Текст книги "Один из лучших дней (сборник)"

– Привет, – произносит он с виновато-жалкой улыбкой.

Я слегка киваю в ответ.

– Хорошо выглядишь, – говорит Водопьянов и сам при этом выглядит до того вежливо, пристойно и интеллигентно, что становится даже противно. Можно подумать, что у мужчины, который так себя ведет, вообще нет гениталий. А я ведь знаю, что у него они есть, причем весьма внушительные.

Не желая продолжать диалог, я скрываюсь в примерочной и намеренно долго вожусь там, переодеваясь и заодно переводя дух. Водопьянов отпустил бороду. Напрасно – сразу постарел лет на десять, хотя ведь он и вправду не мальчик. Водопьянова я никак не ожидала встретить на барахолке, и если бы знала, что встречу, наверняка пошла бы на другую барахолку. Год назад, в нашу первую встречу, Водопьянов был столь же подчеркнуто интеллигентен, но тогда мне это импонировало, и я подумала, что такой человек наверняка не курит во время обеда, а тем более во время секса, чтобы совмещать удовольствия, как поступал мой бывший муж.

Водопьянов сперва был для меня просто читателем библиотеки, которому зачем-то понадобилась информация о Витте и манифесте 1905 года. Вообще ему следовало обратиться к справочникам, но он обратился ко мне, и я нашла ему все, что он просил. Потом он пришел еще раз, и тогда я отметила, что у него нет обручального кольца. Потом мы случайно встретились в Музее краеведения на одноименной конференции и вместе выпили в буфете кофе.

Водопьянов оказался на данный момент действительно не женат (после двух неудачных браков), и я вскользь подумала: ну и дуры же его бывшие жены, что такого мужчину выпустили погулять и что мне, кажется, наконец повезло. Водопьянов жил в однокомнатной хрущевке за железной дорогой, квартирке весьма условной, причем обставленной убого, чем попало, и такую же имел посуду, будто собранную из остатков бывших сервизов, доисторические алюминиевые ложки и граненые стаканы, которые выглядели тем более вульгарно – плохо намытые. Водопьянов читал «Братьев Карамазовых». Я заметила книжку на его прикроватной тумбочке, и Водопьянов сразу же пояснил, что, конечно же, он «Братьев» перечитывает уже в третий или четвертый раз, и мы поговорили о том, что у Достоевского есть скрытый юмор, и если этот юмор обнаружить, то действительно очень смешно. Признаться, меня слегка насторожили женские тапочки в прихожей, однако я списала их на то, что все это было еще до меня, а убогую обстановку – на то, что Водопьянова ограбили бывшие жены, оставив только те вещи, которые уже ни на что не годятся.

Но был месяц совершенно дурного опьянения, когда Водопьянов представлялся мне греческим богом, ненадолго посетившим землю (ведь греческим богам это разрешалось). На груди и руках у него не росли волосы, а кожа была молочного оттенка, редкого в наших краях, и до того упругой и гладкой, будто напитанная сметаной. И вот, выкроив себе лишний выходной в плотном графике библиотечной службы, я садилась в маршрутку и летела в его задрипанную хрущевку, прихватив обычно что-нибудь к чаю, а то и фляжку коньяку, влюбленная, как кошка. А в библиотеке сотрудники спрашивали меня, чему это я все время улыбаюсь. И на улице люди оборачивались мне вслед, потому что я шла и улыбалась – утру, солнцу, дождю или облакам. Просто новому дню, до краев наполненному любовью, который непременно начинался эсэмэской: «С добрым утром, милая Аня».

Недели через три я заметила, что на тумбочке у него все те же «Братья», а он заметил мой взгляд и пояснил, что читает вдумчиво, неоднократно возвращаясь к уже прочитанному.

Проклюнулись и некоторые признаки инфантилизма. Например, он слушал эстрадную музыку и торчал в соцсетях, выкладывая на своей страничке «ВКонтакте» фотографии котят, которые ищут хозяев. Я спросила, почему он так активно помогает котятам, он ответил, что испытывает перед ними острое чувство вины, так как сам не может завести кота, потому что уходит на целый день. Однако при сильной занятости, на которую он то и дело ссылался, Водопьянов переживал перманентное безденежье, и я поняла, что это особая форма страдания – с одной стороны. С другой стороны – это и удобно. Мол, чего вы от меня хотите, у меня же денег нет.

Хотя о чем это я? Переведя дух, я прислоняюсь к хлипкой стенке примерочной. Мы же только что встретились на одной барахолке. А что, если пристрастие к барахолкам – это тоже своеобразная форма уничижения и страдания, и я ее культивирую?..

И все же, несмотря на холодный неуют его жилища и откровенную бедность, я подумывала, а не переехать ли мне к Водопьянову насовсем. Парень у меня уже взрослый, как-никак двадцать три года, с бытом вполне справится сам, а там, глядишь, и женится. А мы с Водопьяновым сделаем в хрущевке ремонт, повесим новые шторы, как-то обживемся. Не сразу, конечно, но кто нас торопит? И я сказала ему, что вот в мае ты съездишь в отпуск, вернешься, и я все решу. – Что ты решишь? В смысле? – Ну, что я окончательно перееду к тебе. – Ты серьезно хочешь переехать в мою халупу? – Да, – ответила я, как декабристка. Водопьянов побледнел. Нет, это просто было зримо заметно, как кровь отлила от лица. Заметался по комнате: «Аня, ты меня не знаешь!» и «Как же ты можешь бросить своего ребенка?» Вообще-то он давно уже не ребенок. Мне надо было именно тогда встать и уйти без объяснений, причем навсегда. Но я просто ушла – как обычно уходила домой. И он еще на следующее утро звонил и спрашивал, все ли в порядке. Потому что вчера ему показалось, что что-то не так. И я опять приехала к нему с капустным пирогом, и он сказал, что любит.

Потом он слетал на неделю в Болгарию – очень дешево, потому что еще не начался сезон, – почти не загорел и вообще сказал, что соскучился, однако тут же обнаружил свою крайнюю занятость и однажды, когда мы вроде договаривались провести вечер вместе, отправил мне подряд три эсэмэс, чтобы я НЕ приходила, так как его срочно куда-то вызвали. Мне бы насторожиться, но я все еще была водо-пьяной. То есть пьяной на пустом месте, как вскоре выяснилось. Господи, если мир текст, который можно расшифровать, то почему я не прочла столь явную подсказку? Я, закоренелая книжница, которая и дня не может без букв. Водопьянов вином никогда не был, он – так, дистиллированная водичка без цвета, без запаха и каких-либо отличительных свойств. Вовсе ничего.

Потом случился его день рождения, на который я решила подарить ему приличные стаканы. Шесть штук. И книгу о Ван Гоге, которого он вроде бы очень любил – даже репродукция на стенке висела, – но при этом смутился и сказал, что ему передо мной неудобно из-за этих подарков. «Как это неудобно из-за подарков? Зачем же их тогда дарят? Возьми, это все тебе». Но он как-то потух, будто стал даже ниже ростом, и стал говорить какие-то пустые общие фразы, нервно посмеиваясь, что более всего на свете он ценит свою свободу… И только тут я наконец догадалась, что, очевидно, я у него не одна и он попросту хочет от меня отвязаться, только не знает, как бы это повежливей, поэтому ему и неудобно. Я вообще не помню, кто сказал, да и само высказывание тоже дословно не помню, но смысл в том, что женщина – это приглашение к счастью. И вот тогда я ощущала себя именно так, будто приперлась к Водопьянову домой, приодетая и напомаженная, в новых туфельках на каблуках, с целой коробкой счастья: вот, распишитесь в получении. А он спросил, не ошиблась ли я дверью.

Почему счастье рано или поздно оборачивается блефом? Почему оно из первоначальной стадии глупого восторга не может перерасти во что-то более спокойное и разумное, но прочное? И почему я так легко клюю на эту мормышку, которую мне раз за разом зачем-то подсовывают?

Я выхожу из примерочной и возвращаю платье на вешалку, потому что оно мне, похоже, уже не поможет. То есть я сама в любом наряде останусь старой вешалкой, тем более для модного фотографа Павла, для которого я наверняка просто очередной экзотический экземпляр в его коллекции.

Водопьянов успевает испариться, как незначительная лужица. И я думаю: а что же это со мной такое было? Неужели я собиралась променять Владьку на этого козла? Хотя с моей стороны все как раз было по-настоящему. Влюбилась, ну. Значит, для меня эта любовь все равно состоялась, и это главное.

* * *

Еще довольно светло, и я стою в вестибюле в ожидании Марины Андреевны Лебедевой. От дверей сквозит, и мне немного холодно. За стеклянной дверью библиотеки виден тротуар, по которому граждане возвращаются с работы домой – все мимо, мимо нашей библиотеки, да и много ли нынче осталось чокнутых на книжках людей? Дальше, за тротуаром – шоссе, отороченное грязным снегом, по которому тоже спешат машины, только усиливая мое внутреннее ощущение протекающей мимо жизни. На втором этаже, куда ведет широкая парадная лестница, которая некогда, очевидно, символизировала открытый путь к знаниям, уже расставлены стулья в читальном зале, установлен экран, и стайка бабушек, которые традиционно посещают все библиотечные мероприятия, уже успела занять свои места. Когда я еще училась в университете, эта широкая лестница была накрыта ковровой дорожкой, потом однажды кто-то на этом ковре споткнулся и кубарем скатился вниз, увлекая за собой дорожку. Слава богу, обошлось без жертв, но дорожку убрали, а вслед за ней и бюст Ленина, который некогда встречал всех входящих в читальный зал, вместе с ним исчезла торжественность момента, именно ощущение, что книга – источник знаний, друг, помощник и т. д., а не просто легкое чтиво. И может быть, Марина Андреевна Лебедева подспудно хочет именно этой торжественности, что вот сейчас ей будут внимать слушатели. А слушателей-то три с половиной бабушки, ну еще пара-другая не знакомых мне людей. Наконец у самого входа останавливается знакомая мне красная «Ауди», из которой выходят Маринка с Павлом. У него в руках огромный букет цветов, о котором он мне говорил, и мне становится даже немного завидно, потому что мне, пожалуй, никогда не дарили таких шикарных букетов, даже в лучшие времена. Ну разве что три розочки-гвоздички.

Маринка улыбается, она в приподнято-нервозном состоянии, и это меня настораживает. Мы обнимаемся как старые подруги. То есть это вовсе не сравнение, мы обнимаемся в качестве старых подруг. И я провожу Маринку с Павлом в зал. Павел – в строгом костюме, галстуке змеиной расцветки, с этим своим букетом – похож на жениха, от него пахнет дорогим одеколоном, и вообще он торчит как гвоздь посреди этого нашего собрания древностей – я имею в виду книжные раритеты и милых библиотечных старушек. Лица помоложе усаживаются в первом ряду. Скорее всего, это люди, которых пригласила Маринка, они здороваются с ней, и она кивает в ответ.

В последнем ряду, полускрытый колонной, сидит наш местный сумасшедший Баранников. У него интересная прическа: сверху плешь, а на линии ушей начинаются кустистые кудри до плеч, как какой-то половинный парик. Очевидно, прическа соответствует раздвоенности личности: Баранников – сумасшедший официально, со справкой о психическом расстройстве, которое выражается в крайней подозрительности и боязни спецслужб. Баранников просиживает все дни в читальном зале, шаря по сайтам и даже кое-что пописывая на тему военно-патриотического воспитания. Как ни странно, заметки даже иногда публикуют в газетах, то есть в данном случае либо текст не выдает его безумия, либо газетные штампы это безумие умело маскируют. Баранникова я тоже отмечаю в паспорте мероприятия, он, по крайней мере, улучшает статистику. Я еще обращаю внимание, что Маринкино платье надорвано на боку по шву и заколото булавкой, и предлагаю ей свой меховой жилет, сославшись на то, что в зале холодно. Она с радостью надевает его. Теперь все в порядке, можно начинать.

Приняв официальный вид, я представляю Марину Андреевну Лебедеву, по образованию терапевта, а по роду занятий – врача-гомеопата, стажировавшегося в гомеопатической клинике Лондона. Марина Андреевна меж тем устанавливает в ноутбук флешку, открывает первую страницу своей презентации, и на экране появляется надпись «Какой мерой мерите, такой и вам будет отмерено».

Марина Андреевна без вступления говорит, что главный вывод, который она сделала не только из многолетней врачебной практики, но и просто из жизни, – это то, что ни в коем случае нельзя никому завидовать. Вот, бывает, мы смотрим на фотографию дружной семьи, на которой все сидят за одним столом, улыбаются, и думаем: счастливые. А ведь это только фото, а что там на самом деле происходит внутри этого семейства – кто знает? И вот стоит нам только позавидовать, как мы принимаем на себя не только весь семейный позитив, но и негатив.

И я думаю мимоходом, что вот только что позавидовала Маринкиному букету – не всерьез, конечно, с иронией, но все равно позавидовала. И что же такого плохого ко мне успело прилипнуть?

– Я в жизни много завидовала, – говорит Марина Андреевна, – сослуживцам, потом, когда открыла частную практику – конкурентам.

Да кому ты там завидовала, Маринка? Ты же искренне радовалась чужим успехам, как нас и учили в комсомольской организации. Зачем наговаривать на себя?.. Моя вторая мысль – что это же она про себя сейчас сказала, ну, в смысле, кто знает, что там происходит внутри ее семейства. Почему у нее сегодня порвано платье по шву? Платье с длинными рукавами – может, она по-прежнему маскирует синяки? Или они мне просто почудились?

Далее Марина Андреевна говорит, что врач – первый враг Бога, потому что пытается устранить симптомы, которые как раз свидетельствуют о том, что что-то не в порядке не в теле человека, а в его душе. Что человек делает что-то не так. И я смотрю, как вытягиваются лица библиотечных бабушек, которые пришли послушать советы врача, как весь перетекает в слух Баранников, выдернувшись из-за колонны, а Павел Лебедев нервно придерживает змеиный галстук, как будто тот собирается уползти. Но главное, что наши сотрудники, которые в данный момент находятся в зале, отрываются от мониторов и вопросительно на меня смотрят. А Марина Андреевна без запинки продолжает, что она как врач, в принципе, никого вылечить не может, если только человек сам этого не хочет. А он в первую очередь должен хотеть что-то изменить в себе, и на экране появляется следующая надпись: «Не судите, да не судимы будете». Например, гневливые лидеры прежде всего выжимают соки из своих подчиненных, а в результате зарабатывают себе гипертонию. Вообще, рассуждения Марины Андреевны весьма слабо сочетаются с евангельскими заповедями, хотя последние и дают свободу толкования, и я уже лихорадочно ищу повод вклиниться в презентацию Марины Андреевны, как вдруг Баранников подает голос:

– В «Сигме» несвежими продуктами торгуют, дохлятиной всякой. Так вот я хочу спросить, куда смотрит ФСБ и кто контролирует поставки.

Маринка осекается на полуслове, потом, через паузу, отвечает изменившимся голосом:

– Простите, но этот вопрос не в моей компетенции.

– Правильно. Не говорите лишнего. А то договоритесь – на Соловках будете сидеть. Тут каждый третий – агент, – при этом Баранников в упор смотрит на Павла.

Но я в этот момент Баранникову даже благодарна, потому что растерянность Марины Андреевны дает мне возможность, в свою очередь, спросить:

– Марина Андреевна, думаю, нам будет интересно узнать, почему так часто болеют дети. Особенно «садиковые». Что вы думаете по этому поводу?

И Марина Андреевна вполне вразумительно отвечает, что повышение температуры – обычная реакция на разрыв с родителями. Особенно с матерью, что естественно и чему противится весь организм, а мать, вместо того чтобы прислушаться к себе и ребенку, пичкает дитятко антибиотиками. Так, постепенно Маринке удается наладить какой-никакой диалог с аудиторией, и бабушки даже задают вопросы – именно могут ли бабушки и прабабушки восполнить дефицит родительского внимания, потому что родители вынуждены зарабатывать деньги, что уж тут говорить в наше-то время и т. д. Мне тем временем невольно вспоминается, что на днях во время обеспыливания в книгохранении нашли ночной горшок и градуированную бутылочку. И Галина Петровна, завотделом хранения библиотечных фондов, предположила, что кто-то скрывал в фондах внебрачного ребенка. А потом выяснилось, что в этом горшке уборщицы разводили крысиную отраву, а бутылочка нужна была им для точной дозировки.

– Нынче не только продукты, но и лекарства отравлены, – будто уловив тему ядов, выдергивается Баранников, – в мире вообще осталось мало чего настоящего.

Я вздрагиваю. А вдруг Анима – это Баранников? Нет, не может этого быть. Анима интеллектуален, при этом еще и хитер, не позволяет поймать себя на слове или проговориться.

– Уверяю вас, что каждый человек сам знает, чем себя можно вылечить, и это лекарство не из аптеки, – отвечает Марина Андреевна, готовая еще поговорить о возможностях гомеопатии, Бёме и о том, что имя каждой вещи отражает ее суть.

– Давайте поблагодарим Марину Андреевну! – Положение спасает Павел, поднимаясь со своего места с букетом. Он нарочито хлопает в ладоши, и бабушки подхватывают аплодисменты.

Марина Андреевна театрально раскланивается, Павел вручает ей цветы. Некоторые старушки даже подходят к доктору, интересуясь, можно ли встретиться конфиденциально. Марина Андреевна отвечает, что пока не ведет частный прием.

Справочница Клочкова, выглянув из-за шкафа, шипит мне, что в следующий раз надо думать, кого приглашать. Очки ее недобро поблескивают в холодном, «дневном» свете ламп.

– Кажется, я много лишнего наговорила. – Маринка выглядит уставшей и растерянной.

– Все хорошо. – Я беру ее под руку, пытаясь загородить собой от Клочковой.

Павел перехватывает у меня маму и сопровождает вниз, в фойе. Я решаю проводить их до дверей, а только потом вернуть стулья на место и выключить оборудование. Павлу сложно спускаться по лестнице из-за хромоты, но выглядит так, как будто это Маринка испытывает трудности, двигаясь медленно, как под водой. В фойе Павел подает Маринке пальто, и она с усилиями пытается в него втиснуться, пока не спохватывается, что на ней до сих пор мой меховой жилет. Признаться, я про него тоже забыла. Павел помогает ей выпутаться из жилета и, пока она долго застегивает пуговицы перед зеркалом, негромко говорит мне, набрасывая жилет мне на плечи:

– Ну, теперь ты видишь?

– Как бы там ни было, она моя школьная подруга, и я буду ее защищать. – запахнув жилет на груди, как броню, я оборачиваюсь к Павлу.

– Если я в понедельник заеду после работы? – столь же негромко спрашивает он. – Договорились? – И вдруг он легко целует меня в щеку на прощание.

Вахтерша Марья Егоровна внимательно наблюдает за нами и наверняка успевает отметить поцелуй украдкой. Ну а чего, собственно, мне смущаться? Проводив Маринку, я гордо шествую наверх убирать стулья, неся этот поцелуй на щеке, как орден. И потом, уже на выходе, когда я забираю из гардероба свое пальтушко, Марья Егоровна с любопытством вопрошает:

– Анна Константиновна, а почему у вас на пальто все пуговицы разные?

– Это сейчас модно, – коротко отвечаю я и в этот момент почему-то думаю: а вдруг программу коммунистического воспитания из нашей подкорки уже ничем не вышибить, нас можно только перепрограммировать? С учетом того, что коммунизм был своеобразной атеистической религией, стоит просто сместить акценты. Но куда же делась моя детская подружка Маринка, которая с блеском решала у доски задачи по высшей математике и физике? И чем так увлек ее средневековый алхимик Бёме? Как будто кто-то тряпкой стер личность бывшей пионерки, как мел с доски, и написал на освободившемся пространстве что-то другое. Неужели точно так же, незаметно для себя, изменилась и я? И окружающим мое поведение кажется столь же странным?

Я не успеваю выйти на улицу, как звонит Маринка.

– Ты еще не уехала домой? Можешь ко мне зайти?

– Подожди, ты где? Куда зайти?

– Я здесь, недалеко, через сквер. – Она называет адрес дома в двух шагах от библиотеки.

– Что ты там делаешь?

– Это квартира, в которой я обычно веду прием. Я не поехала домой. Он меня бьет.

– Кто?

– Юрий Петрович.

– Какой еще Юрий Петрович?

– Лебедев. Мой муж.

Плохо, однако, понимая, что к чему, я как сомнамбула выхожу на улицу и, не выпуская телефон из рук, шагаю через сквер по направлению к дому. Промозглый ветер кидает в лицо сухим колким снегом. Квартира № 3 – наверное, первый этаж.

– Марин, это я, – почти на ощупь обнаружив кнопки домофона, звоню в квартиру № 3.

– Ты одна? – спрашивает Маринка.

– А кто еще со мной может быть?!

Домофон пищит на высокой ноте, и я попадаю в подъезд, в котором пахнет кошачьей мочой вперемешку с запахом парикмахерской. Ну да, тут же парикмахерская во дворе, наверное, тянет через подвал. В подъезде до сих пор наружная электропроводка – грозди проводов угрожающе змеятся под потолком с облупленной штукатуркой. Я немного боюсь старых подъездов. Мне кажется, что они слишком многое повидали на своем веку и хранят много тайн, причем недобрых. Одна из этих тайн – синяки и рваное платье моей школьной подружки.

Она едва приоткрывает дверь, чтобы я смогла просочиться внутрь. В квартире сумеречно – в коридоре горит только настенное бра советского периода, которое я откуда-то помню. Ну да. Кажется, это квартира Маринкиной бабушки, мы однажды заходили к ней за банкой варенья и пили на кухне чай.

– Это моя квартира, – говорит Маринка. – Больше у меня ничего нет.

– А как же дом в «Воробьях»?

– Он мужу принадлежит.

Она выглядит совершенно адекватно и даже как-то успокоенно. Наверняка со стороны сумасшедшей выгляжу я в своем пальто с разными пуговицами.

– Ты, наверное, хочешь есть? Ты же с работы.

Кивнув, я оставляю пальто на вешалке – тоже советского периода, прохожу на кухню, и каждая маленькая деталь этой квартиры теперь всплывает в памяти. Бабушка тогда велела нам вымыть руки, а раковина в ванной была с трещинкой, как будто там на дне притаился маленький паучок. И точно! Вот же он, подернутый патиной ржавчины, на том же месте. Здесь ничего не изменилось с той поры, но теперь в глаза лезет откровенная советская бедность, которая в те времена бедностью как раз не считалась. Напротив, это была шикарная квартира в центре города с высокими потолками.

Маринка, как мы уже долго живем! – невольно говорю я.

– Ты о чем? – Маринка ставит чайник. Чайник, по крайней мере, электрический.

– Почти полвека. А как незаметно прошло. Когда мы однажды заходили сюда к твоей бабушке, на мне были вышитые бурки, представляешь! Я только сейчас это вспомнила. Они остались в прихожей, и с них натекла лужица на пол, а твоя бабушка сказала: «Ничего, девоньки, я уберу». – И я даже зажмуриваюсь от этой внезапно вспыхнувшей картинки.

– Бабушка была женой генерала, – говорит Маринка. – Но вместе с тем очень простая женщина. Жила ради своей семьи и ни о чем ином не задумывалась. Может быть, так и лучше?

– Чем лучше?

– А не так обидно. – Маринка оттягивает ворот свитера, обнажая свежие фиолетовые синяки. – Видишь?

– Маринка, что это? – ужасаюсь я.

– Это он меня так воспитывает. Юрий Петрович считает, что я совсем спятила и что мне место в дурдоме. Вечером водки надерется и руки мне выворачивает. Я говорю: «Юрочка, что с тобой?» А он: «Заткнись, дура!» На днях на пол меня опрокинул и стал пинать.

Я нервно сглатываю:

– За что?

– Пьяный был. Нет, я просто ему надоела. Понимаешь?

– А ты не пробовала обратиться в милицию? Это же настоящее семейное насилие! – Прихлебывая чай, я соображаю под сурдинку, что если даже Маринка и не совсем в себе, то это не повод для избиения.

– Написала заявление, участковый вызвал Юрия Петровича повесткой. А он что, совсем дурак, чтобы добровольно сдаться? Он все отрицает. Мол, я на него наговариваю.

– А синяки?

– Кто поверит, что это он меня бьет? Он же начальник большой на ликеро-водочном, да еще держится так, что и не подступись. Мол, как вы могли такое подумать? Чтобы я да избил жену? Я записала на телефон, как он издевается надо мной.

– Ну и?

– Он карту памяти украл и уничтожил, я неделю без телефона сидела.

Вот почему она звонила на библиотечный номер!

– А развестись?

– У нас же ребенок маленький!

– И что, ребенку на пользу наблюдать весь этот кошмар?

Маринка молчит, уставившись в чашку. В окошко, выходящее как раз на нашу библиотеку, тарабанит мелкий противный дождь, размазывая по стеклу вешние слезы. Ликеро-водочный завод – богатое предприятие, и работают там далеко не алкоголики, а очень даже серьезные люди.

– Почему ты ушла от мужа? – спрашивает Маринка.

– Однажды злость из него поперла на всех и каждого, как будто это мы виноваты в том, что он работу потерял. Полгода болтался без дела, потом устроился на овощебазу, там нашел себе простую бабу, без претензий, которой достаточно было, что в доме просто мужиком пахнет. Он еще курил безбожно, по две пачки в день. И за обедом курил, и в постели, и даже в ванне. А ей это только в радость. Она тоже курила крепкие сигареты.

– Вот я и говорю: зачем мы так долго чему-то учились? Я еще диссертацию хотела защитить, а кому это нужно?

– Тебе самой. – Но тут же я прикусываю язык, вспомнив давешнюю презентацию в библиотеке.

Действительно, зачем нужно было шесть лет корпеть над учебниками на медфаке, если врач ничего вылечить не может? И куда из Маринкиной головы испарилась наука? Или же ее просто выбили? Религиозный психоз на фоне уничижения?

Свадьба у Маринки была безалкогольная по тогдашней моде. Причем водки на столе действительно не было, и в бутылках с минералкой содержалась именно минералка. Зато были конкурсы и загадки, как на детском утреннике на фоне общей неискренности, вернее натянутой радости. Может быть, Юрий Петрович относился к числу тех людей, которые во всем поступают так, как велит если не партия, то сам дух времени. Нужна безалкогольная свадьба – значит, будет безалкогольная. А если нужно ради дела с кем-нибудь выпить, значит, выпьем хотя бы даже на брудершафт. И на ликеро-водочный работать пойдем. А там – если никто не видит – тоже можно выпить, а потом отдубасить жену. Потому что она беззащитна. И еще потому, что психика больше не выдерживает этого притворства, ведь так, Юрий Петрович? Карабкаться по ступенькам карьеры, выдерживая «правильное» лицо.

– Ты дома его тоже по отчеству называешь? – спрашиваю я.

– Он сам так называет себя. Поначалу вроде бы с иронией, потому что ему с производства все время звонили и спрашивали Юрия Петровича, вот он и отзывался: «Юрий Петрович слушает», а потом в привычку вошло. Ань, что мне делать?

И я так понимаю, что спросить ей уже просто не у кого. Ни Бёме, ни сам Бог на этот вопрос ответить не могут.

– Разводись, – говорю я. – Пока он не признал тебя невменяемой и не лишил всяческих прав.

Я так подозреваю, что именно этого добивается Юрий Петрович, чтобы не делиться собственностью, например.

– Он у меня ребенка хочет отнять, якобы я не способна ее воспитать.

– И отнимет. Если ты вовремя не разведешься.

– Как же развестить, если мы вместе уже тридцать лет?

– Марин, на этом жизнь не кончается.

И Юрий Петрович, очевидно, это прекрасно понимает. У него еще будет время создать новую семью и прожить еще одну жизнь. А что в таком случае остается нам? И зачем тогда я что-то еще советую Маринке?

– Тебе перво-наперво надо прийти в себя, – говорю я. – Чтение стихов хорошо помогает, ритмизует внутренний мир, воссоздает гармонию. У твоей бабушки наверняка были сборники стихов, Пушкин, например.

Маринка отрицательно мотает головой:

– Всю бабушкину библиотеку Юрий Петрович вывез. Даже не знаю куда. Он не любит стихов. Говорит, что не понимает, зачем они нужны.

Сколько раз мне приходилось слышать этот вопрос. Практической пользы от стихов вроде бы действительно никакой.

– Я со школы какие-то стихи помню, – говорит Маринка. – Они правда помогают, да?

– Мне, например, помогают. Можешь даже вслух декламировать. Ты одна, никто не услышит.

Перед глазами невольно встает картинка: Маринка с косичками у доски декламирует: «Мороз и солнце, день чудесный». А за окном в самом деле мороз и солнце, заиндевевшие ветки и стайка снегирей. И как же хочется туда, на волю! И зачем только нам эти стихи?

– Я попробую. – Маринка послушно кивает, и мне кажется, что она вообще привыкла подчиняться.

– Марин, – я решаюсь спросить уже в коридоре, у самых дверей, – а почему Павел хромает? Что у него с ногой?

– С ногой? – Маринка горько хмыкает. – Нет у него ноги, почти по самое колено.

– О господи! Что случилось?

– Случилось? Да, случилось. Ему было восемь лет. Я тогда в командировке была, а они на каникулах с отцом ходили в лыжный поход, далеко, за десять километров, и Павлик стер ногу до крови. Он жаловался всю дорогу, но отец велел терпеть. И дома запретил ему жаловаться, мол, не сахарный, не растаешь. Достаточно было мазь Вишневского положить под повязку, она бы все вытянула, а наш папочка ну ничегошеньки не сделал! Когда я приехала, Павлик уже был в больнице. У него гангрена началась, и ступню пришлось ампутировать.

– И что, Юрий Петрович не чувствует своей вины? – ужасаюсь я. – Такая трагедия.

– Не знаю. Виду никогда не подавал, по крайней мере. Когда Павел из больницы вышел, еще Маресьева в пример ему ставил. Мол, человек без обеих ног летал, а у тебя травма минимальная.

Ничего себе минимальная травма!

– А как же он водит машину? – соображаю я.

– Ничего, Маресьев же самолетом управлял.

– А, ну да.

– А ты знаешь, что во вторник полная Луна сблизится с Сатурном? – вдруг с загадочным видом спрашивает Маринка.

– И что будет?

– Как что? Это же день Антихриста!

Во вторник я как раз дежурю до самого закрытия. Больше ничего особенного не предвидится.

Заглотнув информацию не жуя и еще не успев переварить, я выскакиваю на улицу и не желаю больше ни о чем думать.

Я успеваю на последний троллейбус. Когда-то в этом было что-то романтичное, по крайней мере, мне так казалось в юности. Потому что последний троллейбус развозил по домам людей со свиданий или поздних гостей, и каждый его пассажир боится расплескать по пути свою интимную тайну. А теперь мне вдобавок ко всему приходится препираться с кондуктором из-за крупной купюры. Да какой там крупной – сто рублей. Что же, они за целый день мелочи не насобирали? Вообще последнее, чего хотят от меня люди, – это мелких денег. В троллейбусе, магазине, на почте, в парикмахерской. Оплатить маникюр, уборщицу в подъезде, купить на рынке два килограмма картошки – готовьте мелочь. Больше им от меня уже ничего не надо. Еще я элементарно боюсь, что закроется магазин через дорогу от нашего дома и тогда мне будет нечего приготовить на завтра, чтобы Владька и кот не остались голодными. Я влетаю в этот магазин в панике за десять минут до закрытия и бросаю в корзину все, что под руку попадется. А оно, то, что попалось, далеко не лучшего качества. Но если ты бедный, тебе достается все не лучшего качества, и с этим приходится мириться.