя. Сам текст книги был написан на инглиш – хотя, возможно, это перевод… По сути, все эти идеи – есть в них правда или нет – касались меня напрямую. Освобождение – не чуждое мне дело прошлого, я немного причастен к нему – через мать. Поэтому именно мне необходимо все это понять, пропустить через себя, оценить. Но при чем тут ребята, зачем им-то мозги пудрить?

И смерть Аркадия, как-то связанная, казалось мне, с книгой. Каким образом? Понятия не имею. Но случайность очень уж показательная: только я получил книгу, и вот гибнет единственный человек, который хотя бы знал, откуда она, кто автор, с которым можно поговорить об этом, уточнить и обсудить.

Ведь поиск в Субмире, поиск через комм не дает абсолютно ничего. Эта книга не лежит в открытом доступе. Автор никому не известен.

И наконец, самое жуткое – «этого просто не может быть». Тот разговор техников. Скутеры не разваливаются в воздухе просто так.

Нет, я не готов рассказывать обо всем этом Сай и ребятам.

– Все нормально, – сказал я, – просто устал.

И улыбнулся.

– Кстати, ты не знаешь случайно, кто у нас в колонии есть из ОЗ?

Цзиньши, «Черное время»

«Постапокалипсис в довоенное время стал модным жанром. Принято было считать, что выживших после ядерной войны постигнут новые бедствия – от безумно-фантазийной нежити вроде зомби до экзотических антиутопий. И авторы пророческой фантастики оказались не так уж неправы: послевоенный мир настиг кошмар тоталитаризма.

Никому в страшном сне – даже Оруэллу в его горячечном бреде о трех социалистических империях – не могло привидеться тоталитарное, каждую букашку контролирующее государство без границ на бОльшей части земного шара. Насилие, превышающее все мыслимые границы, сопровождало рождение этого государства – Союза Трудовых Коммун. Кровавый красный террор, не щадивший даже маленьких детей, даже они причислялись к классовому врагу. В предыдущих главах мы рассмотрели появление зловещего КОБРа. Ничтоже сумняшеся, комитетчики перестреляли миллионы ни в чем не повинных людей, одно поколение кобристов сменяло другое – и тут же уводило предшественников в расстрельные подвалы. Далее мы еще увидим, как КОБР сменился известной КБР, и градус по крайней мере внешнего насилия, того, что было видно снаружи, – вроде бы снизился.

Но в это время у человечества был еще шанс. Государства северной Америки и западной Европы, более развитые и до войны, сумели бы еще подняться. Они уже ведь почти смогли – почти достроили свободное и гуманное общество, где достоинство человека – на первом месте. Но были погребены, в результате новой войны, под пятой железной всемирной диктатуры.

Тебе, читатель, конечно, покажется, что я передергиваю, сгущаю краски. Какая диктатура? Ты ведь свободно трудишься на обязательной государственной отработке – так называемой Службе, тебе это нравится, не так ли? Нравится, видимо, и тем, кто прокладывает новые магнитные дороги, выгребает грязь из Мирового океана, трудится целыми днями, на износ, на монотонных тяжелых работах в Системе. Ты участвуешь в видеоконференциях и заседаниях советов и разнообразных организаций, что создает у тебя иллюзию демократии. Якобы ты можешь на что-то повлиять. Тебе представляется, что твое потребление ничем не ограничено – но на самом деле тебя просто научили подавлять значительную часть своих потребностей. Например, сексуальных. Тебя приучили к мысли, что часть твоей личности – недостойна и должна быть подавлена. Делается это значительно тоньше, чем делалось в первые десятилетия после революции. Детей отбирают у родителей поголовно. Ты возразишь, что общение родителей и детей сохраняется, что и забирают-то в интернаты лишь поэтапно – вначале обычный детский сад, потом ночевки в школе… Все это отговорки. Родителям позволяют выполнить самую тяжелую часть ухода за детьми – не спать ночами, менять подгузники. Но как только ребенок становится личностью, как только способен воспринять именно твои жизненные ценности, стать твоим духовным наследником – он неизбежно оказывается в интернате, где жестким и даже жестоким коллективным воспитанием из него выдавливают все живое, все индивидуальное. Гражданин Союза оскоплен уже в детстве – и искренне считает, что у него ничего не отняли, и что его потребности удовлетворяются полностью. Да только уже эти потребности ограничены и усечены! Впрочем, о «школах-коммунах» мы поговорим в отдельной главе.

Но все это не главное. Под марксистский тезис об отмирании государства была уничтожена последняя, хотя бы слабая, хотя бы тираническая опора законности – уголовный и административный Кодексы. Были уничтожены даже ЗИНы, заменившие обычные тюрьмы (о реальном ужасе ЗИНов, где погибли миллионы, и где твоя жизнь ничем не защищена, мы поговорим в отдельной главе). Внешне все выглядит так, как будто современному человеку вообще не грозит ничего. Наказаний вроде бы просто не существует! И даже известные возможности психиатрии по пресечению антисоциального поведения ныне весьма ограничены.

На самом же деле отмена системы законов и наказаний – колоссальный шаг назад по сравнению с нормальным состоянием общества. Фактически мы вернулись к тому беспределу, который существовал в дремучие времена первобытных охотников – когда самый крикливый, кому удалось стать вождем, единолично решал судьбы соплеменников. Но у нас все еще хуже – эти, берущие на себя право решать, даже не выходят на свет, они скрыты, они не несут никакой ответственности.

Но ведь все решает коллектив, возразишь ты, читатель, и решает с опорой на Этический Кодекс. Это верно с одной стороны. Но вдумайся! Коллектив имеет в сущности неограниченные полномочия. В Уголовном Кодексе прошлого зачастую отменялась смертная казнь. Юридическая система кажется тебе даже жестокой по отношению к человеку – но она становилась все гуманнее, все более смягчалась, она давала не только гарантии кары за преступление – но и гарантии, что кара не будет слишком суровой.

Сегодня по сути трудовой коллектив может все. Его полномочия бесконечны. Он может буквально уничтожить человека – и не только морально, но и физически – и никто не понесет ответственности. Мы вернулись во времена кроманьонцев, когда стая решала, жить человеку или не жить, остаться в пещере или уйти в лес на верную гибель. Во времена охоты на ведьм и линчевания, когда безумная толпа определяла судьбу действительного или мнимого преступника.

Знаю, что это звучит дико. Ты скажешь, что сейчас и преступлений-то как таковых практически нет, есть лишь сложности человеческих взаимоотношений, а психические отклонения отслеживаются уже на начальном этапе. И никто не станет убивать – сама мысль о насилии современному человеку претит. Травоядность и гуманизм гражданина СТК кажутся гарантией ненасилия. Но что будет, если обстановка изменится? У нас нет законов, обязательных для исполнения. Нет контролирующих структур. Где гарантия, что не поднимется волна убийств, кровавых расправ? После так называемого «освобождения» такие расправы были нормой – обезумевшие толпы не думали о том, убивают ли они угнетателя и негодяя – или же просто обычного человека, даже гуманиста и филантропа. В Зоне Развития убивали священников и монахинь, членов миссий, убивали благотворителей, отдающих свое состояние и свое время в помощь беднякам.

Была убита принцесса Швеции Арнхильд лишь за то, что она посмела приехать в Намибию в лагерь, где собственноручно распределяла помощь – выделенную из ее личных средств – среди умирающих от голода. Эти умирающие изнасиловали женщину и повесили ее, вместе с пятнадцатью работниками гуманитарной миссии. В Мали семи миссионерам католического центра «Каритас» отрезали головы и выставили их на всеобщее обозрение, выложив частокол из голов во всемирную сеть. Таким случаям несть числа. Да, сегодняшний высокообразованный и гуманный гражданин СТК – не чета тем полудиким варварам, он голову отрезать не станет, но никаких гарантий у нас по сути нет. Кстати, и те варвары зачастую не несли никакого наказания. Допустим, банде в Мали не повезло – она не вписалась к коммунистическую доктрину со своим воинствующим исламизмом, и была казнена КБР. Но например, за убийство принцессы Арнхильд никто не понес наказания. Ее ведь убили социально близкие отморозки, их не наказывают.

При любом ухудшении жизни, катастрофе, которые все еще вполне вероятны, при любом всплеске негатива мы можем столкнуться с бессудными расправами трудовых коллективов над неугодными членами – и никто не сможет этому противостоять, у нас просто не осталось таких механизмов.

Да уже и сейчас это происходит в разных уголках мира. Творятся страшные вещи, о которых ты никогда ничего не услышишь. В Кейптауне довели до самоубийства молодую девушку – она не была виновна абсолютно ни в чем. Работала на пищефабрике и всего лишь угостила продукцией своих родственников, приехавших издалека. Собрание коллектива, травля, угрозы, безысходность – и вот девушка летит с крыши высотного здания… Заметим, никто рук не замарал, и принципы гуманизма и человеколюбия не нарушены.

А что творится вокруг темы сексуального насилия? Это просто беспредел. В штате Миннесота молодой человек проводил домой подвыпившую коллегу, та кидалась ему на шею, но из предосторожности мужчина аккуратно оттолкнул женщину и ушел. На следующий день – разбирательство по поводу якобы изнасилования. Коллектив научного центра энергетики решил изгнать из своих рядов якобы мерзкого насильника – плевать, что до сих пор он ни в чем подобном не был замечен. Работу он смог найти только на стройке – в других местах не принимали, ведь подобные вещи легко становятся достоянием гласности. Но бывает и хуже – иногда мнимые насильники просто исчезают, как это случилось с талантливым кибернетиком Юсуфом Хаесом в Дубае. И на самом деле со многими другими – просто в случае Хаеса было найдено его тело с ножевыми ранениями, в море, и стало понятно, что бессудная расправа – дело рук брата якобы изнасилованной женщины, который после происшествия тоже исчез в неизвестном направлении. Отсутствие нормальной судебной и полицейской системы открывает широчайшие возможности для личной мести.

В следующей главе я перечислю многие случаи подобных расправ, имевшие место совсем недавно – в гуманном, как ты полагаешь, читатель, и высокоразвитом обществе. Почему ты никогда не слышал о них? Потому что ты спишь. Это жестоко – но факт, ты спишь и не знаешь о многих вещах, творящихся в мире. Проснись, и ты увидишь то, что вижу я и другие – те, кто еще не оболванен коммунистической пропагандой.

Но все это еще пустяки по сравнению со зловещей организацией под краткой аббревиатурой ОЗ (история сокращения аббревиатур – КОБР, КБР, и вот наконец, ОЗ – это история ухода в тень самых омерзительных, кровожадных садистских хищников человечества).

ОЗ – это та же самая силовая структура, ее сотрудники проходят соответствующую подготовку, но ответственность за свои действия несут только перед самой ОЗ. Никто не контролирует эту организацию. Общественная Защита! Я бы перевел эту аббревиатуру как Опасность Зарваться или Общество Закулисы. Члены ОЗ даже не профессионалы, как правило, ведь ОЗ – это не служба; они все служат где-то в обычных коллективах, но суд могут вершить тайно, по личной инициативе или приказу сверху.

Знаешь, сколько людей исчезло, покоится на дне морском, улетело в Космос холодным камнем или перемолото в реакторах? И я не знаю. Но мне известно, что ежегодное число этих убитых – тысячи и тысячи. Чем-то ведь мы платим за наше благополучие, спокойствие, видимое отсутствие войн и конфликтов. О, разумеется, никто не подозревает о таких убийствах. Все выглядит благопристойно – несчастный случай, внезапная болезнь, катастрофа, необычный (или даже обычный) отказ техники…

Как удобно устранять несогласных и невписывающихся в общественную доктрину таким простым и безболезненным для окружающих способом!»

Станислав Чон, Церера, год 32 КЭ.

Я отдежурил все-таки, хотя ребята хором уговаривали меня сдать дежурство кому-то из них. Ага, и придется вообще каждому вкалывать по 12 часов, как в доисторические времена! Я сказал, что чувствую себя неплохо, ничего страшного и вообще уже принимаю антидепрессанты.

Ничего я не принимал. С депрессией мое состояние не имело ничего общего.

После дежурства я облачился в скафандр и отправился на Четверку. Здесь, как всегда, кипела работа – добытые блоки льда ползли по ленте в погрузочный цех, под ногами сновали озабоченные киберы, тележки, многоножки, в воздухе вспыхивали непонятные символы, светились буквы и иероглифы. Войдя в ремонтные помещения, я снял шлем. Здесь народу было побольше – там и сям возились техники. Вися на тросе, мне махал Сэм Чжан – чернокожий спец по монтажу.

– Здорово, лекарь! Как жизнь?

– Хорошо! – крикнул я, перекрывая шум, – а сам как? Живой еще?

– Да нет, на самом деле я уже помер, привет из астрала!

– Привет! – ко мне подбежала молоденькая инженерша, кажется, ее звали Лю, мимолетно обняла меня, но к сожалению, через скафандр я не почувствовал вообще ничего. Неуклюже хлопнул Лю по плечам.

– Тебе кого? Поди опять с уколами пришел?

– Нет! Я ищу аэроинженера Торреса!

– А, он сейчас вроде на работе…

– Знаю, я договорился заранее, думаешь, совсем дурак?

– Так ты иди в ангар, чего ты тут-то болтаешься? Это вон туда, в левый коридор!

Я не стал объяснять Лю, что не умею летать, и дойти до ангара могу только через их цех, молча кивнул и двинулся к указанному выходу. По дороге меня еще три раза остановили, обняли, спросили, как жизнь и где мой медкибер, не собираюсь же я воевать с пациентами безоружным, голыми руками? Наконец я добрался до цели.