Текст книги "Поцелуев мост"

– Кружок открыт для всех дошкольников. Правда, нас помещение ограничивает. Но мы каждые полгода будем новую группу набирать. Эти занятия у нас бесплатные.

– А можно я к вам свою Лизоньку приведу?

– У вас есть дочка? Она не с вами живет?

– Шесть лет, на следующий год в школу пойдет, смышленая девчонка.

Некрасивое лицо Матвея озарилось внутренним светом. Он улыбнулся доверчиво и открыто. Однако уточнять, с кем живет его ребенок, Матвей не стал.

– Приводите. Мы по субботам с двух часов занимаемся.

Мне стало немного обидно оттого, что Матвей не задал мне ни единого вопроса, не проявил ни малейшего интереса ко мне. Как женщина я для него, по-видимому, не существовала!

Однако я ошибалась! На выезде из города мы попали все же в пробку и встали, зажатые рядами машин. Мы повернулись друг к другу и одновременно замолчали. Наши лица, как однажды это уже случилось в галерее, оказались совсем близко. И на сей раз Матвей преодолел нерешительность. Он обхватил мою голову одной рукой и приблизил к своим губам. Другой рукой коснулся моего колена.

Опытным мужчинам не нужны слова, чтобы услышать зов женщины. Он услышал его еще в тот, первый раз, а сейчас для него прозвенел второй звонок. Да, Матвей возбуждал меня. От его одновременно робкого и дерзкого поцелуя я почти сползла с сиденья. Однако колонна машин тронулась, и песнь страсти оборвалась на полуслове. Я выпрямилась и уставилась на шоссе. Но продолжать прежний светский разговор о жизни стало невозможно. Мы уже не были посторонними.

Вскоре мы въехали во двор к Ренате. Нас сразу увидел сидящий у окна старик, ее отец, и подозвал к себе. Сегодня он выглядел страшнее и неряшливей, чем в наш первый визит, – нерасчесанные волосы и борода клочьями.

– Ребятки, прикурить есть?

Матвей вытащил папиросу и дал старику.

– Как Рената? Где она? – спросила я.

– Плохо с Ренатой, ребятки. Уже несколько дней моя благодетельница винцом заливается, совсем меня, старого, забыла. Если бы не соседушки, с голоду бы помер да в нечистотах утонул. У меня порой ночью конфуз случается. Хорошо, соседушки и помоют меня, и покормят. А Ренатка, что ж… Идите наверх, там она. Спит, должно быть.

Несмотря на запущенный вид, сегодня старик казался более разумным, чем в прошлый раз. Так часто бывает в семьях. Болеть может кто-то один. Второму надо крепиться!

Я наказала Матвею остаться со стариком и помочь, в чем нужно, а сама полезла по шаткой лесенке на чердак. Рената не спала. Сидела у слухового оконца и молча мяла в руках глину. Несмотря на погожий октябрь, на неотапливаемом чердаке было свежо. Но Рената холода не чувствовала. Рядом с ней стояла наполовину опорожненная бутылка вина, и еще несколько пустых валялись на полу. Она взяла бутылку и основательно к ней приложилась. Я подошла ближе и тронула ее за руку.

– Кто здесь? – Она незряче вглядывалась в темноту.

– Это я, Елена. Мы с Матвеем приехали тебя навестить. Как ты?

– Замечательно!

– Ты меня видишь?

– Я тебя чувствую.

– Отец совсем без тебя пропадает.

– Я сама пропадаю. Никому не нужна ни я, ни мои работы.

Рената снова потянулась к бутылке. Я попробовала остановить ее:

– Хватит, Рената. Тебе больше не надо пить. Посмотри на себя! – брякнула я и осеклась.

Посмотреть на себя Рената не могла. А если бы могла, думаю, себя не узнала бы. Опухшее лицо, засаленные, свисающие сосульками волосы. Траурные каемки под ногтями пальцев, которыми она продолжала бессмысленно мять глину.

– Что ты лепишь?

– Себя.

– Автопортрет?

– Для вас всех ты – это твоя морда! – возбужденно зашлась она. – А для меня автопортрет – изображение души. Вот моя душа, смотри, смотри!

Рената скатала глину тонкой колбаской, затем разорвала ее на несколько кусочков и бросила на пол.

Я наклонилась и подобрала кусочки.

– А нормалисты убрали наконец свое железо. Теперь, слава богу, глаза не спотыкаются об эту безвкусицу.

Опять я упомянула глаза! В доме повешенного о веревке.

– Мне-то что!– воспользовалась моей оплошностью Рената. – Моим глазам теперь никакое уродство не страшно. В моем мире я сама себе хозяйка.

– Ренаточка, ты должна сохранить красоту своего мира. Алкоголь убьет его.

– Ах, Лена, я все понимаю, но что я могу поделать!.. Сама только до сортира во двор хожу, все вокруг темно. Даже в магазин не решаюсь выйти – дорогу без глаз, с одной тростью без навыка не освоить. Надо, чтобы кто-нибудь меня обучил, провел несколько раз по маршруту. И отец без меня пропадает, а я ничем не могу помочь.

– Но кто-то бутылочки тебе поставляет.

– Мир не без добрых людей.

– Рената, поехали ко мне. Поживешь в моей квартире, а там все как-нибудь образуется. Покажемся врачу. Обратимся в общество слепых.

– Не хочу! – испуганно вскрикнула Рената. – Не хочу в общество слепых. Ты думаешь, зрение не вернется ко мне?

– Да-да. Все будет хорошо. Не волнуйся так. Ну же, пойдем. Спускайся. Я помогу.

Я протянула Ренате руку, но в своем доме она и так хорошо ориентировалась. Тут же спохватилась:

– А на кого я отца оставлю?

– А разве ты его уже не оставила, милуясь с бутылками? Поехали, с ним отдельно решим вопрос.

Мы вошли в его комнатку. Матвей уже растопил печь, нагрел воды и теперь мыл старика в старом корыте.

– Папа, я уеду на несколько дней, – погладив отца по мокрому лицу, сообщила Рената.

Она покачивалась, а потому и движения ее были неровные.

– Мы о вас позаботимся, – подхватила я, – а пока на соседок оставляем.

Я вышла из избы и тут же заметила старушку, с любопытством наблюдающую за приезжими со своего огорода. Я подозвала ее. Она с готовностью приблизилась. Я дала ей денег и попросила приглядывать за стариком. Бабуся заявила, что и так приглядывает, но от денег не отказалась. Тем временем Матвей вымыл старика и уложил его в постель.

Обратную дорогу мы ехали молча. Рената мирно дремала на моем плече. У меня перед глазами, как потертый коврик, покачивался сплющенный затылок Матвея. Увы, и сзади мой герой не выглядел Аполлоном, но я уже бросала в копилку памяти трогательные мелочи. И это был верный знак, что меня начинает затягивать в омут новых чувств.

Глава 7

На время состояние Ренаты отодвинуло на задний план прочие дела. Все подключились к решению ее проблем. Гальчик собирала документы для отправки отца Ренаты в специнтернат. Матвей принес завалявшуюся у него трость, Шиманский подарил новую коробку пластилина. Я поселила Ренату в своей квартире и, как могла, обихаживала ее.

Игорь Князев также принял участие во всеобщей опеке над девушкой. Его помощь оказалась самой действенной. Он свозил Ренату к хорошему врачу-окулисту, затем показал невропатологу. (Почему-то к Веронике не обратился, хотя ее опыт рефлексотерапевта был бы тут очень кстати.) Заключение специалистов обнадеживало. Да, пережитый стресс сказался на зрении, но определенное лечение должно было помочь. По крайней мере, оно стало бы таким, каким было до инцидента. Однако прогнозировать сроки выздоровления никто не брался. Зрение могло вернуться и через месяц, и через год, но не исключалась вероятность полной слепоты. Самой трудной задачей, и она легла на мои плечи, было удержать Ренату от спиртного. Увы, множественные визитеры, проявляя сердобольность, приносили девушке вино. Результат такого целительства был очевиден.

У меня был только один союзник – Игорь! Он и сыграл главную роль в возвращении художницы к жизни. Помимо консультации врачей, Игорь обеспечил Ренате возможность свободного передвижения. В экспериментальной мастерской его фирмы как раз закончили разработку микрорадара для незрячих. Этот прибор не просто заменял слепым трость. Он помогал определить расстояние до ближайшего препятствия, даже если это препятствие отдалено от больного на несколько метров.

Прибор был сделан в виде своеобразного кастета, надеваемого на все пять пальцев. Когда Рената шла по улице, каждая из пяти точек устройства излучала сигнал и принимала эхо, отраженное от разных объектов на ее пути. Главная трудность для пользователя заключалась в том, чтобы научиться расшифровывать эхо-сигналы. Они передавались в наушники звуками разной интенсивности и длительности, подобно азбуке Морзе. Оставалось лишь запомнить шкалу звуков, чтобы определить расстояние до преграды и угол ее расположения.

Поскольку это была экспериментальная разработка, Игорь сам тренировал Ренату. Он приезжал в конце дня, выводил Ренату из дома, и они гуляли по тихим улочкам нашего района. И всегда чуть поодаль шел охранник. Высокое положение Игоря в бизнесе требовало такой предусмотрительности. Рената же с каждым днем становилась все самостоятельнее, двигалась все увереннее, и настроение у нее заметно улучшалось после каждого визита Игоря. И однажды утром, открыв глаза, Рената увидела свет! Разумеется, живым глазом. Она тотчас кинулась к телефону и позвонила Игорю. Тот, хотя и был на каких-то деловых переговорах, радостно откликнулся, поздравил и обещал приехать, как только освободится.

За месяц почти регулярных встреч с Игорем Рената просто-напросто влюбилась в него.

– Без него ко мне опять вернется темнота. Я люблю его и он меня! Сколько времени он на меня потратил, чего-нибудь это стоит!

– Не надо, Ренаточка, обольщаться, Игорь всегда был добросердечен – этого у него не отнимешь. Он и мне помогал, когда я заболела. Что, кстати, совсем не помешало ему сойтись с Вероникой. И напомню тебе, у них маленький сын!

– Но Вероника не любит его, а я люблю.

– Почему ты думаешь, что Вероника не любит Игоря?

– Игорь никогда не упоминает о жене. А так не должно быть, если в семье любовь.

Я вспомнила встречу с Вероникой на кладбище и подозрения Татьяны. Все, конечно, возможно. Однако поддерживать надежды Ренаты не стала.

– Ну и что, если не упоминает. Это ни о чем не говорит. Мужчины вообще мало говорят о своей личной жизни. Он же тебе не жаловался на жену?

Всем известно: когда мужчина плачется на свою жизнь – верный знак, что он вновь вышел на охоту. Наши отношения с Игорем в давние времена начались с его жалоб на Ольгу.

– Зато Игорь держал меня за руку, когда учил пользоваться радарчиком.

– Не придавай, Рената, этому значения. Или между вами было что-то еще?

– Что там могло быть!.. На прогулке при Игоре всегда этот дебил – охранник. Разумеется, при нем Игорь был сдержан.

– Но дома вы ведь оставались одни?

– Когда мы были одни в комнате, я слышала, как бьется сердце Игоря! – Рената упрямо искала доказательства чувствам Игоря к ней.

– Может, у него аритмия? – неловко пошутила я.

– Что мне делать, Лена?

– Забудь о нем, Рената.

– А-а. – Рената пристально посмотрела на меня своим недавно прозревшим глазом. – Ты сама до сих пор любишь его! И ревнуешь!

– Вот еще выдумала! Дело не в Игоре, а в тебе. Знаешь, как бывает: влюбишься в кого-нибудь, а потом всю свою жизнь из-за него губишь. А он и смотреть в твою сторону не желает.

– А ты долго добивалась Игоря? Расскажи.

Я не добивалась. Меня удерживала девичья гордость – бытовало в то время такое понятие. Навязываться парням считалось неприличным. Игорь и не догадывался о моей любви или не принимал ее всерьез. А как женился на Ольге, так и я с горя замуж вышла.

– Но потом все-таки он стал твоим?

– Это как-то помимо моей воли получилось.

– Нет, я не такая. Если полюблю кого, любые преграды сломаю. Или умру, или он станет моим.

– Не надо, Ренаточка, себя дурить. Игорь – крепкий орешек. Он только с виду мягкий и приятный. Сама посуди, мог бы мягкий человек стать президентом акционерного общества?

– Он не такой, как все. Разве другой директор предприятия стал бы возиться со слепой девушкой, помогать ей?

Мне трудно было раскрыть Ренате всю сложность натуры Игоря. Он всегда удивлял меня своей противоречивостью: импульсивен и расчетлив, добр и безжалостен, умен и недалек. Каждая женщина могла увидеть в нем свой идеал. Рассмотреть что-то близкое именно ей. И беззаветно полюбить этого человека, наделив его желанными ей качествами. Для такой художественной натуры, как Рената, достаточно только одной черточки – остальное сама достроит. Седовласый респектабельный Игорь с безупречными манерами, необъятной эрудицией и отзывчивостью к чужому горю – замечательный материал для скульптора, ваяющего в своем воображении образ идеального мужчины.

Бедная Рената! Ведь ей неведомо, сколько молоденьких женщин до нее стали жертвой обаяния Игоря. И разве сама я не грезила Игорем столько лет? Но возможно, годы усмирили его мужскую прыть? Да и нынешняя жена Игоря, Вероника, моложе его на десять лет и выглядит не старше Ренаты. При такой эффектной жене ему следует не по сторонам смотреть, а за супругой приглядывать.

А может, Рената не ошибается в своих предчувствиях? Может, Игорь снова ступил на тропу завоевателя? Рената – такая чувственная девушка… И внешне привлекательная, одни волосы чего стоят! А ее недостаток с глазом почти не заметен, во всяком случае, не умаляет ее женских прелестей. Но почему я так противлюсь предположению о взаимности их чувств? Уж не ревную ли?

Чтобы отделаться от ненужных размышлений, я сменила тему разговора:

– Рената, у тебя есть уже проект новой скульптуры? Это будет фигуральная работа или абстрактная?

– Ты видишь в этом принципиальное различие?

– Все-таки фигуры привычнее, демократичнее. Они всем понятны.

– Думаю, на этот раз все будут удовлетворены.

– А подробнее?

– Извини, Елена, я не могу обсуждать еще неначатую работу.

***

В то время как Рената пылала чувствами к Игорю, у меня усиливалось влечение к Матвею. К этому тщедушному, некрасивому, но очень самобытному человеку. Матвей являл собой абсолютную противоположность Игорю: начисто лишен честолюбия, не стремится к должностям, равнодушен к деньгам.

Поведение Матвея в машине во время нашей единственной совместной поездки зацепило меня своей дерзостью и непосредственностью. Вся моя девичья, да и замужняя жизнь прошла почти по-монашески – никто не целовал украдкой в темном подъезде, не обнимал в метро, на ступеньках эскалатора. Потому-то шальной поцелуй Матвея и свел меня с ума. Но проблемы с Ренатой на время заслонили тот замечательный для меня день. И Матвей при встречах держался по-прежнему почтительно, но на расстоянии. Он снова величал меня Еленой Павловной, хотя мы и условились обходиться без отчества. Я терялась в догадках, помнит ли он ту поездку или она стала для него проходной случайностью.

В одну из суббот он привел мне на занятие детского кружка Лизоньку. В тот день мы с детьми учились разбирать цвета, подбирая гармоничные и конфликтные. Я раздала детям квадратики картона всех оттенков цветовой палитры и предложила им собрать пары дружных и враждующих квадратиков. Было очень интересно наблюдать, как дети, пользуясь только интуицией, иногда верно угадывали гармонирующие цвета, например коричневый и зеленый. Но Лиза выделялась тем, что укладывала рядом абсолютно враждебные друг другу цвета: красный и зеленый, синий и коричневый.

Но если бы такая кричащая непосредственность проявлялась только в ее художественных пристрастиях!.. Спустя лишь полчаса после начала занятия Лиза успела поссориться с половиной кружковцев. У кого-то вырывала из рук квадратики, кого-то перебивала, когда они задавали вопросы, и вообще очень ревниво относилась к похвалам, которые я раздавала другим детям. Один раз даже ущипнула мальчишку за то, что я отметила его за особое усердие ромашкой (в качестве поощрения я использовала картонки с цветочками). Я старалась поощрить всех детей. Лизу похвалила за активность и быстроту, но ей этого оказалось мало. Она требовала особого внимания.

После занятия, возвращая Лизу отцу, я тихо, чтобы девочка не слышала, выразила удивление ее поведением. Кто занимается ее воспитанием? Матвей насупился и ответил, что девочка воспитывается в детском доме – специнтернате. А он иногда забирает ее в выходные, на несколько часов, погулять. Ситуация показалась мне странной, но расспрашивать я не стала. Однако Матвей, против моего ожидания, сам был готов продолжить общение. Так же тихо, чтобы не слышали окружающие, он спросил:

– Елена Павловна, вы не корите себя за тот момент в машине?

У меня дернулись губы, независимо от меня вспоминая, какой момент Матвей имел в виду. Я облизнула их и покачала головой.

– Значит, я могу пригласить вас сегодня вечером?

– Куда?

Я подумала, что уже почти полгода живу рядом с Мариинским театром и еще ни разу не сходила на балет. А здорово пойти именно туда! Но вряд ли Матвей осилит стоимость билетов в Мариинку. Его бедность кричала о себе: синяя, линялая от времени, в каких-то пятнах куртка на синтепоне, облупленные ботинки со сбитыми набок каблуками… Летом Матвей выглядел приличнее, но добротной теплой одежды у него не было. Наверно, форменный костюм, выданный ему нормалистами, был его лучшим нарядом.

– Ко мне домой, – выдал Матвей.

Я насторожилась. Пусть не в Мариинку, но хотя бы на эстрадный концерт пригласил. Он же любит романсы, народные песни – на такие выступления билеты не очень дороги. Но с другой стороны, мы с ним взрослые люди, что нам по концертам бегать? Живем в одном доме, почему бы не зайти…

– В каком часу? У вас торжество намечается?

– Нет. Так просто, посмотрите, как я живу. – Девочка уже тянула его за руку, заставляя идти. – Приходите к восьми, я Лизу в интернат отвезу и буду к этому времени дома.

Затем подошли другие родители и оттеснили Матвея от меня.

***

Поскольку торжеств у Матвея не намечалось, я оделась буднично – в бежевый брючный костюм и джемпер с цветными, неопределенной формы разводами. Подобрала в тон свое вынужденное украшение – розовый ошейник. И, что делала нечасто, пару раз коснулась себя пробкой духов. Оставив Ренату одну перед экраном телевизора, я спустилась на этаж и позвонила в дверь к соседу.

Открыла мне сухопарая старушка. Я в растерянности произнесла:

– Здравствуйте. Матвей Николаевич дома?

– Последняя дверь по коридору. На будущее: к Сомову, извольте, два звонка.

Меня покоробило ее «извольте». Явное пренебрежение сквозило в нем. Я виновато развела руками: на двери таблички не заметила. Может, я была невнимательна, давно не посещала коммунальные квартиры. Старушка не стала мне выговаривать. Лишь махнула рукой в конец длинного, как кишка, коридора и буркнула: «В тупике».

Я постучала в последнюю дверь и приоткрыла ее. Матвей шагнул мне навстречу и учтиво поклонился. Я пожаловалась, что получила от его соседки втык, да еще в такой непривычной форме. Матвей рассмеялся:

– Леночка, вы не так поняли нашу Петровну. Она сказала не «извольте», а Извольский! Сомов-Извольский – моя фамилия.

– Такая длинная? – удивилась я. Общаясь с Матвеем несколько месяцев, я ни разу не поинтересовалась его фамилией.

– Бабушка настояла, что поделаешь.

В комнате по обыкновению звучала громкая музыка – источником ее был громоздкий старый радиоприемник, едва ли не ламповый. Видимо, из-за нее Матвей и не услышал моего звонка. Усадив меня на единственный стул (кроме него я заметила еще два табурета), Матвей приблизился к приемнику и стал вертеть колесико настройки:

– Сейчас мы найдем что-нибудь поинтереснее. Вот это нравится?

Зазвучал романс Даргомыжского. Матвей, как-то странно вывернув голову, слушал музыку, чуть покачиваясь ей в такт.

– Да, мне нравится, но нельзя ли уменьшить звук?

– Извините, Леночка. – Матвей ослабил громкость и, оправдываясь, произнес: – Я туговат на ухо – память об армейской службе.

– Контузия?

– Что-то вроде этого.

Пока Матвей настраивал радиоволну, я осматривала комнату. Не грязная. И потолок светлый, и обои не рваные… Но общий вид какой-то запущенности окутывал ее, несмотря на старание хозяина прибраться к приходу гостьи. На табуретке лежало несколько книг, а на подоконнике в беспорядке валялись потрепанные толстые тетради и какие-то альбомы. На пол лучше было вообще не смотреть. Нет, он был чистый. Но там и тут – под диваном, тумбочкой, табуретками – были подпихнуты какие-то банки, коробки, веревочки, инструменты и разномастная обувь. Я поняла, что Матвей относится к тем, кто ничего не может выбросить. И не сразу я заметила в углу, за шкафом, средних размеров иконку Богоматери и потухшую лампадку, висящую перед ней. Определенно, Матвей – верующий. Это раскрывало его для меня с новой стороны.

Я с любопытством ожидала, как он поведет себя дальше.

На столе уже была приготовлена нехитрая закуска в виде нарезанной ветчины, сыра и соленых огурчиков. Рядом стояла заботливо открытая бутылка вина и графинчик с водкой. Матвей налил мне вина в изящную хрустальную рюмку на высокой ножке, бог весть как она затесалась в этот простенький быт, а себе в маленький граненый стаканчик – водки. Затем скороговоркой пробормотал про себя несколько слов, едва заметным движением кисти перекрестился и опрокинул стаканчик в рот. Меня немного удивила эта поспешность, но я ничего не сказала Матвею. Не торопясь выпила вино. Очередная песня зазвучала для меня чуть приглушеннее, а в груди поднялась волна теплого блаженства. Я поняла, что вино слишком крепкое. Матвей разлил По новой, но я отставила рюмку:

– Больше пить не буду.

– Ну а я, прошу прощения, еще стопарик пропущу!

Он выпил, чуть разрумянился и стал подпевать звучащей из приемника песне. Матвей смотрел на меня так, будто намекал на тайну, заведомо известную и мне. Но что могло связывать Нас? Наши жизни разнились как день и ночь. Я пользовалась мобильником, сидюшником, компьютером. Квартира моя обставлена европейской мебелью. А Матвей слушал допотопный приемник, сидел на табуретках сталинского времени, и вообще, весь аскетический быт квартиры обращал память к послевоенным годам, знакомым мне разве что по кино. Но ведь что-то должно быть у нас общее, раз я оказалась в этой квартире?

***

Мы немного поковырялись в закусках, хотя есть не хотелось обоим. От Матвея веяло каким-то покоем и безмятежностью. В наш век сплошных гонок и гонщиков он выглядел ленивым телезрителем – видит все и ни в чем не принимает участия.

– Может, пересядем на диван? – предложил Матвей.

Диван тоже не был вполне диваном. Это была самодельная тахта, пружинный матрас на ножках, служивший хозяину кроватью. Из-под ветхого пикейного покрывала выглядывало неряшливо заправленное одеяло в цветном пододеяльнике. Как-то неудобно было пересаживаться на такой диван. Поняв, что я не готова откликнуться на его предложение, Матвей придвинулся ко мне на своем табурете.

– Матвей, вы не хотите рассказать о дочке? Почему она живет в детдоме?

– Тут, Леночка, долгая история. – Матвей закурил и чуть отодвинулся от меня, выпуская дым. – Понимаешь, вообще-то она мне – не дочка. Но Надя, мать ее, в местах не столь отдаленных обитает.

Матвей невзначай перешел на «ты», я тоже перестала церемониться.

– А кем она тебе приходится? Жена?

– Была невенчаная подруга. Незадолго до встречи с Надей жена выставила меня из дома. Я тогда в больнице лежал, она замок сменила и сказала, чтобы я не смел возвращаться к ней. Я не знал, что делать. Эту комнатку, она мне от бабушки досталась, я сдавал, а другого жилья, как и денег, у меня не было. Я Наде пожаловался, она сестричкой в больнице работала, что жена меня выставила, и она предложила пожить у нее. А Лизонька у нее уже была. Я и застрял там, прожил в Надином доме, пока с ней эта петрушка не приключилась.

– А за что ее осудили?

– За слабость. Она в больнице к наркотикам доступ имела, ну и распоряжалась ими по своему усмотрению. Это дело под серьезную статью подпадает, восемь лет дали.

– И даже то, что дочка маленькая, не учли?

– Для всяких поблажек надо деньги иметь и хорошего адвоката, а у нас ни того ни другого не было. Так и вышло. Надежду на зону отправили, Лизоньку – в детдом. Ну, я ее навещаю, с собой на выходные беру. Она меня папой называет, так что вроде дочки и стала. Хотел ее совсем взять, удочерить, – не позволили. Мужчина-одиночка, не положено. Да и то верно: какой из меня отец. Ненадежный я защитник, не от мира сего, как Надежда говорила. Сам-то я малым обхожусь, а ребенку то и это надо.

– А своих детей у тебя не было, от законной жены?

– Нет, детей у нас не было. Оттого, может, и брак распался. Да и добытчик я неважнецкий. Едва-едва на пропитание зарабатываю.

– Почему так, Матвей? У тебя же руки золотые, столько профессий: и монтер, и шофер… Пил, скажи честно?

– Выпивал маленько, но это – дело десятое. Главное – вот тут. – Он постучал по груди. – Не по сердцу мне за должностями и деньгами гнаться. Я истину ищу. Хочу понять, для чего люди на земле живут. Сколько книг мыслителей разных прочитал, а ответа так и не нашел. Правда, кое-какие соображения на этот счет появились. Гегель, Платон, Шрёдингер – все по-разному мир объясняют.

Меня осенило.

– Матвей, ты учился на философском факультете? Тебя отчислили?

– Нет. – Он сник и скороговоркой добавил: – Если честно, то у меня и аттестата нет, восемь классов бумажкой подтверждено. Но я твоим философам сто очков форы дам. Есть у меня одна мыслишка, сейчас расчеты произвожу.

Я невольно отодвинулась от Матвея. Может, он сумасшедший? Матвей заметил мой испуг и улыбнулся:

– Ты удивлена? Не бойся. Я из психушки не сбегал. Кстати, что мы все обо мне да обо мне? О себе ты и слова не сказала! Давай-ка еще по граммульке примем.

На этот раз я последовала его примеру. Матвей, опорожнив стаканчик, снова закурил. Потом теснее придвинулся ко мне и положил руку на колено. Я напряженно застыла. Вмяв папиросу в пепельницу, Матвей наклонился ко мне и поцеловал. Я ощутила привкус горького табака. Но уже в следующую секунду посторонний вкус перестал меня беспокоить. Живительные токи побежали от моего языка куда-то вглубь, к груди и ниже. Мы переместились на диван. Без спешки, основательно и спокойно, Матвей расстегнул мой пиджак, осторожно снял через голову джемпер, занялся брюками. Потом разделся сам. Все для меня было как в первый раз! Двадцать пять или сорок с гаком – какая разница, если ты желанна и любима. Я окунулась в бездумное блаженство. Такого чуткого мужчины я еще не встречала!

С такой же нежностью и бережливостью, как раздевал, Матвей снова облачил меня в мои одежды. Затем оделся сам.

– Тебе не мешает этот ободок на шее? – спросил он, словно увидел мой ошейник только сейчас.

– Это необходимость.

– Я так и думал, что это для тебя вроде амулета, он всегда на тебе надет.

– Да. Это – амулет, – подтвердила я, радуясь, что больше можно ничего не объяснять.

Матвей пошел на кухню вскипятить чайник. Я тоже прошлась с ним, без страха открыв себя взору соседей. Чувствовала, что все произошедшее между мною и Матвеем естественно и пристойно. Мы оба взрослые и свободные люди. И оттого, что я не тушевалась, не скрывалась, не чувствовала себя преступницей, отношение людей ко мне было таким же. И старая Петровна, поначалу казавшаяся мне ехидной, обращалась со мной приветливо. Она улыбнулась и предложила Матвею какой-то особенно замечательной заварки для чая:

– Возьми для гостьи, Матюша, не то она обидится на плохой чай и в другой раз не придет.

Мы хором сказали спасибо.

***

За чаем разговор продолжился. Матвей разлил кипяток – мне в старинную, из тонкого прозрачного фарфора розовую чашечку, себе в ярко-красную кружку с логотипом «Нескафе». Она смотрелась чужеродно среди его родных, российских вещиц.

– Это подарок? – поинтересовалась я.

– Выигрыш. Представляешь, послал три наклейки и… вот, недавно получил!– оживился Матвей. – Это подтверждает мои расчеты.

– Какие расчеты?

– Видишь стопку тетрадей? Я исследую вопрос, как поймать удачу.

– Расскажи поподробнее.

– Потом, Леночка. Это серьезный вопрос. Меня сейчас больше интересует, как ты не отшатнулась от меня, когда я метлой махал, ровно та красавица в «Аленьком цветочке», что полюбила принца в обличье страшилы.

– Ого! Ты считаешь себя принцем? Скромностью не страдаешь.

– Принц– это в переносном смысле. Просто я – человек, знающий себе цену.

– Вот как! И в чем же она выражается?

– Я живу в согласии со своими принципами. Кто еще может этим похвастаться? Ни начальство, ни соседи мне не указ. И общественное мнение на меня не давит. Мне на всех насрать. Черт! Извини, Леночка, вырвалось.

Я сделала вид, что не заметила грубого слова:

– А тебе не кажется, что такое поведение называется эгоизмом?

– Ничуть. Я живу так, чтобы окружающим от меня не было ущерба или неудобства. Если кто и страдает от моего, как ты выразилась, эгоизма, то лишь я сам.

– И все-таки твои слова о личной свободе противоречат фактам. Тобою помыкает даже Толик Коровец, птица не шибко высокого полета.

– Для меня его приказы как снег или дождь. Явления природы, Которые следует учитывать. Я не чувствую униженности, исполняя их.

Матвей все больше интересовал меня. Мне хотелось знать, как в нашем жестком мире мог появиться человек, живущий по своим нравственным законам.

– Матвей, расскажи немного о себе. Где ты родился, рос, почему не окончил школу?

Коротко не получится, а всерьез – неохота заводиться. Ну, попробую удовлетворить твое любопытство. Воспитывала меня бабушка, хотя родился я в Сибири. Отец там жил на поселении. Уже после войны он попал в колонию из-за фамилии.

– Как так?

– Ну, Сомовы-Извольские – известная была в царской России фамилия. Прадед служил на государевой службе, имел заслуги, знаки отличия. Мама тоже была благородного происхождения. Одним словом, отец был осужден и за политические убеждения, и за дворянские корни.

– А родом они откуда?

– Отец – из питерских. Мама родилась в Сибири, у потомков сосланных декабристов. Там она и выросла. И с отцом там познакомилась, и я в тех краях родился. После смерти отца мама приехала со мной в Ленинград, к матери отца, но они не ужились. Бабушке каким-то образом удалось уговорить маму оставить меня ей. Она считала, что в столичном городе я смогу больше получить, чем в глухой деревушке. Было мне три года тогда, так что ни отца ни матери я не помню.

– А мама тоже умерла?

– Не знаю. Связь с ней прервалась, еще когда бабуля была жива. Я подавал запрос несколько лет назад в поселок, где родился. Ответили, что гражданка выбыла в неизвестном направлении. В общем, след ее потерялся.

Я погладила Матвея по щеке:

– Сейчас многие свое дворянство восстанавливают, ты тоже в какое-нибудь собрание входишь?

Нет, мне с нынешними дворянами не по пути. Они слишком кичатся своим происхождением. У меня свой путь. Для меня последней дворянкой была моя бабушка.

– Видно, у нее уже сил не было дать тебе образование? Она давно умерла?

– Да, времени уже порядком прошло. А что до образования, то бабушку мне упрекнуть не в чем. Я был сам крайне неспособный до учебы. Зубрить не желал, задачи решать не получалось, еле восьмилетку окончил. Правда, читал я всегда много. У бабушки уйма книг сохранилась, хотя часть она в блокаду сожгла. Весь Вольтер, Дюма, Стивенсон, ну и другие на мою долю остались.