Текст книги "Смотри: прилетели ласточки"

Теплое марево висело над дорогой, домами и огородами. Сухой воздух дышал умиротворением и тихой сельской идиллией, которой можно восхищаться, наверное, если не знать изнанки. Однако сейчас Наденьке не хотелось вспоминать плохое. В конце концов, и этот вечер больше никогда не повторится, не будут цвести нарциссы на грядках Петра Николаевича, рыжий кот, потерявший где-то полхвоста, не будет нежиться на соседнем крыльце, подставив солнцу полосатое брюхо, ласточки не будут щебетать беззаботно под самой крышей… На днях Вадим в каком-то журнале нашел изображение чернофигурной греческой вазы, на которой был еще написан разговор старика и юноши: «Смотри: прилетели ласточки». – «Иди ты, действительно ласточки!» – «Значит, скоро опять весна!» Наверное, в оригинале герои говорили несколько иначе, не могли же греки на вазе написать: «Иди ты, действительно ласточки», однако Вадим пересказал именно такими словами, и этот простой диалог почему-то потряс его настолько, что он тихонько смахнул слезу, растрогавшись вечной повторяемостью событий, эмоций и потерь.

На скамейке возле магазина, где обычно смиренно сидели пьяницы в ожидании везения, ласточек или вообще неизвестно чего, теперь сидел тот странный парень, которого Наденька однажды видела на выставке. Вернее, она сперва подумала: «Какой странный» – и только потом сопоставила его с тем парнем с хвостиком и в кожаной куртке. Парень по-прежнему был в кожаной куртке и по-прежнему с хвостиком. Заметив Наденьку, он кивнул ей, как старой знакомой, и, дождавшись, пока она выйдет из магазина с авоськой, набитой хлебом и булками, которые только и были в свободной продаже, окликнул:

– Надя! Хозяин дома?

– Дома, – она ответила односложно, не желая заводить разговор с кем попало, однако парень задержал ее какими-то мелкими вопросами, потом жестом пригласил присесть рядом.

– Меня дома ждут, – Наденька отнекивалась, однако парень просек, что это пустая отговорка.

– Кто там тебя ждет? Сопун? Чтобы ты ему яичницу поджарила? Или носки постирала?

– Тебе-то какое дело?

Наденька направилась в сторону дома, и парень назойливо последовал за ней.

– Можно еще один вопрос? Как ты с ним спишь? Вернее, как он может ложиться с тобой в одну постель?

Наденька хмыкнула, но парень, похоже, и не ожидал от нее никакого ответа.

– Знаешь, – он рассуждал на ходу, – есть вещи, которые однажды надо произнести вслух, потому что так просто честнее.

– Это что же честнее? – наконец спросила Наденька.

– А то, что Сопун повсюду находит зло. Пошлость, мелочность, карьеризм. Даже там, где это в зачатке…

– Ты только это хотел сказать? – Наденька остановилась и внимательно, по-новому взглянула на этого парня, отметив мимоходом, что джинсы сидят у него на бедрах так низко, что видны трусы. Обычные трикотажные трусы. Плавки, не семейные.

– У меня к тебе вообще накопилось много вопросов.

– Что еще?

– Например, ты красишь ногти на ногах?

Наденька невольно вздрогнула. На ногах у нее были дырявые носочки. В магазин не было смысла надевать целые – в туфлях под брюками все равно не видно. Хотя, конечно, дырки плохо сочетались с шоколадным лифчиком.

– Ты не обижайся, я так просто подумал, что у тебя наверняка накрашены ногти…

– Да отстань ты!

– Ладно, я не хотел обидеть, – пожав плечами, парень поплелся прочь, подметая штанинами серую пыль. И стало понятно, что джинсы его сидят так низко не по прихоти моды, а просто великоваты в поясе, поэтому при ходьбе сползают.

Когда она пыталась расспросить Вадима про этого парня, – вот, мол, он спрашивал, дома ли ты, – Вадим только отмахнулся:

– Кирюха Подойников. В газете работать пытался, да выгнали за пьянку. Теперь шоферит.

Вадим собрался съездить в Москву. Пройтись по редакциям, просто примелькаться, чтобы знали в лицо, ну и разведать про какие-то сценарные курсы, на которые брали более-менее состоявшихся писателей. Про эти курсы Вадим поговаривал уже давненько, но Наденька как-то не обращала на это серьезного внимания. А тут вдруг он загорелся – в Москву да в Москву, на курсы да на курсы. Она пока не представляла себе, как можно учиться на курсах в Москве и при этом жить на Старой Петуховке. Или тогда не жить на Старой Петуховке, но как же это может статься? И что же, тогда ей тоже придется переехать в Москву? Однако перспектива казалась столь нереальной, что Наденька предпочитала вовсе ничего не спрашивать.

Еще однажды, перед самым отъездом, к Вадиму заходил Кирюха Подойников. Вадим о чем-то недолго переговорил с ним во дворе, но в дом не пустил. Наденька смотрела на них из окна и думала, какое же дело может быть к Вадиму у этого Подойникова. На нем был какой-то уличный налет с оттенком крайней бедности, как будто Кирюха обитал на скамейке в городском парке и подъедал за посетителями кафе на набережной. Его хотелось усадить в корыто и хорошенько отмыть для начала. Наденька заметила, что Кирюха что-то сунул в карман и поплелся восвояси, подметая штанинами пыль. Она только пожала плечами, не желая выведывать подробности, да и какое ей, собственно, было дело до этого шоферюги?

Через день Вадим уехал, обещая вернуться к субботе, и после его отъезда Наденька внезапно обнаружила, что на нее нахлынула огромная пустота. Не только потому, что образовалась масса свободного времени, которое она не умела ничем занять. Копаться в огороде ей откровенно не хотелось, в кино не пойдешь в одиночку. Уборку сделать? Так и убирать почти что нечего. А чем еще заняться? Вышивкой? Но как-то это совсем смешно. Вдобавок в ее пятом классе отменили два последних урока из-за подготовки к торжественной линейке, да и чему еще научишь детей в самом конце мая? К полудню ее рабочий день кончился, и Наденька отправилась домой через магазин, чтобы наскоро что-нибудь приготовить, а потом еще съездить к маме, выгулять очередную кофточку из Венгрии. В школе этим ее кофточкам все откровенно завидовали и просили продать при случае, если однажды Наденьке они разонравятся. А ведь никто так и не видел ее нижнее белье! Шоколадный лифчик и другой, цвета изумрудной зелени, который, очевидно, полагалось носить с зеленой кофточкой в черный горошек…

И вот Наденька, утолив легкий полуденный голодок чаем с пирожками – не стоило же щи варить для себя самой, – вертелась перед зеркалом огромного старинного шкафа в зеленом лифчике и черных трусиках, которые единственно к этому лифчику более-менее подходили, и думала, как жаль, что этот лифчик нельзя продемонстрировать в школе. То есть категорически нельзя даже никому открыться, что вот какой мне прислали лифчик. Еще из зависти обвинят в разврате, будут разбирать на собрании… А как интересно носить цветные лифчики! Наденька решила, что когда она окончательно вырастет, ну то есть когда окончательно встанет на ноги, будет работать в редакции, например, или хотя бы писать для журнала «Северные зори» и получать за это приличные гонорары, у нее будет целых семь разноцветных лифчиков – по одному на каждый день недели. И жить от этого станет гораздо радостней…

И в этот самый момент в дверях звучно кляцнул ключ.

О боже! Наденьку буквально пригвоздило к месту. Наверняка это Петр Николаевич, который мог беспардонно вломиться к ним в любой, даже самый неподходящий момент. Наденька заметалась в поисках своего халата. Однако халатик остался на кухне возле самого входа, а дверь меж тем уже толкали с веранды. И Наденька не нашла ничего лучшего, как юркнуть в шкаф. Ничего страшного. Петр Николаевич возьмет, что ему там понадобилось, и уйдет в свой флигелек. Он, наверное, просто не заметил, как Наденька вернулась. Вышел за водой или возился в огороде на заднем дворе со своей клубникой.

В прихожей кто-то явно возился, потом оттуда послышались голоса. «Не боись, – произнес мужчина. – До трех часов никто не вернется точно». Воры? Наденька сжалась в комочек в глубине шкафа, превратилась сама в кучку тряпья. В зазор между зеркальным полотном и рамой проникал свет, и Наденька видела, как темный силуэт замаячил в коридоре, потом раздались мягкие, осторожные шаги, и она поспешила прикрыться какой-то шторой или скатертью ни жива ни мертва. «Да не стесняйся ты, Сопун не в претензии, – опять произнес этот голос. – В конце концов, он сам мне ключ передал, никто не вынуждал под пистолетом…» – «Он что, один живет?» – спросила женщина. «Нет, жена у него училка, поэтому я и говорю, что до трех… Пока еще в магазин завернет».

Тут только Наденька вспомнила, как Вадим перед отъездом что-то передал Кирюхе Подойникову, а тот сунул себе в карман. Так вот какие у них дела! Кирюхе просто некуда было привести девицу, и Вадим предоставил ему собственную постель. Наденька было задохнулась от возмущения: «Да как он мог», однако опомнилась, какая же вышла нелепая ситуация, как будто из анекдота. И главное, ей же теперь не выйти из шкафа в одном-то белье! Как она теперь объяснит, почему оказалась в шкафу? В лифчике изумрудной зелени. Как будто это она – любовница, а не хозяйка положения, шкафа и собственной постели.

Те двое в комнате, кажется, раздевались, Кирюха при этом пару раз чертыхнулся и отметил, что у девицы клевое белье. «Эстет хренов, – хмыкнула про себя Наденька. – То ему ногти нужны накрашенные, то клевое белье». В следующий момент ей стало интересно, какое же это у девицы белье, и она приникла к щели между зеркалом и рамой, в которую была видна ровно половина комнаты и изголовье кровати. Кирюха уже лежал в постели. В ее постели, на белье в розовый цветочек, которое она так любовно выбирала перед самой свадьбой. Пройдя через прачечную, белье, конечно, вылиняло и выглядело уже не столь пасторально, как поначалу, и все-таки это было ее белье, на котором теперь валялся этот грязный Подойников. Шоферюга! А девица его – дебелая, коротконогая – щеголяла в черных кружевных трусиках, сбежавшихся ниточкой между двух ослепительных полушарий. Наденьке следовало, конечно, вернуться в свой уголок, затаиться и смиренно ждать трех часов пополудни, времени окончания любовных утех, объявленного Подойниковым. Но вдруг они увлекутся? И тогда ей придется просидеть в шкафу до самого вечера. Однако у Наденьки заныли коленки, и она попробовала осторожно сменить положение, перетекла на бок и устроилась поудобнее возле этой щели.

Они сбросили одеяло, и Подойников с азартом теребил светлые пряди девичьих волос. Девушка лежала, повернувшись к шкафу спиной и ослепительно-белой задницей, которую нельзя было созерцать без волнения. Они лежали абсолютно голые, произносили какие-то полунежные слова вперемешку с матерком, целовались, мяли и царапали друг друга, одержимые желанием. Наконец, когда Подойников подмял девушку под себя и ее округлые колени рычагами поднялись вверх, Наденька зажмурилась и почти упала в самую глубь шкафа. Глубже было просто некуда, а хотелось. Потому что она была чужой в этой комнате. Она им мешала. Они произносили слова, которые касались только их двоих, которые что-то значили только в зоне, созданной их страстью на ее постели. А ей самой никто даже ничего не сказал, она не должна была знать, но это же настоящее предательство!

И что общего у нее с этими двумя? Почему между ними происходит какая-то любовь, если в центре любви всегда была она? Или это не та любовь? Любовь вообще – территория взрослых, а она так и осталась маминой девочкой. Навсегда. У нее не получилось вырасти, превратиться в самку и в порыве животной страсти царапать спину партнера.

Девушка в ее постели взвыла. Подойников испустил короткий стон и обмяк. Невообразимо. Наденьке как-то само собой пришло в голову, что Вадим бесполый. Он друг. С ним можно говорить о всяком и смеяться, но просто так, не всерьез. Перед ним даже нельзя щеголять полуодетой, в зеленом лифчике и черных трусиках. Потому что он в лучшем случае скажет, что ей не вредно получше питаться и что задница у нее в два кулачка…

– От Сопуна и ждать ничего нельзя, – донеслось до нее, – кроме скотства.

Потом что-то упало. Еще некоторое время они возились в комнате, спешно одеваясь. Потом раздались удаляющиеся шаги и лязгнул замок. Они ушли, точно как воры. Хотя, по сути, никто же ничего не украл.

Наденька вылезла из шкафа. Оказывается, она озябла там, за зеркальными дверцами, и теперь ей сделалось резко холодно. Она спешно влезла в халат и только теперь наконец перевела дух. В комнате стоял незнакомый запах, не похожий на запах Вадима. Все вещи Вадима, рукописи в том числе, пахли смесью крепкого табак и старого шкафа. Она могла бы обнаружить их по запаху с закрытыми глазами в куче других вещей. От нее самой, наверное, пахло точно так же, несмотря на все попытки перебить дух старого дома польскими духами «Может быть». Теперь в комнате пахло как будто бы псиной. Или просто зверством, иного определения Наденька подобрать не могла. Она сдернула с постели белье в розовый цветочек, решив больше никогда его не стелить. Оставить для гостей или отдать Петру Николаевичу, в конце концов.

Поправляя сбитый прикроватный коврик, Наденька поняла, к чему относилось «скотство», которое только и можно ждать от Вадима. Перед отъездом он надел чистые майку и трусы, а грязные трусы затолкал в спешке под диван. Там они и валялись, вывернутые пятнами наружу, будто бы намеренно напоказ.

* * *

Вопрос о сценарных курсах подвис. Вадим вернулся из Москвы слегка разочарованный, хотя и пытался не подавать виду, однако это было сильно заметно. Оказалось, что сперва нужно было написать какой-то пробный сценарный текст, на основе прозаических публикаций в сценаристы не брали. Однако нужно было просто написать этот текст – только и всего. Вадим требовал для себя много кофе и одиночества. Он запирался в комнате, курил как проклятый, и по отрывистому стуку его печатной машинки Наденька понимала, что сценарий идет туго. К тому же она понятия не имела, о чем этот сценарий вообще и почему Вадим поглядывает на нее не то чтобы зло, но явно недобро, с неким подозрением. Одиночество – ладно, пускай себе сидит взаперти, раз уж так надо. Но кофе Наденьке приходилось доставать через подругу-товароведа, и раз от разу это становилось сложнее, потому что дефицитный кофе предназначался для особо нужных людей, а не каких-либо там приятельниц, однако этот момент Вадим тоже не хотел понимать. Как это – не достать кофе через знакомого товароведа?! Наконец подруга надоумила Наденьку покупать зеленый кофе, который свободно продавался повсюду, жарить его на противне и молоть вручную на мельнице-кофемолке, благо такая в хозяйстве Сопуна имелась. Получалось в четыре раза дешевле и гораздо вкуснее. Вдобавок жареный кофе испускал аромат, который напрочь перебивал все прочие запахи, и это было просто здорово. Теперь в доме стоял крепкий запах кофе, который цеплялся к волосам и одежде. На его фоне наконец зазвучали духи «Может быть», которые Наденьке подходили чрезвычайно, как отмечали коллеги и даже сам Вадим, хотя он и полагал, что покупать духи – это буквально пускать деньги на ветер…

Однажды он где-то завис с приятелями и явился домой уже ближе к ночи крепко навеселе, тут же потребовал сварить ему кофе, хотя Наденька уже лежала с книжкой в постели. Благо у нее начался отпуск, и с утра можно было поспать подольше, то есть можно было колобродить до поздней ночи, поэтому она отложила книжку и взялась за ручную мельницу. Вадим был явно не в духе, поэтому в любом случае ничего иного ей и не оставалось, однако в этот момент, когда она в ночной сорочке молола кофе возле самого окошка, ей вдруг открылось, что в этом есть еще и второй, глубокий смысл. Что она перемалывает не только кофейные зерна, но и собственные застаревшие, окаменевшие обиды, зерна гнева, семена унижения, несбывшиеся надежды и пустые амбиции, и тогда она закрутила рукоятку мельницы еще яростней, еще быстрей.

– Я хотела спросить про эти сценарные курсы… – она наконец решилась спросить Вадима напрямик. – Ты уедешь в Москву, а я? Что будет со мной?

– А ты будешь с маленьким ребенком сидеть, – отрезал Вадим. – Как раз три года пройдет.

– Ты хочешь нас бросить? – Наденька сказала «нас», хотя ребенка не было и в помине.

– Почему бросить? Я своих детей не бросаю, я с каждого гонорара деньги в деревню всегда отправлял сынку. И вам буду. За сценарии хорошо платят.

– Давно ты этого своего сынка видел? – Наденька спросила жестко, продолжая механически крутить рукоятку мельницы.

– Когда сынка видел? А прошлым летом, его сюда на каникулы привозили. А чего ты вдруг забеспокоилась? Его в деревне родной дядька воспитывает по решению суда, между прочим.

– Ты про суд никогда не рассказывал, – Наденька удивилась.

– Я тебе много чего не рассказывал. А сыночка у меня Танькины родственники забрали. Мол, нет никакого резона папаше его отдавать, потому что бабка с дедом в силе еще и дядька родной есть, плотник. Рукастый вообще мужик, не то что я…

– Ладно, – Наденька наконец оставила кофемолку и, насыпав кофе в алюминиевый ковшик, поставила его на электроплитку, купленную совсем недавно, с отпускных, чтобы лишний раз не топить печку.

– Я вообще сценарий пишу о том, как однажды в Ленинграде в доме малютки работал. Дворником, – помолчав, произнес Вадим. – Я тебе не рассказывал?

– Нет, этого ты мне тоже не рассказывал.

– Я тебе много чего не рассказывал. Может быть, не доверял до конца.

– Не доверял? Почему? – Наденьку это немного задело.

– Еще спроси, как это можно было ей не доверять – такой безупречной, такой хорошей и честной? – завелся Вадим. – Да потому, что тебя учили врать с самого детства. И ты сама себе врала, даже не замечая.

– Кто это меня врать учил? – Наденька все еще занималась кофе.

– Да все. Школа, комсомольская организация, мамаша твоя. Тебя учили двуличию. Надо было просто быть хорошей девочкой, а значит, держать в узде слезы и сопли. Приличная гримаска, милое личико, улыбочка – все, чтобы ввести окружающих в заблуждение. А ты думала, что твоя жизнь чище и правильней, чем моя? Что ты живешь осмысленней, тогда как ты…

– Что?

– Ты меня не так любишь, как надо. Ты маму вспоминаешь и думаешь, что жизнь к тебе несправедлива. Ты меня используешь просто, поэтому я не хотел рассказывать тебе о подкидышах.

– Да при чем тут подкидыши! – Наденька взорвалась. – Какая связь: комсомол и подкидыши?

– Самая прямая. Ребенок не вписывается в программу духовно-нравственного воспитания! Как это, комсомолочка – и вдруг дитя нагуляла от идеологически нестойкого мужчины! Тут же разбор полетов на собрании устроят, из комсомола за аморалку исключат, университет не дадут закончить.

Наденька слушала, откровенно не понимая, что он вообще такое говорит, с какого перепугу поминает духовно-нравственное воспитание и кто такой этот идеологически нестойкий мужчина, который помог комсомолочке нагулять ребенка. Совершенно механически, а может, даже с легким испугом Наденька сняла с плиты ковшик и налила кофе в чашку. И тут, оторвав от кофе глаза, Наденька вдруг увидела абсолютно черный, пронзительный взгляд Вадима. Она и сама не могла бы объяснить, как это взгляд может быть черным, но именно так и было. Вадим не мигая смотрел на Наденьку, и из его глазниц выплескивалась чернота.

– У тебя собственный материнский инстинкт не развился, – прошипел он, – потому что мамаша всю жизнь над тобой тряслась, как гусыня.

Звучно отхлебнув из чашки, он ехидно прищурился и произнес странно изменившимся голосом:

– Думаешь, я ничего не замечал до сих пор? Да у тебя полосы на животе!

– Полосы на жи-во-те? – Наденька до сих пор ничего не понимала.

– Растяжки. Такие у Таньки еще после родов остались. Значит, ты ребеночка скинула – и дальше пошла гулять налегке. А мамаша твоя тебя, как всегда, прикрыла!

Наденька смотрела на Вадима и никак не могла унять дрожь. Еще немного, и он кинется на нее. Схватит за шею, примется душить, приложит лицом к раскаленной электроплитке…

– Как тебе такое пришло в голову? – прошептала Наденька, думая о том, что если все вот так кончено, то все кончено. Она застыла, стала как ледышка, понимая остатками второго, трезвого ума, что у Вадима просто не получается сценарий и он пытается найти виноватых. В его неудачах всегда виноваты другие. Конкретно она, Наденька, как человек, к нему самый близкий.

Одновременно ей хотелось поговорить с другим, добрым Вадимом, которого целиком поглотил этот монстр с черным взглядом. Положить голову ему на плечо, обнять и найти слова утешения.

– Завтра справку мне принесешь, – сказал Вадим.

– К-какую справку?

– Из роддома. О том, что ты у них не рожала.

– Разве роддом дает такие справки?

– Захочешь – возьмешь. А не захочешь – мотай тогда к своей мамочке. Замужем побывала, теперь все шито-крыто. Ты ведь для этого за меня замуж вышла?

Не зная, что ответить, потому что отвечать действительно было нечего, Наденька тихонько отправилась в комнату и, каждую минуту ожидая грозного окрика, залезла под одеяло с головой. Если б можно было вот так просто укрыться, спрятаться от самой жизни, если это и есть настоящая жизнь. Она подумала об улитках, которые повсюду таскают за собой свою раковину, укрытие весьма эфемерное, иллюзорное, но все же укрытие. Наденька всегда жалела улиток, которые во множестве выползали после дождя из травы и целеустремленно пытались пересечь дорожку в саду, а Вадим равнодушно давил их подошвами грубых ботинок, не слыша хруста их панцирей. Наденька чувствовала себя сейчас именно как улитка, причем без панциря. Слизняк, которому надеяться абсолютно не на что.

Вадим еще долго сидел на кухне, потом Наденька услышала, как хлопнула дверь, и еще полагала, что он просто вышел покурить на крыльцо, ночи-то светлые, слышен каждый вздох, тишина умиротворяет, успокаивает, глядишь, к утру и отпустит. Однако не отпустило. Наденька провела ночь как на иголках в бесконечном ожидании, что вот-вот послышатся шаги. Ей вроде удавалось провалиться ненадолго в сон, но тут же она вздрагивала и продолжала вертеться в неведении, как жить дальше и стоит ли наутро стучаться в роддом с очень странной просьбой. Нет, конечно, ее же примут за дурочку, наверняка именно так и скажут уже в приемном покое…

Рано утром, не было еще семи, Наденька умылась, допила вчерашний кофе и, наскоро собрав сумку, решила наведаться к маме. То есть мама как раз уехала в санаторий в Минск и просила, чтобы Наденька поливала ее цветы хотя бы раз в неделю. Понятно, что цветы были только поводом, однако Наденька еще так уговаривала себя, что едет поливать цветы, потому что обещала маме. Однако стоило ей повернуть в замке ключ и нырнуть в родную квартиру, как мгновенно нахлынуло такое чувство, что вот наконец она вернулась домой после долгой и странной отлучки, что она сбилась с курса, мотаясь по житейским волнам, и вот только сейчас на горизонте показался материк. Земля, земля!

Она первым делом залезла в ванну и пустила горяченную воду, пытаясь одновременно согреться и отмыться. От чего? От жизни с запахом крепкого табака и старого шкафа, с бытовым матерком для связки слов в предложении и пьяными песнями Петра Николаевича, с грязными трусами под кроватью и пошлой геранью на окне, символом мещанского уюта вкупе с зеленым халатом. Халат, кстати, она оставила на стуле, не намереваясь больше тащить его за собой. Жалко было только посылочный ящик с кофточками. Может быть, не поздно будет еще забрать его при случае, как и сапожки, которым удалось пережить зиму в приличном еще состоянии, в отличие от нее.

Телефон она выдернула из розетки. Кофе у мамы не обнаружился, зато нашлась початая бутылка водки. Наденька опрокинула стопку, закусив соленым огурцом, и, как была, в банном халате, запахнув поплотней темные шторы, завалилась спать. Ей снилась мама. Как будто бы она привезла Наденьке из Минска целую кучу обуви – туфель, полусапожек. Очень хорошей обувки, только все по одному башмаку, пары не подобрать. Проснулась Наденька за полдень. Увидев в зеркале свое слегка опухшее лицо, долго втирала в щеки увлажняющий крем, попутно думая при этом, что любовь должна непременно что-то привносить в жизнь, что-то хорошее, как свет и тепло, к чему можно тянуться руками, как ребенок тянется к матери, потому что она излучает тепло и свет. А для нее, Наденьки, пока что состоялись только тоска и боль, боль и тоска – вот все, что вынесла из любви, такой урок. Сжав пальцами виски, она поморщилась. Память упорно подсовывала образы и слова, которые только усугубляли тоску и боль. И так казалось, что внутри нее ничего иного и не осталось, кроме этой отвратительной тоски по несбывшемуся, то есть когда стало окончательно понятно, что не стоило и надеяться, строить в уме романтические иллюзии по поводу какого-то счастья. Она выходила замуж, пытаясь освободиться от детства, отравленного ложным стыдом быть самой собой, странными наставлениями вроде «будь хитрей». Что значит «будь хитрей»? Обманывай, недоговаривай, притворяйся? Но ведь Вадим так именно и думал о ней, что она обманывает, притворяется. В чем тогда состоит правда этой самой жизни, если ты все равно окажешься виноватой даже в том, чего не делала и даже мысли не допускала?

Накрасив глаза, Наденька решила прогуляться до магазина, потому что в холодильнике была только вечная мерзлота и более ничего, а в животе подсасывало. Схватив авоську, она долго, выверяя каждый шаг, спускалась по лестнице, думая при этом, что ведь еще не поздно сказать, что она просто съездила к маме полить цветы. Можно дойти до магазина, купить чай, молоко и хлеб, а потом вернуться на Старую Петуховку как ни в чем не бывало и сделать вид, что ничего не случилось. Подумаешь, поссорились, всякое бывает. Обыденно и жестоко. Даже слишком жестоко, вот в чем дело. Наденьке вспомнился эпизод из детства, когда ее в магазине вдруг обвинили в краже, потому что в ее сумочке обнаружилась расческа, только что купленная в соседнем универмаге. А чек она не сохранила, и, как назло, в этом магазине продавались точно такие же расчески по девятнадцать копеек. Вызвали милицию, и слава богу, что кассирша универмага Наденьку вспомнила, сказала, что да, эта девочка сегодня купила у них расческу. И кассу проверили в магазине, и ревизия показала, что все в порядке. Правда, никто так и не извинился. И тетка, которая обвинила Наденьку в краже, только повторяла в сторону: «Ну, в жизни всякое бывает», кривя накрашенный рот и пытаясь не поднимать глаза. И вот теперь Наденька переживала примерно такое же ощущение, что ее незаслуженно обвинили в страшнейшем преступлении. Только теперь не было кассирши, которая бы за нее заступилась. Рядом вообще просто никого не было. Никого.

У подъезда Наденька встретила соседку, которая дежурно спросила: «Как мамочка?»

– Мама уехала в санаторий, – коротко ответив, Наденька постаралась поскорее слинять, дабы избежать лишних расспросов. Ей показалось, что соседка посмотрела на нее с осуждением. То ли потому, что Наденька бросила в одиночестве «старую больную мать», то ли потому, что теперь бросила мужа, как будто это было написано у Наденьки на лице.

Магазин встретил откровенно печальной витриной, которая давно никого не зазывала и никого уже не ждала. Наденька обратила внимание, что с витрины исчез плакат, на котором в небе красовался огромный ломоть сыра, а снизу на него, облизываясь, глядела ошалевшая мышь. Плакат был в витрине всегда, сколько Наденька помнила себя, однако настоящего сыра в магазине так и не появилось, а мышь повесилась, разочаровавшись и устав от бесконечного ожидания. «А я еще могу шутить», – с удивлением отметила про себя Наденька.

Купив хлеба, яиц, сметаны и огурцов, она направилась к выходу, попутно соображая, на что потратить остаток дня, и тут внезапно наткнулась на Кирюху Подойникова. Он был в рабочем комбинезоне, который его существенно преображал неожиданным образом. Вот так посмотришь и решишь, что человек-то при деле.

– Привет! – зацепив ее взглядом, Кирюха поздоровался первым.

– Привет! – Наденька слегка хохотнула, вспомнив, как сидела в шкафу. Вадиму она об этом, конечно, не стала рассказывать.

– Ты как здесь? – спросил Кирюха.

– Странный вопрос. В магазин зашла.

– А я тут экспедитором работаю, – со значением произнес Кирюха.

– Каким еще экспедитором?

– Ну, шофером с функциями грузчика.

– Это экспедитор называется? – Наденька улыбнулась.

– Да. А что, красиво ведь звучит – экспедитор. И у меня как раз рабочий день кончился. Пива хочешь? – без малейшей паузы спросил Кирюха.

– А у тебя есть?

– Есть. И вобла тоже.

– Откуда?

«Знак, дайте знак!» – Наденька молила небеса, высшие силы или кого-то еще, кто безусловно знал все наперед. Ведь не могло же быть так, чтобы ничего такого не было, а ей сейчас необходимо было зацепиться за что-то, любой гипотетический совет, потому что она так и не научилась решать сама, думать собственной головой.

– Я же в магазине работаю, – сказал Кирюха. – Пойдем, там на ящиках на заднем дворе можно хорошо посидеть.

И он провел ее во двор прямиком через магазин, через служебные помещения, заставленные ящиками с помидорами, контейнерами с молоком и сметаной, лотками с хлебом, мимо каких-то закутков и замызганных дверей, мимо доски со служебными объявлениями, над которой был натянут плакат, писанный белым по красному полотну: «Решения партии поддерживаем и одобряем!»

«Нет, это неправильно, дайте другой знак», – подумала Наденька, покорно следуя за Кирюхой во двор.

Брызнул день. Там, во дворе магазине, витал густой, душный аромат сирени, чуть уже отдававший перепрелыми гроздьями. Наденька с опаской присела на занозистый ящик для овощей, Кирюха устроился напротив нее на таком же ящике и выудил откуда-то две бутылки «Жигулевского» и огромную воблу. Пить надо было прямо из горла, и после первого же глотка, когда холодные пузырьки стали лопаться в носоглотке, отдавая горечью, голова у Наденьки слегка закружилась, и настал некий момент вечности, что ли. То есть так показалось, что вечер, отчеркнутый душной сиренью, может никогда не кончаться. Пиво ни при чем. Такие моменты случаются исключительно летом, может быть, благодаря подавленному воспоминанию о рае, в котором некогда первые люди вот так же сидели, не зная, что поделать с этой своей вечностью, и впереди у них была воистину бездна времена.

– Я не слышал от него ни единого доброго слова в твой адрес, – сказал Кирюха.

Наденька поняла, что он говорит о Вадиме, и пожала плечами.

– Оставь его. Пусть себе живет как знает, – помячкав воблу в руках, Кирюха оторвал от рыбины порядочный пласт мякоти и протянул Наденьке.

– А он знает, как жить? – Вобла оказалась горько-соленой, и Наденька поморщилась.