Текст книги "Пепел и пыль"

Он улыбнулся, сплетя худые, испещренные пигментными пятнами пальцы.

– Вы давно знали брата Михала?

– Мы вместе учились, – непринужденно ответил я. – Это было еще до того… до того, как он ушел в монастырь.

Я понятия не имел, что старику известно о Михале. Знал ли тот о его жене? С другой стороны, они не венчались, так что формально всё в порядке.

Настоятель испытующе смотрел на меня с подозрительной усмешкой на губах. Мне стало интересно, сколько, в свою очередь, ему известно обо мне. Является ли предметом исповеди то, о чем мы разговаривали с Михалом? Может, он и хранил тайну, но был себе на уме.

Я не был уверен, что мне это понравится.

– Уже известно, что с ним случилось?

Настоятель покачал головой.

– Инфаркт. Обширный инфаркт. Такой молодой… Что ж… Богу так было угодно.

В словах не чувствовалось и тени насмешки. С его точки зрения, мы оба наверняка могли считаться молодыми.

Под сводчатым потолком повисла почти осязаемая тишина. Я глотнул чая, уверенный, что хлебаю оглушительно громко; ложка заскрежетала словно лопата.

– Он оставил завещание?

– Он принадлежал к Братству во Христе. У нас не так уж много материальных благ. Завещать особо нечего. Немного одежды, бумаги, какие-то мелочи… никакого состояния.

– Но вы говорили, отче, что он оставил что-то для меня. Откуда он мог знать?

– Он не знал. Это не завещание, а посылка, которую он собирался вам отправить. Ваши личные вещи – книги, шахматная доска. Видимо, взял на время, а отдать возможности не было. И вот… не успел…

В последнее время я не давал ему никаких книг и тем более шахматную доску. У него имелась своя, и он очень ее любил. Впрочем, он достаточно часто ко мне заглядывал, и ему в голову бы не пришло отправлять что-либо почтой. Однако я не подал виду.

Настоятель отхлебнул чая. Из-за окна доносились звуки дождя и размеренный шорох подметающей мостовую метлы. Мне хотелось курить.

– Отче… как это случилось?

Он беспомощно развел руками.

– Ночью. Утром брат Гжегож нашел его мертвым в постели. Господь призвал к себе – это все, что мы можем сказать. Сами знаете, как оно бывает. Медицина… наука… Тем временем нам попросту ничего не известно. Может, он только выглядел здоровым, а болезнь уже разрушила его организм. А может, просто такова воля Божья.

– Где он похоронен?

Настоятель покачал головой, будто пытаясь мне что-то мягко запретить.

– В нашем склепе. В подвалах костела. Он принадлежал костелу, а теперь принадлежит Богу.

Открыв ящик стола, он пододвинул мне посылку – прямоугольную, упакованную в коричневую бумагу и перевязанную шнурком. Я повертел ее в руках: где-то внутри деревянной коробки загремели фигуры.

Шахматы.

Мы часто беседовали за шахматами. Несмотря на прошедшие годы, нас до сих пор объединяло увлечение старинными настольными играми – солидными, в деревянных коробках, со сложными замысловатыми правилами. Шахматы, триктрак, маджонг, домино, го. Мы пили мою сливовицу или его коньяк, играли и разговаривали.

Может потому, что оба были одиноки. У меня перехватило горло, к глазам подступили слезы. Оставшаяся после смерти близкого человека дыра подобна огнестрельной ране. Может, она и не велика, но сильно болит. Последствия чьей-то смерти – неполный, дырявый мир без умершего. Мы больше не будем спорить на богословские темы или, черт побери, о фильмах. Мне уже не удастся его убедить и не представится случая позволить убедить себя. Он никогда не обратит меня в свою веру…

Я глотнул чая. Настоятель испытующе смотрел на меня.

– Лишь молитва позволяет понять. Иначе остается небытие, отчаяние и одиночество. Верующие никогда не одиноки. Молитесь. Рационализм не даст вам ответа. Его царство заканчивается – стоит задать вопрос о смысле человеческой смерти. Только Бог знает ответ, и только Он может вам его дать.

Я примирительно улыбнулся, но у меня имелось на этот счет собственное мнение. И я знал, что не стоит вдаваться в дискуссии с иезуитами. А царство, которое я видел собственными глазами, не имело ничего общего с рационализмом.

Впрочем, мне сейчас было не до щеголяния перед настоятелем независимыми взглядами. Важнее не расплакаться. Только не здесь, под умирающим в муках Спасителем в стиле барокко и под ястребиным взглядом старика, сидящего за огромным будто катафалк столом. Не как кающийся еретик.

Эндолик, пендолик…

К выходу меня сопровождал очередной монах – молодой, короткостриженый, в рясе с откинутым капюшоном и добродушной крестьянской физиономией. Мы шли по каменным коридорам, минуя ряды деревянных дверей; от пола резко пахло мастикой, как в армии.

– Вы знали брата Михала?

Я показал ему посылку.

– Он был моим другом. Давним.

Монах покачал головой и вздохнул.

– Кто бы мог подумать… Он ведь еще совсем не был стар. И так внезапно… да еще в часовне.

Мне хватило ума не возразить: «А настоятель говорил, что он умер в постели».

– Как это случилось?

– Он лежал в часовне. Крестом.

Монах развел руки, будто хотел показать, что такое крест.

– Так мы его нашли.

– Он жаловался на здоровье? У него что-нибудь болело?

– Михал? Нет. Он никогда не уставал, работал допоздна. Всегда сидел по ночам. Утром в его келье мы нашли разбросанные бумаги, опрокинутый стакан с чаем, а он лежал в часовне. Будто вскочил, опрокинул стул и побежал молиться, даже дверь не закрыл. Странно… – он перешел на шепот. Навстречу нам шел другой монах, несший под мышкой стопку картонных папок. Мой провожатый на мгновение замолчал, дожидаясь, пока тот скроется за поворотом коридора и стихнет эхо его шагов. – И неизвестно, от чего он умер, – прошептал он. – Его даже не осмотрели. Никого не вызывали – ни полицию, ни скорую. Только нашего врача, чтобы засвидетельствовал смерть.

– Вы можете показать мне его келью, брат?

Тот аж остановился.

– Настоятель не разрешит. Там, скорее всего, заперто.

– Поймите, брат, это был мой друг. Я хотел бы попрощаться.

– Вы знаете, чем он занимался? Чем мы занимаемся? – неуверенно спросил он, кусая губы, словно хотел что-то сказать, но не знал, можно ли. По крайней мере, так я это понял. Вряд ли он спрашивал, знаю ли я, что такое монастырь.

Все дело в том, что я не знал подробностей, и больше всего подозрений вызывало то, что Михал никогда не говорил мне ничего конкретного. Вдобавок к тому его таинственные путешествия, бронированный несессер с приспособленной для пристегивания наручников ручкой, камера перед калиткой и пуленепробиваемая дверь. Я посмотрел провожатому прямо в глаза.

– Он был историком. Архивистом. – Мимо. Только теперь я вспомнил, что однажды, когда я его расспрашивал, он между делом бросил пару слов о своих занятиях, с таким видом, словно я пытался обвинить его в тунеядстве. – Он искал… истину.

Монах внезапно остановился как вкопанный, сделал вид, что прикладывает палец к губам, и повел глазами, показывая на стены и потолок.

– У вас две минуты, – прошептал он. – А я ничего не видел. Сюда.

Не знаю, чего я ждал. Белые стены, мебель из темной древесины. Сводчатый подвальный потолок, койка, стол, вешалка, молитвенная скамья, распятие. Полностью безликое помещение, как комната в общежитии. Пахло мебельным воском и тяжелым ароматом ладана.

– Келью окурили, – пояснил монах. – Кто-то мне говорил, что тут провели обряд экзорцизма, сразу после его смерти. Две минуты, – добавил он. – Я подожду в коридоре.

Я даже не был уверен, что это келья Михала. Он всегда либо сам приходил ко мне в гости, либо мы встречались в городе. Я не знал, почему этот монах меня впустил. Казалось, он чего-то боится. Что-то тут не так.

Присев на застланную серым одеялом койку, я огляделся в поисках следов Михала, но комнату словно вымели. Со стола исчез опрокинутый стакан, кто-то собрал рассыпанные бумаги. Прошло две недели. Здесь побывали родственники – отец и сестра Михала, которые забрали то, что могло представлять для них ценность. Не знаю, что это – фотографии, бумаги, письма, часы. Остальными личными вещами занялись монахи, упаковав их в коробку и сдав в макулатуру или просто выкинув. Исчезли даже одежда и постельное белье. Вероятно, комнате предстояло служить новому владельцу, но пока она стояла пустая. Может, им не хватало новобранцев или просто не нашлось желающих на обитель покойника?

Все выглядело так, будто жилец уехал или вообще не существовал. Вновь ощутив болезненную судорогу в горле и глазах, я стиснул зубы.

– Я не позволю тебе просто так исчезнуть, – прошептал я.

Я стиснул пальцами переносицу и откашлялся.

Конечно, он был монахом и, естественно, набожным человеком. Но я не мог себе представить, что он мчится ночью в часовню, чтобы лечь там крестом, при этом опрокинув все на столе. Вера Михала была достаточно рациональная и простая, далекая от показных театральных обрядов. Я не мог представить его себе в подобном состоянии.

И почему он оставил мне посылку с собственными вещами?

Я сел за стол, и подо мной заскрипел жесткий стул с подлокотниками. Положив на стол руки, я закрыл глаза.

Мне хотелось его почувствовать.

Иногда это удается.

В келье царила тишина. Я ощущал лишь собственное волнение и уверенность, что все выглядит слегка сюрреалистично и чертовски странно.

Возможно, я просто не мог смириться с тем, что жизнь внезапно угасает без причины, как задутая свеча, и оставляет после себя дыру.

– Ты тут? – прошептал я. Мой голос звучал странно и сверхъестественно. – Хочешь мне что-то сказать?

Иногда это удается.

Или, возможно, начинают возвращаться мои галлюцинации.

Я чувствовал, что во всем этом что-то не так. Паршивое, не дающее покоя мелкое предчувствие, будто заноза под ногтем или обломок зубочистки между зубов. Вроде ничего особенного, но при этом невыносимо. И мне хотелось понять.

Один за другим я открыл ящики. Ничего – лишь по голому листу фанеры катался забытый карандаш.

Крышка стола почти пустая. На том месте, где когда-то стоял компьютер, виднелся матовый прямоугольник. Теперь от него остался лежащий на полу удлинитель с сетевым фильтром и брошенная под столом отсоединенная мышь.

В черном каменном стакане торчали две авторучки – одноразовая шариковая и старая перьевая со стальным пером. Внутри болталось немного пыли и две скрепки.

Я провел ладонью под крышкой, бросил взгляд под стол, но там не оказалось никакой приклеенной снизу записки или даже жевательной резинки. Я заглянул под стул.

Не знаю, что я искал.

Открыв окно, я ощупал подоконник снаружи и снизу. По очереди вынув все ящики, осмотрел их со всех сторон.

Я пригляделся к стенам. Из них торчало полтора десятка гвоздей в разных местах. Висевшие на них картинки исчезли, но в том нет ничего странного. Странным было то, что все гвозди грубо окрашены. Я провел ладонью по стене, и на пальцах остался слабый белый след, будто от мела. Стены заново покрасили. Что на них было?

На полу лежала ковровая дорожка.

Я несколько раз на нее посмотрел, чувствуя: с ней что-то не так. Она странно притягивала внимание.

Коврик как коврик – скромный, шерстяной. Три метра на полтора, с абстрактным узором в виде бежевых и темно-коричневых треугольников. Он не выглядел роскошным и не производил впечатление чего-то неуместного, даже в монашеской келье.

Коврик занимал почти все свободное пространство пола, но именно в этом заключается смысл их существования. Чего я мог ждать – власяницы на полу?

Только теперь я заметил нечто белое. Оно лежало под ковром, выставив лишь маленький уголок. Я отогнул край, и оказалось, что это метка – белая картонка, прицепленная кусочком лески к ткани ковра.

«ИКЕА, – гласили черные буквы. – Ковровая дорожка Фьоллсгглунд».

Новенькая.

Возможно, келью подготовили для нового жильца.

Я свернул ковер, насколько возможно, не передвигая мебель, и осмотрел половицы под ним – потемневшие и строгие, натертые тысячами слоев воска или какой-то мастики. И даже не сразу увидел это.

По полу тянулась дорожка мелких круглых пятен величиной не крупнее грошовой монеты или меньше. Они едва выделялись на фоне древесины старого паркета, но стоило заметить первое, как стали видны остальные. Их было десятка полтора, мелких и разбросанных достаточно редко. Каждое – идеально круглое по форме, с венчиком следов от микроскопических капелек вокруг. Кровь густая, и если уж она капает, то крупными каплями. А эта капала с довольно большой высоты, и значит, тот, из кого она текла, стоял или шел от стола к двери.

Это не был след резни. Кровотечение выглядело не серьезнее чем, скажем, из носа. Но в таком случае крови, возможно, оказалось бы чуть больше, однако это была бы одна дорожка, один ряд пятен. Здесь же капли простирались в виде полосы шириной не меньше полуметра, будто кто-то кровоточил из нескольких мелких, но глубоких ран одновременно.

Часть следов пытались затереть, но от этого стало хуже – кровь размазалась серповидными полосами. В конце концов тот, кто ее вытирал, бросил свое занятие и швырнул на пол коврик.

– Книжки нужно читать, тупица, – пробормотал я. – «Одиссею» почитай. Кровь смывают уксусом.

Я заглянул под одеяло на койке, но постельного белья не обнаружил. Матрас тоже был новый и назывался «Иггдлер», но это необязательно значило странность, если кому-то вскоре предстояло здесь поселиться. Впрочем, матрас в монастыре – вероятно, наиболее проблематичный след, который остается от человека.

Он что, занимался самобичеванием? А потом, истекая кровью, побежал в часовню?

Михал?!

Я еще раз заглянул под койку, но увидел лишь немногочисленные комья пыли.

И две палочки.

Одна лежала совсем близко, на расстоянии протянутой руки.

Длиной с ладонь, сделанная из коричневого дерева, она заканчивалась дьявольски острой колючкой. Терние. Твердый как железо шип тропического дерева.

Я достал и второй, почти такой же, но покороче. Мне показалось, что на концах они темнее, чем у основания.

Найдя в кармане куртки гигиеническую салфетку, поплевал на нее и протер конец шипа. На салфетке появилась бурая полоска.

Кровь.

Завернув шипы в платок, я спрятал их в карман куртки.

Достав табак и пакетик папиросной бумаги, свернул самокрутку, понюхал ее и сунул за ухо.

И тут мне показалось, что сзади кто-то стоит. Я резко обернулся и увидел только окно, покрытую блестящей черепицей мокрую крышу и похожее на серый холст небо.

А потом я почувствовал холод. По левой стороне тела пробежала дрожь, будто я коснулся наэлектризованной пластиковой пленки. Выдохнув, я увидел облачко пара.

Двери шкафа со скрипом открылись. Я увидел деревянное нутро и ряд пустых вешалок.

Они покачивались.

И всё.

Внезапно монах постучал в дверь, заставив меня вздрогнуть. Я заглянул в шкаф, но не увидел ничего необычного и вышел, забрав свою посылку.

– Нашли что-нибудь? – тихо спросил он, когда мы шли через двор.

– Что я мог найти? Там же совершенно пусто.

Он ввел замысловатый код: клавиши под его пальцами издавали мелодичные звуки, словно ветряные колокольчики. Зажужжал замок.

Я остановился на пороге.

– Храни вас Господь… – сказал он, тоскливо глядя над моим плечом на узкую улочку и стену здания напротив. Мне показалось, что у него нет желания закрывать за мной калитку.

– Храни вас Господь, – ответил я. – Берегитесь терний, брат.

Уходя, я успел увидеть его внезапно расширившиеся от страха глаза.

Глава 2

Посылку с того света я распаковал только ближе к вечеру. Мне хотелось сделать это сразу, но именно в тот день пришлось поработать. Ничего особенного – дежурство на факультете с двенадцати до половины третьего, которое я просидел, не спеша выстукивая одним пальцем по клавиатуре статью в «Acta Aethnologica» и ожидая студента, которому мог понадобиться, а потом у меня был семинар с третьим курсом. В пять я снова был дома. Вряд ли кто-то из тяжко трудящихся в какой-нибудь корпорации счел бы подобное работой.

Обычно я просто рву посылочную упаковку и проверяю, что внутри. Но не в этот раз. Что-то было не так, и я ничего не понимал. Лишь знал: важным может быть что угодно.

Я вел себя так, словно имел дело с бомбой – осторожно перерезал серую веревку, аккуратно развернул бумагу и осмотрел ее со всех сторон, почти обнюхав, но это оказалась обычная коричневая упаковочная бумага, купленная в магазине канцтоваров.

Шахматная доска. И две книги. Одна с ничего не говорящим заглавием «Мистики и отшельники в раннем христианстве», а также Библия – небольшая, напечатанная на папиросной бумаге, в черном тканевом переплете, какую иногда можно найти в традиционных отелях. Я ни разу не видел эти книги, и они точно не были моими.

Имущества у Михала было немного, он вообще не питал привязанности к вещам. Исключением являлись шахматы. Старая, похоже, еще девятнадцатого века дорожная шахматная доска из нескольких видов древесины разного цвета. Подозреваю, что для него, полжизни проведшего в монашеской обители, вечно отправлявшегося в таинственные путешествия и спавшего в дешевых гостиницах или ночлежках для паломников, шахматы символизировали дом. Он знал, что у меня есть свои шахматы, поскольку миллион раз в них играл.

Я решил, что он предчувствовал свой конец.

То был знак. Но я не сомневался, что за этим кроется нечто большее и что он хотел сообщить мне что-то конкретное. Я искал информацию – сам не знаю какую. Шифр? Надпись симпатическими чернилами?

Адрес на посылке написан чужой рукой. Почерк Михала был ровным – одинаковые квадратные буквы, словно отпечатанные на пишущей машинке. А тот, кто упаковывал шахматную доску, нацарапал тонкие, шатающиеся из стороны в сторону значки, точно по бумаге ползал паук. Похоже, посылку вскрыли, проверили, что внутри, и запаковали снова. Если что-то и было написано внутри на бумаге, оно отправилось в печь. Если и имелось письмо, его наверняка постигла та же участь. В комнате Михала провели тщательную уборку, исчезли все его вещи. Стены перекрасили, а тело спешно похоронили в недоступном никому, кроме монахов, месте.

Молодой монах утверждал, что Михал умер в часовне, лежа крестом. Настоятель – что он лежал в постели и отошел в мир иной во сне. На полу были следы крови.

И тернии.

Я не знаком с монастырскими обычаями, но для меня все выглядело таинственно.

Михал не верил в тайны, что было для него характерно. Он собирал книги и фильмы о заговорах, но, главным образом, чтобы над ними смеяться. Коллекционировал теории заговоров, особенно религиозные, и хохотал над ними до упаду.

«Заговор – это люди, – как-то раз сказал он. – Я не утверждаю, что заговоров не существует, но они не более чем любой сговор нескольких человек. Нет заговорщиков, которые правят миром, церковью или даже Ватиканом. Есть клики. Естественно, на протяжении истории пытались многие, но все заканчивается шутовством, вроде масонства. Церемониалом и клубом богатых снобов, наделяющих себя странными титулами – и не более того. От подобного мало толку. Заговор, скажем, семи мудрецов может повлиять на мир не больше, чем семь человек, и то лишь при нереалистичном допущении, что они будут постоянно придерживаться собственных принципов, ни о чем не проболтаются и никогда не поссорятся хотя бы в отношении методов. Заговор шестисот шестидесяти шести, даже если они окажутся достаточно влиятельными персонами, превратится в бардак. Как бы они ни стремились править миром, станут подобием ООН. Пройдет два месяца, и они будут не в состоянии договориться даже о том, который час. Они сразу распадутся на шестьдесят маленьких заговорщических групп. Мафия? Это не заговор, а вполне конкретное тайное сообщество с ограниченной сферой деятельности. Она не правит миром – только зарабатывает деньги. Впрочем, и она не более таинственна, чем „Майкрософт“. Успешность мафии основана на несовершенстве закона – не более».

Больше всего он любил теории о церковных заговорах и на эту тему мог язвить часами.

«На „Тайной вечере“ изображена Мария Магдалина, жена Иисуса?! Потому что тот персонаж похож на девушку? Да у Леонардо так выглядела половина персонажей! Он рисовал андрогинных юношей! То ли ему это нравилось, то ли такая манера. И где в таком случае на этой картине Иоанн? Пошел кебаб купить?! А если нечто подобное было на самом деле, откуда Леонардо знал об этом?

Мария Магдалина сбежала в Галлию?! А почему не в Америку? Смешно! Она проповедовала для галлов?! По-арамейски? Тогда где культ, который она создала? Где церкви, верующие? Что это вообще за новость? Про эту чушь уже сказано в „Святой крови и святом Граале“[2]2
  «Святая кровь и святой грааль» (англ. The Holy Blood and the Holy Grail) – международный бестселлер Майкла Бейджента, Ричарда Ли и Генри Линкольна, написанный в духе альтернативной истории и эзотерики на тему взаимоотношений Иисуса Христа и Марии Магдалины.


[Закрыть] двадцать лет назад. Какой-то чувак сочинил себе биографию, и из нее следовало, будто он – потомок Меровингов, самого Иисуса, Бильбо Бэггинса и неизвестно кого еще. Он подделал кучу документов, тщательно их спрятал, а потом вдруг обнаружил.

Мария Магдалина не могла быть Марией из Вифании, потому что она была из Магдалы! Магдалина – значит „женщина из Магдалы“, и, надо полагать, она знала, где живет?»

И так далее.

Речь не о том, что мы часами спорили. Это было просто развлечение – такое же, как шахматы или го. Я вытаскивал на свет какие-то теории, провоцируя Михала, а ему никогда не надоедало. Разговор шел о храмовниках, катарах, Борджиа, Братстве Сиона, папессах и одному дьяволу ведомо, о чем еще.

Такое интеллектуальное дзюдо.

Интересно, что он сказал бы теперь. Мне казалось, все указывало на то, что он пал жертвой заговора.

Открыв коробку с шахматами, я увидел комплект деревянных фигур, лежащих в выложенных потертым бархатом отделениях.

Все, что от него осталось. Шахматы.

Именно так приходит горечь утраты близкого человека – волнами. Чаще всего, когда наткнешься на оставшийся от него след. Что-то, к чему он никогда не прикоснется; пирожное, которое не съест; дела, которые не завершит.

Я ощупал коробку в поисках тайников или спрятанных сообщений, простучал даже фигуры.

Перелистав книги, тоже не заметил ничего особенного. Никаких вложенных внутрь писем и записок на полях.

Я решил прочитать их, надеясь там найти ответ.

Мне пришло в голову, что, возможно, посылка предназначалась кому-то другому и имелись причины, по которым он посылал ему свои шахматы, Библию и книгу. Может, сестре? Но я знал, что обманываю себя и ответа по эту сторону реальности не найти.

А потом я положил руки на стол и сказал себе: «Нет».

Я не был в Междумирье три месяца с лишним. Своего рода реабилитация. Мне хотелось забыть о тени смерти, которая непрерывно меня преследовала. Перестать разговаривать с духами. Выздороветь. Связать свою судьбу с какой-нибудь женщиной. Может, даже жениться – кто знает? Жить как все.

К тому же я никогда не был уверен в том, какие из моих приключений в том, ином мире действительно имели место, а какие являлись лишь плодом воображения. Не знаю, что случилось раньше – то ли я когда-то сошел с ума из-за того, что край Полусна протягивал ко мне щупальца, то ли видел его из-за того, что свихнулся.

Достаточно было спуститься в подвал, открыть огнеупорную, притворяющуюся стеной дверь и увидеть полки с пачками банкнот, банки с золотыми монетами и заполненные золотыми кольцами коробки из-под чая. Вот только они повергали меня в ужас – пугал образ безумца, который бродит ночами по городу в лунатическом трансе и убивает прохожих, а потом собирает добычу в подвале и убеждает себя, что получил ее от умерших.

Существовала и такая гипотеза.

Поэтому я не доставал сибирскую настойку, которую научил меня делать Сергей Черный Волк, не впадал в транс и не покидал собственное тело, чтобы отправиться под безумное небо Междумирья.

Три месяца, восемь дней, четырнадцать часов.

Нет.

Реабилитация. Я платил свою цену. Меня опять начали мучить кошмары, как в детстве. Я видел, как кого-то убивают, видел казни и самоубийства. Каждую ночь. В последнее время стоило закрыть глаза, как передо мной возникал квадрат небольшого дворика с желтой, увенчанной спиралями колючей проволоки стеной, двери какого-то гаража и молодой, трясущийся от ужаса парень в серо-оливковом мундире, ведомый несколькими людьми в похожей форме, но в напоминающих котелки шлемах с закрепленной широкими полосами черной клейкой ленты маскировочной сеткой. Они нагружены автоматами и жилетами, увешанными снаряжением.

Я вижу его гладкое юношеское лицо, теперь серовато-бледное, и вытаращенные черные глаза под кудрявыми волосами. Я вижу, что он не верит в то, что видит.

Я вижу, как у него подкашиваются ноги; как солдаты хватают его под мышки, не давая упасть; как носки его десантных ботинок беспомощно пропахивают рыжий песок двора. Один из сопровождающих отстегивает от жилета пластиковую петлю одноразовых наручников и протаскивает шнурок через такие же наручники, которыми скованы запястья парня, пытается закрепить его на скобе гаражной двери, но у него так сильно трясутся руки, что ничего не выходит.

Я вижу, как парню надевают на голову пакет из супермаркета, покрытый странными квадратными буквами, и как этот пакет то и дело присасывается к раскрытому в ужасе рту. Я слышу крик – гортанные неразборчивые слова на языке, которого не знаю, но мне известно, что они значат: «Брат, за что?» Крик, приглушенный одноразовым желто-синим пакетом из супермаркета; крик, тонущий в грохоте залпа.

Я вижу тело, которое за долю секунды превращается в вещь, безвольную тряпку. Сперва мгновенный удар, а потом внезапный паралич. Тряпичная кукла с пакетом на голове, висящая на пристегнутых к гаражу, вывернутых назад запястьях. И снова одиночный выстрел, и хлопанье крыльев стаи голубей, в панике взлетающих в раскаленное добела небо.

Я просыпаюсь весь в поту, в голове крутятся слова «Сайерет маткаль»[3]3
  Сайерет маткаль – спецподразделение Генерального штаба Армии обороны Израиля (ЦАХАЛ).


[Закрыть] и «Карина аль-Ваади». Когда я пробуждаюсь от сна, становится тоскливо – главным образом потому, что я знаю: те, кто стрелял, были правы.

Но уже несколько дней мне не снится квадратный дворик и стая голубей. Я не пробуждаюсь в тоске и не скучаю о Карине Аль-Ваади.

Я вижу покрытое тучами небо и черный, усеянный шипами крест и слышу: «Берегись терний».

Это еще хуже.

Увы, кое-что начинает происходить наяву. Краем глаза я порой вижу темные размытые силуэты, которые исчезают, если взглянуть прямо. Иногда замечаю движение или чувствую полосу ледяного холода, пересекающую мой путь. Я снова узнаю тень смерти на лицах некоторых прохожих. Такое впечатление, будто их присыпали мукой и поместили под резкий свет желтого прожектора, обостряющий черты и погружающий то, что не освещает, в смолистую тень. Или будто сквозь их кожу просвечивает череп. Я вижу это и знаю, что жить этим людям осталось недолго.

Я снова начал гасить фонари. Уличные фонари. Они перестают работать, когда я под ними прохожу, – будто следом за мной идет мрак.

Три месяца, восемь дней, четырнадцать часов.

Прожитых мною, словно я обычный человек. Без привидений, без путешествий души, без пепла и пыли. Пусть так и остается.

Я взял со стола Библию. Она выглядела новой, только что купленной. Зачем он купил ее мне? На третьей странице я обнаружил посвящение: «Пусть она ведет тебя тернистым путем».

Достав из куртки палочки, найденные в келье Михала, я положил их на обложку. Итак, возвращаемся к терниям.

Вряд ли это была цитата. Что мог значить «тернистый путь»? Тернистым может быть куст – не путь.

Но посвящение сыграло свою роль. Значит ли это, что картина, которую я видел во сне, была неким сообщением? Шахматная доска должна значить, что он в курсе своей скорой смерти, а посвящение на Библии призвано привлечь мое внимание ко сну, ставшему предостережением. И к терниям.

Некоторые гадают на Библии – открывают ее наугад и первую цитату, попавшуюся на глаза, считают пророчеством. Я так не делаю: несмотря на то, что не слишком религиозен, испытываю дрожь при мысли, что эту книгу можно воспринимать как игрушку.

На этот раз я, однако, заметил, что, если ее листать, она сама открывается на Книге Псалмов, будто на невидимой закладке. Если бы я захотел открыть Библию наугад, наверняка наткнулся бы именно на этот фрагмент. Вероятно, Михал специально разработал корешок в этом месте. Взглянув на страницу, я увидел вертикальный ряд маленьких дырочек вдоль одной из строф Псалма 31, словно проделанных острием булавки.

Или тернием.

«Я забыт в сердцах, как мертвый; я – как сосуд разбитый, ибо слышу злоречие многих; отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою».

Я оцепенел.

У меня вспотели ладони. Я прочитал стих еще несколько раз, но ума мне это не прибавило. «Сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою».

Возможно, он все еще был по ту сторону. В Междумирье. Я должен, по крайней мере, его поискать. Вероятно, он нуждался в помощи. И мог рассказать мне, что случилось.

Отмеченный фрагмент походил на зов о помощи.

Или предостережение о заговоре.

Во второй книге, «Мистиках и отшельниках» некоего Жана Давида Рюмьера, тоже имелось посвящение, сделанное квадратным, похожим на чертежное письмо почерком Михала: «Жизнь Феофана, для изучения». То был научно-популярный вздор о мистиках времен раннего христианства где-то в пустынях Востока – Сирии, Египте, Абиссинии или Магрибе. Книга могла быть вполне увлекательной. Безумные мистики, дававшие гневные поучения тем, кто смел их побеспокоить. Одержимые старцы, сидящие в пещерах, на скалах или старых потрескавшихся колоннах, как Симеон Столпник. Наделенные таинственной харизмой и могуществом. Сопоставление этих странных мистиков с прагматичными римлянами, не очень понимавшими, как ко всему этому относиться, и смотревшими на новую популярную религию со смесью отстраненности, интереса и легкой неприязни, могло бы стать весьма любопытным, но не в издании господина Рюмьера. Этот деятель сумел бы погасить дух карнавала на главной улице Рио-де-Жанейро.

Я зажег лампу, свернул себе самокрутку с виргинским табаком, выпил две чашки кенийского чая и три стопки «подбескидской» сливовицы, пытаясь найти обещанного Феофана и продираясь сквозь напыщенный стиль, окрашенный дешевым французским цинизмом, вызывающим мысли об «Эммануэль». Когда не хватало фактов, а такое случалось часто, так как обо всех этих мистиках не было известно практически ничего, автор прибегал к собственным фантазиям, густо политым фрейдизмом и феминизмом. Если бы хотя бы часть описанного выглядела так в действительности, христианство потерпело бы полное фиаско еще при жизни первых апостолов.

Я понятия не имел, где Михал откопал эту книгу. Несколько часов я продирался от одного мистика к другому. По мнению автора, все они были сумасшедшими, извращенцами, курильщиками опиума, пройдохами, обманщиками и кататониками. В роли доказательств выступали голословные утверждения, аргументация же была представлена таким образом, что перед моим взором возникал некто с растрепанными волосами, багровой физиономией и пеной в уголках рта. Если он их ненавидел, какого черта написал книгу? Ему что, казалось, будто он что-то разоблачает? В итоге то, что, судя по тексту на обложке, являлось «увлекательным историческим расследованием, объясняющим тайны раннего христианства», и обещало «объяснение чудес, деятельности странных сект и культов», превратилось в занудное повествование о гнусных стариках, которые, сидя в пещерах, строили планы по созданию полностью абсурдной патриархальной религии, чтобы уничтожить Великую Мать Кибелу, чей культ иначе завоевал бы Рим и изменил судьбу мира к лучшему.