Текст книги "Мир в чугунке"

Яна Жемойтелите
Мир в чугунке

Памяти моей бабушки Анастасии Никитичны Осиповой

Что ни осень, ни пестрый лист, на Симеона-летопроводца[1]1
  14 (1) сентября.


[Закрыть], как подует с Севера злая морянка, доставала Марья берестяные, мужнины еще, поршни[2]2
  Род гнутых сандалий, надеваемых поверх сапог.


[Закрыть] и ранехонько утром отправлялась с коробом за плечами через все Койкинцы – тридцать дворов, что вдоль Дырозера раскиданы, – по грибы да по ягоды. Настёха, Марьина девка, сны доглядывает, лишь перед самым материным уходом голову приподымет, глаза приоткроет – знает уже, что мамка накажет: «Пецьку цёб стопила. Да смотри – дыму не напусти», – строгая была.

Гриб – не хлеб, ну и ягода – не трава. Шла Марья через лес к самому болоту. А места-то жуткие; редкий койкинский мужик в этакую глушь забредал. Медведь обойдет, так леший заворожит, закружит. Случилось, мальчонка соседский, Яшка, по ягоды ушел да и сгинул. Три дня мужики по лесу искали – на четвертый только нашли; к порогам завел его леший, на утес заманил и бросил. Сидел Яшка весь синий, однако живой. Ничего, отпоили, только заикаться стал с того случая. А леший, рассказывал Яшка, мужичонка собой гниленький, вроде койкинского попика, но босой и волос на пробор не чешет.

Против медведя брала Марья с собой берестяной факел. Как войдет в лес, засветит факел над головой – ни один зверь не тронет. А лешего покорила Марья необыкновенной своей смелостью. Как-то увидал леший, баба здоровая, красивая на болото идет, да как загоготал под кустом – другой бы и коньки кверху, но Марья не растерялась и лешему в ответ: «Холера тебя забери!» Того аж пот прошиб, никак не ожидал от бабы такой наглости. С тех пор больше не приставал: уважает.

Осень-то матка – кисель да грибы, а весной сиди да гляди! Как помер Никитка, Марьин мужик, так и надрывалась она с утра до ночи – за себя по дому, за рыбака Никитку на озере. И детям своим, Настёхе с Фаддейкой, спуску в работе не давала. Фаддейка взрослый уже, а девка – горох, косички что мышиные хвостики. Однако гарусное платье Настёхе к осени справили. Все лето Настёха за платье на огороде спину гнула. «Береги, не носи», – наставляла мамка.

Девка кости широкой, поморской – в мать. Марья с мужиком своим ростом вровень была, а Никитка не худосочный, в дверь заходил – кланялся, вежливым почитали. Кольцо мамкино венчальное Фаддейка как-то примерил, да на пальце не удержал. Соскользнуло кольцо, бочком об пол ударилось… Наползался Фаддейка – у мамки один разговор: чуть напроказят – отходит по спине скалкой или отцовским ремнем. Настёха тогда кольцо отыскала – в щель закатилось.

Так потихоньку, от осени к осени, от урожая до урожая, прирастало в Койкинцах, как на всем Божьем свете, веку двадцатого.

Уже ворчать начинала мамка: Фаддейке года жениться пришли, и промысел рыбный знает, а он только гармошку растягивает да девок смешит, а то накупит конфет и Настёхе целую пригоршню насыпет.

– Ты бы луцце Васенью Солонину конфектами накормил, – сокрушалась мамка. – Ладна девка, и на тебя, паразита, поглядыват.

Отмахивался Фаддейка:

– Все девки ладны, да отколь берутся злые жены?

– За Васенье в придано-то швейну машинку дают. Германку.

– У твоей Васеньи левый косой, во!

– Так ты справа встань, и не видать.

Всем хороша была ядрена девка Васенья: белолица, коса большая, пушистая, да и глаз совсем немного косил. Последняя у матери осталась; брат в Сороку плотничать подался, сестры давно своих по лавкам сажали. А эта строптива: плечом поведет, хмыкнет – не подступись. Только издали на Васенью и любоваться. Ну, под вечер мамка гармошку в сундук, а сама чуть зазевается, Фаддейка тут как тут: «Выручай, Настёха!» Настёха канючит:

– Когда ж ты меня, Фаддейка, с собой возьмешь?

– Подрасти пока. Да и боязно мне; уведут сестренку-то.

– Ага, подрасти. Зацем тогда платье шили? Ты вон женишься скоро, с кем же я на игриша ходить буду?

Фаддейка скорый: гармошку под мышку – и на улицу. А Настёха на сундуке пристроится, вроде как прикорнула. Мамка глядь – нет Фаддейки. Настёху растормошит:

– Платье-то цё ново затаскала? А ну, снимай!

Разворчится, как Фаддейка вернется:

– У, змеи, опять мне обманули! – И за свое, про Васенью.

А Фаддейка подпевать:

– Нацинается рассказ про Васенью косой глаз. Жениться, мамка, не долго. Только Бог накажет – долго жить прикажет.

– Ну тя, Фаддейка, к лешему!

От любопытного Настёхиного носа прятала мамка в буфете баночку леденцов. Заповедную, на всякий случай. Открыла Настёха баночку – ба! – целое богатство. Потихоньку, по штучке, а фантик скатает и обратно положит. Так однажды фантики одни от конфет и остались. Сунулась мамка воскресным днем заначку проведать:

– Андель-андель, кто ж это? – Ахнула да и враз к Настёхе.

– Это, мамка, мыши, – сообразила Настёха.

Поверила вроде мамка, чуть успокоилась, походила. А как за блины-то сели, мамка вдруг хлоп по столу! Да так, что верхний блин чуть к потолку не прилип:

– Цё мыши-то, говоришь? А, Настёха? Это мыши на леденцах все фантики развернули? Вот сцяс как тресну!

Фаддейка выручил:

– Ладно, мамка. Это я девкам скормил.

– Девкам! Мало ты конфет накупашь без спросу-то брать?

– Так я, мамка, тебя боюся. Строга ты больно.

– Дурите свою мамку…

Помолчала…

– Цяю-то наливайте. Блин брюху не порця.

Настёха и рада: обошлось.

– Мамка, расскажи сказку, – чтобы мамка вконец простила.

– Жил-был царь Тофута, и сказка вся тута. Ты цё, маленька?

– Да-а, как игрища, так ма-аленька, – и уже губы кривит.

– Не реви только, ладно. Подрасти с годок-то.

Отпив чаю, набрала мамка грудью воздуха, будто над столом воспарить собиралась, но тут же выдохнула:

– Жила как-то баба Евдокия. Всем хороша и родней богата: пятеро деток, мужик здоровый, кудрявый, мамка опять по соседству, три сестры да брат. Жили сытно, ладно, промеж собой не дрались, никак беды не цяяли. Да беду не клицют – сама приходит. Отправилася как-то Евдокия в лес по грибы, набрала целое лукошко, возвращается было назад довольна, глядь: а изба-то пуста. На сеновале пусто, в хлеву корова стоит, «му-у» – тоскут. Никого! Кинулася к брату – и того нет. Ни мамки, ни сестер родных. Заметалася Евдокия по деревне, а тут навстрецю ей дед хромат: «Родню твою, Евдокия, змей поганый унес. Прилетел, огнем дышит, лапами огород когтит. У, проклятый, всю картошку мне перелопатил! Народ-то попрятался, а твои горды. Ну, змей их в пасть – и назад». Пуще прежнего Евдокия рыдат, а дедка ей: «Не реви! Ступай к поганому-то. Может, он их еще не съил, а на зиму, до голоду, приберег».

Делать нецё, собралась Евдокия в дорогу: пирожков положила в лукошко, горшоцек сметаны взяла да банку варенья. Долго ли шла по лесу, нашла, однако, горушку. На вершине избушка стоит враскоряцьку, а в окне видать – змей цяй пьет, в блюдце дут. Ну, бежать Евдокия к избушке, в дверь колотит, а змей и говорит:

– Цё надо-то?

Вошла Евдокия. В избе дух поганый: пауки, тараканы, а в углу опята растут. Змей-то Евдокии:

– Цё надо?

А она ему:

– На цяй пожаловала и вареньица принесла.

Удивился змей:

– Может, у тебя и пироги к цяю-то?

– Как же! С грибами, с капустой и сметанка к ним.

– Андель-андель, я поисть люблю. А то третий день цяй пустой дую.

Села Евдокия со змеем цяй пить. Змей цяю отпил, пироги подмел, сметану из горшка вылизал, отвалился и говорит:

– Хитра ты, баба. Прямо будто сестра мне, из хвостатых. Сказывай, зацем пришла.

– А зацем, змеюшка, – спрашиват Евдокия, – родню мою унес?

– Ах, вон ты! Ну, цё забрал, то мое, – отвецят. – Не проси, не верну. А вот в жены тебя я б сосватал. Избу прибирать. Видишь, грязь каку развел, самому противно.

А Евдокия ему:

– И рада бы, змеюшка, нравишься ты мне. Да вот не могу.

– Это как это? Это цё, свой мужик у тебя? Так я его съим.

– Нет, змеюшка, ты сам меня сестрой назвал. А на сестре жениться видан ли грех? Слово-то силы назад не имеет.

Змей, как курица, под потолок взлетел:

– Ну, баба! Ну, умна! Ладно, одного кого-нибудь отпущу. Выбирай!

Задумалась Евдокия: то-то задаця, не цюжие ведь, жалко.

– Брата, – говорит, – отдай.

– Как брата? Да ты цё? – удивился змей. – А деток не жаль? А мужика своего? Баба ты или нет?

– Жаль, змеюшка. Только мамку взять – она уж в могиле одной ногой. Сестер взять – замуж выйдут, как и нет их. Мужика взять – так я себе еще другого найду, опять и детки пойдут. А вот брата полнородна у меня больше не бут.

– Ну, баба! – охнул змей. – Ну, умна! Всех бери! Ради такой бабы ницё не жалко.

Воротилася в деревню вся Евдокиина родня, и зажили себе не хуже прежнего. А змей еще три года по Евдокии вздыхал, да куды ему!

С рукомойника сорвалась в пустую лохань капля, загудела. Мамка тронула большой рукой мокрое пятно от чая на скатерти…

– Понравилася сказка?

Рот Настёхин скривился, вниз растекаться стал:

– А поцему мамка одной ногой в могиле?

– Так мамки все помират. Ну вот, опять готова реветь. Погоди, я же не помираю еще. С вами помирать – и платья нарядна нету.

– Хитра мамка про меня сказки социнять. – Фаддейка щурил глаз довольным котом.

– Как про тебя?

– А куды, мол, змею до Васеньи?

– Так баба-то Евдокия, а не Васенья.

– Так змей – то ж я. Зря ты, цё ли, змеями нас ругашь? И грязь, мол, тоже я развожу.

– Тьфу, Фаддейка, Васенья с ума у тебя нейдет, так хоть меня не путай. Сосватал бы этой осенью, и делу конец.

Тринадцатую осень от начала века задувала морянка. Рябина в тот год рясно цвела – много овса будет…

Обиделся вроде Фаддейка:

– Ты, мамка, думашь, совсем я никудышный. А у тебя, помнится, браги в заначке – пьяной, овсяной…

– Ой, ты цё надумал-то? Браги, а?

– Много ли осени осталося? Васенью сватать пойду.

Мамке смешно:

– Шути, кувшин, поколе ухо оторвется.

– А вот я пойду и сосватаю! – сказал, как топором отрубил.

Тут струхнула мамка: дело, кажись, серьезное.

– Погоди, парень, кто ж так делат?

– Васенья, небось, дома чай с пирогами пьет, а тут я!

– Фаддейка! Да разве можно? Стой, Фаддейка!

Куда там! Середка сыта – концы играют. Хватанул Фаддейка полведра браги и – в решето ветер ловить. Бежит, дороги не разбирая, через огороды. Поспеть бы, пока храбрость с хмелем не вышла. Без браги-то нет отваги! Добежал до калитки Васеньиной – не заперто. На собаку цыц! И в дом, дверь рванул, нежданным-то гостем. Стал на пороге, запыхался, дышит. А Васенья и впрямь чай пьет. Мать ее – толстая, большая, сидит себе бочонком, пирог с клюквой надкусила, да так и застыла с куском в зубах.

Молчит Фаддейка. И Васенья с матерью молчат, смотрят.

Солнышко последнее по самоварному боку – пых. Еще горит бабье лето, еще тепло, жарко, но вот-вот потухнет, обернется угольком, пеплом, ничем. Опоздавший лист коричневой бабочкой прошуршал за окном, и ветер унес его дальше в осень…

Хватил Фаддейка картуз о колено:

– А замуж за меня пойдешь?

Мать Васеньина пирогом поперхнулась, тут же запить хотела – обожглась, руками машет. А Васенья спокойно ответствует:

– Кто же так сватат? По девке хоть бы подарок принес.

Тут мать отошла маленько, на дочку зашикала:

– Помолци! Цяй не молоденька. Ишь, порядок завела – женихов отваживать.

– Это ли мне женихи? Это так, женишонки да женишишки.

– Дура ты. Много свататся, да одному достанешься.

Васенья чуть на лавке подвинулась:

– Садися. Цяю с нами попьешь.

Мать как зашипит:

– Придумала невеста цяевницять! Уж где сватано, там и пропито. Ну-ка, водки Фаддейке налей да сама поднеси.

А Васенья ну капризничать:

– За мной мамка швейну машинку дает. На тако богатство не то рыбацкий сын – любой позарится.

Злость Фаддейку взяла. Чует, понесло. Хмельной что кривой; рот нараспашку, язык на плечо:

– Врешь ты все, Васенья, про машинку-то!

Опешила Васенья:

– Это я? Это цё вру-то? – И уже руки в боки.

– А вот нет у тебя машинки! Не верю!

– Как это не веришь? Я сцяс по кумполу тресну, так сразу поверишь!

– А все равно не поверю! Нетути!

Васенья чуть не ревет:

– Мамка! Фаддейка-то пьяный!

А мамка серьезно:

– Пьяный не больной, проспится, так пригодится. А жениться тоже не лапоть надеть. Машинку-то покажи, дура, а то и впрямь не поверит, сбежит.

Призадумалась Васенья, а ведь верно!

– Ну, пойдем, покажу.

Завела Фаддейку в материну, самую дальнюю комнату, тряпицу цветную с сундука сдернула: андель-андель, стоит себе машинка. Германская, новенькая. Блестит. Только на машинку эту Фаддейка едва посмотрел. Оглянулся быстро – хмель хмелем не выбьешь – Васенью крепко за плечи схватил, к себе притянул, расцеловать хотел крепко девку, а она вырвалась да по морде ему, по морде! Видали таких: не кормил, не поил, а целоваться лезет! Раскричалась. Мать на крик бежать, да по дороге ведро ногой задела, упала – вопит. Ну, пока шум, Фаддейка, себе не вольный, машинку-то на плечо и прочь из избы. Мать пуще вопит, и Васенья в визг, выскочила за Фаддейкой, на всю улицу голосит, в юбках путается. Да куда ей за Фаддейкой угнаться! Он с машинкой на плече через все Койкинцы – к озеру. Собаки за ним увязались, ажно пыль столбом, лают… Фаддейка машинку в лодку, успел только от берега отгрести, где поглубже только – и в воду ее, германскую! Прибежала Васенья, запыхалась, да поздно. Сидит на берегу, воет.

Фаддейка в лодке на озере переждал, пока Васенья весь голос выкричит, пока с воя на плач перейдет, заодно и сам отошел чуток. Подплывает к Васенье, на берегу рядом сел, обнял за плечи:

– Не реви! От рыбацка сына рыбе и подарок. Цёб богаце ловилася. А нам того богатства не надо, которо спеси сродни.

– Изыди ты, постылый! Мало вас на цюжо богатство зарится?

– Ой, Васенья, на рожу смазлива, а умок-то незрел. Дура ты, так дура и ессь. Зацем же так о людях думашь, цё каждый всюду выгоду ищет, под себя копат?

– Кому я теперь нужна?

– Цё ж ты, девка, и цены себе не знашь? Да хоть вконец окосей, я тебя всяку любить буду.

– Отколь я знать могла про любовь?

– Ну вот и узнала. Теперь пойдешь за меня?

Не успела Васенья ни «да», ни «нет» Фаддейке ответить, как глядь, из-за пригорка мать Васеньина поспешает, уткой переваливается. А за ней урядник – собой короткий, брюхом трясет, усы тараканьи по сторонам – ух! Мать-то как обозрела картинку: Васенья зареванная с Фаддейкой в обнимку, так и просекла: «Потопил!», и опять в визг. Вцепилась в Фаддейку, кулаком норовит по глазу съездить. Урядник давай оттаскивать.

– Совсем спятила баба. Кого потопил? Жива вона твоя девка, сидит.

– А, ирод окаянный! Если б он Васенью, так ить он машинку швейну изницьтожил.

– Каку машинку?

– Да цё я Васенье в придано берегла. Сама-то и не пошила на ней.

Урядник сразу государственный вид принял:

– Так-с, происшествие.

Почесал за ухом, обошел Фаддейку кругом, – сам Фаддейке чуть выше пупа, с лица завернул – и ну подскакивать:

– Я те покажу безобразия нарушать!

Васенья сладостным голоском, лисичкой:

– Ой, парень-то пьяный. Помилуйте! Пьяный-то цё не сотворит?

– Так и я пьяный бывал, а ума не пропивал. Ну-ка, сын рыбацкий, гонор дурацкий, признавайся, зацем девкино придано в воду кинул?

Фаддейка петушится:

– А кому дело како? Я эту девку сосватал. Придано, знацится, ко мне перешло. А уж я с ним цё хоцю, то и делаю.

– Ишь ты, – хмыкнул урядник. – Правда, цё ли, сосватал он тебя?

Васенья потупилась:

– Сватал, – и так покорно головой кивнула.

Низкий ветерок растрепал траву, прядку волос Васеньиных выдернул – и бросил, утих. Русая коса солнечной искоркой занялась, глаза золотятся – тёмный мед…

Проняло урядника по самые пятки:

– Таку и я бы сосватал…

Ух ты! Ух ты! Мать Васеньина всполошилась:

– Да кто же это сказал, цё девка просватана? Нет на то моего согласия! Видано ли дело цюжу машинку в воду швырять?

Плюнул тогда урядник:

– Ну и дурна же ты, братец, дурак впритруску!

– Это кто из нас тут дурак? – взбеленился Фаддейка. – А ну, повтори! Кто дурак-то? Думашь, больно тебя боюся, коротышку?

Урядник побагровел:

– Ты! Я тя сцяс арестовывать буду! Ницце, умнее тебя в тюрьме сидят. Там из тебя умишко-то выколотят.

А Васенья свое:

– Пьяный он! – заметалась промеж козлов. – Да парень-то пьяный!

– Пьяный проспится, дурак никогда. Проуцить, видно, придется. Подь-ка сюды!

Поманил урядник пальцем Фаддейку, а тот как попер:

– И откуда ты такой храбрый? Погоны-то нацепил, возгордился, больно испугал! Да тебя, коцерыжку, из-под погон не видать!

Хвать! И урядниковы погоны как ветром сдуло.

Присудили Фаддейку по политической в ссылку на Белое море. На прощание отходила мамка сынка до синяков самоварной трубой, а потом ревели три дня в голос на пару с Настёхой. Да что сделано, назад не отплачешь. Поцеловались, и укатил Фаддейка на край земли. Туда, где родилась каждую осень злая морянка.

В начале века времени еще на все достаточно было. Главное, точно знать, когда за дело взяться, когда завершить.

С зимнего Егория по Николу[3]3
  С 26 октября по 6 декабря.


[Закрыть] сетное полотно рыбаки вязали, снасти к новому лову готовили. Дело не женское, а есть-то хочется. Мамка сама над собой смеялась: ни ростом, ни статью в артели от мужика не отличишь, и который год в заблуждении пребывал водяной, никак не желая признавать за мамкой женской волшебной силы, и рыбой кормил отменно. А вот Настёха… в девке силы колдовской поболе спрятано, да ладно, маленькая еще, авось не попортит снастей.

Долгими зимними вечерами, когда дышал со двора в окошко кто-то белый, слепой, залезал и дул в трубу или шумом распахивал двери в избу, желая войти в тепло вместе с мамкой, но тут же отступал, оставляя терпкий запах дымка – вязали сетное полотно молча, как свершая древний обряд, смысл которого уже непонятен. Но даже ругаться себе на тот срок запрещала мамка, а то в «шумные» сети не пойдет рыбёха. Перед сном весь мусор под икону в уголок сметала. Зачем? Да Бог его ведает, только так испокон веку рыбаки поступали. Рыба, что ли, кучно пойдет. А как были снасти готовы, и тут дела хватало – принимались за промысловые рукавицы и носки без пятки. Фаддейкину одежу мамка подальше припрятала, зря не травить Настёху. Видела же: сидит в уголке смирно, вяжет, а и всплакнет бывало: где-то там есть Фаддейка?

Незаметно в том году и весна подоспела. В ночь со Страстной среды на Великий четверг Пасхальной недели сходила мамка в лес срубить заветную деревину, которая должна заставить рыбу саму плыть в сети. Жертвы кой-какие, угольки-косточки, принесла водяному, да только Настёхе на то глядеть не велела: нельзя девке, еще отпугнет «хозяина».

Весной в рост Настёха пошла, глаза-то в синь, а коса в ночь. Как стаял снег, платье гарусное, что к прошлой осени шили, из сундука достали, а и не влезть Настёхе в него, чуть по швам не поехало. Расстроилась, конечно, а мамка:

– То-то беда, не выносила. Зато когда из сундука достанешь, а оно и не стирано, новенько.

Большая вымахала девка, да словно чужая: скулы высоки, глаза холодны, что льдинки, рот великоват. И телом в кости мощна, а мяса нет – жилистая, сильная. К зеркалу подойдет, развернуться попробует, как настоящей девке и подобает – плавно, мягко, ан не выходит. Движения резкие, скорые, руки еще растопырит: сосна-сосенка. Ладно, не всем красотой славиться.

– А по платью не плаць! – обещала мамка. – Мы тебе ещё полуцце справим. Да взросло, лентами шито.

Они еще собирались жить по-прежнему, не торопясь, в своем времени: весна-лето-осень… Но лето четырнадцатого года опустилось внезапно душным и так застыло – долгое, без ветерка, без движения. Последнее лето старого крестьянского мира тревогу в себе томило, грядущий ужас нового века, чтобы к августу разразиться огромной войной от моря до моря: «За Царя, за Отечество!» Стон пошел по-над лесами, над весями. Вот тебе и платье, лентами шитое, вот тебе и сережки в уши. Негоже девке нарядничать, когда парни в обмолот пошли. Не к овсяной жатве – к кровавой поспевала рябина. Да что еще про войну писать? Всякая война от супостата идет, а наше дело – сказывать сказки.

Ну, где сказка, там чудо дивное, поперек войны-то является. Мамка три дня не верила, так ведь вон оно, чудо – на ладони лежит, никуда не девается. Конвертик такой махонький, беленький. То письмо Фаддейкино из самой тюрьмы архангельской. Андель-андель, а в тюрьму-то неграмотного отправляли! Да что с этим письмецом поделаешь – как ни верти… Мамка даже понюхала – запах знакомый, водорослей, такой морянка за собой приносит. Грамотея какого искать приходится, да к чиновьему люду не сунься; письмо-то из тюрьмы пришло, а дурь Фаддейкина премного известна, что он там нацарапать мог. Думала мамка.

– А пойдем-ка, Настёха, до Яшки-блаженного.

– До Яшки-дурашки? Которого леший водил?

– Ну. Говариват про него, в том цисле и цитать умет. Ежели не разуцился.

– Так откуда блаженный грамоту знат?

– А то откуда? Откуда вся премудроссь берется? От лукавого, ясно. Добра от премудрости еще никто не видал. – Мамка предусмотрительно погрозила Настёхе пальцем. – Ну, ежели сболтнуть Яшка вздумат, мало ли цё блаженному на ум придет, а письмо-то я схороню.

О-ой-то – и боязно к Яшке обращаться, а все занятно: парень он не то чтобы совсем с ума свихнутый, а боле смурной, из дому носа не кажет. Пробовали его разговорить – ответит так, что затылок чеши.

Пошли все-таки.

Сидит Яшка, кота гладит, не торопясь, от ушей до хвоста. Сам опрятный, волосы льняные прядями чесаны, а лицо простое, круглое. Парень как парень, глаза только выдают – спокойные, блеклые и в себя внутрь глядят. Изложила мамка просьбу свою, письмо протянула Яшке осторожно, тот как пальцами взял да вдруг засмеялся, громко так, в голос, щелка между передними зубами открылась:

– Д-да цё ко мне-то с этим пожаловали?

– Тише ты! – осадила мамка, заговорщицки потянулась через стол к Яшке. – То и пожаловали, цё в тюрьму сажат у нас за всяки тайны дела. И не только сажат, но и умертвить могут, во!

– И цё это за тайна така, ежели за нее люди гибнут? – нараспев, глядя в потолок, протянул Яшка.

– Цё? – мамка резко свела брови.

– Я т-того говорю, цё ни одна тайна целовецей жизни не стоит.

Приоткрыв рот, мамка продолжала глядеть на Яшку:

– Да все одно я блажи твоей не пойму!

– Цё тогда за блаженный, ежели его кажда баба понимать станет?

Яшка, не торопясь, аккуратно расправил письмо, прокашлялся:

– Знацит, доверяете мне? – На оконный свет зачем-то сквозь листок поглядел, пошевелил губами… Сердце Настёхино подняло изнутри к самому горлу, – и вдруг гладко прочел: – «Здравствуйте, родна мамка и сестренка Настёха».

– И-и-и, – вырвалось у мамки как-то тоненько, – Фаддейкино-от письмо!

– «Отписыват вам руганый сын Фаддейка, – продолжал Яшка, – из славна города Архангельска. Живем мы тут вольготно, прямо так по улице гулял, и за решетку нас никто не сажат».

– Ой, это как хорошо! – обрадовалась мамка.

Листок в Яшкиной руке нервно дрогнул.

– «…никто не сажат, но крестьянска мужика среди ссыльных немного, боле все уцителя да работный люд. А поскольку дела особа тута нету, вот один уцитель в оцьках и науцил меня грамоте. Похвалил еще, цё я талантлив. Те товарищи ссыльны на многие вещи меня просветили, и стал я думать инаце. Ой, и дурят же кровопивцы рабоце-крестьянина! Помнишь, мамка, как дармоеды тебе зерно погано на семена продать хотели и как ты на них бранилася и шумела, а они тогда и забегали. Вот так и надо с ими поступать всегда. Била ты меня, мамка, цё я в ссылку попал, а теперь вроде и ладно сделалося, цё я всю войну проклятущу в Архангельске просижу. Вам, небось, говорят, цё за Отецество воевать, так то все неправда и вы не верьте. Может, Царь и целовек хороший, только я его в глаза не видал ни разу, нецё тогда за него и на войну идти…»

– Эй, ты цё тако говоришь? – возопила мамка и сильно дернула за рукав Яшку.

– Так то разве я? То ж у Фаддейки писано.

– Врешь поди. Социняшь.

– Куды мне? – хмыкнул Яшка. – До того мудрено писано.

– И верно, – согласилась мамка. – Ну, дальше.

– «Дё ещё про Архангельск писать, так море тут знатно. И сельди богато в нем, и сига, и трески. Видал я также моржа, который усищами своими и наглой мордой на урядника нашего сильно смахиват. А в порту суда таки огромны, цё у нас в Койкинцах и сравнить не с цем, и всяка заморска купца со своим товаром, а в городе цело купецеско собрание стоит, и настоящи дамы нарядны ходят. Море-то Бело и не бело вовсе, а зелено – это вот паразиты опять нас обманывали, но вода в нем верно горька, пить нельзя. Цё ещё писать, так я уже сообщил, цё занятия особа у меня нету, а как со товарищами ссыльными поговоришь, так и вообще ницё делать не хоцется. Поэтому решил я в артель рыбацку податься, должны меня взять взамен на войну ушедших. Сообщаю также, цё я здоров, цего и вам премного желаю. С поклоном и поцьтением к вам пребываю, Фаддей Осипов».

Конечную фразу Яшка выделил особо, баском, и умолк.

– Всё, цё ли? – после паузы спросила мамка. – Вот я всегда говорила: с умом народился Фаддейка, а какой дурень! Жаль: хороший мог полуциться мужик. Слышь, Яшка, про Царя да про войну цёб никому ни звука, а спросят – скажешь, поклон, мол, шлет.

– А кто мне и поверит?

– То-то же. Сама бы не поверила. Да уж больно толково писано.

Всю обратную дорогу Настёха тесно прижимала к груди Фаддейкину весточку и дома уже дотемна изучала листок, пыталась смотреть, как Яшка, на свет, разглаживала, а на ночь сунула под подушку. Но все-то удивление Настёхе: неужели эти палочки-закорючки мысли и слова Фаддейкины в себе заключают?

Такого занятия Настёхе на неделю хватило, а как-то раз навстречу попался Яшка. Встал поперек дороги – не пройти.

– З-д-д-дравствуй, – только и сказал.

И вот стоит – ни назад, ни в сторону. Еще как-то смотрит хитро, с прищуром, не в самые глаза, а чуть повыше, промеж бровей.

– Цё ж тебя, Настёха, в гости не дождаться? Я думал, зайдешь.

Вроде как стыдно стало Настёхе за свое удивление, покраснела:

– Так… цё без дела-то шастать? Письмо одно полуцили, а больше и нет вестей.

На то хмыкнул Яшка:

– Гляжу я, ты будто нездешня. Глаза-то сини, а коса будто в смолу обмакнута и скользка, блестяща. Дозволь, Настёха, косу твою потрогать.

Обомлела Настеха, да вроде косу потрогать – чего дурного?

– Трогай, ежели охота.

Забрел Яшка осторожно Настёхе с затылка, косу тихонько ладонью ухватил – высоко, у самой шеи, к глазам поднес.

– Ну и косища. Жестка, цё конска грива, – дышит Настёхе в шею тепло, щекотно. – Волос у тебя вроде татарского. Знашь, татары-то от коней происходят, потому у них и волос жесткий.

– Ой, да неужто мне кобылка сестрица?

Засмеялся Яшка как-то по-детски, щелочку опять между зубами открыл, косу выронил:

– Это же оцень давно было. А у тебя, верно, в роду татарин какой затесался, отсюда и волос. Да ты не расстраивайся, я коней люблю, добры они…

Зырк – бабка Гордеиха на пригорке мелькнула, вьщернулась – и нет ее, пестрой юбки. А была ль? Или это осина на ветру всполохнулась, сердце Настёхино захолодила?

– А тогда наши-то, койкинские, откуда взялись?

– Наши? Ясно дело: из Бела моря вышли. Потому мы без воды и прожить не можем.

– Так разве тварь кака без воды проживет?

– Представь себе, – назидательно, как на проповеди, принялся вещать Яшка, – цё ессь на свете целы города без озера всяка, без рецьки, а то и целы страны – один песок вокруг.

– Андель-андель, – изумилась Настёха. – Так это они никогда и цяю не пьют! Кому сказать – не поверит.

– Ну нет, без цяю-то разве можно? – Яшка задумался на минуту и радостно продолжал: – А они воду из-под земли церпат. Там, под твердью-то, океан целый ессь, и цюдища всяки невиданны, и даже коровы.

Никогда прежде Настёха речей таких не слыхала:

– И где это ты премудрости столько набрался?

– Знамо где, – важно произнес Яшка. – Только говорить про то лишнего не следут.

Настёха прикусила губу, понимающе закивала.

– Да ты, Настёха, не стесняйся, заходи как-нибудь без дела, просто так.

Пожала Настёха плечами.

– Ну, как знашь. Провожать не буду – бабы тут языкасты.

Как ни берег Настёху Яшка, а от злого жала не спрятал. Скора на сплетни бабка Гордеиха оказалась. Чуть Настёха к калитке, а в окне уж мамкин взгляд тяжелый маячит, брови сплошной чертой:

– Ты цё это с блаженным гулять удумала? Или мало драли?

– Ой, уж и встретился на дороге. Цё мне его цюраться? А ежели беседовать с ним интересно?

– Интерес-то весь его от нецистого. Видала ещё у кого таки глаза? Будто цюжие на лицо прилеплены. Уж кто с лешим дело имел, тот умом тронулся.

– А тебе, мамка, не доводилось лешего видеть?

– Ой, нет, нет, – замахала руками мамка, – вот только, помнится, раз на болоте голос подал. Ты совсем маленька тогда была. Ну, лесной он, да все же мужик. А у меня с мужиком особый толк. – Тут мамка подтянулась и пригрозила кулаком кому-то в окно. – Пуссь только попробут сунуться, век неповадно бут!

После встречи той на дороге, после разговора с Яшкой сделалось что-то с Настёхиными руками: никакая работа не ладилась. То метелка грязно метет, то каша подгорит, а за шитье возьмется Настёха – два стежка прометает и иголку в ткань воткнет, сидит, задумалась. А там уж и вовсе шить расхочется.

Однако скоро же опять на дорожке встретился Яшка, на том самом месте. Стоит себе под деревом праздный, в пальцах соломинку теребит.

– А ты будто меня поджидал! – почему-то обрадовалась Настёха.

– Может, и поджидал. Или боишься?

– Я-то не боюсь, да вот мамка меня ругат. Нецё, говорит, с блаженным знаться.

Будто резанули Яшку слова Настёхины, сморщился:

– Так я блаженный?

– Не-е, я-то думаю, зря тебя блаженным прозвали.

Повеселел, хохотнул:

– Каждой деревне свой блаженный нужен.

– Это зацем?

– А затем, цё кажда деревня на манер малого мира скроена, – назидательно, упирая на «о», произнес Яшка. – Буде кто в хозяйстве сметлив, кому-то и в дурацьках ходить, для всеобща равновесия, – и опять хохотнул.

– Цё в тебе-то дурацкого?

– Дурак не дурак, а с роду так. Заикаюсь, быват. Вот и вся моя странность.

Настёха смекнула:

– Нет, Яшка, не языком, а умом больно ты странен.

– Как? Умом, говоришь? – Яшка вскинул смиренные, будто слепые глаза. – Верно. Ума еше никому не прощали.

Зябко, холодом дохнула морянка, грозди на рябине качнула. Стоит Настёха, в платок кутается, и странно ей так стоять-молчать, а Яшка будто нарочно: соломинку покусывает, про себя бормочет что-то. Вдруг соломинку оборвал, рукой махнул.

– Ты цё? – вздрогнула Настёха.

– А то, цё скуцно мне в нашей деревне, тесно. Заранее вся жизнь наперед расписана, до креста последнего. Знамо даже, где мне в землю лець.

Зло сказал.

Испугалась Настёха:

– Так разве можно инаце?

– Инаце? А инаце мне дурацьком не быть. На войну я пойду. Белый свет смотреть да с армией по Европе шагать. А как до самого океана доберуся – тебя к себе выпишу. Хоцешь на океан-то, китов поглядеть?

– Ой, океан… Так на войне-то еше и убьют.

– Хм, кого и убьют. А мне слово тако заветно ведомо, цё вокруг меня будто броня вырастат.

И так хитро опять промеж бровей Настёхиных глянул: забыла, с кем дело имеешь?