Текст книги "Пора домой (сборник)"

Яна Жемойтелите
Пора домой (сборник)

© Жемойтелите Я., 2016

© Оформление. ООО «Изда-тельство «Э», 2016

* * *

Недалеко от рая
повесть

03.11.1927

Егерский батальон, исправдом, пожарная команда, артель ломовых извозчиков, столярная мастерская, спиртоводочный завод, лесозавод «Октябрьская революция»… Кто куда с книжками ходил в сумеречных буднях раннего ноября, а она, Машенька Мещерская, по средам носила книжки в столярку Онегзавода. Огромная сумка оттягивала плечо, ремень натирал даже через пальтишко, и на теле ее возле хрупкой шейки обретались багровые полосы, будто следы бичевых ударов. Их никто не видел под платьицем, а даже жаль немного: она была мученицей-книгоношей, которая каждое утро пускалась странствовать по известным адресам: Егерский батальон, исправдом… Исправдом вообще был каким-то страшным словом. Вовсе не потому, что это тюрьма. То есть тюрьма – очень даже неплохое слово, в ней при царе революционеры сидели. А вот «исправдом» означал заведение для столь нехороших людей, что их действительно приходилось отгораживать до тех пор, пока они не выправятся. Не зря же исправдомом детей пугали: будешь так себя вести – попадешь в исправдом, туда тебе и дорожка. Нет, этим словом просто очень плохих ребят пугали. Непонятно только, как они могли появляться на свет при советской власти. Ладно там кто при царе воспитывался, тех надо исправлять… Люди вообще бывают дурными, потому что правды не знают. А правда – в книжках, надо просто уметь читать.

Вот в Егерском батальоне есть один читатель, очень обходительный человек, почти как Владимир Александрович, заведующий библиотекой, и такой же старый, опять жаль. Потому что этот читатель, майор Пейпонен, всякие красивые обороты знает вроде: милая барышня, не откажите в любезности, тут пары страниц недостает, вот досада… Книжки обстоятельно выбирает, и усы у него пушистые, цвета выгоревшей травы, аккуратно расчесанные. А то ведь иной раз придешь на спиртозавод, а там как вывалят землистые такие люди, будто в самом деле из глины вылепленные, сырые еще будто, зырят белесыми глазами… И Машеньке перед ними немного стыдно. Потому что они – пролетарии. Некоторые читать едва умеют, а все знают что-то такое, что ей неизвестно. Изначально знают, по природе своей, потому что пролетарии – самые передовые. Так Ленин сказал. Она ведь Ленина помнит, хотя не видела никогда. Ей всего пятнадцать лет было, когда он умер. Но это не важно. Потому что Ленина вообще мало кто видел, а все только читали. И сейчас точно так же читать книжки его можно, хотя он умер. И вообще он не до конца умер, не как обычные люди… Вон он гипсовый стоит в окне библиотеки, красными полотнами задрапирован, а вокруг головы лампочки горят. Красота ненаглядная! А над ним большими фанерными буквами написано: 1917–1927. Это к юбилею Октября так библиотеку украсили. И под аркой огромную, в сажень, модель книги Джона Рида поставили: «Десять дней, которые потрясли мир» и еще лозунг на фасаде растянули: «Книгами закрепим завоевания Октября». В столярной мастерской изготовили такие буквы и замечательную модель книги. За это тоже можно было уважать рабочих, что они умеют такие вещи делать, Машенька сама только читать умеет и пересказывать, что прочла. Железнодорожные рабочие вообще в тряпье одеты, угрюмые какие-то, говорят, зарплату им задерживают то и дело, а в столовой щи с лосиной вошью. Ну так хоть книжки берите почитать, это ж бесплатно, а они: книжками сыт не будешь. Зато пожарные веселые. Наверное, работа у них такая, что сиди и жди, пока загорится. Не каждый день ведь горит, слава богу, вот у них и время на книжки есть…

Шел снег. Крупитчатый, острый, ветер озлобленно швырял его в лицо. Машенька заслонялась уголком клетчатого платка, который ей не нравился совершенно, но в беретике далеко не уйдешь по такой погоде. Шею, потом, платок прикрывает, да и вообще важна внутренняя красота. А у нее она, наверное, есть. Конечно.

В библиотечном училище на выпускном говорили, что Мария Мещерская – отличный товарищ, активный культармеец и воинствующий безбожник… А еще у нее густые русые волосы, стриженные по линейке, и блестят, когда она поворачивает голову. И глаза – серые, стальные, как вода в озере глубокой осенью, в ноябре. И вовсе не важно, что на ней штопаные шерстяные чулки. Кто сейчас обращает внимание на эти чулки, если всего через три дня годовщина Великого Октября? Наверняка будет парад Егерского батальона, а на спортплощадке устроят конные выступления и показательные химические занятия со стрельбой и дымовой завесой… Здорово. И вообще, еще немного осталось потерпеть – и жизнь наладится. И тогда у нее в комоде будет целых три пары чулок, причем абсолютно целых. Не для праздника, а на каждый день. Может ли такое случиться? Конечно, может. Ей ведь только восемнадцать лет. А вот пройдет еще лет десять… колоссально много времени, нет, это просто невозможно представить. Конечно, у нее обязательно будут толстые ноги, вот как у тети Гали, с округлыми гладкими коленками. Когда тетя Галя сидит, попивая чай, коленки играют под юбкой, как шары… Машенька невольно ощутила под пальто собственные худенькие ножки и подумала, что не стоит забивать голову глупостями, потому что книжки для рабочих столярной мастерской гораздо важнее и что с прошлого раза там остается еще два должника.

Она миновала четырехугольную площадь Свободы, застроенную по периметру двухэтажными зданиями и раскрывавшуюся на пойму реки и самое сердце города – громаду завода, внушавшую странный, почти суеверный страх. Машенька, конечно, понимала, что бояться совершенно нечего, потому что на заводе работают пролетарии. Правда, некоторые из них до сих пор так и не поняли, что на самом деле они лучшие люди, поэтому пьют водку и вообще прозябают в темноте, но это только потому, что по темноте именно они ничего и не понимают, а стоит им объяснить… Машеньке как-то поручили громкую читку газеты в литейном цехе, но голос у нее слабый, поэтому ей так и не удалось докричаться до трудящихся. А библиотекарь Георгий Федорович, который теперь проводит эти читки, говорит слишком витиевато, по-старорежимному, и рабочие наверняка ничего не постигают из того, что он пытается им объяснить.

Заморозок прихватил осеннюю грязь, стылая земля была уже чуть присыпана снегом. На пустыре, небрежно закиданном шлаком, возились агатовые галки, похожие на ожившие комья угля. Вокруг было неприглядно и поэтому тоже жутковато, но разве может быть вокруг завода красиво? Индустрия совсем не для красоты существует… Галка, неожиданно выпорхнув прямо у нее из-под ног, заорала истошно, будто ругаясь. Так отвратительно хрипло, широко разевая рот до красного зева, орут пьяные в дым женщины: дура-а-а, дура-а-а… И Машеньке показалось, что агатовая галка ругается на нее. Глупости! Галка – это ведь просто птица. При чем тут вообще птица, если там, впереди, завод, проходная, украшенная портиком с колоннами. Но ей нужно не на проходную, а во флигель, в столярку. Рабочие любят Горького, меньше – Толстого, кроме разве что плотника Винокура, этот читает все подряд без разбору. Виктора Гюго хорошо берут. Пару раз приходил инженер Игнатьев, спрашивал Ларису Рейснер и Сологуба, но этих книг в библиотеке не оказалось. Сологуба сейчас вообще чудно читать, хотя его недавно переиздали. Чудно в том смысле, что все эти гнусности остались в окаянном прошлом, зачем только их заново ворошить, как потухшие угли? Все эти мелкие страсти, мещанская пошлость, которая подспудно оседает в душе сусальной позолотой… Искусство должно открывать путь в прекрасное, которое, наверное, где-то осязаемо существует. Не здесь, понятно. Но где-то же оно есть! Машенька еще ни с кем не делилась сходными раздумьями, даже с заведующим библиотекой Владимиром Александровичем. А вдруг это все глупости, досужие домыслы? Вдруг не существует ничего другого, кроме пустыря, заваленного черным шлаком, агатовых галок с красным зевом и злого крупитчатого снега, который колет лицо под напористым ветром? И все это знают и только делают вид, что в мире есть что-то еще другое. Вот бабушка покойная говорила, что истинная красота живет в раю, что есть там у бога какая-то особая обитель, в которой он держит эту красоту и позволяет ей просачиваться в мир только по каплям. Но если бога нет, выходит, и красоты этой не существует. Вот что обидно. А как же Ленин в окне библиотеки? Ведь это безусловно красиво…

– Эй, книгоноша! Заплутала, я чаю… – густой насмешливый голос пробился сквозь напористый снег, и плотник Винокур, похожий на светлокудрого чумазого черта, неслышно подхватил ее сумку с книгами. Она не успела даже испугаться.

– Чего новенького на сей раз принесла?

– Да вас разве удивишь? Ваш формуляр хоть на выставку помещай. Заведующий даже в годовой отчет велел внести плотника Винокура.

– В го-довой от-чет?.. – Винокур как будто пробовал на вкус чужие библиотечные слова.

– Да. Как лучшего читателя из рабочих.

– Иди ты! – Винокур расхохотался. Смех его был раскатистым, щедрым и чем-то напоминал рассыпчатую пшенную кашу. – Заведывающий у вас мужик толковый, хотя из бывших. – Винокур остановился возле дверей столярки и, легко перекинув сумку с книгами из руки в руку, произнес: – Слышь, девонька. Сумка у тебя тяжелая, а набита поди брошюрками про Маркса с Энгельсом…

– Н-ну… да. – Машенька смешалась.

– Ты нам лучше Пушкина принеси в двойном экземпляре, все читать приятней. А то прошлый раз чего подсунула?

– «Десятилетие революции и культуры», – растерялась Машенька, прекрасно памятуя, как в прошлую среду рекомендовала почитать Луначарского. – Это же статья наркома!..

Винокур с усмешкой отмахнулся и, толкнув плечом тяжелую дверь столярки, придержал ее, чтобы Машенька могла проскользнуть внутрь. В мастерской облупившиеся темно-серые стены и пепельные комбинезоны рабочих создавали особый одноцветный мир, в котором, правда, замечательно пахло свежим деревом, а пол застилали желтые завитки стружек. Машенька, как правило, пристраивалась за столом под окном, до половины замазанным серой краской, и раскладывала свои книжки. До обеда оставалось еще десять минут – она по обыкновению пришла чуть загодя, но в столярке были чужие – кузнецы и литейщики с завода. В обрывках реплик Машенька различила «план по выработке» и «вот времечко наступило».

– Нефти нет, цеха три часа как без крови, – Винокур аккуратно водрузил сумку с книгами на стол. – Эх, малярам-то скоро морока: на улицах таблички замазывать!

– Это вы к чему? – не поняла Машенька.

– Будто не знаешь. Троцкого скоро на Соловки отправят, а сколько улиц Троцкого по стране! Вот и смекай, девонька…

– Но ведь даже Луначарский говорит, что Троцкий – вредный элемент…

– Ага. Троцкого партии не надо только до тех пор, покуда нет войны. А начнется война, так они ухватятся руками за Троцкого, без него трудновато будет!..

– Какая война? – Машенька даже забыла про книжки.

Винокур, поплевав на пальцы, перелистал «Социалистический катехизис», который только на днях прислали из Наробраза, и продолжил совершенно спокойно:

– Через месяц наступление со стороны Финляндии.

– А вы откуда знаете?

– Да у нас все только об этом и говорят.

– А вы зачем сплетни всякие слушаете? Как вам не стыдно? – Машенькин голосок раздался нежданно звонко, и тут же сотня колючих глаз вперилась в нее. И ей сразу сделалось неприятно, как будто они глядели исключительно на ее штопаные чулки и худенькое пальтишко, полуприкрытое клетчатым платком. Ну и пусть! Приосанившись, она продолжила так же напористо-звонко: – А вы еще не хотите политические брошюры читать. Мол, напрасно я вам их приношу, да? А вы хоть знаете взгляды Троцкого?

– Мы знаем, девонька, – так же спокойно продолжил Винокур, не выпуская из рук «Социалистический катехизис», – что в столовой за капусту с водой дерут с нашего брата 36 копеек. А рабочий за смену получает не больше рубля…

– Ага, – подхватил чернявый парень, которого Машенька раньше не видела. – А еще ходят по цехам, уговаривают, чтоб мы не волновались из-за того, что жрать нечего.

– Кто?

– Да партийцы. – Мотнув головой, чернявый убрал со лба упавшую прядь. Взгляд у него был острый, упрямый. – Ладно, есть у вас приключения?

– Что? – Машенька даже не сообразила, что он спрашивает о книжках.

– Майн Рид, например.

– Ой… – Машенька растерялась совершенно. Майна Рида еще никто не спрашивал из рабочих. Хотя Владимир Александрович рассказывал, что до революции в мужской семинарии, где он преподавал риторику, все только и читали Майна Рида. Как это – семинарист да Майна Рида не читал?..

– Ну так есть?

– Майн Рид в библиотеке, конечно, есть. Если закажете, я в следующий раз принесу…

– Да я из механосборочного. В обед не больно-то набегаешься в столярку. Это сегодня мы стоим.

– А вы тогда в библиотеку приходите. Это же недалеко, на Пушкинской, 8. И работаем мы до одиннадцати вечера.

– И как же вы потом ночью непроглядной домой бежите? Жутко поди.

– И ничего не жутко. Потом, я на Бородинской улице живу, рукой подать.

Машенька еще подумала, что парень говорит довольно складно, четко, не глотает окончания, как большинство местных, да и какие точно книжки ему нужны, объяснить умеет. Неужели культурная революция приносит свои плоды и лет через десять все рабочие смогут так же складно изъясняться и, может быть, придется даже открыть на заводе курсы риторики. Действуют же такие при театральной труппе… Ой, а если правда война? И уже через месяц? Нет, глупости какие, она же все газеты читает. И Владимир Александрович наверняка бы знал, ведь тогда пришлось бы эвакуировать библиотеку. А вдруг завод уже готовят к эвакуации? Но зачем тогда библиотеке выделили деньги для украшения фасада?.. А возле кинотеатра «Триумф» висит афиша нового фильма «Октябрь». Вообще-то, Машеньке больше нравится кино про любовь. Вот в прошлое воскресенье она посмотрела «Вашу знакомую» про то, как журналистка влюбилась в ответственного работника и голову из-за этого потеряла, ну ее и уволили. А к работнику тем временем вернулась жена, и вот тогда наконец вскрылся истинный характер этого пошляка и эгоиста… Нет, если бы ожидалась война, в кино точно показывали бы не «Октябрь», а что-то другое. В конце концов, Машенька решила, что спросит об этом у Пейпонена. В Егерском батальоне точно должны знать.

Снег не перестал. Когда она вернулась в библиотеку, полумгла уже замутила пространство и праздничная иллюминация на фасаде библиотеки переливалась ликующе ярко. И бюст Ленина с электрическим нимбом над головой, вырезанный из мглы, приподнятый над копошащейся внизу жизнью, смотрел далеко за горизонт… И вдруг Машеньке подумалось, а что если статуи что-то видят, чувствуют? Вот гипс когда-то был гипсом, и никто его иначе не называл, кроме как гипсом. А теперь вдруг говорят: это Ленин. Но почему тогда это Ленин, если это тот же гипс? А что если мертвый Ленин парит над землей в поисках своего подобия и, обнаружив, поселяется в нем? Но ведь таких бюстов наверняка наделали много, а Ленин всего один. Нет, это живой Ленин был один, а после смерти его стало как бы несколько, верней, он может вселяться одновременно во множество статуй и быть везде, наблюдать, сочувствовать или гневаться. Впрочем, что толку гневаться, когда в гипсовом виде он ничего сделать не может. Да и гневаться ему на библиотеку вроде не за что. Еще не в каждой библиотеке есть такая подборка стихов о Ленине… В гардеробе пахнуло теплом, книжной пылью и особым запахом старого дома, который происходит, может быть, от въевшегося в штукатурку дыхания его обитателей, испарений горячего чая, пота, легкого душка уборной на первом этаже, крепкого табачного духа, который особенно резок в научном отделении – там сидит Марк Борисович с неизбежной трубкой… Машенька сорвала с головы ненавистный клетчатый платок. Сейчас она выпьет чаю, расставит книжки по местам и попробует подобрать Майна Рида для этого чернявого, если он все-таки вознамерится прийти.

Близился вечер. Верней, вечер по библиотечным меркам, когда засидевшиеся посетители покидали читальный зал, изразцовые печи отдавали последнее тепло и гардероб пустел. На самом же деле близилась ночь, тогда подкатывало особое ощущение, будто библиотечная тишина наполнялась едва слышным шепотом, наверху, в научном отделе, поскрипывали половицы, хотя библиотекарь Марк Борисович уже спустился вниз и попыхивал своей трубкой в канцелярии… Машенька со вздохом вернула на полку так и не востребованные книжки Майна Рида, и в этот момент в коридоре раздались торопливые, но легкие, будто танцующие, шаги, заскрипела дверь в абонементном отделе. Машенька крикнула из-за полки:

– Закрыто!

И густой глуховатый голос ответил:

– Говорили же, до одиннадцати!

– Ой, это вы! – Машенька сразу узнала, кто это, скорее, поняла. Поправив волосы, она, пожалуй, слишком поспешно выскочила к кафедре. – Я вам даже книжки отложила и уже убрала. Думала, не придете.

– Я человек трудящийся, – неопределенно ответил чернявый, оглядывая книжные полки. – Значит, можно взять на дом?

– Да, на неделю. Подождите, я принесу Майна Рида.

– Да что Майн Рид. Я эдак приближенно сказал. У вас вон сколько всего. – Чернявый, не торопясь, пустился вдоль полок. – Русская классика тоже подойдет. К примеру, Достоевский, – он снял с полки увесистый том в дерматиновом переплете, оглядел его зачем-то со всех сторон, как будто выбирал чемодан.

– Достоевским увлечены? – осторожно спросила Машенька.

– Да, Достоевского возьму. И покажите мне вашего Майна Рида.

Машенька принесла три книги, которые чернявый так же придирчиво осмотрел и выбрал, даже не открывая, самую толстую.

– Заполним формуляр? – робко спросила Машенька.

– Надо, так заполняйте.

Оказалось, что чернявого зовут Егор Степанович Воронцов. Фамилия показалась Машеньке чересчур благородной и как-то не лепилась с простыми именем-отчеством. Воронцов окончил ремесленное училище в Ленинграде и работал мастером в механосборочном цехе. Машенька обратила внимание на его руки: тонкокостные, такие, скорее, подошли бы художнику или музыканту, она тут же придумала про себя легенду, что Егор Степанович – внебрачный сын графа Воронцова. Хотя почему внебрачный, если носит фамилию Воронцов? Несуразица полнейшая получалась. А вдруг Егор Степанович – потомок обедневшей воронцовской ветви, вынужденный зарабатывать на жизнь тяжелым трудом?..

– Я по тонким сверлышкам мастер, – неожиданно сказал Егор Воронцов. – Такие еще не каждый выточить может.

– А разве у нас на заводе сверла вытачивают? Постойте, механосборочный – это там, где механизмы собирают, разве не так?

– Сообразительная вы, однако, барышня, – усмехнулся Воронцов. – Если бы наша промышленность еще тонкие сверла выпускать умела. А то ведь с палец толщиной. У меня товар штучный: монолитные цилиндрические сверла диаметром от 1 мм. Вам это интересно?

Машенька пожала плечами.

– А я знаю, почему вы спросили, – сказал Воронцов. – Верней, не вы спросили, а я сам сказал. Потому что вы на руки мои смотрели, вроде бы не мастеровые.

– Д-да, – Машенька невольно покраснела, как будто бы он заодно прочел и ее мысли о фамилии Воронцов.

– Вот я и объяснил, что работа у меня почти ювелирная. Медвежьей лапой такого сверла не выточишь…

Уже давно пора было закрыть отдел и уйти, но Машенька медлила, потому что опасалась уже осознанно, что вот сейчас она повернет в дверях ключ и Егор Воронцов отправится читать Достоевского, а ей придется возвращаться домой одной, брести сквозь тьму, подсвеченную редкими полуслепыми фонарями, и на всем протяжении пути только собаки будут сопровождать ее легкий шаг…

– Так вы говорите, живете на Бородинской, – спросил Воронцов, и Машенька внутренне вздрогнула: ведь она упомянула об этом вскользь еще на заводе. – Я провожу.

– Вам разве по пути? – Она спросила кокетливо, чтобы не выдать своего беспокойства.

– Вовсе нет, но сегодня почти да. Я в заводском общежитии живу.

– Вот так по пути! – Машенька фыркнула, снимая с вешалки пальтецо. Она представила себе это общежитие на задворках завода, в котором из мебели были одни нары, почти голые, без белья.

Потом, поворачивая ключ в дверях абонементного отдела, Машенька почему-то очень отчетливо ощущала мельчайшее движение внутри замка, потом раздался щелчок, и ей так подумалось, что вот же что-то такое щелкнуло, сомкнулось не в замке, а в ее жизни. Коридор, подсвеченный теперь только уличным фонарем, мотающимся на медной проволоке, протянутой от окна к сараю, показался неестественно долгим, и стертые половицы поскрипывали в такт их шагам. Машенька глядела на свои ботинки, и они представлялись ей отчего-то очень далекими, шагавшими как-то отдельно от нее. А она плыла по коридору вперед, подхваченная странной радостью, прораставшей в будущее, и клетчатый платок, еще несколько часов назад уродовавший ее, теперь совершенно ничего не значил. Сторожиха Дарья Семеновна, принимая у нее ключи, посмотрела на Егора Воронцова с подозрением и буркнула под нос вроде: заведывающий гнать велел после одиннадцати…

– Да еще только одиннадцать, Дарья Семеновна! А это читатель наш, из рабочих…

– Ага, давай, девка, план выполняй по рабочему классу…

Машенька прыснула вместе с Воронцовым.

– У меня в Питере бабка была вроде этой, – сказал Егор уже на крыльце, задрав воротник пальто. – Помирала – и то ворчала на всех, что помереть спокойно не дадут.

– Вы говорите, в Питере?

– Питерский я. Из Питера уехал в двадцать первом, здесь казалось повеселей. Заманили потом на этот завод, зарплату пообещали, а тут…

– Я думала, рабочим чуть погуще живется.

– Много ли мне надо. Потом, заработать не только на заводе можно…

Машенька наконец обратила внимание, что для рабочего Егор Воронцов довольно прилично одет. Серая кепочка, надвинутая на глаза, придавала ему таинственный и странно притягательный облик, хотя можно было вполне принять его за коммерсанта. Но неужели коммерсант будет читать Достоевского? А рабочий разве будет? Нет, гражданин Винокур и Достоевского в библиотеке заказывал, но быстро вернул и ничего, совершенно ничего не сказал по этому поводу, а ведь обычно делился суждениями, даже Анне Карениной сочувствовал: довели бабу, хотя я б от такого мужа тоже ушел, только и горазд удами своими трясти… А Машенька думала: вот, приходилось же раньше за стариков выходить, а до чего же противно, наверное, ай. У старцев шея как у ящерицы, взять того же Марка Борисовича. Человек содержательный, в естественных науках силен, а шея ну просто драконова… Машенька невольно поежилась.

– Ты замерзла?

Это его «ты» прозвучало внезапно, как хлопок пробки. Ты! Ты! Ты!

– Нет. Скажи еще раз.

– Что сказать? Ты замерзла?

– Нет. Скажи просто «ты».

– Ты удивительная барышня, Марья Сергеевна.

– Откуда ты знаешь, что Сергеевна? – Машенька остановилась и заглянула Егору прямо в лицо. Ей наконец захотелось удостовериться… в чем? Она и сама не знала. Козырек кепки бросал тень ему на лицо, но Машеньке почудилось, что Егор улыбается. Фонарь в самом конце Пушкинской улицы мотало под ветром, снег завертывало спиралью, выло и поддувало, плясало веретено наступающей зимы, ходило вверх-вниз, к земле – к небу, непроглядному за снегом и фонарем…

– У вас в библиотеке список сотрудников вывешен, – сказал Егор Воронцов. – К кому обратиться за политической книгой? Обращайтесь в абонементный отдел к Мещерской Марии Сергеевне. Во всей библиотеке только одна Маша. Машенька…

02.12.1927

Машенька до конца не понимала, зачем Егор просит носить ему книжки на завод, если почти каждый вечер сам заходит в библиотеку и даже однажды посетил научный отдел, где долго рассматривал фолианты, досюльние, со старой орфографией. Они еще поспорили с Марком Борисовичем о том, что старая орфография более точно отражала строение не только слова, но и самого мироздания – это Марк Борисович, конечно, так полагал. А Егор говорил, что все яти и еры съедали в книжках слишком много места, то есть выходило неэкономно, поэтому при царе книжек печатали меньше, чем могли, и трудовому народу чтения недоставало…

– А что ваш трудовой народ, – свирепел Марк Борисович, – к знаниям тянется, хотите сказать? Из последних сил влачится, необразованный? Да его на курсы ликбеза под угрозой увольнения не загнать, и штрафы не помогают. Или вы думаете, что новую интеллигенцию можно за десяток лет слепить из чего попало?

– Как это из чего попало, Марк Борисович, я, между прочим, не что попало!

– Ну, предположим, вы, любезный Егор Степанович, редкий вид трудящегося элемента, который посещает научный отдел. Единственный экземпляр, так сказать. Видал я на своем веку немало трудящихся, которым котлеты на драгоценных страницах разложить ничего не стоит.

– Ладно, Марк Борисович, а как же тогда достичь всеобщего равенства?

– Интеллигенции лопаты в руки, вот и будет вам равенство. Попомните еще мои слова, иначе не выйдет!

– Это Троцкого слова, а не ваши. А Троцкий, между прочим, даже на субботники не ходит.

– Почему?

– Вера не позволяет.

Марк Борисович, не найдя что ответить, возмущенно потрясал в воздухе пальцем, желтым от крепкого табака, а Машенька меж тем удивлялась, как же это такой умный человек не верит в просвещение, облагораживающую роль знаний. Если в это не верить, зачем тогда сидеть в научном отделе? И зачем тогда она каждый день носит книжки неразвитым людям? Правда, встречаются читатели очень даже развитые, и Машенька порой ловила себя на том, что ходит именно к ним, например к Пейпонену в Егерский батальон… Марк Борисович, однажды поймав ее в коридоре, высказал строго, но вполголоса:

– Вы, Машенька, человек еще совсем юный, в людях не разбираетесь, может быть, столь же хорошо, как я… – покашляв в кулачок и потеребив горловину свитера грубой вязки, который только и спасал от вечного холода в научном отделе, он продолжил: – Этот парень с завода, Егор Степанович, да… Я бы не советовал подпускать его слишком близко.

– Почему? – Машенька искренне удивилась. Ей казалось, что в Егоре Марк Борисович находит по крайней мере собеседника, несмотря на оппозиционное воззрение.

– Очень странный тип. Я бы сказал, подозрительный. Знаний у него с гулькин нос, если честно. Так, надергано по верхам. Но зачем ему, к примеру, головоногие моллюски? Огромный том 1880 года издания в кожаном переплете. Картинки посмотреть? Или укрепить пролетарскую закалку? Нельзя же читать все подряд, бессистемно!

– Егор Степанович… необыкновенный. – Машенька не нашлась, что еще ответить. – Пролетарий нового типа…

– Это определение вы в какой газете прочли? – Марк Борисович брезгливо поморщился и посмотрел на Машеньку с неприкрытым презрением. Еще притопнув, он заковылял к себе на второй этаж, и деревянные ступеньки мерзостно поскрипывали в такт его шагам.

Не подпускайте его слишком близко! О, если бы Марк Борисович сказал ей это на неделю раньше, она все равно бы ослушалась. Да и что Марк Борисович мог знать про то, что происходило между Машенькой и Егором в общежитской каморке в те дни, когда Егор работал во вторую смену и Машенька с утра, едва накинув пальтишко и оправдавшись дома перед тетей Галей, что создалась производственная необходимость работать с утра и до поздней ночи, бежала через площадь, через мост на Зареку, где среди черно-голых яблоневых деревьев в ямке кривился рабочий барак с полупроваленной кровлей и прокоптелыми окнами. К концу ноября случилась оттепель, и ботиночки ее чавкали при каждом шаге, увязая в грязи. Пустырь за заводом превратился в сплошное грязевое болото, но, может быть, так тому и суждено было случиться, что любовь выбрала себе место намеренно неприглядное, страшное даже. Тетя Галя любила повторять вслед за попами, что человек создан из глины, а глина – это же просто грязь. Такая, как на пустыре за заводом. Неужели человек изначально грязен? Иногда Машеньке случалось действительно страшно приближаться к обиталищу своей любви, а иногда казалось, что она и ходит-то не к Егору именно, а навещает саму любовь, которая таится за вылинявшими стенами и одновременно – недалеко от рая. Хотя внутри все было столь же пепельно-серо, как и в цехах завода, как будто там на самом деле вообще ничего не было. Ведь предметы в реальности имеют цвет и только во сне представляются черно-белыми. Значит, пепельно-серое окружение только мнилось, было невсамделишным. Настоящей оставалась любовь, прочее делалось неважным, когда Егор, целуя ее ноги, шептал неистово: «Красивая, какая ты красивая…» Машенька с удивлением открыла для себя, что ее голое молочно-белое тело кому-то кажется несравненно прекрасным и что красота, сокрытая где-то в верхних слоях атмосферы, пробивается на землю и сквозь нее тоже. Но этого просто не может быть: она искала красоту в книжках, и вот теперь получается, что все это время красота таилась в ней самой, под плохонькой одеждой. Зачем тогда люди одеваются, прячут свою красоту? Потому что она открывается далеко не каждому, так?.. И все-таки Машеньке бывало мучительно стыдно, когда Егор просил товарищей своих по комнате выйти ненадолго, всем ведь было понятно, зачем нужно выйти. Хотя то, чем они занимались, оставшись вдвоем, было любовью и ничем больше. Почему же следовало стесняться? И все равно ей теперь делалось неудобно всякий раз, когда она приносила в столярку книжки. Никто ее не упрекал, нет, но смотрели ехидно, со скрытой усмешкой, и никто больше не пускался в долгие рассуждения по поводу прочитанного, никто не называл девонькой. А может, рабочие знали что-то особенное и о любви тоже? Но разве возможно знать больше, чем знает она?..

В брошюре «Революция и молодежь» издания университета им. Свердлова Машенька прочла, что половой подбор должен строиться по линии классовой революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, кокетства, ухаживания и прочие методы специально полового завоевания и что половое во всем должно подчиняться классовому, во всем его обслуживая. Ну да, она и прежде обслуживала пролетариев, доставляя им книги прямо на рабочее место. И для Егора она подбирала литературу, правда, у него был к чтению странный подход: Егор признавал книжки исключительно в кожаных или дерматиновых переплетах. Все остальное считал несерьезным, и даже брошюру «Революция и молодежь» отправил под шкаф как что-то вовсе ерундовое. Хотя брошюра была библиотечной, и Машеньке пришлось доставать ее из-под шкафа веником.

– Я так считаю, – говорил Егор, – что хорошая вещь должна немного полежать, тогда в ней сама собой накапливается особая энергия, может быть, даже из окружающей жизни. И вот тогда только ее издают в переплете, на хорошей бумаге…