Текст книги "Коломбина для Рыжего"

– Коломбина, – жаркое дыхание на запрокинутой шее обжигает, как и скользящие вдоль линии скул губы. – Почему так долго?

– Что? – не понимаю я, а он уже со стоном входит в меня, дергая за бедра себе навстречу. Вжимаясь, толкаясь, насаживая… Фиксируя руку, в неосознанном жесте метнувшуюся к нему, над головой крепким захватом.

– Ты меня так измучила, девочка. Чуть не сдох!.. Да, вот так, милая, вот так, – царапает щетиной щеку, находит губы, жестким давлением требовательных бедер заставляя шире развести ноги для него и для нашего общего с ним схлестнувшегося желания.

Не слышу. Не хочу слышать. Это не обо мне. Не со мной. Я крепко закрываю глаза, прогоняя мысли, разрешая себе лишь чувствовать… Сама прогибаюсь навстречу и встречаю. Требую внимания от Рыжего еще и еще, не позволяя ему вести самому, каждым движением все увереннее заявляя о себе, да он и не хочет. Он играет со мной, умело уступая лидерство… Вновь отбирая… Распаляя непрошенным поцелуем грудь, встречая укусом, взлетевшие в вялом протесте к его щеке пальцы.

– Давай! – милостиво разрешает взойти на пик, и сам тут же поднимается следом, с хриплым стоном ударяясь в меня, запечатывая поцелуем рот, почти бесчеловечно продлевая вспоровшее меня надвое удовольствие. Прижимая к себе так сильно, что я едва ли могу дышать…

И после всего тихое. Не ко мне, к себе:

– Проклятье, Коломбина, что к чертовой матери происходит?

За дверью гремит музыка, удары пульса стихают, и все, о чем я могу думать, это о том, что вновь совершила глупость. Я или все же не я? Другая, сумасшедшая и незнакомая мне, охваченная слепой похотью девчонка?

Поцелуй Рыжего в плечо, уже без страсти – спокойный и ленивый, смущает и кажется фальшивым. Как и взгляд голубых глаз, остановившийся на моих голых ногах. Рука, вдруг вернувшаяся на бедро, скользнувшая между ног и собравшая на ладонь все, что он во мне оставил, довершает дело…

– Перестань. Уже… уже все, слышишь! Не надо больше.

– Ты покраснела, Коломбина.

Какая к черту разница? Это слишком даже для меня. Мои руки все равно отталкивают его.

– А ты делаешь все только хуже.

– Почему?

– Потому что.

– И все же? – напрасно он поднимает к себе мое лицо, я больше не смотрю на него, отдернув подбородок. – Мне казалось, мы хотели «этого» оба.

– Потому что ты уже все получил. И я… – я должна сказать это, иначе распишусь под собственным лицемерием. – Я тоже… получила.

– Коломбина, послушай… – Черт, до чего упрямый!

– Я просила тебя не называть меня так!

– Не могу, – и вновь ухмылка на пол-лица. – Ты Коломбина для меня, милая.

Это слишком. Хотя, скорее видится правдой, чем ложью. Я все же поднимаю лицо и стараюсь смотреть на Бампера прямо.

– Что, такая же до жалкого смешная? Или дешевая и доступная, как бульварная комедиантка? А-а, ну да, – делаю шаг в сторону, чтобы поднять с пола свой желтый топ. Прикрыв им грудь, одергиваю на бедрах, вздернувшуюся было к талии юбку. – Девчонка без вкуса. Не чета тебе – завидному парню. Посмешище всех местных газет. Ну давай, скажи уже, Бампер, что обо мне думаешь? Или я даже твоего ответа не стою? Оскалься так, как умеешь только ты, чтобы я от стыда провалилась сквозь землю!

И он говорит, больше не улыбаясь. Просто и зло. Отворачивается к стене, чтобы голым пройти к умывальнику и помыть руки, оставив меня с открытым ртом обозревать его бесстыже-упругий, мускулистый зад. И крепкую, развернутую в плечах спину:

– Дура.

– Что?

– К тому же глухая и пьяная.

– Да п-пошел ты…

Мы одеваемся молча. Не гладя друг на друга, и больше не касаясь словом. Мой бюстгальтер безнадежно испорчен, и я бросаю его в мусорное ведро, уже не надеясь отыскать в том бедламе, что мы с Рыжим устроили, вихрем пройдясь по его рабочему кабинету, нижнюю часть своего белья. Натягиваю одежду и обещаюсь себе тотчас же убраться в общагу, едва переступлю порог этого чертового клуба, хозяин которого умеет не только удовлетворять женщину, не хуже Казановы, но и читать мысли, как долбанный Калиостро.

– Я сам отвезу тебя. Черта с два ты поедешь со своим хлыщем на его спортбайке.

– Попробуй, помешай мне.

– Сомневаешься?

– А ты нет?

– Нет, – твердо отвечает Рыжий, открывает дверь, чтобы выпустить меня в полутемный коридор, шагает следом… а уже через секунду, резко обернувшись, рушится у стены, как подкошенный, сраженный в висок точным ударом кулака. На моих глазах теряя сознание от удара головой о дубовый косяк двери…

– Медвед! Ты… Ты… С ума сошел?!

Мишка пьяно шатается, и даже сотворенная им подлость не приводит парня в чувство.

– Вот и поговорили. Ну и сука ты, Танька. Не хотел вам мешать. Тебе хоть понравилось? – хищно скалится, смерив меня брезгливым взглядом, намекая на мою шалавную сущность, а мне плевать. Я не успеваю подумать, как заряжаю Медведеву кулаком в ухо.

– Еще как! Придурок чертов! Ты что натворил?! – ошалело кричу и тут же командую, вталкивая его – оторопевшего – за рукав в кабинет. – Быстро! Звони в скорую! Если ты его убил, я тебя сама без суда линчую! Ну! Чего пьяным бараном встал? Живо звони, кому говорят!

– Тань…

– Потом, Медвед! Все потом! А сейчас звони!

Мишка уходит, я падаю на колени возле Рыжего и всматриваюсь в его лицо. Протянув ладони, осторожно ощупываю голову…

Нет, вроде бы крови нет, но мало ли о чем это может говорить? Я ничего не смыслю в оказании первой помощи, парень без сознания, и, чувствуя, как под моими пальцами опухает висок, наливается гематомой бровь и верхнее веко, я понимаю сердцем, что такое липкий страх и вина.

– Ммм, голова… Кажется, меня сейчас вырвет.

– Не вздумай подниматься! Если у тебя сотрясение мозга, тебе нужна профессиональная помощь! Слы… слышишь?

Но как только я подхватываю Бампера под плечи, осторожно опуская его голову к себе на колени, он снова теряет сознание.

Когда проходит долгие полминуты, а он все так же молчит, кажется, я реву.

– Чертов слабак! Ну, давай уже, блевани, что ли! Или я тебя сейчас сама так растрясу, что мало не покажется!

* * *

– Девушка, шли бы вы домой, а? Время – почти восемь утра, через двадцать минут я сдам дежурство непосредственно лечащему врачу. Уверен: после осмотра пациента он скажет вам все то же самое! Все будет хорошо, не переживайте! Повреждений костей черепа нет, внутричерепного кровотечения нет, утраты памяти нет, реакция на раздражители присутствует… Да, с учетом клинической картины случившегося, но присутствует! А как вы хотели? Сотрясение мозга – это вам не шутки! Травмы – дело серьезное! Так что на ближайшие три дня ваш парень – наш пациент! Мы таких молодцов здесь в травматологии пачками штопаем и латаем каждый день! Ничего, справимся!

– А…

– Консультация невролога, обезболивающее, успокоительное, покой и сон. Много сна и покоя. Здоровый, крепкий организм быстро пойдет на поправку, вот увидите! Он у вас парень дюжий!

– Но, как же…

– А вот это к лечащему врачу – за назначением и прочим. Всю необходимую помощь на данный момент я оказал, дальше, как уже сказал, под наблюдение к Валерию Яковлевичу. Так что, давайте-ка, милая моя, поезжайте домой! Нечего здесь торчать, смущая болезных бледным видом и голыми плечами. Давайте-давайте! Вот компресс любимому обновите – пузырь со льдом на уже известные нам с вами десять минут, а дальше сестрички сменят…

– Спасибо. – Я смотрю вслед доктору, открываю дверь в палату и возвращаюсь к Рыжему. Пройдя между койками с проснувшимися больными, сажусь на стул в изголовье постели тревожно спящего парня, беру сложенное в несколько слоев полотенце, захваченный из сестринской пузырь со льдом и заново прикладываю компресс на лоб и висок Бампера, взглядом отмечая новый ход стрелки настенных часов.

Десять минут… девять минуть… восемь… За эту ночь я успела рассмотреть Рыжего со всех сторон, несколько раз вынести за ним ведро, дать лекарство и даже заново раздеть, наслушавшись ругани и стонов… Чуть не подраться с полубессознательным дураком из-за телефона и желания позвонить его родным. Даже вздремнуть, чуть не свалившись со стула.

«Тоже мне – любимый!» – негромко хмыкаю, удивляясь словам мужчины. Хотя сама виновата, никто за язык не тянул, когда в скорую лезла, уверенно назвавшись его девушкой. Да и после, уже с медсестрами и врачом…

Черт, как холодно! Рука, не выдержав, вздрагивает, роняя пузырь на подушку, – эта ночь была слишком насыщенной для меня.

– Мама?

Голос хриплый и скрипучий, но уж какой есть. Больной на соседней койке – совсем мальчишка – еще спит, и я не удосуживаюсь прочистить горло.

– Нет. Но мама тоже скоро здесь будет. Извини, я все-таки позвонила.

– Таня? – он говорит это как-то слишком чисто для данного момента, чуть приоткрыв глаза, тут же скривившись от ударившего в них света, и я на миг немею от удивления, встречая его настоящего. Почему-то решив, что он вновь спутал меня с другой.

– Нет, не Таня. Коломбина. – Нависнув над парнем, возвращаю пузырь со льдом на место, находя на подернутом болью лице голубой взгляд.

– Шутишь?

– Очень надо. И не думала даже.

– Мне хреново, Коломбина.

– Я вижу.

У него не получается улыбнуться и он тихо рычит сквозь зубы, вдруг ловя пальцами мое запястье.

– Что? Тебе холодно? Убрать?

– Нет. Посиди так со мной, – просит, и я сижу. Пять минут… четыре… три…

– Отпусти. Время вышло. Если не убрать лед, можно запросто обморозить мягкие ткани. Слышишь? Я серьезно.

Конечно, слышит. Но поступает странно. Убрав лед, возвращает мою ладонь на висок, уверенно накрывая ее своей рукой и закрывая глаза.

Он не совсем в себе, я должна об этом помнить, и все же подобное действие Рыжего, далекое от бессознательного, вызывает во мне чувство неловкости, заставляющее скулы заалеть, а губы приоткрыться в протесте. Который, впрочем, так и не слетает с них, едва я чувствую насколько рука, накрывшая мою ладонь, горяча. Слыша бьющийся под кожей виска участившийся пульс. Понимая, что, кажется, у Рыжего вновь поднялась температура.

Чтоб его!

– Эй, – я осторожно окликаю парня, зависнув над ним, все больше сползая со стула.

– Я замерз.

– Сочувствую, но мне неудобно. Я могу упасть на тебя.

– Валяй, – милостиво разрешает Бампер, лениво махнув рукой в приглашающем жесте. – Падай на меня, Коломбина, так будет по-честному. Я-то на тебе уже полежал, теперь твоя очередь.

В палате шесть коек с больными, из-за спины в этот утренний час доносится движение и разговор, и все же в комнате достаточно тихо, чтобы слова парня не смогли достичь любопытных ушей.

– Дурак, – шепчу я себе под нос, досадуя на Бампера за то, что он не очень избирателен в словах. – Пойди еще в окно покричи.

– Я все слышал, – ворчит Рыжий, и не думая меня отпускать. Напротив, приоткрыв глаз, надвигает мою ладонь на лицо, став похожим на раненого пирата. – Я полудохлый, детка, но не глухой. Что, все настолько плохо? – спрашивает вдруг, что-то прочитав в моем взгляде. – Жалко Рыжего?

– Есть немного, – неохотно признаюсь я. – Медвед поступил подло, но ты тоже хорош. Кто тебя за язык тянул с твоими намеками? Зачем конфликт спровоцировал? Мне девчонки рассказали. Он же слишком прост для тебя – Мишка.

– Ого, – Бамперу все же удается изобразить ухмылку. Недобрую, ну и ладно. – А ты меня, Коломбина, смотрю, зауважала.

– И не мечтай. Просто говорю очевидное.

– Тогда скажи своему ревнивому хлыщу, что я верну должок. Пусть не надеется, что отшиб мне память.

– Он не мой хлыщ. – Я пробую убрать ладонь, но Рыжий не позволяет.

– Ну да. Я сам видел, как он тебя лапал. Не сочиняй, девочка.

– Ты меня тоже лапал. И даже больше, – как можно равнодушнее замечаю я, чуть понизив голос. Чувствуя какую-то острую необходимость принести себе боль этим признанием. – И что это меняет в наших отношениях?

Я жду, что мои слова смутят парня. Или, по крайней мере, заставят отпустить, отвернуться, закрыть глаза… тем самым избавив меня от приковавшего к себе голубого взгляда, – такого яркого, почти пронзительного в это солнечное утро. Но Бампер предпочитает ответить загадкой.

– В наших отношениях, Коломбина, это меняет все.

Я молчу, долго, просто рассматривая его, пока вдруг не говорю то, за что тут же готова откусить себе язык. Едва ли контролируя сказанное. Оправдывая после свои слова сильной усталостью и временным помутнением рассудка.

– Не карие и не зеленые, почему?

– Что? – не понимает Бампер.

– У тебя глаза, как небо. Почему? Разве такие бывают у рыжих?

– Не знаю, – он умудряется в растерянности пожать плечом. – А что, нравятся?

– Нет. – Я отвечаю слишком поспешно для правдивого ответа, и он успевает распознать ложь.

– Врешь.

– Иди к черту со своими шарадами! – наваждение прошло, я отворачиваюсь и тяжело вздыхаю, чувствуя навалившуюся на плечи усталость. Пройдясь рукой по распустившимся, спутанным волосам, убираю их за ухо, отыскивая глазами оброненную у ног заколку.

– Ты ужасно выглядишь.

– Не смотри.

– Не могу. Как только закрываю глаза, меня мутит.

– Сам виноват, нечего кого-то винить.

– И все же я спрошу с твоего дружка. После. Не обессудь.

– Спроси. Лет через пять.

– Почему это?

– Потому что Мишка сейчас сидит в кутузке, и, если ты не опровергнешь его пьяное признание в покушении на твою жизнь, выйдет оттуда не скоро. Сам он ни за что не отступится от своих слов, я его знаю.

Теперь молчит Бампер, изучая меня из-под длинных темных ресниц, – еще один контраст в его внешности, так поразивший меня в нашу первую встречу.

– Жалко его, да, Коломбина? – спрашивает тихо, медленно отрывая от виска мою ладонь, но не отпуская. И я отвечаю, поднимая лицо. Почти с вызовом.

– Да.

– Что, не достаточно согрела вчера? Или любишь упрямых?

Парень грубо наступает на шаткий мост моих совершенных ошибок, широко растянувшийся подо мной, и мост тут же шатается, раскалываясь на острые щепы. Заставляя терять равновесие.

– Люблю погорячее, под стать себе. Чтобы сразу и к делу. Я, знаешь ли, вообще многих люблю. Очень активно.

Я отвечаю неожиданно зло и едко, но парень и не думает покупаться на мое ехидство.

– Для «активно» ты слишком честна, Коломбина, – вновь хмурится от боли, закрывая глаза, запросто возвращая мою ладонь на свой висок. – Все же ты никудышная артистка.

– Много ты понимаешь.

– Поверь, милая, куда больше, чем ты.

– Отпусти, – вновь прошу Бампера, когда он, отвернув голову к подушке, кажется, собирается уснуть. – Мне пора домой.

Он тут же с неохотой возвращает взгляд, отпуская руку.

– Ты замерзла. Пальцы, как ледышки.

– Я просто устала.

– Надень мою куртку. Здесь полно мужиков, а ты почти раздета. В кармане деньги и телефон – возьми себе такси.

Ну надо же! Какая трогательная забота в благодарность за две минуты бешеного секса! Рыжий поднял мне настроение, и я почти с улыбкой смотрю на него, вставая со стула. Подобрав с пола упавшую заколку, подтягиваю на груди топ и одергиваю юбку, оголившую в разрезе бедро.

– Обойдусь, кабальеро. Извини, пришлось заглянуть в твое увесистое портмоне – отстегнуть врачам за помощь, так что деньги тебе еще пригодятся. Не уверена, правда, насчет остального содержимого, – намекаю на ленту аккуратных фольгиевых пакетов, затесавшихся между купюрами, – но мало ли. Ты у нас парень не промах. А телефон найдешь под подушкой – я поставила на беззвучный.

– С ума сошла… – устало бросает Бампер, и не думая смущаться по поводу найденных в его бумажнике презервативов.

– Что?

– Ты себя в зеркале видела?

– Нет. Не удосужилась как-то. Не до того было, знаешь ли.

– Вызови такси, Коломбина, будь человеком. И куртку надень, не выкаблучивайся. Даже я – полудохлый – свой засос на твоей груди вижу, не говоря о большем. Ткань на кофточке – дерьмо. Хочешь доехать с приключениями?

Я опускаю голову, и тут же прикрываю грудь руками, с опозданием скрывая то, что уже и так давно выдано с головой. Моя куртка осталась где-то в клубе, лосины сидят на голой заднице… и все же это последнее, о чем я думала, отвешивая Медведу отрезвляющие тычки, отбивая его у охраны, влетая вслед за Рыжим в карету скорой помощи.

– Ой, как мне хреново! Умираю! – голосом издыхающего монарха хрипит парень, бледнея, и я спешу наклониться к нему, разом теряя весь свой боевой запал.

– Что? Тебе хуже? Тошнит? Позвать врача?.. Лед? Воды? Грелку? Что нужно? Говори!

И он говорит. Обхватив меня за плечи и притянув к себе, Рыжая сволочь шепчет в ухо без зазрения совести и не смотря «на»:

– Прежде чем ты уйдешь, а я умру, Коломбина, я признаюсь, что у тебя не только вкусная грудь, но и потрясающий рот! Сил нет смотреть! Если бы ты знала, какие мысли мне – умирающему – сейчас приходят на ум, пока ты тут нарочно дуешь губы, нечестно играя со мной, а парни на тебя пялятся… Посмотри, девочка, я одеяло не сильно приподнял? Где ниже пояса? Все прикрыто, как следует? Все же люди вокруг, а я больной, неудобно…

– Что?! – Я отшатываюсь от парня, как от прокаженного, изумленно распахивая глаза и сбрасывая с себя его цепкие руки. – Играю? Нечестно играю? – потрясенно спрашиваю, отступая на шаг. Все еще не веря, что он сказал это всерьез. – Я?!

– Ну да, – невозмутимо дергает уголком рта Бампер, тут же демонстрируя хриплым стоном свою немощь. – Вот и сейчас надула губы, – тычет в лицо обвиняющим пальцем, – как будто тебе вчерашнего мало. Провокаторша!

Ну, все! С меня хватит! И переживаний, и бессонной ночи, и общества этого клинического дурака!

Я разворачиваюсь и хватаю первое, что попадается под руку – чужую подушку с соседней койки. Занеся ее – тяжелую и сбитую – над головой, примеряясь, как бы поточнее, с первого раза, чтобы не мучился, прибить ею ухмыляющегося, полудохлого гада, шиплю взбешенной кошкой, выдыхая сквозь зубы:

– Ах ты… идиот чертов! Морда Рыжая! Капотищще Ржавое! Нарочно, говоришь?.. Я тут за него переживаю, а ему, видишь ли, мысли приходят на ум! Кофточка ему моя не нравится! Да я тебя сейчас сама отправлю в бессознательное и вечное! Вместе с приподнятым одеялом! Понял?!

– Тш! Тш! Спокойно! Держи себя в руках! – парень выставляет перед собой руку, но в этот раз он зря надеется на мое сочувствие! Я и не думаю отступать от своих слов.

– Держи себя в руках? Ну уж нет, Рыжий, доигрался!

Я надвигаюсь на него, намереваясь привести угрозу в действие, когда Бампер вдруг неожиданно легко отмахивается от меня.

– Я не тебе Коломбина, – говорит, с усилием отрывая голову от подушки. – Мам, все нормально! Все хорошо, слышишь? Это я виноват! Только я! Успокойся!

* * *

Это было неожиданно – удар в висок из-за плеча и тьма в глазах. И все же, прежде чем потерять сознание, я успел увидеть довольную ухмылку на лице дружка Коломбины и услышать испуганный вскрик девчонки.

Твою мать! Клянусь, если не сдохну, за эту подлость, парень, я оторву тебе яйца!

Я прихожу в себя долго. Голова раскалываясь надвое, к горлу подкатывает тошнота, но прежде, чем открыть глаза, чувствую на своих висках руки.

– Господи, я убью этого Медведа. Чертов дурак, что натворил! А ты тоже хорош, Рыжий. Старается он… Слышишь? И что теперь делать?..

Шепот Коломбины больше похож на вздох. Он первым планом проходит на фоне приближающегося шума, а сразу же следом за ним:

– Девушка, не мешайте! Да отойдите же! Позвольте мне осмотреть пострадавшего.

Нет! Свет такой яркий, что стон выходит особенно громким и протестующим в образовавшейся вдруг тишине.

– от-твали…

– В машину и в клинику!

– Доктор…

– Разберемся на месте!

Вместо мыслей – пустота. Вместо черепной коробки – жестяное ведро. Перспектива смещается, и вот с грубого зеленого сукна, вставшего перед глазами, в ведро с грохотом один за другим скатываются бильярдные шары. Один… второй… третий. Они гулко ударяются о тонкую жесть, перекатываются костяными боками, заставляя пустоту стонать и греметь от боли, а желудок вывернуться наизнанку.

Бах. Бах. Бах.

Твою мать! Выключите этот долбанный звук!

Игла вгоняет в вену обезболивающее, и я засыпаю.

Холодно и мутно. Но куда легче, когда виска вновь касается рука, убирая волосы.

– Мама? – Я так много раз звал ее, зову и сейчас. Ту, что всегда была рядом.

– Нет. Но мама тоже скоро здесь будет. Извини, я все-таки позвонила, – знакомо, и все же несколько неожиданно.

Коломбина? В моей спальне?.. Когда я успел привести ее в дом?.. И почему Шрэк не пыхтит над душой, привычно забравшись в постель?

– Таня? – Сиплый, уставший голос девушки вырывает меня из полусонного забытья, заставляя открыть глаза и убедиться, что ее голос мне не приснился.

Не приснился. Как и смутный образ больничной палаты, дежурный врач с воскрешающими манипуляциями, салфетки у рта и накрывшая покрывалом головная боль, – бьющая в виски, пульсирующая, не позволяющая, как следует сосредоточить на девчонке взгляд.

– Нет, не Таня. Коломбина.

Глаза щурятся от яркого света, девчонка наклоняется ко мне, возвращая холод на пострадавший висок, а я, как первобытное животное, вместо холода, встречаю обострившимися чувствами тепло ее полуголого тела, задаваясь вопросом: неужели мне не показалось, и все это время она была рядом?

– Мне хреново, Коломбина. – Прости, детка, что предстаю перед тобой вот таким дохляком, но изменить положение вещей сейчас вряд ли возможно.

– Я вижу. – Она говорит прохладно и устало, как будто действительно видит меня насквозь. Почти ощутимо отпуская с плеч гнетущую ее тяжесть, и я вдруг понимаю, что именно сейчас она захочет уйти.

Не знаю, что изображаю в лице – чертова боль почти лишила меня нормальной мимики, я просто нахожу ее руку, заставив Коломбину с беспокойством податься навстречу:

– Что? Тебе холодно? Убрать?

– Нет, – крепко обхватываю тонкое запястье, обещая себе, что не отпущу. – Посиди так со мной. Просто посиди.

Я прошу, и она сидит. Терпеливо, не отводя взгляд. Мне еще не приходилось видеть ее такой – молчаливой, без привычного вызова в глазах, и я изучаю черты ее лица, запоминая их даже сквозь качающую меня на волнах тошноты боль.

– Отпусти. Время вышло. Если не убрать лед, можно запросто обморозить мягкие ткани. Слышишь? Я серьезно.

Нет. Я убираю лед, возвращая ладонь Коломбины на висок. Закрываю глаза, вжимаясь лбом в эту ладонь, чувствуя, как она оттягивает боль на себя.

– Эй?

– Я замерз. – Да, я чертов эгоист, знаю. Но если мне так легче, тебе, девочка, придется потерпеть.

– Сочувствую, но мне неудобно. Я могу упасть на тебя.

– Валяй, – о да! Я бы сейчас не отказался спрятать голову куда-нибудь поглубже в ее тело. Я на миг приоткрываю веки, встречая мягкий свет карих глаз – удивленный и неожиданно смущенный. Провоцировать Коломбину – одно удовольствие, жаль, что последние несколько часов я слегка не боеспособен. Хотя румянец на щеках девчонки доказывает обратное.

Она бормочет и злится, но ее злость приправлена растерянностью и жалостью, и я, не выдержав оценивающего взгляда, интересуюсь:

– Что, все настолько плохо? Жалко Рыжего?

– Есть немного, – неохотно признается она, и вдруг вздергивает подбородок. – Медвед поступил подло, но ты тоже хорош! Кто тебя за язык тянул с твоими намеками? Зачем конфликт спровоцировал? Мне девчонки рассказали. Он же слишком прост для тебя – Мишка.

Ого! Неожиданно. Я оказываюсь не готов к эху чужого имени, внезапно вставшему между нами. Не тогда, когда Коломбина от меня так близко, а вчерашний вечер еще свеж в памяти картиной обнимающейся парочки.

– Скажи своему ревнивому хлыщу, что я верну должок. Пусть не надеется, что отшиб мне память.

– Он не мой хлыщ, – спокойно и уверенно, пусть это и разнится с тем, чему я стал свидетелем.

– Ну да. Я сам видел, как он тебя лапал. – Мне вдруг совершенно плевать на выражения и на то, как глохнет мой голос. Даже на боль таранящую висок – плевать. Я просто не хочу это держать в себе. – Не сочиняй, девочка.

– Ты меня тоже лапал. И даже больше. И что это меняет в наших отношениях?

Бравада Коломбине не удается. Какой бы стеной равнодушия она не отгородилась от своих слов и от меня, ее не умеющие лгать глаза говорят о том, что девчонке больно от совершенных поступков.

Мудак – вот кто я. Трусливый мудак, не знающий, что он хочет. Точнее, знающий, но признание слишком отрезвляет, чтобы с готовностью принять его. И все же, в отличие от девчонки, я позволяю себе быть хоть отчасти честным:

– В наших отношениях, Коломбина, это меняет все.

Она смотрит на меня так, как будто пытается распознать в моих словах ложь и не может. Внимательно, задумчиво, отпуская мысли, невольно открываясь в своем молчании. Еще никогда я не был ближе с девушкой, чем в этот момент с Коломбиной, и это открытие удивляет и завораживает меня. Так же, как она сама.

– Не карие и не зеленые, почему?

– Что? – ее вопрос застает меня врасплох.

– У тебя глаза, как небо. Почему? Разве такие бывают у рыжих?

– Не знаю. А что, нравятся?

– Нет, – приходит она в себя, наткнувшись на мою ухмылку, невольно скользнувшую на губы после ее слов.

– Врешь. – Врет и, в отличие от Коломбины, мне это знание по душе.

– Иди к черту со своими шарадами!

Она отворачивается и прячет взгляд. Запускает пальцы в спутанные волосы, мягкими прядями упавшие на лицо. Неуверенным движением заправляет их за ухо, открывая моим глазам шею, оголяя плечо…

Такой должна быть женщина после ночи любви – уставшая, томная, без грамма косметики, одним лишь присутствием притягивающая к себе. И я не могу не смотреть на нее, замечая следы своего нетерпения на ее шее… ключице… груди. Черт, эта желтая штуковина на теле Коломбины сидит так низко, что я могу видеть нежные полукружия грудей, натянувшие ткань между острых вершинок, да и сама кофточка мало что скрывает. Только вот девчонке, похоже, все равно. Не видно, чтобы она намеренно дразнила меня.

Только не она.

Да, тот, кто придумал подобную одежду, – был чертовым развратником. Совершенно определенно! Я что-то треплю Коломбине про ее внешний вид, обещаюсь вспомнить подлому дружку обиду, а сам, развивая мысль дальше, прихожу к выводу, что красивее голых женских плеч может быть только такая же голая и нежная женская задница. Желанная задница, если уж честно. Солнечный луч светит в спину Коломбине, и кожа на плечах и руках девчонки кажется прозрачной. Словно в ответ на мои мысли, она вновь убирает волосы за ухо, обнажая шею, заставляя тут же почувствовать себя мнимым больным. Потому что даже в таком виде – дохлой, гулкой жестянки – я реагирую на ее близость так же, как в нашу первую встречу – знакомо натягиваясь в паху желанием.

– Много ты понимаешь, – ворчит сердито, когда я отказываюсь участвовать в ее самобичевании, и со вздохом закусывает уголок нижней губы, уходя в себя…

– Поверь, милая, куда больше, чем ты.

Губы.

Губы.

Губы.

Ее губы…

Они раскрываются – до сих пор вспухшие от наших поцелуев, яркие от прилившей к ним крови, потрясающе-манящие рисунком обветренных трещинок, – и вот я уже ни черта не слышу. Словно жалкий озабоченный голодом сопляк, я смотрю на них и рисую себе картину, где позволяю этим губам самым бесстыжим образом ласкать меня. Снова и снова. Изучая и согревая. Приручая. Я представляю это себе слишком живо, неожиданно учащаясь в дыхании, выключая боль, принимая прикосновение руки девчонки к виску, как обещающую наслаждение ласку… и тут же, опомнившись, отворачиваюсь к стене, чтобы дать боли возможность встряхнуть меня. И, вместе с тем, успокоить.

– Отпусти. Мне пора домой, – очень тихо. – Правда, пора.

Да, я последний эгоист, не понимающий, что он хочет, но отпустить девчонку непросто.

– Ты замерзла.

– Я просто устала.

Это правда. Разрозненные картинки прошлой ночи все ярче вспыхивают в голове, возвращая память. Коломбина не умеет играть, она действительно все время была рядом, и сейчас, когда я вновь смотрю на нее, когда понимаю, что если бы и умела, она бы и вполовину так не влекла меня, во мне просыпается новое чувство, далекое от первобытных инстинктов.

– Надень мою куртку. Здесь полно мужиков, а ты почти раздета. В кармане деньги и телефон – возьми себе такси. И ради Бога, избавь меня от пристального внимания волчьих глаз, рассматривающих твой зад!

Я предлагаю девчонке деньги, но она смеется, наконец оставляя меня.

И когда с ней было легко?

Устало поправляет на себе одежду, едва не обнажаясь тем еще больше, и без стеснения замечает мне по поводу качественных резинок, бесхозно валяющихся в моем бумажнике со времени свадьбы Люка. Дурость, привычка, глубоко засевшая в мозгах, но каждый раз задумываясь о близости с не-прочь-разделить-время-на-двоих-девчонкой, в сравнении с Коломбиной все кажется серым и пресным.

– С ума сошла…

– Что? – поднимает она на меня глаза, поправляя волосы.

– Ты себя в зеркале видела? – Я слишком увлекся вчера ее левой грудью и теперь даже сквозь тонкую ткань топа вижу пятнышко – у самой кромки – очень похожее на родимое. Не говоря уже о шее и губах, где вспышки засосов на нежной коже девчонки так и кричат о том, что у нее была бурная ночь. А в партнерах – сущий придурок, которому стоило бы быть куда сдержаннее и дальновиднее в своем напоре.

– Нет. Не удосужилась как-то. Не до того было, знаешь ли.

Все верно, не до того. Но я виновен в том, что мы оба оказались здесь, лишь отчасти. От той части событий, когда увидел Коломбину, а после шел за ней, как цепной щенок за поводырем, не в силах отвлечься ни на что иное.

Девчонка растерянно оглядывает себя и закрывается руками, в смущении сжимая губы. На щеки наползает румянец, но глаза загораются знакомым блеском, и этот горделивый блеск говорит о том, что она не примет мою заботу ни под каким соусом. А, возможно, и пошлет к черту. И правильно сделает! О приключениях – это я зря сказал. И про кофточку – тоже. Уже зная Коломбину, подозревая в ней склонность к самоедству, стоит предположить, что после сегодняшней ночи, после всех сказанных нами слов, она попытается вычеркнуть меня из своей жизни, гордо убравшись подальше хоть нагишом!

Чтобы вернуться к хмырю. Как вариант. Почему нет? Сочувствия в Коломбине к болезным и сирым – хоть отбавляй! А посочувствовать парню можно. Авансом на будущее.

Я прибегаю к хитрости просто потому, что не могу так просто отпустить ее, а удержать не в силах. То, что движет нами – мучает нас двоих, и она должна признать это. Я не намерен оставаться на игровом поле один, пусть не надеется спустить с рук все случившееся и забыть. Насколько бы хреново я себя сейчас ни чувствовал, моих сил хватит, чтобы дотронуться до нее, заглянуть в карие глаза, и еще раз напомнить о вчерашнем. Оставив пожар полыхать дальше. Это самое малое, что я могу и что должен сделать для нас.

– Прежде чем ты уйдешь, а я умру, Коломбина, я тебе признаюсь, что у тебя не только вкусная грудь, но и потрясающий рот! Сил нет смотреть! Если бы ты знала, какие мысли мне – умирающему – сейчас приходят на ум, пока ты тут нарочно дуешь губы, нечестно играя со мной, а парни на тебя пялятся… Посмотри, девочка, я одеяло не сильно приподнял? Где ниже пояса? Все прикрыто, как следует? Все же люди вокруг, а я больной, неудобно…