Текст книги "Гелий-3"

Неоновые миражи в головах этих людей не существовали как нечто реальное. По сути, за исключением случаев, когда кто-то из них разговаривал через «ГлобКом» с живым человеком, находившимся в тысячах километров отсюда, все, что они видели, могло быть лишь творением серверов. Все было фикцией, включая фигуру какого-то спорщика, являвшегося лишь графикой из программы «Мэйк-Аватар».

Реальными были холодный пол под ногами, мокрый ледяной ветер, свистевший сквозь выбитые стекла и заклеенные полицейской черно-желтой полосой двери в туалет, но никто их не замечал. Эти люди не видели ничего, кроме пульсирующей ткани МегаНета, – лишь ковер разноцветных пикселей, которые иногда имели значение, а иногда нет.

Норберт понял, что сидит тут один.

И еще – что он не отличил бы настоящего сумасшедшего, охваченного приступом шизофрении, от обычного добропорядочного гражданина, ожидающего у гейта 134 самолета дешевых авиалиний «ХуманКарго» до Модлина и просто убивающего время.

Раньше это никогда настолько не бросалось ему в глаза. Ему вдруг стало интересно, ведет ли он себя точно так же, когда у него есть омнифон. Становится ли он очередным ушедшим в себя, приплясывающим и ухающим по-обезьяньи безумцем?

Норберт смотрел на происходящее вокруг со странным чувством. Он сомневался, что отсутствия омнифона в сочетании с усталостью, голодом, холодом и жаждой достаточно, чтобы загнать человека в состояние измененного сознания, но сам он действовал словно в сюрреалистическом сне.

Табло над безлюдной посадочной стойкой было мертво и темно, а на общем информационном экране рядом с номером его рейса высвечивалось GATE CLOSED – и никакого времени открытия гейта. Так было всегда. Слоняться по аэропорту запрещалось (безопасность), впрочем, в этом не было никакого смысла (экономия). Он знал, что их могут так продержать три часа, а потом вдруг высветить GATE OPEN и LAST CALL в течение пяти минут. Впрочем, обладатели омнифонов сразу же получат информацию в виде мерцающей полоски поперек поля зрения, а если они скачали приложение «Менеджер опеки», система будет знать, где они находятся, и позаботится о том, чтобы они попали куда нужно.

И все же Норберт двинулся куда глаза глядят, совершив преступление в виде оставленного без присмотра багажа (безопасность). Собственно, ему хотелось найти работающий туалет, который, черт побери, должен же где-то быть, а возможно, и работающий автомат с напитками. Или чего-нибудь поесть. Или просто размять ноги, которые болели так, словно он прилетел сюда с Аравийского полуострова в ящике из-под апельсинов. Он чувствовал себя как во сне, в котором человек вдруг осознает, что прогуливается по улице в голом виде, выглядя совершенно неуместно и странно. Как единственный, осознающий реальность.

Единственный бодрствующий посреди всеобщего сонного царства.

Прогулка по остекленным коридорам, освещенным лишь рядами голубых искорок аварийных светодиодов, лишь усугубляла это впечатление. Ему не хотелось уходить далеко, чтобы не прозевать открытие гейта, но ему нужна была бутылка воды, шоколадный батончик, ибупрофен, бутерброд (только не с хумусом) и туалет – не обязательно в указанной последовательности.

Часть этих проблем он мог бы в экстренном порядке решить, несколько раз затянувшись кибереткой, но ингаляторы давно вошли в длинный список запрещенных к провозу в салоне предметов.

За выпуклыми окнами стеклянных туннелей хлестал дождь, отражаясь от асфальта летного поля, но внутри было нисколько не уютнее. Откуда-то тянуло влажным холодом, в потрескавшихся стеклах свистел ветер.

Норберт добрался до пересечения с другим коридором, столь же мрачным и пустым, как и тот, по которому он шел. У него все еще кружилась голова, и все вокруг казалось нереальным. Он уже не знал, то ли ему снится кошмар, то ли он наяву блуждает по кошмарному аэропорту. Сперва он подумал, что во сне не должен ощущать боли, но, с другой стороны, если он задремал в зале ожидания, значит, он в самом деле страдал от холода, боли во всем теле, жажды и голода.

Наперерез ему с тихим свистом пневматических движителей пронеслось несколько человек в черных комбинезонах и закрывающих лица вязаных шапочках, неподвижно стоявшие на сегвеях подобно шахматным фигурам. Пожалуй, единственной пользой от этого абсурдного транспортного средства, от которого в начале века ждали революции в уличном движении, было то, что спецслужбы могли быстро перемещаться, не возбуждая паники. Группа жандармов, бегущих по вокзалу, аэропорту или торговому центру, вызывает тревогу, а подобный забег на гироскутерах – нет.

Пройдя еще несколько метров, он наконец сдался.

За стеклами виднелись припаркованные возле здания загадочные машины, массивные и приземистые, словно миниатюрные танки, где-то вдали маячили одинокие самолеты, блестя от дождя в отдаленном свете огней полосы, и все это казалось заброшенным и давно бездействующим.

У самого горизонта взмыл над полосой далекий аэробус, таща за собой клубы светящегося тумана и мигая позиционными огнями; выпущенные шасси напоминали подогнутые когти. Норберт посмотрел ему вслед, убеждаясь, что аэропорт все-таки функционирует и существует на самом деле.

Едва он пришел к выводу, что ему это все же не снится, как на пустом мокром асфальте летного поля вспыхнул яркий свет, похожий на разряд сварочного аппарата или магниевую вспышку. На мгновение появились очертания машин, каких-то ламп и мачт, отбрасывая длинные тени. Он инстинктивно сжался в комок, но это был не взрыв – вспышка длилась лишь секунду и была бесшумной. Мгновение спустя свет погас, и на его месте появились три тощих силуэта, темные и нечеткие, словно одетые в конькобежные комбинезоны с капюшонами. Их лица и руки все еще испускали яркое свечение, которое, однако, постепенно угасало до фосфоресцирующего отблеска, пока они расходились в разные стороны по летному полю, и полностью погасло, когда они скрылись где-то между тягачами и цистернами, слившись с тенью и мраком.

Норберт стоял, опершись о балюстраду, и, наклонившись вперед, не сводил глаз с происходящего, а его руки совершали поспешные жесты. Наконец сообразив, что делает, он беспомощно опустил руки. Не имея ни очков, ни омнифона, он все равно пытался зафиксировать ивент.

У него не было аппаратуры. Он не мог ничего записать и никому показать. А значит, этого вообще не существовало.

С глухо колотящимся сердцем он двинулся назад. Коридор плыл у него перед глазами.

Кем были те таинственные люди на летном поле?

В самом ли деле он их видел?

И почему, собственно, ему это показалось странным? Трое одетых в темное людей бродили между машинами наземных служб. Их не было видно в темноте экологично освещенной полосы, а потом они на мгновение зажгли какой-то свет, отразившийся от их лиц и рук. Фонарь, сварочный аппарат, ракета?

На перекрестке он разминулся с женщиной в жутком белом макияже, которая приплясывала, словно заводная фигурка на старомодной музыкальной шкатулке, притоптывая на месте и вертясь с поднятыми над головой руками.

Норберт прошел мимо нее и даже не оглянулся.

Теперь он был уверен, что бредит. Он не помнил, когда еще ему приходилось так долго существовать с отключенным доступом к Сети, не видя ничего, кроме голой бурой реальности. И это его тревожило – он не был уверен, происходит ли это только с ним, или внезапно исчезла вся Сеть и мир заполнился обезумевшими лунатиками.

Он подозревал, что если ему все это снится, то до зала ожидания он уже не доберется, и так и будет блуждать по все более идиотским локациям, мучимый неясной мыслью, что ему надо куда-то успеть.

Таковы были правила сновидения.

Тем временем он без каких-либо проблем вернулся назад, а зал ожидания выглядел точно так же, как и раньше.

И точно так же, как и раньше, его заполняли бредящие психопаты.

Ощущение нереальности не покинуло его даже тогда, когда, по прошествии двадцати шести часов с начала путешествия, он уже добрался до места, получил багаж и позволил аэропорту выплюнуть его на мокрый бетон перед терминалом в Модлине, под стоящий на столбах навес, по которому хлестали ветер и дождь.

Метро еще не ходило, как и электричка.

Впрочем, городского приложения у него все равно не было.

В самолете он заснул, опираясь головой о сиденье впереди, за что теперь расплачивался болью в затылке. Ему снились коридоры, полные безумцев и появляющихся из ниоткуда силуэтов в конькобежных костюмах, и он сам не знал, что из всего этого происходило с ним на самом деле.

По прилете он тут же ворвался в туалет и напился воды из-под крана, то и дело отключавшегося из-за датчика движения. Он утолил жажду, но теперь ему казалось, будто его желудок заполняет огромная, ледяная, воняющая хлором медуза.

Норберт блуждал в поисках остановки ночного автобуса, минуя угловатые фигуры облаченных в кевлар полицейских и не в силах поверить, что еще вчера утром он проснулся на Аравийском полуострове. С того момента прошло чуть больше суток, но все равно ему это казалось невероятным. Там ночной воздух был синим и горячим, рассвет приносил с собой завывания муэдзинов, а черный горизонт выплевывал солнце, в самом деле напоминавшее шар раскаленной плазмы. Здесь всегда было более или менее темно, а солнце являлось лишь теоретическим объектом, якобы существовавшим за окутывавшей мир буро-свинцовой пеленой.

То и дело раздавался тихий, действующий на нервы звук, похожий на жужжание стаи стальных шершней, и в туманном от измороси небе, слегка подсвеченном немногочисленными натриевыми фонарями, проносился округлый силуэт дрона. Иногда без каких-либо причин включались нацеленные вниз прожекторы, и столбы света упирались в землю, шаря, подобно любопытным пальцам, по редким машинам, лицам прохожих или пространствам газонов. Черные двухметровые диски, дрейфующие над головой, напоминали инопланетное вторжение в миниатюре.

Можно было пойти до города пешком.

Каких-то сорок километров.

Можно было дождаться открытия каких-нибудь киосков и там попробовать купить билет, не требовавший омнифона, хотя Норберт не знал, существует ли вообще нечто подобное.

Можно было также отыскать банкомат, снять наличные и попытаться найти такси, заплатив втридорога.

Именно так он и поступил – в конце концов, на какое-то время он был богат.

Поездка через темный, блестящий от дождя город, где светили лишь некоторые фонари, заняла час. Он наполовину лежал на сиденье, пытаясь найти позу, в которой его отпустила бы тупая боль в позвоночнике и шее, и наслаждаясь удобством нормального автомобильного дивана. Такси было на самом деле компактным электромобилем, где трое пассажиров были бы вынуждены ехать как сельди в бочке, с багажом на коленях, но после суток, в течение которых он был отдан на милость дешевых авиалиний, оно казалось ему десятиметровым лимузином.

– Добро пожаловать домой, сэр, – пробормотал он, опираясь щекой о дверцу и бездумно глядя сквозь забрызганное дождем стекло на мокрый, утопающий в темноте город. Сперва перекопанные стройки объездных дорог и эстакад, где брошенные оранжевые бульдозеры мокли среди бетонных блоков и разъезженных насыпей, среди мигающих желтых огней, питавшихся от солнечных батарей, что напоминало некую мрачную шутку. Потом – темный пустой центр, где по погруженным во мрак улицам изредка проносились одиночные пневмо– и электромобили, миниатюрные, словно инвалидные коляски с крышей, а иногда кошмарным блеском отражалась фигура несокрушимого велосипедиста в биолюминесцентном комбинезоне, крутившего под дождем педали.

Потом – Урсинов[6]6
  Спальный район на юге Варшавы.


[Закрыть], маячащий в темноте, словно пересеченный каньонами горный массив. Иногда они проезжали мимо стоявших на обочине патрульных машин с большими массивными колесами, угловатыми, словно вытесанными из гранита, бронированными кузовами и узкими, затянутыми сетками окнами, зато окрашенных в безмятежный серебристо-голубой цвет с отражающими элементами.

Потом он расплатился, просовывая в щель податчика банкноты одну за другой и дожидаясь щелчка разблокированных замков. Вокруг высились, отбрасывая стеклянные отблески, башни небоскребов.

Стоя на пустом тротуаре, Норберт взглянул на свой уходящий в небо экологичный многоквартирный дом, на выпуклую стену, покрытую мозаикой одинаковых прямоугольных окон и миниатюрных полукруглых балкончиков, с которых свешивались гирлянды ящиков с растениями и торчали в небо похожие на зонтики чаши солнечных коллекторов. Он не мог разглядеть собственное окно, но его вдруг охватило чувство чего-то родного. Он вернулся домой.

Где-то в глубине души он ощущал параноидальный страх, что у него отобрали квартиру. Вроде бы он платил регулярно, но какие-то два или три месяца у него не было ни гроша. Теперь он вернул все долги с лихвой, но, возможно, было уже поздно, или одному дьяволу ведомо, что еще. Администратор руководствовался весьма своеобразными принципами – одни могли задерживать плату месяцами, упражняться по ночам в игре на тамтамах и разводить в своих висячих садах мак или индийскую коноплю, других же пугали штрафами за чуть более громкий шепот после десяти вечера.

Код ко входной двери сработал. Норберт облегченно вздохнул, а потом, опершись задом о поручень в воняющем чем-то металлическим лифте, тупо уставился на стену, разукрашенную перечеркнутыми пиктограммами, запрещавшими совершать самые разнообразные поступки в собственном доме, и возблагодарил небеса за то, что так и не поставил себе омнизамок. Теперь он уже не сомневался, что не поставит его никогда, – удобство, заключавшееся в возможности открыть дверь одним жестом, не стоило подобного риска. Мир был полон Кроликов с саперскими кусачками в руках, которые могли одним движением лишить Норберта возможности не только проехаться на метро, но и открыть собственную дверь. Если бы не старый чиповый ключ на потертой карточке, в ближайшие пару дней ему пришлось бы ночевать на коврике у родного центра обслуживания клиентов, дожидаясь омнифона.

Коридор на его этаже, темный и тихий, тянулся дугой обшарпанной, песочного цвета терракоты в зеленоватом свете аварийных светодиодов, словно уснувший пустой аквариум.

Раздражающе грохоча колесами чемодана, Норберт лавировал среди велосипедов, которые не разрешалось здесь ставить, но велосипедисты все равно это делали, словно уверенные, что их ежедневные страдания наперекор погоде дают им права, недоступные обычным смертным.

Он отсчитывал номера на дверях, как в отеле. В этом доме он жил уже несколько лет, но какая-либо точка отсчета отсутствовала – лишь нескончаемая дуга коридора и одинаковые, имитирующие древесину, двери.

Успокаивающе щелкнул замок, издав четкий, свойственный исправному механизму металлический звук.

Квартира встретила Норберта полузабытым родным запахом, смешанным с легкой затхлостью и пылью. Вставив ключ в гнездо, он бездумно щелкнул пальцами, чтобы включить свет, но омнифона у него не было, так что ничего не произошло. Потом он начал щелкать ручным выключателем, пока до него не дошло, что еще слишком рано, и электричество дадут только в половине шестого, а значит, и душем тоже не воспользуешься.

У него имелся аварийный генератор, работавший от пневмопривода, но в баллоне со сжатым воздухом не было давления. Раздалось лишь анемичное, словно на последнем издыхании, шипение, генератор заворчал и смолк.

– Всегда перед отъездом заменять баллон, – сообщил Норберт несуществующему омнифону.

Найдя на ощупь походный фонарь с динамо-машиной, он завел пружину до упора и поставил устройство на прилавок, отделявший кухонный уголок. Честно говоря, он настолько устал, что ему расхотелось спать – он лишь дрейфовал в некоем туманном пространстве, словно лунатик.

Фонарь тихо жужжал, заливая комнату тусклым желтоватым светом триодов, в котором квартира казалась еще меньше обычного. От двери до окна едва можно было сделать пару шагов. Компактная машина для проживания.

– Ладно, я дома, – объявил он.

Никакой реакции не последовало.

– Дорогая, я вернулся, – попробовал он еще раз. Снова ничего.

Норберт знал, что в холодильнике ничего нет, поскольку перед отъездом опорожнил его и выключил, но все равно туда заглянул в тщетной надежде найти что-нибудь непортящееся в герметичной упаковке. Что-нибудь, кроме фалафеля, клонированного тунца, риса с овощами или похлебки из жирной баранины.

И еще он нуждался в питье. Вода, кола, молоко, чай – что угодно.

А потом – снова еда. Лучше всего что-нибудь польское, домашнее. Со свининой. Копчености. Колбаса. Соленые огурцы. Приличный сыр. Настоящий хлеб. Глоток чего-нибудь покрепче. Табачная сигарета (после блокировки датчиков). Целая палитра преданных анафеме, выброшенных в специальные магазины, облагаемых высокими налогами, а иногда и запрещенных продуктов.

Поставив фонарь на пол, он обшарил кухонные шкафчики, рассчитывая на свой атавистический инстинкт, мучивший его с детства. Он всегда припрятывал какие-то запасы на случай катастрофы, внезапной пропажи в джунглях или вторжения инопланетян, вне зависимости от реальной необходимости. Проблема заключалась в том, что, когда он уезжал, у него имелись только деньги из неприкосновенного запаса и билет. Беспорядки в Дубае стали единственной его надеждой на приличный ивент, который позволил бы ему оттолкнуться от дна. В итоге, прежде чем закрыть за собой дверь, он сожрал даже запасы макарон и риса, которые в обычном доме болтаются до бесконечности, дожидаясь великого момента приготовления чего-нибудь с нуля.

Норберт обшаривал собственный дом, словно агент тайной полиции, заглядывая в самые разные закоулки, поскольку знал себя. В последнее время нужда часто заглядывала ему в глаза, и ему уже доводилось приклеивать липкой лентой снизу к столам пачки контрабандных сигарет «Чжуннаньхай» или «Цзиньлинь» или засовывать шоколадные батончики в контейнер для капсул с кофе.

Он обыскал кухонные шкафчики с дотошностью африканского таможенника, но единственным, что ему удалось обнаружить, оказалась пачка подозрительных крекеров с добавлением водорослей нори, пакет сгущенного молока и банка домашнего клубничного варенья, оставшегося после какой-то из встреч Тайного общества дегустаторов.

Едва он уселся за стол, намереваясь приступить к столь странной трапезе, как, наконец, включили электричество, так что он смог развести сгущенку водой из-под крана и получить что-то вроде стакана молока.

Крекеры с водорослями имели привкус соленого манго, и их явно не следовало есть вместе с вареньем.

Последнее, что он помнил, – как достал из стенного шкафа футон[7]7
  Японский матрас.


[Закрыть] и постельное белье, после чего развернул его на полу.

□ □ □

Он проснулся часов через восемь, все еще уставший, с ощущением, что мог бы без труда спать и дальше, но его снова мучил голод.

К тому же он боялся снова заснуть. Он очнулся, лежа навзничь и сдавленно крича; перед его глазами все еще стояли падающие словно тряпичные куклы люди в белых дишдашах, пропитанных струящейся по бетону кровью. В ушах звучал треск выстрелов, вокруг бегали люди с перепуганными лицами. Он видел остекленный туннель аэропорта и пляшущих безумцев с пустыми взглядами, заполненными белым шумом, словно экран настроенного на несуществующий канал телевизора. По коридору шли двое в черных обтягивающих конькобежных комбинезонах, с ярко освещенными лицами и пистолетами в руках. Проходя мимо безумцев, они поднимали пистолеты, раздавался выстрел, и очередной человек валился наземь, безвольный как тряпка или корчась в агонии, а в воздухе на долю секунды возникало облачко распыленной крови, и о металлический пол звякала гильза. В конце концов он сам уставился в черное отверстие горячего, воняющего порохом дула, из которого сочился голубоватый дым. «К вашим услугам», – сказал Кролик.

Какое-то время Норберт лежал на футоне, водя по своей миниатюрной квартире ничего не понимающим бараньим взглядом, а потом покрутил головой и сел.

Дом.

Оливковое ковровое покрытие, пустые стены, скрывающие внутри себя шкафы и шкафчики с облицованными пастельного цвета фанерой дверцами, столик для коктейлей, минималистичная мебель под окном из стеклянных пластин и хромированных труб, где на подоконнике обитало неуничтожимое деревце-бонсай из модифицированной корейской сосны, покрытое зеленой клонированной кожей кресло. За шедшим вдоль всей комнаты окном внизу виднелись кварталы невысоких домов двадцатого века, перемежавшихся более поздними многоквартирными домами самых странных форм, похожими на застывшие кристаллы, много неба и Кабатский лес на горизонте. Сейчас, однако, вид состоял в основном из грязноватого тумана и маячивших в нем серых призраков зданий.

Внутренность квартиры выглядела столь же безлико, как и бесчисленные номера отелей, в которых ему доводилось жить. Четыре стены, что-то для сна, какое-то окно. По-настоящему она превращалась в родной дом, когда он опускал свернутый под потолком голодисплей, включал музыку, садился в кресло и смотрел что-нибудь, читал или окружал себя призраками пейзажей из своего фотобанка и размышлял, потягивая алкоголь, если его удавалось достать, или чай, если, в свою очередь, удавалось достать его. Если подумать, то его дом частично располагался в МегаНете, а частично в матовом черном кубе дата-сейфа из титана и матового фуллерена, с ребром в двенадцать сантиметров, в котором находились три блока памяти по гептабайту каждый. Там он хранил свое прошлое, свои мечты и свой дом. Запахи, звуки и образы. Все те места, которые ему хотелось бы видеть в окно и иметь на расстоянии вытянутой руки, все те творения, бывшие словно звуковой дорожкой его души, которые он тщательно собирал по всему МегаНету в течение многих лет. Все книги и фильмы, сопровождавшие его как верные друзья. Всех женщин, которых он потерял, но остававшихся рядом.

Имея собственный дата-сейф, он мог построить дом где угодно – была бы крыша над головой и четыре стены, защищающие от внешнего мира. Достаточно было организовать какое-нибудь место для сидения, динамики, голопроектор – и кивком пробудить к жизни собственное убежище. А если бы он лишился дисков, у него имелись копии, спрятанные в личных облаках в Сети. Он был бродягой. На этом основывалась его философия – дом и личная жизнь сводились к переносной минимальной версии.

Квартира, состоявшая из базовых удобств, пространство четыре на шесть шагов, не считая кухонного уголка и ванной, окно, раскладной стол – что у него могли отобрать? Немного одежды и эту клетку? В случае необходимости он мог собраться за десять минут и уйти пешком, а вечером, расставив несколько динамиков и проекторов, окружить себя домом где-нибудь в другом месте.

Его окно выходило на старый рассыпающийся дом, который десятилетиями стоял пустым, обрастая рощицами деревьев, вырывавшихся среди потрескавшихся бетонных плит, пока в каком-то году не ввели кадастровый налог – по-тихому, в рассрочку и не спрашивая ничьего мнения. Внезапно те, кто жил в собственных домах и на собственной земле, но не имел сельскохозяйственной лицензии, оказались разорены. Все, кто сбежал в деревню, кто заработал денег и хотел провести годы на пенсии в собственном домике, кто всю жизнь выплачивал кредит за дом и клочок земли, кто не имел официальных бумаг, подтверждающих занятие сельским хозяйством, но всегда жил на селе и не имел ничего другого. Оплата, составлявшая ежегодно один процент рыночной стоимости недвижимости, достигала суммы, которую никто из них никогда не видел воочию.

В течение трех лет армия бездомных заняла пустующие брошенные дома, такие, как этот. Тысячи сломленных, растерянных и разозленных людей, которым уже нечего было терять. Их судьба никого не волновала, поскольку в прессе их представляли как богатеев и латифундистов. Иногда полиция вторгалась в эти кварталы, исполняя закон, и тогда дело заканчивалось коктейлями Молотова и дикими беспорядками. Селянам некуда было отступать – они вовсе не хотели здесь жить. Они хотели вернуть свои отобранные фискальной службой дома, и злости их не было границ. Раздавались выстрелы, и падали трупы.

Вид на их трущобы с балкона казался не таким уж и угнетающим. Дома рассыпались, в них недоставало стекол, но они утопали в зелени, маскировавшей нищету листьями и травой. К тому же подобное соседство одних пугало, но для других оказывалось более чем полезно. Селяне разводили в сараях кур и свиней, высаживали на бывших газонах овощи, гнали, несмотря на строгий запрет, самогон и коптили колбасы, насыщая их бензопиреном от тлеющих сливовых поленьев, и торговали контрабандным табаком. Их территорию обходила стороной полиция, экодружинники и даже арабы, албанцы, нигерийцы и вьетнамская мафия. Нужно было лишь немного смелости, чтобы войти между баррикадами из старых автомобилей на их внутренний рынок.

Если знать правила, там было полностью безопасно.

Норберт захаживал туда, когда у него водились деньги. Он завел там знакомства и постоянных поставщиков. Порой они оказывались весьма полезными, но вид их каждый раз напоминал, что в нынешние времена не стоит ничего копить и ничем обзаводиться. По крайней мере, ничем таким, что не помещается в кармане.

А иногда, как подтверждала выпотрошенная скорлупа его омнифона, даже и этого оказывалось слишком много.

Было темно и пасмурно, с каждым порывом ветра в окна ударяли косые струи дождя, и Норберту страшно не хотелось выходить на улицу, тем более что вроде как было и незачем.

Вот только дома не было никакой еды и питья, отчаянно не хватало всяческих удовольствий, способных сделать жизнь более сносной, иссяк воздух в баллоне аварийного генератора и закончилась даже жидкость для киберетки. Ну, и ко всему прочему, у него не было омнифона.

Чемодан был полон грязных вещей, к тому же совершенно не подходящих для здешнего климата. Порывшись в шкафу, он нашел какие-то джинсы, поношенные армейские ботинки, термосвитер с капюшоном и плащ из клонированной кожи. Собственно, он даже забыл, что у него есть такой плащ, но, как обычно, вспомнил турка, который его продал. «Ягнятина-мантель! Настоящая! Супер, гут!»

Тогда он был с Каролиной…

Норберт на мгновение уставился в пустоту, затем надел плащ из «ягнятины», взял пустой рюкзак, затолкал в него складную сумку на колесиках, забрал пустой баллон и вышел, бросив «пока» кустику-бонсай, невозмутимо таращившемуся в окно.

Когда он вернулся, нагруженный так, что едва дотащил свои приобретения до двери, был уже почти вечер.

Прежде чем заполнить холодильник, он первым делом извлек деревенскую чесночную колбасу, завернутую в коричневый пергамент, и, все еще в ботинках и плаще, откусил большой шматок.

– Обожаю бензопирен, – сообщил он с набитым ртом открытому холодильнику. – Тот самый, которого загадочным образом не содержат немецкие, испанские и французские продукты. Вкус бензопирена на закате солнца – вкус дома.

Благодаря рынку селян, у него теперь имелся белый деревенский хлеб со слишком высоким содержанием глютена и еще более страшные булки, творог, сыр и масло с превосходящим норму содержанием жира, очередная доза бензопирена и нитритов в пахнущем вишневым дымом килограммовом куске ветчины, соленые огурцы в опасном для здоровья рассоле, сливовица в двухлитровой пластиковой бутылке, сама по себе являвшаяся крупным преступлением, и еще одна бутылка казахского виски. Ко всему этому прилагался блок контрабандных «козликов», концентрат колы без акциза из Турции и заряженный вручную баллон со сжатым воздухом, без сертификатов безопасности и без гарантии неиспользования детского труда. Даже купленные им помидоры, огурцы, редиска, цветная капуста и яблоки были выращены без какого-либо контроля, с попранием принципов глубокой экологии, вне зоны сбалансированного выращивания и с нарушением авторского права в области биотехнологий.

Каким-то чудом овощи, которые выращивали на балконах и крышах местные экоактивисты, считались официально свободными от загрязнений и от авторских претензий «Биотеха».

Критически взглянув на свои покупки, он оценил их на два года условно плюс штраф, плюс общественные работы, плюс сто пунктов на шкале антиобщественного поведения.

Разместив добычу на полках холодильника и в шкафчиках своей миниатюрной кухоньки, он уселся за отделявший ее от комнаты прилавок и методично уничтожил часть вещественных доказательств.

Электричество пока работало, так что он помыл посуду и залез под душ, где, скорчившись в крошечной ванне, целых пять минут позволил себе оттаивать под горячим искусственным дождем, смывая с себя Дубай, смрад автоматного топлива, вид струящейся по сухому бетону темно-рубиновой крови, хоровой вопль множества глоток и рев автоматов Коробова, в котором отдельные выстрелы сливались в однообразный шум. А также нескончаемое путешествие во мраке и холоде.

А потом он встал, запустил сушилку, сметая потоком горячего воздуха капли воды с тела, и пошел включать дом.

За окном в сгущающихся сумерках стучал по стеклам мелкий дождь, а вдоль стены из балконов бесшумно двигался полицейский дрон, словно сорванная шляпка гриба или миниатюрное НЛО, таращась чернотой сканеров из-под плоского купола, под которым скрывались резервуары с гелием.

Закрыв жалюзи, Норберт опустил свернутый в рулон голоэкран, заслонив окно. Естественно, если бы его в самом деле хотели просканировать, это ничем бы не помогло. Он надеялся, что это всего лишь рутинный патруль.

Вернувшись в кухню, он достал пачку питьевого шоколада, одну из немногих лимитированных, но легальных вещей, которые он сегодня купил в акцизном магазине. Вставив капсулу в кофемашину, он предался чтению шаблонных фраз, громивших его за соучастие в доставке товара на расстояние почти в шесть тысяч километров и обвинявших в выбросе в атмосферу ста сорока семи дополнительных килограммов СО₂, а также длинного перечня предупреждений, касавшихся вредных для здоровья веществ, поучений относительно правильной утилизации отходов и под конец – информации о здоровой альтернативе, каковой являлся «Желуделад»™ (без сахара), что бы это ни означало. Надпись проползла до конца, и на упаковке блеснул логотип фонда «Свобода от вредных веществ», а за ним девиз: «Твое здоровье принадлежит Обществу!»

Звякнула кофемашина. Норберт забрал чашку и поставил ее на столик возле своего кресла, затем осторожно выглянул на балкон, но дрон исчез. Он надеялся, что тот полетит в сторону селян, где кто-нибудь собьет его стальным шариком из рогатки или пулькой из пневматической винтовки.

Налив себе сливовицы, он осторожно спрятал бутылку в шкаф, для надежности завернув ее в алюминиевую фольгу.

Включив бронебук, он соединился с банком данных и вывел на экран вид на горную долину в Южном Вьетнаме – полосы тумана над террасами чайных полей и торчащие, словно столбы, поросшие деревьями горы. Пасмурные, туманные сумерки, мягкие, как прикосновение шелка. На фоне розовеющего неба пролетали черные силуэты птиц, легкий ветер шевелил заросли слоновой травы. Не хватало лишь тамошнего странного запаха и мокрой, тяжелой духоты.