Текст книги "Смотри: прилетели ласточки"

– Точно никто не знает, – уверенно ответил Кирюха. – Но жизнь как-то выруливает сама. Главное – понимать, кто ты такой.

– И кто ты, например, такой?

– Кирилл Подойников.

– Экспедитор?

– Так у меня в трудовой книжке написано, – Кирюха потягивал пиво не спеша, с толком. – Ты пей, не стесняйся, я еще принесу. Так вот, в трудовой книжке может быть написано все что угодно, ко мне это имеет мало отношения.

– А что имеет? – хмыкнула Наденька.

– Текущий момент, грубо говоря. Очень сложно въехать, что каждую минуту ты именно живешь, дышишь, учишься быть собой.

Глотнув пива, Наденька вздрогнула. «Знак! Дайте же знак!..»

– Я не сразу научился быть собой, никому не подражать, никому не завидовать, не устанавливать для себя никаких границ. Ты просто возделываешь свой сад.

– А что это значит?

– Это значит, что с тобой хорошо сидим, вот и все, – Кирюха рассмеялся.

Они странно быстро захмелели оба от нескольких глотков холодного пива. «Я же почти ничего не ела с утра», – сообразила Наденька.

Какая-то тетка, полупьяная, как они, вынырнула из-за ящиков и некоторое время молча стояла, наблюдая, как они доедают воблу. В руках у нее была огромная сумка, набитая консервными банками, макаронами и прочей неприхотливой снедью, а физиономию украшал свежий иссиня-черный фингал. «Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе разбилась весенним дождем обо всех…» – неожиданно припомнилось Наденьке.

– Ребята, вы сумку мою не посторожите? – неожиданно выдернулась тетка. – У меня муж в магазин за хлебом зашел, и вот полчаса его нет. Я только туда и назад.

– Так может, он тебя бросил, – ответил Кирюха.

Тетка оторопела, однако скоро совладала с собой:

– Я сбегаю быстро в магазин, – и, не дождавшись ответа, тетка оставила сумку и нырнула за угол.

«И это тоже не может быть знаком», – думала Наденька, пока Кирюха Подойников подробно рассказывал ей о том, что быть собой – это вести себя естественно, без напряжения, потому что мы вовсе не обязаны отвечать чьим-либо ожиданиям. Мы можем быть в том настроении, которое к нам пришло в данный момент…

Однако именно так и вел себя Вадим, даже когда высказывал самые страшные подозрения. И именно поэтому она сейчас сидела на ящике для овощей и слушала пьяненькую проповедь Подойникова, который с этой своей философией вряд ли преуспел в жизни. Хотя – что значит преуспеть? Занимать достойную должность, чтобы… чтобы отвечать ожиданиям мамы и прочих заинтересованных в ее судьбе людей.

– Но я же вышла за Вадима только потому, – она слегка икнула, – что в тот момент мне этого очень хотелось.

Тетка показалась из-за угла вместе со своим мужем, изрядно потрепанным мужичком в засаленном пиджачке и летней кепке, сползшей на глаза.

– Очередь же на кассе, – на ходу оправдывался мужичок, сильно шепелявя. Во рту у него почти не оставалось зубов.

– Пароход через двадцать минут, – ругалась тетка. – Хлеба ему надо, хлеба можно и в поселке купить… Спасибочки, мы на дачу опаздываем, – тетка поблагодарила, через силу улыбнувшись. Губа у нее была рассечена.

– Зачем эти люди живут вместе? – произнесла Наденька, когда те двое спешно отчалили. Она еще успела подумать, как странно она пересеклась в пространстве и времени с этими двумя. Зачем? Какой в этом смысл? Или, может, ее просто занесло в странное место, а эти двое двигались обычной своей траекторией…

– Может, им такая жизнь нравится, – ответил Кирюха. – А мне знаешь чего сейчас очень хочется?

– Ну?

– Пойдем к тебе, продолжим банкет, – он явно имел в виду «к тебе» – то есть к Наденьке, в ее родной дом.

Когда же это она успела выболтать Кирюхе Подойникову, что мама уехала в санаторий и что квартира свободна? Невольно перед глазами поплыла сцена, виденная из шкафа. Голый Кирюха, вожделенно теребящий волосы своей подруги, и ослепительно-белая задница, которую явила ей, кажется, сама жизнь.

– А пойдем! – Наденька решительно поднялась. – Это здесь, буквально через дорогу.

И потом, когда они шли, очень долго шли через дорогу, как будто без цели, просто шли себе, Наденька думала, что, наверное, так именно думали прохожие, которые видели, как они пересекли дорогу и завернули во двор. Ну подумаешь, идут себе люди. И все это время она про себя упорно твердила: «Вот мы идем, вот мы идем, вот мы идем». Возможно, это и было погружением в текущий момент, «здесь и сейчас», обычно ускользающий от сознания, занятого суетными делами. Но теперь ее внутреннее сквозящее пространство занимала только эта фраза и больше ничего. Потом, во дворе, она подумала, сколько всего успело случиться здесь, только не сейчас, а раньше, именно здесь, в пространстве, ограниченном стенами родного дома и маленьким палисадником, в котором прошло детство. Сколько радости, разочарований, потерь, обретений и слез. Но теперь детские игры во дворе закончились, теперь будут другие игры, хотя можно же еще остановиться. Никто не заставляет ее вести Кирюху домой. Можно встать у подъезда и сказать: «А теперь до свидания». Однако ей нужно было в конце концов обрубить последние нити, которые связывали ее с Вадимом. Она больше не его жена, хотя по-прежнему значится ею в паспорте…

Наденька еще случайно зацепила глазом старые качели в самой глубине двора. Сиротливые, покинутые, перекошенные временем и усилиями нескольких поколений детей. «Ну вот и знак, – подумалось ей. – Наконец-то. Спасибо». В следующий момент она ощутила странную слабость, и ее едва хватило на то, чтобы подняться по лестнице на третий этаж и повернуть ключ в замке. Только бы никто из соседей не вышел на лестницу, только бы никто не увидел… Внезапно ей сделалось мучительно стыдно. Одновременно внутри проросла яркая жалость к Вадиму, который… А где сейчас мог быть Вадим? Вернулся на Старую Петуховку, искал ее, расспрашивал отца и соседей? Или нет. Застрял у кого-то в гостях. У рыжего Миши с радио или еще у кого. А может, просто сидел в редакции, почитывая присланные рукописи. У него же рабочий день…

Дома показалось прохладно и неуютно. Скинув у порога босоножки, Наденька прошла на кухню, уронила авоську с продуктами на стул и еще успела подумать, как же это все теперь будет. Кирюха подошел со спины, осторожно обнял ее за плечи и спросил, почему она хочет его любить.

Наденька ответила, что она хочет любить вообще, но пока непонятно кого.

Он крепче обнял ее, развернул лицом, потом притянул к себе и произнес какие-то очень простые, но значимые слова, от которых сразу стало тепло. Все правильно. Теперь Наденька опять оказалась в центре любви. Перекошенная было Вселенная пришла в равновесие, и Наденька перестала думать о Вадиме и вчерашнем происшествии. Потому что случилось то, что должно было рано или поздно случиться. Ситуация наконец разрешилась, и Наденька неожиданно почувствовала себя очень легко.

Они сцепились в крепком объятии, впились друг в друга страстными поцелуями. В какой-то момент Наденьке показалось, что она теряет сознание, но он ловко подхватил ее почти на лету, взял на руки, отнес в комнату на диван и там снова стал целовать. И с каждым его поцелуем она словно пробуждалась от долгого сна, почти обморока. А он целовал, целовал, целовал. Наденька гладила его затылок, теребила его длинные волосы, собранные в хвост, почему-то еще проговаривая про себя: «волосы, собранные в хвост», хотя это не имело никакого значения. Вообще все вокруг потеряло какое-либо значение, кроме тяжести его тела. И она гладила его спину, пальцами забравшись под майку, чтобы убедиться, что все это происходит на самом деле. Она пыталась запомнить всякий момент до мельчайших точек, потому что все это должно было кончиться очень скоро. «Кирюха, Кирюха», – Наденька повторяла про себя как заклинание, уверенная, что все это не сможет никогда повториться, потому что он уйдет, а она будет думать, что ничего такого не было, что ей просто приснилось. Потому что он не ее мужчина. Они только случайно пересеклись в том неправильном месте, куда ее попросту занесло…

Потом они еще пили чай с овсяным печеньем, жарили яичницу с помидорами, и Наденька заметила невзначай, что Кирюха, скорее всего, редко ест досыта. Хотя бы потому, что ему было абсолютно все равно, чем набить живот. Он, собственно, так и заявил мимоходом, в основном рассуждая о том, что нет хуже греха, чем упустить свою страсть. Потому что страсть иррациональна, как и вера, они не так и далеки друг от друга. Но, по сути, он же элементарно проговорился, выдал себя с головой. Очевидно, что ему было точно так же все равно, с кем удовлетворить эту свою страсть. Вот Наденька подвернулась…

Когда он наконец ушел, хотя мог бы запросто и остаться… Наденька сама не знала, хочет ли она, чтобы он остался, потому что, с одной стороны, у него не было никакой веской причины, чтобы вот так взять и уйти, а с другой стороны, не стоило ему оставаться, потому что мог заявиться Вадим, требовать, чтобы она открыла. Да при чем здесь вообще был Вадим, если Наденька не могла представить, как будет спать в одной постели с Кирюхой. Нет, ей надо побыть немного одной. Так вот, когда он наконец ушел, Наденька поняла, что теперь уж точно не знает, за что еще зацепиться. Если бы она разрыдалась, ее бы все равно никто не услышал. И никому не было до нее никакого дела. Совершенно никакого. Кроме разве что мамы, но она была далеко. И маме тем более не следовало рассказывать о том, что только что произошло. Наденька разглядывала свои пустые ладони, думая, что их некому протянуть. Жизнь утекала сквозь пальцы, как дистиллированная вода без вкуса, без запаха.

Наконец она уронила в постель свое будто плетьми избитое тело и подумала, что теперь она все знает о любви. Абсолютно все.

Подойников навещал ее еще несколько раз. Просто звонил в дверь, когда ему этого хотелось, заставляя Наденьку вздрагивать: а вдруг это Вадим. Но Вадим не появлялся. А Подойников стал требовать водки и безобразно напивался, в пьяном виде пускаясь в размышления о том, что он же козырный, и как только Наденька этого не понимает. И что она ничуть не лучше его. Чем лучше-то, в самом деле? Что в школе работает на твердой ставке, пишет планы уроков и отчеты по этим планам? Зато вот у него никаких тебе планов. Подсобку закрыл – и голова свободна. А что из редакции его в свое время выперли, так это потому, что он такую правду писал, которая даже в перестройку никому не нужна. Потому что перестройка – фикция, все начальники останутся на своих местах, только будут немного иначе называться. И никакого тебе нового мышления. Забудь. Потому что никакого мышления в принципе не существует, люди все практически глубоко спят, поэтому и не мыслят… Наденька слушала его безразлично и только думала: «Это не мой мужчина», хотя Кирюха был с ней нежнее, чем Вадим за всю их совместную жизнь.

Когда талоны на водку кончились, а где еще их взять, Наденька не знала, Подойников растворился в пространстве, и Наденька не стала его искать. Она даже намеренно обходила стороной магазин, в котором он работал экспедитором, потому что их роман с самого начала был тупиковым. Наверное, та пьяненькая пара во дворе магазина все-таки была знаком. Или скорее предупреждением, до какого состояния можно очень быстро дойти, если вовремя не остановиться.

Мама не звонила. Конечно, она не могла знать, что Наденька вернулась домой, именно поэтому и не звонила. Но Наденька помнила, что она должна вернуться где-нибудь в пятницу утром московским поездом, и к ее приезду терла, терла, терла – ножи, вилки, ложки, краны на кухне и в ванной, дверные ручки, давно не мытые окна, пытаясь хоть чем-то занять себя и одновременно перестать думать о том, что она успела сотворить со своей жизнью. И где-то подспудно прорастала странная тоска по семейным вечерам, долгим чаепитиям с клубничным вареньем, разговорам вроде бы ни о чем, но в то же время обо всем, что накипело за день, маленьких радостях, тайных и явных страхах, несправедливостях и поисках какой-то иной жизни, хотя жизнь на Старой Петуховке уже и была иной, странной, затерянной в бытовой круговерти века.

Потом из почтового ящика вместе с газетами выпало письмо без обратного адреса. На конверте вообще значилось только одно: «Наденьке». Она вскрыла конверт еще на лестнице и там же, присев на подоконник, прочла:

«Я ни за что на свете не желал причинить тебе боль. Ты же знаешь, да?

С самого начала я каждый день умирал от страха, что все это возьмет и кончится, однако при этом думал, что теперь полностью завишу от тебя, и мне это сильно не нравилось. Я был груб с тобой от нежности, от глупого желания быть рядом с тобой до конца. Мне впервые захотелось жить с женщиной. Я выбрал тебя сам, а не дал себя окрутить. Не ту выбрал, наверное. Ты так и не смогла приспособиться под меня, хотя я ломал тебя, как только мог. Но ты не сломалась. А я жадно хватал на лету те крошки счастья, которые ты кидала мне, и теперь понимаю, что моя жизнь именно и состояла в этих крошках.

Я мало видел любви. Я сам ненавидел тепло и уют. Они казались мне уродливыми и лживыми, потому что в моей родной семье их почти не случалось. Зачем моя мать вышла замуж за отца? Наверное, ей приходилось притворяться и терпеть до конца. Зачем? Просто чтобы была семья? И мне казалось, что ты тоже притворяешься, потому что тебе зачем-то нужно это притворство. А когда ты оставила меня, я еще несколько дней подряд засыпал и думал, что вот завтра проснусь и все будет по-прежнему. Что это только нынешний день не задался.

В тот самый первый день, вернувшись домой, я поехал тебя искать. Я знал, что ты отправилась к маме, потому что больше-то некуда. И я еще уселся во дворе на скамейку, чтобы перекурить и подумать, что же я скажу тебе. Но ты прошла мимо с Кирюхой Подойниковым, и я понял, зачем вы идете к тебе. Но это не помешало мне любить тебя еще острей в тот момент. Да, любить. Я именно тогда понял, что успел прикипеть к тебе всем сердцем и всем своим существом…»

Вспыхнув, Наденька скомкала письмо в невозможности читать дальше. Разве она сама не искала вот этой необъятной, всепрощающей любви? Не придумывала ее? Разве не боролась за нее до тех пор, пока не устала? Вадима она давно простила и давно поняла, что он был груб только потому, что сам недополучил в детстве любви и привык встречать каждый день крепко сжатыми кулаками, не созданными для ласки. Бедный Вадим. У нее в жизни была любовь мамы и старшей сестры, были нарядные куклы, новые пальто и посылки из Венгрии. А что было у него? У него даже мячика не было! А ведь он пытался рассказать ей об этом, что не было мячика, то есть что в детстве его по-настоящему не любили. А она думала, мячик и мячик. Подумаешь, мячик.

Уже дома, в двадцатый раз пропуская сквозь себя по памяти горькие строчки, так и не решаясь пробежать их глазами еще раз, Наденька долго глядела в окошко в безмыслии, может быть, надеясь, что Вадим все еще где-то рядом, бродит под окнами в ожидании какого-то ответа. Но ей по-прежнему нечего ответить ему. Потому что он ждет даже не слов, а действий, только возврата на Старую Петуховку нет и уже никогда не будет. Это совершенно точно. Письмо она порвала на мелкие клочки и спустила в унитаз, пытаясь заодно уничтожить собственную боль, которую ей вроде бы удалось загнать глубоко внутрь, но вот теперь она разрослась горьким чертополохом, заполонив все самые дальние уголки. Но нужно было принять эту боль, потому что она стала частью ее жизни. Еще – и она прекрасно понимала это сама – в письме было зафиксировано ее преступление, буквы громко кричали на весь мир: «Ты, ты, ты!..» Сморщившись и заткнув уши, Наденька включила телевизор, чтобы заглушить ответный внутренний крик, который так и рвался наружу. На экране возник диктор в строгом костюме противного чернильного цвета, который бесцветным голосом принялся рассказывать о реконструкции коровника в деревне Вырубово. Наденька уселась в кресло и уставилась в экран, как будто информация о коровнике была чрезвычайно интересной, и тут неожиданно полувслух слепила:

 
Как банка тонкого стекла
Со сладкой вишней,
Я вся любовью истекла,
Была, да вышла.
 

Выдохнув на последнем слоге, Наденька зажмурилась от огромного удивления. Что же это такое? Что это? Ей осталось только найти блокнот и записать строчки, которые сами собой складывались внутри.

 
Была – дыханием тепла,
Почти неслышным,
Я слишком искренней была,
Открытой слишком.
А на задворках ветер зол
И сух до трещин,
И даже меньшего из зол
Не станет меньше.
Да что – и правда не нужна,
Давно постыла,
Зато неправда, так нежна,
Крадется с тыла…
Простужен голос у трубы
И звук посажен
До хрипа, скрежета судьбы.
И кто расскажет
Про непрощенные долги,
Какое дело
Кому? И не видать ни зги
До запредела.
 

* * *

Потом грянула осень. Поперла нагло, бесстыже, самоутверждаясь в каждой мелочи – ледяной корочке на лужах с утра, ветках, опустевших почти в одночасье, когда северный ветер сорвал с них последние украшения, промозглых вечерах с бесконечными дождями и непреходящей сыростью в душе. Все. Лето кончилось навсегда, короткий отпуск в инобытие, за который никто толком ничего не успел понять. И вот мир уверенно возвращался в свое обычное состояние холода и неуюта, и ничего другого уже не следовало ожидать, да никто и не обещал другого.

Осень рифмовалась с «оси». Возвращение на свои оси. Наденька исписала стихами целую тетрадку, не переставая удивляться тому, что она вдруг пишет стихи. Она никогда не думала писать стихи, да никогда особенно ими и не увлекалась, а тут строчки цеплялись друг за дружку, выстраиваясь в бисерные ряды учительского почерка, и Наденька находила в них спасение. Ритмичное чередование ударных и безударных слогов сглаживало внутренний разлад, выщелачивало золотые крупинки из немалой кучи жизненного дерьма. А впереди, причем весьма скоро, маячил только официальный развод, и ничего больше не вырисовывалось. Наденька никому не показывала своих стихов, ни подругам, ни коллегам по школе. Разве может она сотворить что-то стоящее? Да оставьте вы, ради бога. Ее просто вела вперед страсть к жизни, вот и все. А страсть может принимать разные виды, Наденька это уже сама поняла.

Ей все казалось, что для нее может еще состояться что-то чрезвычайно хорошее там, впереди. Нужно только приложить немного усилий, и это хорошее непременно сбудется. Но что конкретно нужно для этого сделать, Наденька не понимала. Она исправно вела уроки и даже кружок выразительного чтения. Иногда, задерживаясь в школе дотемна, – а вечера уже бывали темными, – Наденька размышляла по дороге домой, что и еще один день прошел, а ничего особенного так и не произошло. Но что, что такое должно было случиться? Наденька не знала.

В один из таких вечером, стоя на остановке в ожидании автобуса, Наденька совсем продрогла под проливным дождем, от которого остановочный навес защищал плохо. Однако под ним ютились еще какие-то люди, уткнув нос в воротники своих курток. Наконец из-за поворота показались огни, по виду это был долгожданный автобус, и тут кто-то ее окликнул:

– Наденька!

Оглянувшись, она с трудом узнала в темном силуэте под навесом Сашу-Сократа из редакции «Северных зорь».

– Это хорошо, что я вас встретил… – произнес он со странной радостью, вроде бы он был слегка подшофе. – Я очень переживал. Вы на «восьмерку»? Я тоже, мне нужно в центр.

Только когда им удалось втиснуться в переполненный автобус, по традиции ходивший чрезвычайно редко, Наденька, переведя дух, спросила:

– Почему вы переживали? Что такое случилось?

Сашу-Сократа оттиснула огромная тетка в мокром пальто, которое отдавало псиной, и он пытался досказать, выдергиваясь из-за ее плеча:

– В том-то и дело, что ничего не случилось. И это замечательно. У нас вся редакция переживала, а вы не знали…

– Да что я такое не знала?

Наденьке наконец удалось просочиться поближе к Саше-Сократу, однако он сказал, что им будет лучше поговорить без свидетелей, когда они выйдут из автобуса. Приняв серьезный и безразличный вид, он больше не проронил ни слова, и Наденька готова была услышать что-то действительно важное. Но вот, когда автобус наконец пересек мост и выплюнул порцию пассажиров на центральной площади, Саша-Сократ отвел Наденьку под козырек ведомственного здания, возле которого мерцал тусклый фонарь. Понизив голос до полушепота, под большим секретом поведал ей, что Сопун однажды ел человечину. Ну, не намеренно, а так вышло, что сумасшедший родственник свою жену зарубил и мясо засолил в большой бочке. А когда приехал к нему на заимку, дядька этим мясом его и угостил как лосятиной… Не дослушав, Наденька рассмеялась в голос:

– Послушайте, неужели вы поверили в эту историю?

– Он сам рассказывал, – Саша слегка опешил от Наденькиного смеха.

– Вы что, Сопуна не знаете? Он же специально сочинял про себя страшилки, чтобы… ну… просто так сочинял.

– Вы серьезно? Так вы тоже слышали эту историю? И не испугались?

– Хватило других, настоящих страхов.

– А я, представьте себе, боялся, что он вас тоже съест.

– Да бросьте! Много ли с меня мяса, – Наденьке вспомнились насмешки по поводу ее тощего зада.

– Я в любом случае рад, что вам, по крайней мере, удалось уйти от Сопуна живой и невредимой, – кажется, Саша-Сократ говорил на полном серьезе. – Первая жена его, вы знаете, утонула, потом он на Марине Сидоровой хотел жениться, так она на машине в Подпорожье разбилась…

– Слушайте, – Наденька оборвала достаточно резко. – Это все уже кончено бесповоротно. И надо как-то жить дальше.

– Да, да…

– Нет, то есть я о другом. Вы же в отделе поэзии работаете? Посмотрите мои стихи? У меня тетрадка с собой, я с ней никогда не расстаюсь, – Наденька говорила торопливо, будто опасаясь, что Саша-Сократ может раствориться в промозглых сумерках. – Вот, возьмите. Знаете, стихи ведь не спрашивают, можно ли им прийти. Просто приходят, и нужно их немедленно записать…

– Это точно. Стихи набегают волнами, как прилив и отлив… Конечно, я почитаю и позвоню где-то через недельку, хорошо?

– Да, да…

– Заранее ничего обещать не буду, но обязательно прочту. Только не смешивайте стихи с жизнью, – небрежно сунув тетрадку за пазуху, Саша-Сократ отчалил куда-то по направлению к библиотеке и растворился в мелком противном дожде.

Что значит «не смешивайте стихи с жизнью»? Она разве смешивает? И это сильно заметно? Наденьке сделалось слегка нехорошо оттого, что она, поддавшись внезапному порыву, доверила свои стихи постороннему. Она именно потому не расставалась с тетрадкой, чтобы ее сокровенное случайно не попало маме в руки. Мама продолжала вести себя так, как будто Наденька все еще училась в школе, поэтому каждый ее шаг тщательно проверялся на момент аморальности или, скорее, того, какое впечатление она произведет на окружающих, в основном на местную интеллигенцию, откровенно зараженную ханжеством, – по мнению Наденьки. А ее стихи были достаточно откровенны, без внутреннего цензора, как говорил Сопун. То есть в чем заключалась проблема местечковой поэзии? В том, что читаешь стихотворение, даже такое, в котором вроде все на месте – и ритм, и смысл, и рифма нестандартная, а вот чувствуешь все равно, что автор врет. Потому что пишет с оглядкой, то и дело одергивая себе: «У меня ведь жена, дети. Что они подумают? И что вообще люди скажут?» Оглядка на этих самых «людей» – и есть внутренний цензор… Теперь в Наденькиной голове крепко засела идея о том, что стихи ее ничего не стоят и что над ними скорее всего посмеются в редакции, как она сама смеялась над ляпами в сочинениях своих пятиклассников. Нет, если все время думать об этом, получается что-то ужасное. Наденька даже не поужинала как следует: кусок не лез в горло.

Саша-Сократ позвонил следующим вечером. Услышав в трубке его голос, Наденька замерла, готовая к самому суровому приговору. Однако Саша выразился коротко: «От таких стихов, простите, жить хочется. Хотя, конечно, они депрессивны, но с возрастом это проходит, уверяю вас…» – и пригласил ее зайти в редакцию. Если не прямо завтра, то в ближайшие дни.

День выдался солнечный, чистый, редкий для этой осени. Клумба у крыльца школы пылала яркими звездочками астр и наивно-нежных маргариток, которые смело пялили свои глазки в остывшее небо. Завершив школьный день и оказавшись на улице, Наденька успела подумать, что у маргариток еще нужно учиться жизнелюбию и что они наверняка будут цвести до первого снега, не теряя стойкости и надежды. В следующий момент она увидела Вадима, который стоял у крыльца с букетиком астр. «С клумбы сорвал», – невольно подумала Наденька, однако Вадим, улыбнувшись и будто поймав в воздухе ее мысли, ответил:

– Не переживай. По дороге купил у бабки, – потом, немного сглотнув, добавил: – Ты не спешишь? Разговор есть.

Некоторое время они стояли, оба растерянные, глядя друг другу в глаза, как во время минуты молчания. Потом устроились на скамейке возле школьного стадиона. Наденька ожидала, что сейчас он скажет ей что-то такое, чего еще никогда не говорил. Однако Вадим, вручив ей букетик с некоторой неловкостью, сообщил, что отцу, Петру Николаевичу, наконец-то выделили квартиру.

– Поздравляю, – ответила Наденька, удивившись, зачем вообще Вадим сообщает ей об этом сейчас, да еще с такими церемониями.

– У меня к тебе большая просьба, – чуть помолчав и потянув мгновение, Вадим наконец выдал: – Давай не будем разводиться, пока я документы на квартиру не получу. На семью двухкомнатную дадут. А нам с отцом на двоих могут и однушку всучить, дом у отца никто же не заберет, вот и решат, что больно жирно.

– Н-ну… ладно. Это ведь скоро уже? – Наденька совсем смешалась.

– Да, обещают к концу октября. Сейчас ветеранам быстро дают, хотят скорей отчитаться.

– Хорошо. Договорились. – Наденька подумала еще, что нужно будет поблагодарить Шкатулочку, хотя все и получилось чрезвычайно глупо – Шкатулочка помогла не ей, молодому специалисту, а совершенно чужим Сопунам.

– Ты извини, что я тебя так внимательно разглядываю, – сказал Вадим.

– Давно не видел?

– Нет, примериваюсь, – он полез во внутренний карман куртки и выудил маленькую бархатную коробочку. – У меня в Москве рассказ вышел, «Лента Мебиуса», ну ты помнишь. Гонорар солидный заплатили.

– Поздравляю, – опять ответила Наденька.

– Я не о том. В общем, я с этого гонорара сережки тебе купил.

– Зачем? У меня и уши не проколоты.

– Возьми, пожалуйста. А уши проколешь. Я ведь тебе особенных подарков не делал…

Вадим открыл коробочку. На бархатной подложке пылали красные огоньки, обрамленные золотым ободочком.

– Как красиво! – Наденька не могла удержаться от возгласа.

– Ты не думай. Это не аванс за квартиру. Я просто на сценарные курсы поступил, скоро в Москву уеду на целых три года. На память, что ли. И вообще. Спасибо тебе.

– Мне? За что? – она улыбнулась ему сестринской улыбкой, внезапно ощутив себя очень легко.

– За все. Просто спасибо.

Вручив ей коробочку и еще немного подержав ее ладони в своих, он нелепо отмахнулся или просто так обозначил прощальный жест, потом быстро зашагал прочь, не оборачиваясь, глядя в землю. Наденька смотрела ему вслед и думала только: «Вот он уходит, вот он уходит…» И ей казалось, что это уходит друг. Навсегда.

Шкатулочка, конечно, пронюхала про скорый развод, хотя Наденька старалась раньше времени не распространяться, но слухи же всегда летят впереди паровоза. Вызвав Наденьку к себе в кабинет, Мария Ивановна долго выведывала, что да как. Потом, когда поняла, что Наденька наотрез отказывается колоться и плакаться ей в жилетку, вздохнула даже с некоторым облегчением:

– Скорее всего, и правильно. Ты женщина молодая, красивая, а Сопун…

В ушах Марии Ивановны подрагивали красные камешки, похожие на капельки крови.

– Сопун в Москву уедет, он на сценарные курсы поступил, – Наденька опередила Шкатулочку, не желая больше слушать страшных историй. Она опять замолчала и спросила себя, зачем она вообще что-то говорит Марии Ивановне, которая наверняка не представляет масштаба случившейся катастрофы.

– Правильно, и пусть себе едет. Квартиру вы поделите, я надеюсь? – Шкатулочка тряхнула серьгами.

– Что? Нет, – Наденька искренне удивилась. – Мне это и в голову не приходило.

– Ты еще просто очень недолго живешь на свете, – покачала головой Шкатулочка. – Квартира в равной мере твоя. Ты имеешь полное право.

– Но вы же… Квартиру же… Ее Петру Николаевичу дали, а не нам. Пусть он в ней и живет.

– И что? Тебе перед Петром Николаевичем неудобно?

Наденька пожала плечами.

– Да-а… – Шкатулочка постучала пальцами по столу и вдруг умолкла, но потом все-таки продолжила: – Очень хорошо, что ты наконец бросила курить, а в остальном… Сложно тебе придется в жизни, Надежда Эдуардовна. Очень сложно. Отдельной квартиры тебе больше никто не даст.

Ну вот опять это «в жизни»»! Неужели жизнь только и состоит из мерзостей, между которыми нужно как-то удачно лавировать, чтобы не раздавили? Каждый день, каждый час. Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали – это же даже сложно произнести вслух без подготовки, не то что осуществить на практике так, чтобы все-таки вылавировать, не пойти ко дну. И что тогда говорить на уроке детям? Что все написанное в их добрых книжках – вранье от корки до корки? Не верите – спросите родителей. Они умные, они прожили эту самую жизнь, похожую на минное поле… Каблуки Надежды Эдуардовны возмущенно отбивали ритм в гулком коридоре.

Тем же вечером она зашла в парикмахерскую и попросила проколоть ей уши, чтобы сразу надеть эти сережки. Это оказалось вовсе не сложно и стоило копейки. Парикмахерша, примериваясь сережкой к мочке Наденькиного уха, поцокала языком: «Какая изящная, лаконичная форма», – и Наденька поняла, что это она про сережки, а не про уши. Наденька еще попросила состричь ей остатки кудряшек, которые сползли к самой шее, обтрепались и выглядели не больно-то симпатично.

Прежняя жизнь кончилась, надо было вылезать из старой прически, старых шмоток, плиссированных учительских юбочек. Надо было кардинально меняться.

* * *

– Какая у тебя шикарная жопа!

Это первое, что он произнес, когда они случайно столкнулись возле Центрального рынка. Вернее, он ее просто догнал, увлекшись, как он признался, шикарной задницей, которая плыла впереди, и даже не сразу понял, что объект принадлежит Надежде Эдуардовне Балагуровой, завотделом «Северных зорь» и его бывшей жене.

На ней был короткий полушубок изумрудного цвета и кепочка, из-под которой выбивались выбеленные пряди волос. Было довольно тепло, поэтому Надежда Эдуардовна разгуливала без перчаток, проветривая хищные зеленые ноготки в тон полушубку и чему-то еще неуловимому, но безусловно существующему в ее облике или просто в окружающем пространстве.