Текст книги "Судьба"

Глава пятая

Цзялинь, стоя на мосту, в конце концов объяснил все очень просто: Цяочжэнь – душевная девушка и к тому же его односельчанка. Увидела, что он не продал пампушек, и решила помочь. Крестьянские девушки часто ходят торговать на базар, для них это отнюдь не мучительное дело, как для него.

Солнце опускалось за бескрайние горы за рекой, на долину ложились серые тени, зелень в долине стала как будто темнее. На дороге, тихо вьющейся среди посевов, почти не осталось людей. Город был к юго-востоку отсюда, его тоже окутала голубая дымка, а с севера текла река Уездная, покрытая сверкающими вечерними бликами. На одной из ее отмелей с веселым смехом гонялись друг за другом голозадые ребятишки; городские женщины собирали с травы на лугу разноцветное выстиранное белье, сушившееся на солнце.

Цзялинь поглядывал на ближайшие улицы города и думал, что Цяочжэнь вряд ли удастся продать пампушки. Когда он наконец увидел ее почти бегущей, то еще больше утвердился в своей мысли – ведь после ухода девушки прошло совсем мало времени. Но Цяочжэнь, приблизившись, сунула ему в руку пачку денег со словами:

– Я продавала по полтора мао за штуку. Посчитай, правильно?

Парень удивленно взглянул на пустую корзину в ее руке, положил деньги в карман и, весь переполненный благодарностью, долго не знал, что сказать. Потом проговорил:

– Цяочжэнь, ты просто молодчина!

Девушка буквально расцвела от этой незамысловатой похвалы, даже глаза увлажнились.

– Дай мне корзину, – протянул руку Цзялинь, – и поезжай скорее домой, а то солнце вот-вот зайдет…

Но Цяочжэнь не отдала ему корзины, а повесила ее на руль велосипеда:

– Поедем вместе.

Цзялинь смутился. Ехать на велосипеде вместе с девушкой на глазах у всей деревни значило вызвать массу пересудов, но придумать удачный предлог, чтобы отказать Цяочжэнь, он тоже не мог. Наконец он соврал:

– Я не умею ездить вдвоем, боюсь уронить тебя!

– Тогда давай я тебя повезу, – Цяочжэнь решительно взялась за руль, ласково взглянула на Цзялиня и тут же стыдливо опустила голову.

– Нет, это уж совсем не годится… – еще больше растерялся парень, ероша себе волосы.

– Ну тогда пойдем пешком, а велосипед поведем!

Цзялинь был вынужден согласиться:

– Ладно, но велосипед поведу я.

– Нет, я! – Цяочжэнь легонько оттолкнула его руку. – Ты сегодня целый день ходил, устал, а я приехала на велосипеде, так что нисколечки не устала.

Они отправились к своей деревне. На западном краю неба, как огромный красный цветок, полыхала заря. Горные вершины окрасились в бледно-оранжевый цвет, на долину опустилась густая черная тень, заметно похолодало. По берегам реки колосились кукуруза и гаолян – уже выше человеческого роста; цвели бобы, и в воздухе плыл их чистый тонкий аромат. Со склонов дальних гор спускались в долину овечьи стада, белеющие среди темной зелени. Летний вечер казался сегодня особенно спокойным.

Цзялинь и Цяочжэнь шли среди кукурузы и гаоляна, точно по таинственному зеленому коридору, который начисто отделил их от всего остального мира. Они шли друг за другом – красивые, молодые, и их сердца громко стучали.

Сначала они не разговаривали. Цяочжэнь вела велосипед, стараясь идти как можно медленнее, а Цзялинь шел еще медленнее, чтобы не оказаться совсем рядом с ней. Он испытывал какое-то необычное душевное напряжение, потому что еще никогда не ходил наедине с девушкой по такой безлюдной дороге. А со стороны могло показаться, будто они спокойно гуляют.

Цзялинь смотрел на идущую впереди Цяочжэнь и с изумлением думал, что она даже красивее, чем он себе представлял. Ее высокая, стройная фигура с удивительно завершенными линиями напоминала белый тополек; одежда, хоть и не новая, была подобрана с большим вкусом: выцветшие голубые брюки, бледно-желтая кофточка с короткими рукавами, бежевые босоножки и такого же цвета носки. Казалось, она глядела только вперед, но на самом деле ничего там не замечала, а лишь безотчетно улыбалась и время от времени поглядывала назад, как будто желая что-то сказать ему. Потом снова стыдливо отворачивалась. Цзялинь внезапно вспомнил, что вроде бы видел похожую на нее девушку – на картине одного русского художника. Там тоже было зеленое поле, через него тропинка, а по тропинке шла стройная, словно росток, девушка в красной косынке и глядела вдаль…

Пока Цзялинь предавался этим мыслям, в душе Цзяочжэнь все клокотало от радости, как во время весеннего половодья. Она впервые шла вместе с любимым, и это буквально опьяняло ее, погружало в невыразимое счастье. Именно о таком дне она мечтала много лет. Ее сердце бешено колотилось, руки сжимавшие велосипед, дрожали, все слова, которые она собиралась сказать, застряли в горле. А она хотела высказать сегодня решительно все, только ужасно стеснялась. Она нарочно замедляла шаг, чтобы совсем стемнело, и в то же время думала: нехорошо идти так молча, надо хоть о чем-нибудь заговорить. Снова обернувшись и не глядя на Цзялиня, она промолвила:

– Подлый все-таки человек Гао Минлоу, на любую пакость способен!

– Как ты можешь ругать его? – удивился юноша. – Он же твой родственник.

– Какой он мне родственник? – Девушка смело взглянула на Цзялиня. – Он свекор моей старшей сестры, а ко мне отношения не имеет!

– Ты и при сестре его ругаешь?

– Конечно! И в глаза ему то же самое сказала бы! – Цяочжэнь еще больше замедлила шаг, чтобы юноша поравнялся с ней. – Он же тебя из учителей выгнал, собственного сынка на твое место поставил, а ты его защищаешь! – И гневно остановилась.

Цзялиню тоже пришлось остановиться. Он видел, что Цяочжэнь сочувствует ему, и ее красивое лицо становилось от этого еще милее. Ничего не ответив, он вздохнул и двинулся вперед. Девушка догнала его, пошла с ним рядом.

– Ничего, небо знает, какие он дела творит, и отплатит ему! Ты не очень расстраивайся, а то за последнее время ты даже похудел… Ну, будешь крестьянином, и что? Крестьяне тоже люди! Не хуже этих кадровых работников. У нас тут и горы, и реки, и воздух чистый – семью хорошую создашь, и можно жить припеваючи…

Чем-то родным повеяло от этих слов. Цзялинь сейчас нуждался в сочувствии, ему было очень приятно говорить с ней о самом простом, и он пошутил:

– Я сейчас ни на гражданские, ни на военные подвиги не способен. Что толку от моего образования? Даже хорошим крестьянином быть не могу. Если заведу жену и детей, они, чего доброго, с голоду помрут!

Он невесело усмехнулся. Цяочжэнь вдруг снова остановилась и, вскинув голову, посмотрела прямо на юношу:

– Цзялинь, коли я тебе не противна, давай жить вместе! Ты будешь работать дома, а я в горах. Не пожалеешь, правда… – Она стыдливо отвернулась.

Цзялиню показалось, что вся кровь с гулом бросилась ему в лицо. Он изумленно глядел на Цяочжэнь и не знал, куда девать руки. В груди жгло, все тело напряглось.

Любовь? Неужели она приходит так внезапно? Юноша совсем не был готов к этому, он еще никого не любил. Сейчас он испытывал страх, смешанный с любопытством, и именно так глядел на девушку, стоявшую перед ним. Она стояла, по-прежнему опустив голову, как маленький барашек, и почти прильнула к нему, он даже ощутил ее теплое дыхание. Ее фигурка, напоминавшая то росток, то белый тополек, и лицо в полутьме казались еще красивее. С трудом сдержав себя, он шепнул:

– Нехорошо так стоять на дороге. Уже стемнело, пойдем скорей!

Она кивнула и пошла. Юноша отобрал у нее велосипед и повел, на этот раз она не противилась. Оба долго молчали, потом Цзялинь спросил:

– Почему ты так неожиданно заговорила об этом?

– Неожиданно? – переспросила Цяочжэнь, подняв залитое слезами лицо. И она начала рассказывать – все, что пережила за эти годы, все без утайки…

Цзялинь слушал ее и чувствовал, что сам не может сдержать слез. Он был достаточно сильным мужчиной, но чувство Цяочжэнь уже захватило его, даже потрясло. Безотчетно начал он шарить по своей одежде. Цяочжэнь, видя это, засмеялась, утерла слезы и, достав из сумки на багажнике пачку сигарет, протянула ему. Юноша изумленно раскрыл рот:

– Как ты догадалась, что я ищу курево?

Она игриво улыбнулась:

– Догадалась, и все. Бери скорее! Я еще целый блок купила…

Цзялинь мгновенно забыл про сигареты и сделал шаг вперед, ласково глядя на девушку. Она тоже смотрела на него, потом быстро положила руки ему на грудь. Он прислонился своим разгоряченным лбом к ее горячему лбу и закрыл глаза, потеряв всякое представление о том, что происходит вокруг…

Когда они снова пошли рядышком по дороге, уже взошла луна. Под ее светом зеленая долина превратилась в сказочный мир: среди тихой ночи особенно отчетливо слышалось журчание реки. Впереди, в излучине, лежала их деревня, где им предстояло расстаться.

На развилке Цяочжэнь вытащила из сумки блок сигарет и положила в корзину Цзялиня. Потом, опустив голову, прошептала:

– Милый, поцелуй меня еще раз!

Парень снова обнял ее, поцеловал и промолвил:

– Не говори своим. Запомни, об этом вообще никто не должен знать… И прошу тебя, чисти зубы…

Она кивнула в темноте:

– Хорошо, я всегда буду тебя слушаться…

– Тогда иди скорей домой. А если твои спросят, почему так поздно вернулась, что скажешь?

– Скажу, что к тетке ходила.

Цзялинь тоже кивнул и, забрав корзину, пошел к себе. Цяочжэнь с велосипедом отправилась по другой тропинке.

Когда юноша вошел в деревню, его вдруг охватило чувство раскаяния. Он жалел, что поддался страсти и вел себя так неосмотрительно, можно сказать, глупо. Если это будет продолжаться, то он наверняка превратится в крестьянина. Даже не подумав ни о чем, целовал девушку – это было крайне безответственно и по отношению к себе, и по отношению к Цяочжэнь. Сегодня он точно провел в своей двадцатичетырехлетней жизни какую-то роковую черту, навсегда распростился со своим непорочным прошлым. К радости это или к горю?

Родители, конечно, ждали его, сидя на кане. Ужин был готов, но они явно не притрагивались к палочкам для еды. Когда Цзялинь перешагнул порог, отец взволнованно сказал:

– Что ж ты так поздно? Уже давно стемнело, мы чуть не померли со страху!

Мать недовольно взглянула на отца:

– Парень в первый раз торговать ходил, сраму, поди, натерпелся, а ты его ругаешь! – И спросила сына: – Ну как, продал пампушки?

– Продал, – ответил Цзялинь и, достав деньги Цяочжэнь, протянул отцу.

Тот, попыхивая трубкой, поднес их к лампе, пересчитал худыми пальцами и сказал:

– Все точно. Завтра мать снова напечет пампушек, и снова понесешь. Это лучше, чем в горах вкалывать!

– Нет, я больше не стану заниматься торговлей! – замотал головой Цзялинь. – В горах буду работать…

Мать полезла в корзину с шитьем, стоявшую в глубине кана, и достала оттуда письмо:

– Вот, дядя прислал. Почитай нам скорей!

Цзялинь вспомнил, что из-за этих проклятых пампушек забыл отослать письмо дяде – оно так и лежало у него в кармане. Взяв из рук матери дядино письмо, он придвинулся к лампе и начал читать вслух:

Здравствуйте, брат и невестка! Сегодня я пишу вам главным образом для того, чтобы сообщить одну новость: начальство решило направить меня на гражданскую работу.

Я в строю уже несколько десятков лет, армию очень люблю, но раз партия посылает, то я подчиняюсь. Куда именно меня направят, пока еще неизвестно. Когда решится, напишу вам снова.

Как у вас в этом году с урожаем? Есть ли какие трудности в жизни? Если что нужно, напишите.

У моего племянника Цзялиня, наверное, уже начался учебный год. Пусть он хорошенько служит партии в деле воспитания, работает на совесть.

Желаю вам всего доброго, ваш младший брат Юйчжи.

Дочитав письмо, Цзялинь вернул его матери и подумал: раз так, то теперь уже не имеет особого значения, что он забыл отправить письмо дяде.

Глава шестая

Цяочжэнь начала чистить зубы. Вся деревня судачила об этом. Крестьяне считали, что чистят зубы только грамотные люди и кадровые работники, а простому народу это ни к чему.

– Смотрите, средняя дочка Лю Либэня не иначе, как на самое небо метит! Хорошая девка была, а теперь во что превратилась?

– Да света не видала, ни одного иероглифа не знает, а все туда же, гигиене учится!

– А что толку от этой гигиены? Вон свинья целую жизнь не моется, а поросят одного за другим мечет, да все здоровехоньких!

– Ха-ха! Видали, как она спозаранку по берегу елозит? Вся рожа в зубной пасте, кровью плюется, чисто иностранка!..

Но Цяочжэнь не обращала внимания на эти пересуды и продолжала чистить зубы, потому что так хотел ее милый Цзялинь, а ради милого девушка готова подвергнуться любым насмешкам, стерпеть любые издевательства.

В это утро она тоже вышла с кружкой на берег и принялась за обычное занятие. Не успела она несколько раз провести жесткой щеткой по деснам, как они снова не выдержали и начали кровоточить – поэтому односельчане и говорили, что она «плюется кровью». Но Цяочжэнь решила не сдаваться: младшая сестра рассказывала ей, что с непривычки десны всегда кровоточат, а потом привыкают.

Женщины, проходившие мимо, остановились и стали потешаться над ней. На шум прибежали детишки, готовые глазеть на что угодно, подошли и несколько стариков, подбиравших на дорогах навоз. Они уселись вокруг Цяочжэнь на корточки, как вокруг больной телки, и, указывая пальцами на ее рот, стали обмениваться замечаниями. Один старик, подошедший последним, увидел красную пену, решил, что Цяочжэнь в самом деле чем-то больна, и обеспокоенно спросил: «Может, доктора позвать?» Все захохотали.

Девушка тоже улыбнулась, хотела сказать несколько слов, хоть что-нибудь объяснить, но ее рот был полон пасты. Вообще-то она уже собиралась заканчивать свой туалет, однако из упрямства решила продолжать: пусть глядят и учатся. Потом стала полоскать рот и выплевывать воду на землю. Зеваки как завороженные переводили взгляд с ее губ на кружку, затем на землю, затем снова на кружку или губы.

В это время с реки на берег поднимался отец Цяочжэнь, гнавший двух коров. Он купил их несколько дней назад, чтобы перепродать, но еще не успел сбыть с рук и сейчас гонял на водопой. Этот прижимистый, ловкий мужик выглядел довольно молодо: лицо белое, с румянцем, почти без морщин. Чистая синяя куртка и белый колпак на голове делали его похожим не столько на крестьянина, сколько на повара городской столовой.

Увидев дочь, чистящую зубы, а вокруг – толпу народа, Лю Либэнь мигом вскипел. За последнее время Цяочжэнь переодевалась раза три на дню, постоянно причесывалась, а потом еще зубы начала чистить. Лю Либэню давно хотелось ее проучить, но он боялся, что она уже большая и не стерпит этого. Однако теперь она выставляла его на позор перед всем народом – этого снести нельзя! Бросив своих коров, побагровев, он растолкал толпу и заорал:

– Бессовестная тварь! Сейчас же убирайся отсюда! Ты чего тут отца позоришь?

Крик Лю Либэня сразу разогнал всех зевак. Первыми убежали дети и женщины, а за ними, подобрав свои корзины, поплелись и старики.

Цяочжэнь застыла с кружкой и щеткой в руках, на глаза навернулись слезы:

– Папа, зачем ты ругаешься? Ведь чистить зубы гигиенично, что в этом плохого?

– К чертям собачьим твою гигиену! Ты простая деревенская девка, от земли, а сама полный рот пены набираешь, предков позоришь. Вся деревня над тобой хохочет, срамница.

– И все-таки чем плохо чистить зубы? – попыталась возразить Цяочжэнь. – Погляди на себя, тебе чуть больше пятидесяти, а многих зубов уже недостает, наверное, от того, что не…

– Глупости! Зубы у человека от природы, чисть не чисть – один черт. Твой дед за всю жизнь зубов не чистил, а дожил до восьмидесяти, да перед смертью еще орехи зубами колол. Лучше выбрось эту щетку, пока не поздно!

– А почему ты Цяолин не мешаешь чистить?

– Цяолин – это Цяолин, а ты – это ты. Она школьница, а ты – крестьянка!

– Выходит, крестьяне даже о чистоте не могут позаботиться? – Цяочжэнь заплакала от унижения, но продолжала спорить с отцом. – Почему ты не пустил меня учиться! Ты только о деньгах и думаешь, больше ни о чем! Всю жизнь мою загубил: хожу с открытыми глазами, а прочитать ничего не могу, как слепая! Теперь даже зубы чистить не дает, до того уже дошел… – Она отвернулась и, закрыв лицо руками, зарыдала еще сильнее.

Лю Либэнь оторопел. Он уже много лет не разговаривал так с дочерью и сейчас чувствовал, что погорячился.

– Ну ладно, я неправ, не плачь! – начал уговаривать он. – Можешь чистить, если тебе неймется, только в доме, а не на берегу, чтоб люди не смеялись….

– Пусть смеются, я их не боюсь! И буду чистить на берегу! – зло возразила Цяочжэнь.

Лю Либэнь вздохнул, поглядел на двор и вдруг, испуганно вскрикнув, побежал: коровы уже дожевывали капусту, которую он с таким трудом вырастил на своих грядках. Его дочь, вытерев слезы, понуро вернулась в дом, умылась и стала причесываться перед зеркалом. Свои толстые черные косы она перевила цветной косынкой и уложила узлом на затылке, как было модно среди городских девушек. Но что надеть, она не знала.

С того самого вечера Цяочжэнь непрерывно думала о Цзялине, мечтала поговорить с ним, снова почувствовать его близость, но он как будто сторонился ее и почему-то не искал с ней встреч. Она вспоминала, как нежно он тогда целовал ее. Почему же теперь так холоден?

Девушка видела, что в эти дни он уже вышел на работу в горы, одетый во что попало и подпоясанный соломенной веревкой, как нищий. Каждое утро он с мотыгой на плече шел перекапывать пшеничные поля и даже обедать не возвращался – ел вместе с бригадой в поле. У него же есть приличная одежда, почему он надевает такие лохмотья? На плечах и на спине дыры, а сквозь них видно покрасневшее от загара тело. Стоя на берегу у своего дома, Цяочжэнь готова была плакать, хотела тут же бежать к нему, но он не обращал на нее внимания, даже не обернулся ни разу, хотя явно видел ее.

Одну ночь она совсем не спала и все думала: почему Цзялинь так изменился к ней? Может, ему не нравится ее новая одежда? Конечно, дело в этом! За последние дни она непрестанно переодевается, все свои наряды перепробовала, как типичная влюбленная крестьянка, а он ведь человек образованный и, наверное, решил, что она вульгарна или ветрена. Сам он натягивает на себя всякое тряпье, но выглядит в нем даже мужественнее и независимее, чем в новом платье, а она только и знает, что наряжаться, вот и вызвала у него неприязнь. Но ведь она наряжалась как раз для него!

Подумав, Цяочжэнь спрятала свою бледно-желтую кофточку с короткими рукавами и голубые брюки и надела то, в чем обычно ходила в поле: поношенные зеленые брюки и синюю рабочую куртку, застиранную почти добела. Единственное, что она решилась оставить – это розовую кофточку с отложным воротником. Потом взвалила на плечо мотыгу и отправилась в другой конец деревни. Сегодня их звено окучивало кукурузу, а кукурузное поле было как раз напротив пшеничного поля, которое мотыжил Цзялинь, и девушка надеялась увидеть его.

Цзялинь пошел на работу на следующий же день после базара. Всякую рвань он нацепил на себя потому, что хотел даже внешне походить на крестьянина, хотя на самом деле никто в их деревне не ходил в таких лохмотьях. Его выход в поле вызвал толки среди односельчан. Многие считали, что он не выдержит тяжелой работы и через день-два наверняка свалится. Но все очень сочувствовали ему. Особенно жалели его молодые женщины, с болью смотревшие на то, как их красивый учитель вдруг превратился в какого-то побирушку.

Деревня Гао была некрупной – всего сорок с небольшим дворов, раскинувшихся на южном берегу Лошадиной. Деревню разделял надвое овраг, который спускался к реке, а по оврагу тек ручей, не замерзавший даже зимой. В долине реки сеяли главным образом рис, а на горных склонах по обоим берегам – пшеницу: здесь было гораздо больше земли, чем в долине, но сухой и тощей.

Раньше все сорок с лишним дворов входили в одну объединенную бригаду, что создавало уравниловку в распределении доходов; за последние годы политика изменилась, и деревню разделили на два хозрасчетных звена. Многие коммунары требовали еще более мелкого деления, вплоть до подворного подряда, но партийный секретарь Гао Минлоу противился этому. Правда, чувствовал он себя довольно неуютно. С одной стороны, он не желал принять новую политику, считая, что она начисто противоречит социализму, а с другой понимал, что препятствовать ей бесполезно. Он часто с холодной усмешкой говорил: «Подобно тому, как мы не заметим благ кооперации, мы не посмеем противиться и хозрасчетной системе, вплоть до введения подворного подряда». Фактически же он всячески затягивал дело и разделил объединенную бригаду на два хозрасчетных звена (по сути – две производственные бригады) только для того, чтобы легче было отчитываться перед коммуной, доказывать, будто в деревне Гао тоже проводят новую политику.

Семья Цзялиня входила в первое звено, которое сейчас окучивало кукурузу, но он не очень-то умел окучивать, поэтому его послали мотыжить пшеничное поле и поправлять бровки террас.

В первый же день он потряс всех крестьян тем, что разделся до пояса и, ни с кем не разговаривая, начал отчаянно работать мотыгой. Не прошло и получаса, как на руках у него появились волдыри, но он продолжал работать как бешеный. Волдыри лопнули, ручка мотыги окрасилась в алый цвет, однако Цзялинь не остановился. Крестьяне уговаривали его работать помедленнее или отдохнуть хоть немного, а он, никого не слушая, продолжал размахивать мотыгой…

Сегодня все повторилось, и ручка мотыги снова стала красной от крови.

Старик Дэшунь, пахавший на воле, видя такое, остановился, вырвал у Цзялиня мотыгу и отшвырнул ее в сторону. Его раздвоенная седая бородка тряслась от ярости. Зачерпнув две горсти лесса, он высыпал их на руки Цзялиня, потом насильно отвел его в тень. Дэшунь был старым холостяком, но очень добрым и совестливым. Он любил всех деревенских ребятишек и, раздобыв какое-нибудь лакомство, никогда не ел его сам, а совал им в руки. К Цзялиню он относился с особой симпатией. Когда тот еще учился в начальной школе и от бедности не мог купить даже карандаша, Дэшунь давал ему то три, то пять мао. Позднее, уже в средней школе, Цзялинь не раз лакомился дынями, арбузами и всякими фруктами, которые старик привозил в город на базар. Иногда Дэшунь оставлял ему целых полкорзины. Разве мог он стерпеть, увидев, во что парень превратил свои руки?

Отведя Цзялиня в тень, старик велел ему сесть, снова высыпал на его руки две горсти лёсса и сказал:

– Лёсс кровь останавливает… Ты не смей больше работать как оглашенный. Начинать всегда нужно тихонько, не спеша. Жизнь у тебя еще длинная.

Тут Цзялинь почувствовал, что руки ему будто режут ножом. Опустив голову, он ответил:

– Дедушка Дэшунь, я хотел с самого начала хлебнуть горя, чтоб потом никакой работы не бояться. Ты не беспокойся обо мне, дай испробовать! Честно говоря, мне сейчас очень тошно, и чем больше я вкалываю, чем сильнее устаю, тем легче мне забыть о своих неприятностях… А руки пусть себе болят.

Он поднял всклокоченную голову, стиснул зубы, и на лице его появилось беспощадное выражение – беспощадности к себе самому.

Дэшунь раскурил свою трубку, сел рядом, смахнул с его волос пыль и, неодобрительно покачав седой головой, промолвил:

– Завтра ты не занимайся террасами, поучишься у меня пахать! Тебе сейчас нельзя брать мотыгу, пусть сперва руки заживут…

– Нет, я хочу, чтобы они сами привыкли к мотыге! – крикнул юноша. Он вскочил, поплевал на руки и, схватив мотыгу, снова бросился к террасе. Вскоре по его покрасневшей спине, опаленной жарким солнцем, потекли струйки пота. Дэшунь поглядел на него, вздохнул, принес из-за большого камня банку с водой и поставил рядом с Цзялинем:

– Это тебе. Ты к жаре-то не привык, так что пей почаще… – Он опять вздохнул и отправился пахать.

Цзялинь прошел в одиночку всю террасу, вернулся к своей воде и одним духом выпил полбанки. Ему очень хотелось еще, но, взяглнув на Дэшуня, запорошенного пылью, он отнес оставшуюся воду туда, где старик разворачивал вола. Потом сел, чувствуя себя так, будто у него из всего тела вынули кости. Руки саднило, точно в них впились тысячи колючек или стрел. И в то же время он испытывал какую-то неизъяснимую радость: он показал односельчанам, что у него есть качество, совершенно необходимое для крестьян – умение страдать и терпеть.

Он достал израненной рукой сигарету и жадно затянулся. Еще никогда курево не казалось ему таким приятным. Внезапно он увидел, что напротив, на краю кукурузного поля, стоит Цяочжэнь и смотрит на него. Он не мог различить выражения ее лица, но точно знал, что она всей душой стремится к нему, жалеет, что не в силах прилететь. И его сердце тотчас заныло, как будто в него воткнули булавку…