Текст книги "Нить надежды"

Яна ЗАВАЦКАЯ
НИТЬ НАДЕЖДЫ

Пролог 1

 
В моей душе остаток зла,
И счастья старого зола,
И прежних радостей печаль,
Лишь разум мой способен вдаль
До горизонта протянуть
Надежды рвущуюся нить,
И попытаться изменить
Хоть что-нибудь.
Пустые споры, слов туман,
Дворцы и норы, свет и тьма,
И облегченье лишь в одном –
Стоять до смерти на своем.
Ненужный хлам с души стряхнуть
И старый страх прогнать из глаз.
Из темноты на свет шагнуть,
Как в первый раз.
И в узелок опять связать
Надежды порванную нить,
И в сотый раз себе сказать,
Что что-то можно изменить.
И пусть не стоит свеч игра,
Но верь опять, что победишь!
В конечном счете будет прав
Тот, кто зажег огонь добра!…
 

Никольский, «Воскресенье».

ПРОЛОГ.

– Курсант Ле-да-ри-эн, – Кэр-Нардин выговаривает мою фамилию с отвращением. Я молча жду, очаровательно улыбаясь. По крайней мере, надеюсь, что очаровательно… с разбитой губой и темными провалами вокруг запавших от бессонницы глаз.

– Прибыть к капитану Дзури. Немедленно.

– Есть, сарт Кэр-Нардин, – (тоже еще имечко), – четко, как положено, отвечаю я. И голос звенит в пустоте коридора, – прибыть к капитану Дзури немедленно.

– Выполняйте, – буркнул сарт.

Это было три года назад, когда мы пришли в Третью Ступень. Я, пятнадцатилетняя нахалка, стояла перед своим новым сартом навытяжку.

– Виновата, сарт.

– В чем дело?

– Моя фамилия – Ледариэн.

Поскольку я поправляла его уже в седьмой раз, лицо Нардина стремительно багровело. Я начала опасаться, что добром это не кончится. Но не сдаваться же… Мне нравится, змей забери, моя фамилия!

– Курсант Ледрен! – произнес он сдавленным голосм, – два наряда вне очереди.

– Есть два наряда вне очереди, сарт Кэр-Нардин, – ответила я, – И простите… Моя фамилия – Ледариэн.

Через час я смиренно наблюдала из-за решетки дисциплинарного отсека однообразный мир, периодически заслоняемый широкой спиной фланирующего туда-сюда часового. Внезапно в дверях показался молодой щеголеватый лат – я уже знала его, это Дзури, наш непосредственный начальник. Тусклая лампочка блеснула сверхновой, отразившись в пряжке его ремня, Дзури мгновенно сфотографировал ситуацию: арестантка из новичков, прибывших в Школу только сегодня.

Я встала. Приложила, как положено, ладонь к виску.

– Лат, я курсант Ледариэн, группа У-14, отбываю арест, срок неопределенный, по приказанию сарта Кэр-Нардина.

Дзури посмотрел мне в глаза, кивнул и вышел. Минут через пятнадцать дверь открыл часовой.

– Иди. К Нардину. Он в учебке сейчас.

Не чуя под собой ног, но стараясь не торопиться, я устремилась в учебку.

Кэр-Нардин уставился на меня с отвращением.

– Арест окончен. Два наряда остаются. Садитесь на место, курсант… Ле-да-ри-эн, – выговорил он.

Я опустила ресницы, потом взмахнула ими, одарив его сияющим взглядом и легкой (чтобы не нарушить устав) белозубой улыбкой.

– Есть садиться на место, сарт Кэр-Нардин.

С тех пор он старается обращаться ко мне по второй форме, без именования, а если уж случается, то выговаривает мою фамилию так, как будто ему на зуб горошина перца попала, а плюнуть стыдно. Я подозреваю, что тут замешаны какие-то подсознательные комплексы из раннего детства – самого Кэр-Нардина на второй-третьей ступени наверняка звали кем-то вроде Кардина или, того хуже, Пердина.

У двери кабинета Дзури – теперь уже капитана, начальника У-отделения, – я ненадолго задержалась. Просто постоять, собраться с мыслями.

Ясно, что по головке меня не погладят ни в коем случае. Дернул же змей… Самое обидное, что идея была вовсе не моя, да и роль во всем этом я играла небольшую. Но этого же не скажешь Дзури…

Ладно, что же стоять. Примем судьбу, как есть.

Хуже уже не будет.

– Разрешите войти? Курсант Ледариэн по вашему приказанию прибыл…а.

Вроде бы я не шатаюсь. Так? Стою твердо. Дзури, сидя за столом и сложив руки под накинутым на плечи лазоревым мундиром, увешанным побрякушками наград, внимательно, в упор меня разглядывает.

Смотреть не на что, конечно. Умыться у меня не было возможности. Кровь так и запеклась, да и губа вздулась, конечно. Ну и поспать стоя практически не удалось. Так, урывками. Но когда ты плохо выглядишь, считает Мика, нет нужды делать еще и несчастный вид, наоборот, выжми все возможное из того, что есть. Мать Мики – модель, так что она немного разбирается в женских делах. Я выпрямилась, подбородок вскинула, изобразила что-то вроде кокетливой полуулыбки (бр-р, наверное, смотрится, как улыбочка дэггера).

Проклятие змея на мою голову…

Дзури наконец-то заговорил негромким, спокойным, даже слегка сочувственным голосом.

– Синагет Ледариэн. Ты ведь в школе с пяти лет, не так ли?

– Так точно, капитан Дзури.

– Все три ступени в категории «уни»?

– Почти три, капитан Дзури.

– Разрешаю без формального обращения, курсант, – Дзури помолчал, – и садись.

Я приблизилась к его столу и села напротив. Моим измученным ногам (все-таки полсуток в стоячем отсеке – не шутка) это здорово понравилось, а все остальные члены тут же завопили, что они устали тоже и хотят, змей забери, спать!

Дзури тут сделал еще одну странную вещь. Налил в стакан воды из графина и протянул мне. Я, конечно, не преминула воспользоваться его добротой и вылакала всю воду в два глотка.

Все-таки Дзури – славный дядька. Хотя я в него уже не влюблена. Это пусть Кари страдает. Но он все же боевой капитан, что сразу заметно. Это тебе не грал Сабана, который кроме бумажек и попоек лет сорок как ничего не видел.

Дзури – славный дядька. Но сейчас ему придется перестать быть славным. И тут я его опять-таки хорошо понимаю.

– Происхождения своего ты не помнишь, так? Родственников нет, – он перечислял мои данные, поглядывая в свою планшетку, – Обучение по результатам тестов, за государственный счет…

Я лишь кивала в подтверждение.

– Успеваемость, вторая ступень – четвертое место в рейтинге, сейчас – седьмое. Серьезных дисциплинарных взысканий… ну, это мелочи… в третьей ступени – не было.

Дзури посмотрел на меня в упор.

– Что ж, Ледариэн, мне жаль. Мне очень, очень жаль, что вы опозорили честное имя легионера, – он замолчал, будто сморозил что-то не то, а потом вдруг спросил человеческим голосом, – Ледариэн, зачем вы это сделали?

Честное слово, мне захотелось разреветься и броситься ему на шею. Но этого, разумеется, делать было нельзя. А объяснить – зачем?

Скорее уж не зачем, а почему…

«Потому что грал Сабана – тупой боров, подкаблучник ухватистой женушки, душит все живое и настоящее, что есть в Легионе и Школе. И Вы это знаете не хуже меня! Это он придумал стоячий арест в дисотсеке. И все эти бессмысленные ночные дежурства, перекрашивания стен и перманентный косметический ремонт отсеков, это к нему на дачу мы ездим по выходным во внеочередные наряды. Да, школа тяжела и сама по себе, но мы бы вытерпели. Вы же знаете, мы бы все вытерпели. И мы же не струсили, не дрогнули у Л-13, помните? Только тупость эту, бессмыслицу терпеть – невыносимо».

Ничего этого, разумеется, я не сказала. Произнесла лишь деревянным голосом.

– Виновата.

– Виновата, – вздохнул Дзури. Глаза его сделались какими-то обиженными.

– Грал Сабана, – сказал он, – боевой офицер Легиона. Его биография вам известна. Не уверен, что вы способны вести себя так, как он вел себя в вашем возрасте. Наконец, он старый человек. Зачем вам понадобилось его оскорблять?

– Виновата, – повторила я. Что тут еще скажешь? Да, биографию Сабаны мы заучивали наизусть, и она повторялась каждый раз в приветственной речи, в одних и тех же выражениях, когда Сабана посещал нашу Школу. Меня всегда поражало это дикое несоответствие героической биографии – и реального ее плода, нынешнего Сабаны.

Мальчишка, в 16 лет удравший из дома, чтобы участвовать в войне против Чаронга, ставший военным пилотом, в 18 лет – уже комэск, пара потрясающих подвигов, два ранения, в 24 года – звание грала…

И нынешний, 60-летний Сабана – жирный одышливый боров, роскошный особняк, дача, вторая дача, строящаяся бесплатными силами курсантов, коллекция дорогих флаеров, дочь – уродливая, явно по блату созданная модель, жена – заваленная глостийскими шелками и бриллиантами, жадная, хозяйственная, крикливая тварь, которой наш грал подчиняется беспрекословно даже в мелочах.

Ну как это совместить?! Неужели штатская жизнь за пару десятков лет из боевого парня делает свинью, ни черта, кроме всего, не понимающую в Легионе и задравшую всех, и курсантов, и офицеров, своими дурными приказами…

Или он и не был боевым парнем, и все эти рассказы – лапша на курсантские уши? Да нет. Почему-то я верю, что был. Хотя может, эта вера – следствие промывки мозгов… но зачем бы им врать? Не знаю.

– Ледариэн, ты была не одна, ведь так? – Дзури испытующе глянул на меня, – Да, краску нашли только у тебя, но ведь в одиночку такое не устроить, верно?

– Я была одна, капитан Дзури, – я ответила формально, и даже сделала движение встать. Дзури махнул рукой.

– Сиди… Я понимаю тебя, Ледариэн. И не настаиваю. Хорошо, ты это сделала в гордом одиночестве.

Он помолчал.

– А теперь пойми и ты меня. Мы не можем это так оставить. То, что вы сделали… ну, ты сделала… это выходит за рамки обычного проступка, обычной шалости. Вполне потянет и на уголовное дело, в принципе. Или даже политика, теракт, скажем… Мы не обязаны это интерпретировать так. Но вот отреагировать, причем неординарно, не обычным наказанием… Это мы, к сожалению, обязаны.

Я кивнула. Чего тут понимать? Сабана жаждет крови, и кровь должна пролиться. Фигуральная, конечно. Но весьма болезненно.

– Все, Ледариэн, что я могу сделать – это поверить, что ты была одна и постараться убедить в этом начальство.

Я смотрю Дзури в глаза. И это уже немало! Не только для девчонок, но и для меня самой. Такие, как Сабана и его женушка, больше всего любят вопрос «кто виноват?» С них бы сталось направить меня в контрразведку с грифом «теракт» на предмет выявления сообщников. А уж там бы их выявили, можно не сомневаться.

– Мне очень жаль, Ледариэн, – продолжил Дзури с горечью, – что из-за твоей идиотской выходки, достойной… достойной сосунка из первой ступени, ты не получишь диплома. Мне бесконечно жаль, что твой диплом накрылся всего за полгода до выпуска…

Он что-то еще говорит, но я не слышу. Что ж… мне не обидно. По крайней мере, теперь все ясно. Выявили виновника, с позором выставили из Школы и, наверное, из Легиона. Сабана успокоился, честь Школы спасена, все получили примерный урок.

Да, я не стану офицером Звездного Легиона, универсалом, командиром самых элитных подразделений. Да, тринадцать лет учебы – псу под хвост. Ну, знания и навыки-то у меня остались, а вот специальности, получается, никакой.

Но может быть, в следующий раз, Сабана подумает, прежде чем требовать «адекватной окраски помещения», «немедленной высадки газона» на забетонированной площадке старого плаца или гонять бесплатных курсантов вместо роботов, которых все же надо покупать и чинить, у себя на даче.

– Идите, Ледариэн. Вы остаетесь под арестом до дня исключения из Школы. Стоячий арест я заменяю обычным.

… И то хлеб…

Может, еще и пожрать завтра дадут.

Я говорю «есть», из последних сил гордо и легко иду в дисотсек, и там заваливаюсь на топчан. И вот только тогда я чувствую, что ноги и все тело так онемели и затвердели от напряжения, что расслабиться уже не могут.

Строевой плац граничит с обратной стороной дисотсека. Там сейчас, наверное, второкурсники занимаются. До меня сквозь стену доносится грохот сапог и бодрая легионерская песня. Я различаю только мелодию, и то с трудом, но слова мне хорошо известны.

 
Странники звездные,
Храбрый легион,
Воины грозные
За имперский трон!
Мы идем, чеканя шаг,
По пылающей равнине,
Пламя духа в нас не стынет!
На земле нам нет покоя,
Наша участь так легка!
Нас ведет судьбы рука.
 

Обычно строевые песни меня раздражают. Все, кроме этой. Нам не преподавали эстетику, однако к дурным виршам у меня врожденное отвращение, а боевые марши сочиняют, похоже, одни неудачники, которых вышвырнули из рекламы или журналистики за полной бездарностью (вообще есть закономерность – чем бездарнее человек в своем деле, тем более высокий пост он занимает и огребает больше золиков). Однако «Марш легионеров» сочинял не вовсе уж безнадежный тип, даже с некоторыми проблесками таланта – мне эта песня несказуемо и щемяще нравится.

Ее вообще-то редко выбирают для строя. Но ее должны были выбрать именно здесь и сейчас, чтобы мне стало особенно тошно.

 
Мы идем, чеканя шаг,
По планетам покоренным,
Влюблены в богов войны…
 

А для меня все кончено. Все. Самое мерзкое – то, что ведь в глубине души все до единого со мной согласны. Все – от салаги-первокурсника до латов и капитанов. И все мысленно хихикали там, на смотре, когда потайная надпись проявилась во всей красе на гральском флаере. Уверена – все хихикали и радовались, даже командиры, понявшие, что им еще предстоит расхлебывать всю эту историю.

И однако все они – настоящие легионеры, а я…

Нельзя говорить вслух то, что и так все знают. Это наказуемо.

И ведь где-то Дзури прав. Ну да, конечно, Сабана– свинья, но ломать себе карьеру из-за удовольствия это сказать? За полгода до выпуска? Сознательно мы бы этого, конечно, не сделали. Зачем же – рассчитывали на то, что все сойдет нам с рук? Что как-нибудь обойдется?

Действительно, это глупость, просто глупость, недостойная взрослого человека и легионера. Идиотизм и детская шалость.

Я даже застонала вслух. На улице пели.

 
Нету радости без боли,
Нет победы без потерь.
Чья же очередь теперь?
Странники звездные,
Храбрый легион…
 

Вот-вот, Синь Ледариэн, не думай ты об этом – не все ли равно, что это, глупость, благородство, идиотизм, подвиг, теракт? Ты можешь, например, погибнуть сразу после выпуска, в первой же акции, по чьей-нибудь глупости или досадной случайности. Случай, он слеп, он и лучших не щадит. Так что ж теперь переживать? Как вышло – так и ладно.

 
Наша участь так легка,
Нас ведет судьбы рука…
 

Конечно, девчонкам запрещено даже приближаться к дисотсеку. Нас, девчонок, на курсе всего пять, и мы всегда держимся вместе. Мы роднее, чем сестры, ближе, чем подруги. У нас все общее – жизнь, учеба, работа, книги, передаваемые по кругу, парни, в которых мы влюбляемся, сон в отдельном маленьком отсеке казармы, опасности, награды, наказания…

Теперь только между нами возникла разница. Похоже, пути наши разошлись. Но это и ладно, и хорошо, не хватало еще и другим вылететь из Школы.

Посещать меня им, конечно, нельзя. Но никто не запретит мне подходить близко к решетке, а им – спрямлять путь по какой-нибудь надобности через тесный проходной коридор дисотсека. Останавливаться на несколько секунд, когда рядом нет часового. И тогда я ловлю их взгляды.

Испуганный – Кари.

Сочувствующий – Лус.

Подбадривающий – Мики.

Ускользающе-виноватый – Глин.

Все мы в Легионе с пяти лет. Так обучаются уни. Правда, только у меня одной нет никаких родственников. История моего поступления в Легион вообще темна и непонятна совершенно.

Тесты? Но тестируют всех, больных или неразвитых детей в уни не возьмут. Ну, возможно, я была выдающимся ребенком. Точно помню, что я хорошо читала в то время, и плавала отлично. Но все равно… В конце концов, я девочка! Кому и почему пришла в голову дикая мысль отдать меня в Легион?

Все равно. Как бы то ни было – не жалею.

Да, учебно-рабочий день у нас четырнадцать часов. Да, мое детство кончилось в пять лет, я этого детства и не помню в общем-то. Ну, наверное, в пять-то лет мы поменьше учились. Да и учиться тогда было интересно, все это воспринималось как роскошная игра: основы борьбы килокай, хореография, танцы, основы вычислительной техники, посидеть за пультом симулятора боевой машины, пострелять из всяких пукалок, поразбирать бластер, поиграть с подпространственной рацией или с аптечкой, и прочее… да и точные всякие скучные науки нам давали в игровой форме сначала. Даже театр у нас был, мы ведь должны в обществе уметь держаться, мы уни, можем быть и агентами… А всякой зубрежки, строевой подготовки, трудовых нарядов и всяких дисциплинарных моментов тогда было немного.

Вот только с годами всего этого становилось больше, а игры и творчества – куда меньше. Да и старые игры набили оскомину. Бластер или стреломет уже не игрушки, а орудия труда. Что поделаешь, взрослая жизнь.

Ничего, зато мы – уни. Кто умеет все, не умеет ничего? Чушь. Просто мы учимся дольше. В пилоты или десантники берут со второй или даже третьей ступени. И кто обычно побеждает в учебных боях – разве специалисты?

Мы побеждаем.

Так, говорят, готовят ско в Федерации, они там тоже умеют все, и воздушно-космические бои, и наземные, и медицинскую помощь окажут, и с техникой разберутся, и змей знает что еще.

Впрочем, что это я… Мне уже не доведется стать уни.

Ничего. В прошлом году на Л-13 погибли двое наших парней. Они тоже не стали уни.

Мика – самая красивая из нас. И внешностью Бог не обделил, и мать – известная модель.

Хорошо быть моделью. По крайней мере, известной. Вся твоя работа заключается в том, чтобы попозировать перед камерой раз в год – повертеться, поделать гимнастику, поиграть мимикой. И все! Дальше дело программистов – построить из таких вот образов фильмы или рекламные ролики. Плохо порномоделям или дешевым девочкам – они ничего не выбирают, их лицо и тело может мелькать где угодно. Они продают себя целиком, их образ принадлежит продюсеру. Куда лучше быть известной и богатой моделью. Такой, как Микина мать. Она сама решает, в какие фильмы или рекламу продать свой образ. У нее есть выбор. Она звезда, имя ее мелькает в светской хронике, подробности личной жизни известны всей планете. В этом варианте жизнь модели не так уж плоха. Жаль только, что начинать всегда приходится с первого.

И как только отбирают эти модели? Раньше, во времена, когда фильм почти не отличался от театра, от актеров требовался артистизм, навык перевоплощения и прочие таланты. Даже от манекенщиц-демонстраторов одежды ожидали какой-то пластики и каких-то навыков. Но с нынешней техникой… Художник на компьютере создаст и движение, и интонации героя. Актерский дар модели не нужен. Тогда что важно – красота? Чушь. Зайдите в любой дорогой ресторан, соберите официанток – вы найдете среди них больше изящных фигурок и смазливых лиц, чем в компании известных моделей.

Наверное, это хорошо, когда твоя мать – модель. Даже если ты видишь ее раз в один-два месяца (нам просто не дают больших увольнительных). Правда, по Мике этого не скажешь. Она к матери относится как-то пренебрежительно. Иногда складывается впечатление, что Мика и домой ездить не хочет. А когда возвращается, рассказывает, что у мамы опять очередной новый муж появился, а старый с ней судится из-за денег, что мама опять купила виллу на Сокоре, и что она омолодилась или слетала отдохнуть на Артикс. Всегда у ее мамы какие-то личные трагедии, то одного она любит, то другого, то сразу двоих, разводится, сходится, ссорится, из-за нее какие-то дуэли происходят… Послушать Мику – все равно, что светскую хронику почитать. Отца своего Мика не знает.

Но с другой стороны… Мне кажется, что матери Мика не очень-то нужна. У нас эта мать появлялась только раза два, я ее больше по рекламе, по виртуальному образу знаю. Да и что это за мать, которой пришло в голову отправить пятилетнюю дочку в Легион.

Нет, это лучшее образование, какое только можно получить на Серетане. Мальчиков отдают в Легион из богатых известных семей потомственных офицеров. Но девочку? Чтобы ее не видеть, не жить с нею, но формально считаться матерью, гордиться своим материнством, класть его, как дополнительную монету, в копилку своего имиджа?

Что это я? Мне какое дело до их жизни? Просто Мику жалко, наверное.

Мои-то родители, видимо, погибли. Я их почти не помню. Очень смутно – как мы гуляли по какой-то долине с высокой травой, и как папа учил меня сидеть на пони, а мама рассказывала на ночь истории. Вот только имена, названия – все забыла. А может, все это сочинилось само собой. Возможно, первые годы я помнила правду, а потом как-то…

Столько новой информации…

Чего я все про Мику? Да потому, что я созерцаю ее серо-зеленую фигуру, уже полчаса как. Мика сегодня дежурит здесь. Я сижу уже пятый день, жду решения моей судьбы, хотя решение и так очевидно.

У Мики очень красивые волосы. Светло-рыжие, удивительного золотисто-розового оттенка, пушистые, легкие. Вот сейчас она стоит к решетке спиной, и волосы, выбившиеся из-под берета, сияют, как солнышко.

Вот, видимо, коридор опустел. В решетчатое окошко заглянуло лицо Мики, волосы зазолотились в тусклом свете дисциплинарной лампочки. Я бросилась к ней, не дожидаясь приглашения.

– Держи, – Мика просунула мне сквозь решетку твердые белые брусочки. Сахар. Натуральный! Кусочек сыра, толстый кружок колбасы, бруски хлеба, нарезанные так, чтобы проходили в отверстия решетки. Я торопливо рассовываю жратву по карманам. Устрою сегодня пир.

Арестантов кормят хреново. Суп без мяса да хлеб, ну еще чай без сахара. Так и ноги протянуть можно.

Мика торопливо говорит, склоняясь к решетке.

– Кари там хочет у отца надавить на рычаги. Может, обойдется…

– Спасибо, – отвечаю я, – но вряд ли… Ты же понимаешь.

Мика воровато оглядывается. Общение с арестованными, естественно, запрещено, а уж тем более – часовому.

Вот и будет возможность проверить – просматривается ли это помещение видеокамерами.

– Как ты? – снова спрашивает Мика, – Принести чего-нибудь?

– Все нормально, не надо ничего.

Мика отшатнулась от решетки. Я тоже отошла и легла на топчан. Не стоит ей больше рисковать.

Меня это уже не спасет.

Кари Эсс попала в школу таким образом: она – дочь знаменитого грала Ронга Эсса, «Неистовой Молнии». И дед Кари был военным, и прадед. У них в семье такая традиция: старший сын идет по военной линии. Только вот у Ронга Эсса родилось пять дочерей. Кари была младшей, и на большее Ронгу рассчитывать не приходилось. Итак, по военной линии вместо старшего сына пошла младшая дочь.

В сущности, Кари не очень-то подходит для военной карьеры. Тринадцать лет Школы, конечно, из нее кое-что сделали, но ведь это Кари и месяца не может прожить, не будучи влюбленной в кого-нибудь (чаще всего безответно, что не мешает ей видеть смысл и единственный движитель жизни в своем очередном ненаглядном). И это Кари все свободное время ожесточенно вяжет и шьет, и уже всю нашу казарму заполнила своими ковриками и салфетками. Она и нас научила, но мы – ха! – куда ленивее ее и предпочитаем проводить время бесцельно и бездарно.

Я все же не понимаю Кари. Мне бы уже надоело влюбляться и страдать. Пора бы уже и понять, что не может быть Смысл Жизни и Счастье в каком-то одном представителе мужского пола, причем сегодня это Мартин, завтра Эльсар, а послезавтра Корнелий с третьего курса.

Я понимаю Лус. Она как подружилась на первом курсе с Элдженетом Мэррисом, так до сих пор ему и верна, и если проливала слезы, то лишь по поводу окончания Элдженетом Школы и отправки его в действующую часть. Лус с Элдженетом многое объединяет. Например, они оба илазийцы, из илазийской аристократии.

Камеры дисотсека очень маленькие – два на три метра. Ну еще крошечный закуток с унитазом и раковиной. Персональный санузел, так сказать.

Я не так уж часто сюда попадала. Случалось, конечно, без этого не бывает. Но обычно все обходилось нарядами. И вот напоследок у меня есть великолепная возможность тщательно изучить камеру, местный распорядок дня, режим смены часовых…

Почему ко мне никто не приходит? Что происходит в школе, почему я ничего не знаю? Зачем они тянут? Уже восьмой день. Точно – восьмой. Я ведь с ума съеду от скуки. Ну ладно, представим, что мы в сурдокамере. Тренировочка такая. И вообще, это просто такая проверка. На психологическую устойчивость.

Жаль, часы отобрали. Ну ничего, у нас свои ориентиры.

Побудка в 5.30, это я помню. А смена часовых в 6.15. От побудки до пересменки я буду заниматься физподготовкой. Потом очень тщательно и долго умываться. Завтрак в 8. До завтрака повторять навигационные таблицы, у меня с ними беда. После завтрака, до второй пересменки, которая должна быть где-то в полдень, заниматься сначала физическими упражнениями по счету, это должно занять часа два, а потом – вспоминать что-нибудь еще из учебной программы. Мне много чего надо вспомнить. От пересменки до обеда… м-мм, чего бы еще придумать? Вот что, буду переводить Сальветина на линкос. Отличная мысль! И после обеда можно продолжить. Потом опять физическая тренировка. А вечером, после ужина… Ну, например, можно заняться воспоминаниями. Представить, что я пишу мемуар. Вспоминать подробно-подробно…

Глин влетает в казарму бесшумно, словно аудранский агент.

– Девчонки! Атас!

Мы мигом оказываемся на ногах. Час отдыха – святой час. Разложил свои кости на полке и валяйся неподвижно. Наша так называемая казарма – смех, узкий коридорчик и широкие двухэтажные нары. Наверху спим я и Лус. Но все это сейчас неважно, мы как по тревоге собираемся вокруг Глин.

Она снимает с ремня штатную фляжку, отвинчивает колпачок. Снимает футляр жестом фокусника… оп! В руках Глин прозрачный флакон вожделенного напитка.

Мы забираемся впятером на нижние парные нары. Мика достает и раздает карты. Это наказуемо. Но тянет от силы на один наряд, и то если попадется вредный дежурняк. Зато отлично выполняет роль прикрытия для более серьезного нарушения. Флакон маскируется скаткой, а на голой поверхности пластиковых нар появляются припасы: два засохших пряника, кусочек сыра, хлеб, несколько карамелек. Глин оборачивает флакон носовым платком, потом, испытующе глядя на нас, достает из кармана розоватую круглую таблетку, бросает в жидкость. Сэнтак шипит, растворяясь.

– Круто! – глаза Мики блестят.

– А то!

Глин поболтала флаконом и сделала первый глоток грапса. Лицо ее сразу покраснело, выступили слезы. Глин поспешно отправила в рот кусок хлеба и передала грапс дальше. Следующей оказалась я. Глотнула, набрав побольше воздуха.

Все-таки здорово с сэнтаком. Всего-то пара глотков, а… все такие милые вокруг, такие добрые… хочется всех любить, петь и болтать без умолку. Вещества этого ряда и на допросах, кстати, используют.

– А тебя никто не видел? – задает вопрос благоразумная Лус.

– Тэркин видел, – Глин задумалась, – по-моему, догадался.

– Он у меня сегодня контрольную по навигации содрал, – заметила Мика, – пусть только пикнет!

– А что ты сделаешь, – бормочет Кари. Мы замолкаем. Ничего не сделаешь, Кари права. Захочет донести – донесет! Но сэнтак все равно делает жизнь прекрасной. Мы берем друг друга за руки – за предплечья, и так, образовав круг, дружно покачиваясь, поем хором.

 
А здесь чужие стоят леса,
Я вспоминаю твои глаза,
Твою улыбку, твое лицо,
Твои слова.
И бесконечно проходят дни,
Над нами осень уже звенит,
И догорая, к земле летит,
Листва, листва…
 

А вот я совсем никого не любила по-настоящему. Год назад я думала, что влюблена в Дзури, но теперь понимаю, что это было несерьезно. Да, были дни, когда я только о нем и думала, и ловила каждую возможность хотя бы пройти мимо его кабинета. Да, я мечтала… смешно сказать. Ну как девчонки мечтают? Ну, например, что нас пошлют куда-нибудь на акцию, и я заслоню Его своим телом, но меня, конечно же, не убьют, а только ранят, и Он вынесет меня из огня, глядя благодарными, блестящими глазами, и с этого момента начнется Наша Любовь… Но когда нас отправили на реальную акцию, это оказался такой бардак, что трудно было разобрать, где свои, где чужие, что делать и в кого стрелять, а если бы кто и совершил Благородный Подвиг, то все остальные этого бы просто не заметили в сутолоке.

А в мальчишек я и вовсе не влюблялась. Еще чего не хватало!

Все же обидно, что так получается. Многие, из мальчишек особенно, относятся к идеям Легиона с пофигизмом. Они бы вообще предпочли коктейли на Илазийском Архипелаге распивать, подставляя солнцу голое пузо. Да родители-гады запихнули в эту школу…

Но я-то все понимаю! Ну да, на политчасах я резалась с Микой в «три-четыре» и «воздушный бой». Да, я всю Третью Ступень активно отлынивала от приготовлений докладов о внешней политике. Да, каюсь. Во время прослушивания речей Лучезарного я обменивалась с Лус записочками, где в стихотворной форме высмеивались мои товарищи и учителя, ну, например, хотя бы вот это, в симском стиле 2й эпохи, про препода по астрогнозии На Холла, отличавшегося густыми бровями.

 
Богов любимец светлейший На Холл
Плывет величаво, и скипетром указует на звезды,
Коих несчастный курсант не нашел
На макете, и брови Светлейшего ныне прегрозны.
О смилуйся, грозный бровесдвигатель На Холл!
 

Ну мало кто всерьез воспринимает, а может, и совсем никто – всю эту трескотню, «Сыны Адонея», «Лучезарный Император», «Грозная броня Империи»… Но если серьезно, то конечно же, я понимаю, что есть Император. Плохой, хороший, неважно это. И титулы не важны. Только одно – Император. Не будет его, не будет Империи – раздавит нас кто угодно. Хоть та же Федерация во главе с Квирином. Или глостийские бандиты. Или сагоны. И потом еще – народ. Родина. Я все это понимаю. Я за Серетан отдам жизнь, не задумываясь. И когда поют:

 
Странники звездные,
Храбрый Легион!
Воины грозные
За имперский трон!
 

– честное слово, для меня это серьезно! Очень серьезно. Как ни для кого, может быть…

Самое страшное во всем этом – то, что я не смогу больше служить Серетану. Я – сама по себе. Одна. Меня учили служить, а если этого нет – то и жить-то незачем.

Впрочем, чушь. Почему не смогу служить? Просто не буду в Легионе.

Там посмотрим, что получится.

Змей меня забери, нельзя так. Все мое расписание летит к чертям. Депрессия! Одиннадцатый день. Ни с кем даже словом не обмолвиться. Такое ощущение, что жизнь замерла. Ссадины и синяки зажили, псевдокожа сама слезла прозрачными чешуйками. А вот на душе все хреновее и хреновее.

Не дождетесь! Я буду жить. Без диплома, плевать. Все равно буду жить. Любить буду. Работать. По Космосу шляться и всякие красоты наблюдать собственноочно. Искать правды и справедливости. И я ее найду, змей меня забери! А отсюда вы меня все равно должны будете выпустить. Не вечно же мне школьный хлеб прожирать. Когда-нибудь выпустите. А я пока отдохну, мне спешить некуда.

Рано или поздно…

Они пришли на четырнадцатый день. Синь только что отколупнула четырнадцатый кусочек обшивки от стены, в уголке за топчаном, где она таким образом вела импровизированный календарь, и вознамерилась заняться повторением навигационных таблиц для участков сигма-а-16 тире сигма-г-55, когда дверь в камеру с лязгом отворилась.

Неизвестно, что хотел увидеть вошедший. Вероятно, раздавленную сознанием своей вины, бледную и вялую от депрессии и депривации грешницу.