Текст книги "Книга осенних демонов"

Сейчас же фигурка исчезла. Остался только медный продавленный диск на трех лапках ящерицы, а от хамелеона не осталось и следа. С сигаретой, приклеенной к губам, я тупо уставился на пепельницу, и мозг крутился на всю катушку, выдавая одну за другой рациональные версии. Хамелеон отвалился от времени. Я случайно отломал его и не заметил, вор пробрался сквозь калитку и три замка, чтобы прокрасться в кухню и рьяно отпилить медного хамелеона от пепельницы, а потом унести его в кармане, не обращая ни малейшего внимания на другие ценности. Кто-то из моих друзей случайно сломал ее, а потом трусливо спрятал фигурку, чтобы избежать моего сурового гнева. Надо мной подшутили.

Каждая из этих версий немногого стоила, но все вместе они имели значительный вес, чтобы помочь сохранить веру в рациональное устроение мира.

Я залил заварку кипятком и на три минуты поставил чайник на разогретую конфорку. Чай не должно заваривать дольше, потому что он становится слишком терпкий.

Когда в поисках коричневого тростникового сахара я открыл шкафчик, услышал стук. Это был явственный резкий звук, будто кто-то молоточками часового мастера неритмично выстукивал на доске дробь. Иногда такие звуки издают трубы или просто соседи.

Глядя в окно и чувствуя непонятное беспокойство, я выпил чай.

А потом нашел хамелеона. Подняв переднюю лапку, тот стоял на бамбуковой ручке чайника для заварки. «Нет, это анекдот, – подумал я, – ведь минуту назад я держал чайник в руке и на нем определенно ничего не было». Я почувствовал, как по спине побежали мурашки. И тогда глаз фигурки, похожий на рифленый конус, пришел в движение. Я остолбенел. Хамелеон медленно, будто осторожно, опустил лапку, а потом стал механически, как маятник, раскачиваться вперед-назад. Я вскочил со стула с колотящимся сердцем, и тогда ящерка стала двигаться по ручке чайника, потом, громко стуча металлическими лапками, прошла по кухне, с небывалой скоростью забралась по шкафчику вверх, а потом пропала. Только тонкий, отливающий желтой медью хвостик скользнул по ламинированной серо-зеленой дверце.

Я упал на стул, сердце стучало, как паровая машина, я пытался уговорить себя, что это все-таки шутка. Не знаю, почему мы так хватаемся за утверждение, что кто-то над нами смеется.

А с другой стороны, что может быть для психолога большим кошмаром, чем собственное сумасшествие? Предположим, кто-то хочет довести меня до безумия. Сначала он подменивает пепельницу или отпиливает зверушку. А потом выпускает в кухне хамелеона, выкрашенного в медный цвет. Кто? И зачем это делать, не говоря уже о том, где ему взять такую ящерицу? Разве что он держит зоомагазин.

Мысль о том, что по кухне бегает живой хамелеон, принесла облегчение, но одновременно она означала, что кто-то забирается в мой дом, плетет интриги, выслеживает и определенно имеет ко мне не самые лучшие намерения.

Я обыскал всю квартиру, но не нашел ни малейших следов злоумышленника. Из кухни доносилось ритмичное постукивание, которое со всей определенностью не могла издавать живая ящерица. Так топать мог только тяжелый металлический хамелеон.

Но я, однако, не обращал на него внимания. Это предохранитель. Непонятные или необъяснимые вещи, когда их рассматриваешь вблизи, способны разрушить всю структуру мира. Складывается впечатление, что она уже никогда не будет прежней. Но как только они пропадают с наших глаз, тотчас же дыра в рациональной действительности оказывается заделана. «Мне что-то привиделось», «может, я плохо услышал», «это всего лишь дрожащий от ветра воздух», «как странно иногда кричат птицы», «наверное, у меня была кратковременная галлюцинация», «я переутомился» – так можно без конца. Остается только воспоминание о наваждении или о коротком безумии.

Потому я и не пытался найти и поймать зверушку, чтобы подвергнуть ее какому-либо обследованию. Если бы оказалось, что это ожившая металлическая фигурка, я должен был сойти с ума. Какое-то время, растревоженный и злой, я ходил по дому, проверяя углы и ища следы заговора, тем временем хамелеон замолчал, а мой мозг остановился на мысли: «Я переутомился». Это самое легкое. Найдите в современном мире человека, который не переутомлен!

Утром я уже был уверен, что фигурка отвалилась и потерялась самым естественным манером, а вечером меня от усталости просто посетила временная галлюцинация.

Я завтракал, смотрел телевизор, позволял времени течь сквозь пальцы. Поехал в магазин. Пошел на обед в ресторан. Опять смотрел телевизор, читал книгу. Свободное время текло и медленно, и одновременно слишком быстро.

В субботу вечером я пошел в какой-то клуб с явным намерением найти себе девушку. Выштудированное одиночество и независимость – это одно, но я не отшельник. Впрочем, посещение ресторана с намерением познакомиться еще не значит ничего конкретного. Я мог пойти туда, рассматривать женщин, развлекаться мыслями о занятии с ними любовью, а потом выпить свой коктейль и спокойно пойти домой, ничем не рискуя: ни болезнью, ни беременностью, ни какой бы то ни было драмой. С другой стороны, всегда что-то могло случиться, и как раз это было приятно. В какой-то степени все зависело только от меня.

Отправляясь в клуб с этой целью, я иду один. Но нередко бывает, что и выхожу тоже один. Как правило, все заканчивается визуальным контактом. Иногда несколько танцев и разговоры. Иногда же и нет. Дело не в том, что я боюсь разговаривать с женщинами. Я скорее боюсь, что разговор удастся.

Я смотрел на танцующих девушек, на которых падал ультрафиолетовый свет, пучки лазера и отблески света, отчего дамы превращались в чуждых, неоновых чудовищ, блестящих, подобно глубинным рыбам. Грохот музыки долетал до меня как сквозь вату, в танцевальном зале было как в тропиках, мрачный и холодный ноябрь остался за окном. Вместе со всеми понедельниками, вторниками, собраниями совета, квартальными отчетами, канцелярскими штучками, нехваткой денег, нереализованными мечтами. Все это осталось за дверью, проблемы прогнала музыка, растворили коктейли в высоких бокалах. Некоторым же помогли полосы белой пыли, размельченной краем кредитной карты.

У девушки, сидевшей за барной стойкой по соседству, были мокрые от пота бедра, ее шея блестела в танцующем блеске прожекторов. Она была симпатичная. Не совсем в моем вкусе – такая классическая блондинка, которых, кажется, обожают мужчины. Длинные ноги и красивые глаза, окаймленные черными ресницами и бровями. Я должен заказать ей выпить. Должен выйти с ней в эту черную, густую от холода ночь. Должен поехать в ее квартиру. В пятиэтажку в центре, недалеко от университета, со следами потопа на штукатурке.

Она посмотрела на меня, оторвавшись от бокала, и тогда что-то произошло. Чувство было острым, как электрический разряд, музыка свернулась в темный, вибрирующий шум, мир за границами нашего зрения размылся, как туннель за окнами поезда. Остался только наш соединенный взгляд, как дорога света. Я почувствовал ее вечный страх: у тебя все меньше заказов! Что с тобой происходит! Сколько телефонных разговоров у тебя сегодня было? Где тетрадь со счетами?

Нет, я должен пригласить ее к себе. Положить в прохладную постель с сатиновым бельем и любить деликатно, классно, так, как я еще никогда никого не любил, а утром сделать ей завтрак в постель и отвезти домой.

И тогда я почувствовал это завтрашнее утро. Вкус ее пота, смятые простыни, полосы вчерашней туши на щеках, двое чужих людей, которым абсолютно нечего сказать друг другу. Ее вчерашнее высокомерное кокетство, ее «ну, что мне скажешь?» Ее скупые, неловкие и несмелые ласки, пассивный, сонный секс предыдущей ночью. Почему ты плачешь? Ничего… извини, не трогай меня, пожалуйста, прошу тебя… Меня зовут… Я не хочу знать, пожалуйста, мне нужно идти… Напрасность, грусть.

Я увидел заключенную в ней маленькую, худенькую и невзрачную девочку, на которую слишком часто кричали и от которой слишком многого требовали. Я увидел лабиринт ее страхов. Страх неудачи, страх поражения, страх неприятия. Сплетенные в какой-то сложный и бессмысленный узел, и тот принуждал ее к работе, которую она не любила, к такому же поведению, как у всех, рефлекторному, бессмысленному.

Прикосновение чьей-то личности, если это не кто-то, кого мы любим, отталкивает и пугает. Слишком много чужих чувств, чужих лиц и запахов, все сконцентрировано в один удар. В одну секунду я увидел ее всю. В одну секунду пьяного прозрения. Запутавшаяся в неврозах, она была на грани клинической депрессии. Женщина-успех… карьера. Татуировка на предплечье, субботние дискотеки. Клубная жизнь. Это все было не ее. Все это было внешним. Привнесенным, ведь так делают все. Ей же принадлежала только спрятанная в тайниках подсознательного мечта о богатом мужчине, который освободит ее от офисной каторги, о ребенке, о счастливой семье. О безопасности. Банальные, рутинные мечты, такие же, как и она сама, густо расцвеченные белыми солнечными картинками рекламы стирального порошка и памперсов, но для девушки они были святы.

У нее все это могло быть. Он был здесь, только о ней не знал. Он сидел за столиком, слушая приятелей, что-то кричащих друг другу, и, размышляя над тем, существует ли такая женщина, которую он ищет, понуро смотрел в бокал с пивом.

Не знаю, как долго это продолжалось, может, долю секунды, а потом вдруг словно положили трубку, пропало. Музыка навалилась на меня внезапно, каждый звук ударных был как удар полицейской дубинкой. Расплывшийся фон вновь превратился в бар, в ритмично дергающихся в танце людей, исхлестанных полосами света. Она вздрогнула и посмотрела на меня с каким-то полным печали страхом.

Я уже не мог смотреть на нее как на чужую, вполне себе симпатичную блондинку, с которой для гигиены мог бы покувыркаться в своей келье. Для меня она была только скучной, несчастной Ренатой Купала, никудышным торговцем, заточённым в своей фирме с ничего мне не говорящим названием TCI.

Так ничего не получится.

Я допил водку со спрайтом, разгрыз кубик льда и встал из-за столика. Она инстинктивно посмотрела на меня своими пустыми серыми глазами.

– Он здесь, – произнес я, безразлично глядя, как ее глаза становятся совершенно круглыми. В черном пиджаке и в черном гольфе я стоял над ней, как призрак, как висящее в воздухе лицо. Я протянул вперед руку. Она невольно посмотрела туда, куда я указывал.

– Сидит там, на галерее. Тот слева, в белой рубашке, который не смеется. Его зовут Блажей Корчевич. Всю жизнь он ждал только тебя. Помнишь? Свечи в ванной и лепестки цветов, плавающие в воде? Халва и апельсины? Это именно он. Так будет.

Она посмотрела на меня, остолбенев от удивления, но потом отвернулась, чтобы посмотреть на него. Я двинулся с места – ждать уже было нечего.

Когда я надевал пальто, она уже вышла на танцпол и, танцуя, указывала на него пальцем. Он с недоверием и большим удивлением встал с места. Просто и работает.

Я подумал, что они на всю жизнь запомнят Бритни Спирс и ее песню «Oops!.. I Did It Again», после чего с состраданием покачал головой.

Утром я счел, что выпил на один коктейль больше, и включил дурака. Бывает.

Дырку запломбировали. Действительность вновь стала рациональной и безукоризненной.

Обычно я не берусь за гипноз. Вроде бы и владею техникой, но это недостоверный, ненаучный инструмент с сомнительной терапевтической ценностью. Но в понедельник я загипнотизировал пациентку через пять минут разговора с ней. В первый момент даже не заметил этого. Потом увидел ее пустые спящие глаза. Она разговаривала со мной странным, отсутствующим голосом. Полулежала в кресле.

Я загипнотизировал женщину где-то между глотком холодного чая и разговором о ее последнем дне. Одним лишь взмахом ладони или шариковой ручки.

Это была красивая шатенка сорока с небольшим лет, которая пришла на прием с какими-то супружескими проблемами. Я смотрел на ее стройные ноги в коричневых колготках, торчащие из никакущего коричневого жакета, и не знал, что мне делать. В жизни ничего подобного не видел.

У нее не было никакого приступа и ничего в этом роде. Она дышала ровно и спокойно, на мои вопросы отвечала сонным голосом.

Я посмотрел в эти отсутствующие карие глаза, и тогда это произошло опять. Я почувствовал, как сквозь мое тело проходит вибрация, и вдруг – оказался в голове пациентки. Ее жизнь свалилась на меня, как лавина: перипетии лет, чувств, мечтаний и обманутых надежд. Собственно, у нее не было проблем с мужем. Он ее любил, она любила его. Но только с него уже было предостаточно. Для парня это был уже почти предел. Настоящей причиной всего было ее отношения с матерью, которая не намеревалась разрешить дочери жить своей жизнью и почти с маниакальной преднамеренностью разрушала их брак. Вредоносные связи между родителями и детьми возникают довольно часто, но редко можно встретить такую сучку, какой была ее мать. Она была настоящим чудовищем.

Безжалостным, убежденным в собственном совершенстве, виртуозом эмоционального шантажа и рождения чувства вины. Она могла без единого слова довести бедную женщину до отчаяния. Она могла бы быть преподавателем в школе гестапо.

Ее мозг рождал безжалостные, странные, циничные интриги, нажимы, клубок бесконечных конфликтов, манифестацию власти, злобы вперемешку с шантажом. Настоящий каталог бескорыстной гнусности. Обычный банальный семейный ад, каких полно в жизни.

В моем мозгу горело.

Я почувствовал, что должен приказать пациентке встать с кресла.

– Встань, – произнес я.

Она подчинилась.

Мне показалось, что я должен ее коснуться. Я протянул руки и осторожно положил ладони на ее виски. И тогда мир провалился в пропасть. Свет стал ярким, тени – коричневыми, как на старых фотографиях.

Я услышал странный низкий звук и почувствовал, как волнообразные вибрации движутся сквозь мои плечи прямо к пальцам, касающимся ее висков. Женщину отбросило назад, а потом она поднялась в воздух, абсолютно выпрямленная, с раскинутыми в стороны руками, будто лежала на невидимом столе. Из ее рта и из носа сочился дым. Я смотрел на это, как во сне, без какой бы то ни было осмысленной реакции, а пациентка парила на спине посередине кабинета. Ей нужно было только осознать, что она ни в чем не может убедить свою мать, что не нужно и пытаться доказывать, что она уже взрослая и что никто, если только она сама этого не позволит, не может иметь над ней власть.

Я дал ей это осознание.

Изо рта женщины сочился зеленый дым, густой, как из дымовой шашки. Он стелился по полу, как жидкость, густел, собирался в небольшую тучу. Я почувствовал смрад. Как запах черемухи и еще словно зловоние горящего целлулоида. Туча дыма стала еще гуще, и тогда я увидел в ней фигуру, небольшую, наполовину человечью, наполовину лягушачью, как на картинах Босха. Тварь выставила в мою сторону три ряда острых, как иглы, зубов и зашипела, пятясь в угол кабинета к окну. Потом опять начала дымить и таять, после чего распалась на полосы дыма, напоминая известь, когда ее гасят водой.

А потом я перестал чувствовать вибрацию, свет стал нормальным, женщина из состояния левитации упала прямо в кресло. Я почувствовал толчок, как при пробуждении от полусна, и все прошло. У меня свистело в ушах, язык был сухой, как кол, сам я был мокрый от пота. В остальном все казалось нормальным.

Пациентка открыла глаза, хватая ртом воздух, и вдруг застыла.

– Что это было? – спросила она. – Вы загипнотизировали меня?

Я сделал неопределенный жест рукой.

– Я чувствую себя великолепно, – сказала она. – Господи, я еще никогда себя так не чувствовала. Я… Я свободна. Она… Хватит. Мне нужно увидеться с мужем. Извините, доктор, но это так, будто я только что проснулась. Я поняла, я вдруг все поняла… Это так просто. Роберт, господи, бедный мой!

Она встала. А я просто сидел и смотрел.

– Спасибо, доктор. Я не знаю, как это выразить, но я здорова. Теперь я могу нормально жить.

Она взяла сумку и какое-то время что-то в ней искала. Потом достала какой-то конверт и открыла его. Увидев банкноты, которые она отсчитывала, должен был среагировать. На конверте толстым красным фломастером было написано «машина».

– Прием стоит двести злотых, платить нужно в кассу.

Она понимающе улыбнулась.

– Вы не понимаете. Я заплачу в кассу, но это для вас. Это мой последний приход. Вы вылечили меня. До свидания.

Она наклонилась над столом и вдруг поцеловала меня в губы.

– Как приятно тут пахнет, – произнесла пациентка. – Вы чувствуете? Розами.

И вышла.

Я сидел и смотрел перед собой. Научная психология была зажата во мне, как в кольце, а потом выбежала рыдая. Я сидел и смотрел в окно. Мистик. Распутин. Розы.

Я почувствовал щекотание на верхней губе, почесал ее и потом увидел на пальцах следы крови. Из носа шла кровь.

– Доктор. – Это была наша секретарь, которая выглядела очень сексапильно в своем жакете. – Эта дама не записалась на следующую встречу.

– Потому что она здорова, – ответил я. – Я ее вылечил.

– Что?

– Я ее вылечил. Это странно?

Она пристально посмотрела на меня. Она никогда ничего подобного не видела. Я тоже.

Следующий клиент вошел через десять минут. И нет времени задуматься, что происходит. Честно говоря, я не был в состоянии это сделать. Это было что-то вроде транса, хотя откуда мне знать. Психотерапия – медленный и кропотливый процесс, в котором каждодневный результат виден так же, как в выращивании бонсай. Человек, который ко мне приходит, обычно и сам не знает, что с ним. Он несчастен, и все. Его жизнь напоминает ловушку. Все рушится у него в руках. Он не в состоянии нормально функционировать. Потом постепенно, шаг за шагом, начинает нащупывать в темноте какую-то дорогу. Я существую только для того, чтобы ему не оступиться во тьме. Только затем, чтобы держать за руку. Но, по сути, мы оба ходим на ощупь. Мне и самому нужно время, чтобы понять, что случилось. Чаще всего оказывается, что человек не подходит миру. Или мир – человеку.

В фильмах результат психотерапии нередко показывают в виде каких-то внезапных откровений. Героев вдруг озаряет, они бросаются друг другу в объятья, говорят «я тебя люблю» или «я всегда гордилась тобой», и все готово. Все всё понимают, все счастливы. В действительности нет никаких театральных эффектов, никаких радужных картинок, звуков арфы и лепестков роз. Люди возвращаются к себе месяцами, тысячу раз теряя веру и надежду, терзая близких. Это как физиотерапия. Некоторые падают так болезненно, что потом вынуждены заново учиться ходить. А временами навсегда остаются хромыми.

Но в этот день я видел людей насквозь, словно они были из стекла. У меня всегда имелась интуиция, но тогда мною вела абсолютная уверенность. Я работал как в трансе.

Ему было максимум двадцать два года. Жена и ребенок. У него тряслись руки, он не спал, часто перед выходом на работу его тошнило. Он приходил на работу и в поиске клиентов делал звонки. Потом донимал их просьбами заплатить. Заказы, счеты-фактуры, оплата.

Чаще всего он выслушивал, как его посылают к черту. Десять, двенадцать часов. Менеджер по продажам. Его работа была самым неблагодарным занятием, какое только вообще могло прийти в голову. Он должен был сделать так, чтобы чужие люди потратили последние деньги на то, что им не было нужно. Нижняя ступенька бизнес-иерархии продаж. Пушечное мясо. Платили ему гроши и процент от продаж. Требовали энтузиазма и самоотдачи. В съемной квартире пациента ждала удрученная всем этим, беспомощная двадцатилетняя жена, изо всех сил кричащий аллергический ребенок и счета по кредитам.

Мне было должно признать его состояние нервным срывом и попытаться одеть в броню на всю жизнь, в которой я и сам не смог бы выдержать и неделю.

Вместо этого я поселился в его мозгу и нашел в нем талант, настоящий, блестящий, как жемчуг. Этот парень был виртуозом фотографии. В течение года он мог стать богом в фотографии, не исключая и чисто коммерческих снимков. Он смог бы сфотографировать холодильник так, что люди плакали бы от восторга. Только никто этого не знал. И он, впрочем, тоже.

Он был уверен, что отцу четырехмесячного Павлика даже думать нельзя о таких вещах. Отец Павлика должен сидеть в первом попавшемся офисе и, как милостыню, собирать по телефону заказы. Отец Павлика должен собирать комиссионные, потому что только так может удовлетворить свою перепуганную жену. Максимум, что он может, это сфотографировать в воскресенье сидящего на одеяле сына. А если позволить себе какую-то мечту или риск, – все пропадет. Его проглотит бездна. И все из-за него. Непоколебимое убеждение в этом сидело в нем, как ржавый гвоздь.

Я вынул этот гвоздь.

А потом велел ему взять фотоаппарат у человека, которого никогда в глаза не видел. Я велел ему отснять с десяток разных предметов, называя при этом разные параметры, но ничего не понимая в том, о чем говорю. Я абсолютно не разбираюсь в фотографии.

Когда он вышел, в кресле, где сидел пациент, остались едва видимые, извивающиеся, как осьминоги, твари, которые с каждой минутой бледнели, как проявляемая фотопленка.

Я лежал на столе, покрытом скользким и неприятным на ощупь, напоминающим шкуру морского чудовища материалом. Томограф издавал ритмичный треск, блестящие, как бычьи глаза, объективы, закрепленные в подвижных кольцах, с визгом вращались вокруг моей головы, стол двигался, словно вся эта машина должна была прожевать меня и выплюнуть на том свете. Воняло спиртом, горящим пластиком и электричеством.

Чарноцкий сидел за компьютером, стуча по резцам резинкой на конце карандаша, а я ждал, когда он скажет, сколько мне осталось. На экране пульсировали какое-то оранжевые и зеленые пятна, по которым он должен был это прочитать. Вся последовательность пятен появлялась в слабом очертании моего черепа и исчезала, потом опять появлялась, и так без конца.

– Ничего, – произнес он. – Абсолютно ничего нет.

– Что – ничего? Мозга нет, что ли?

– Я хочу сказать, что ты здоров как бык. Давление мозговой жидкости тоже в норме. Все, что с тобой происходит, – сфера твоих товарищей по профессии. Мне тут нечего делать. Может, тебе обратиться к психологу?

– Забавно, черт возьми, – пробормотал я, шаря в карманах. – Тебе развлечение, а у меня наваждение. И всего хуже то, что на работе. Я наврежу пациентам.

– Но в этом, кажется, и состоит твоя работа, или нет?

– Иди-ка ты к такой-то матери!

Я вышел в страшный, цвета олова, ноябрьский день. У меня не было рака мозга, но я по-прежнему не знал ответа.

Лучше всего думается в ванне. Знаю: сейчас повсеместно выбрасывают ванны и ставят душевые кабины, чтобы оставалось больше времени на работу и семейные обязанности. Лежать полчаса в горячей воде не согласуется с активным образом жизни. Но мне кажется, если бы сохранилось больше ванн, то у меня было бы меньше пациентов. Я люблю полежать в ванне.

Я отмокал в пахнущей лимоном пене и пытался собраться с мыслями. Мой мир перевернулся с ног на голову с того момента, как я встретил того странного пациента, который чувствовал, что находится не на своем месте, и которому виделись чудеса. Он казался мне порядочным парнем, но характер его проблем указывал на скрытое чувство вины. Если не считать видений, которые говорили о чем-то более серьезном.

С того самого вечера у меня стали появляться галлюцинации. Сначала хамелеон, потом девушка в клубе и, наконец, что самое ужасное, – это мои клиенты. Я ставил диагноз, не пытался их поддержать или выслушать, а давал им страшные, абсурдные советы, а они с восторгом их принимали. И были похожи на излечившихся. И это было самое страшное. Если бы кто-то вышел возмущенный или учинил скандал, у меня были бы проблемы, но я во всяком случае знал бы, что происходит. Вместо этого, ведомый какими-то странными импульсами, я говорил им сменить работу, жениться или разводиться, изгонял из них демонов, а они выходили твердя, что я совершил чудо в их жизни. Выходили здоровые, или во всяком случае они так считали.

Я лежал в ванне и не знал, что со всем этим делать. Чарноцкий прав, мне нужен психолог, а еще лучше психиатр. Всезнающий седой умник в медицинском халате с пластинкой маленьких голубых таблеток под рукой.

Где-то в глубине квартиры слышалось тяжелое металлическое постукивание хамелеона. Я его проигнорировал. Достал из стакана зубную щетку, выдавил на нее немного пасты и снова нырнул в пахнущие лимоном пенистые сугробы.

Полоска света, которую я увидел посередине потолка, выглядела как миниатюрное солнышко. Я уставился на нее, не переставая чистить зубы. Пятно, напоминающее отблеск солнца несмотря на то, что за окном было темно, как в голове талиба, вдруг увеличилась до половины потолка; льющийся из нее блеск заполнился свободно плавающими искорками, стекающими к плитке пола и махровому коврику как светящийся занавес. Я тупо сидел в ванне с мятной пеной на губах и зубной щеткой за щекой. Мой мир решительно требовал наведения порядка.

Светящийся сноп стоял посреди комнаты, а я был одинаково далек как от паники, так и от какой-либо разумной реакции. Я просто смотрел перед собой в абсолютном остолбенении.

Сияние внезапно пропало, вместо него осталась фигура огромного мужчины в матовых, как закопченная жесть, очках и старомодном костюме. У него было сильно вытянутое худое лицо с каким-то особо жестоким выражением. За его спиной еще слабо мерцал нечеловеческий свет, собирающийся в очертания огромных поднятых крыльев размахом с четыре метра. Я четко видел их, сотканные из света, частично проникающие в стену; каждое перо как острие светящегося штыка. Они исчезали постепенно, прозрачные и светящиеся, словно голограмма. Напоминающий своим видом агента ФБР дылда, стоящий посередине ванной, расставив ноги, казался реальным на сто процентов, хоть его, конечно же, не могло там быть. Это уже слишком. Я очень спокойно решил позвонить в скорую помощь.

– Ты видел достаточно? – вдруг спросил он. Его голос звучал дико, как само неистовство.

Я не ответил. Честно говоря, я не очень помнил о дыхании.

– Истинно говорю тебе: встань! – загремел голос, и чудовище едва заметно взмахнуло рукой. Что-то в мгновение око подхватило меня вверх. Вода хлынула во все стороны. Я стоял голый, по мне стекала пахнущая лимоном пена, запрокидывая голову, я пытался заглянуть в его закрытые черными стеклами глаза. Машинально протянул руку за полотенцем. Он выглядел так, как будто служил в правительственной охране, появился, как дух, но в кошачьих, пружинистых движениях, которыми он выдворил меня из ванной и погнал по коридору, было что-то воинственное.

Он даже не коснулся меня. Не знаю почему, но я был уверен, что от его прикосновения умер бы на месте. Просто махнул ладонью, а меня схватило что-то неуловимое и одновременно неудержимое, как гравитация.

Я влетел в гостиную, напрасно заслоняясь полотенцем, как монашка, замеченная на нудистском пляже. Там стояли двое таких же, они доставали головами до потолка. Они были в таких же черных костюмах и ослепительно белых рубашках. У всех на лице черные очки, лица молодые и неподвижные.

Я не особенный какой-то вояка. Во мне нет трех метров роста, я не излучаю вокруг себя нечеловеческое свечение, не умею одним жестом воздействовать на людей. У меня нет ничего кроме этих нескольких десятков квадратных метров квартиры, где я чувствую себя собой. Точнее чувствовал. Один детина сидел на столе, небрежно опираясь ногой в военном сапоге о кресло, уткнув локоть себе в бедро, а другой просматривал мои диски, бросая некоторые на пол. Я не приглашал их сюда. Естественно, я был поражен. У меня тряслись ноги, я чувствовал, что они словно из бетона. Сердце стучало в горле. Я был в бешенстве.

– Что вам надо? – процедил я. – Кто вы такие?

Сидящий подтолкнул в мою сторону стул.

– Сядь! – рявкнул он.

Я сел.

– Это он? – прозвучал вопрос.

– Вы кто? – Не так-то легко что-то произнести, если у тебя сдавлено горло.

– Фамилия!

Я назвал фамилию. Один из них положил на стол саквояж и аккуратно вынул из него большой серый конверт. Сломал на нем какую-то печать и открыл.

– Возьми это! – произнес он, протягивая сухую колючую веточку. Я подчинился, но держал ее в руках осторожно, потому что колючки впивались в ладони. Мне пришло в голову, что если выпутаюсь из этой истории живым, ладони опухнут. У меня аллергия на шипы.

Человек с дисками швырнул последний на пол, повернул стул спинкой вперед и верхом уселся на него передо мной. Он был похож на человека, который хочет посидеть на детсадовской мебели.

– Красивые цветы? – спросил он. Этот в противовес говорил тихим спокойным голосом, но звук был страшный. Таким полушепотом произносят приговор.

Колючая раздвоенная палочка, которую я нервно сжимал в пальцах, вдруг сухо зашелестела и – зацвела. Выглядело, как будто на ускоренной съемке. Коричневые, одеревеневшие стебли вдруг выпустили липкие почки, которые распускались веером зеленых листочков, на концах веточек появились цветочки, раскручиваясь тугим круговым движением и распуская короны пурпурных лепестков; рядом с сухими шипами вдруг появлялись новые, густые и длинные, как иголки. В течение нескольких секунд палочка покрылась листьями и цветами, новые побеги появились в пазухах старых веток, и палочка превратилась в большую ветку дикой розы. Запах лета и кондитерской наполнил комнату.

– Ну же, это прекрасно! – процедил один из пришельцев.

– Брось это! – Я бросил. Букет некоторое время продолжал расти, выпуская цветы все новых красок.

– И что теперь? – спросил тип из ванной.

– Сломай его! Теперь, сейчас же, и все дела!

– Понятно! Ты видел, что происходит? Сам его сломай, раз ты такой умный! А это все куда денется?

– Да пусть идет, куда хочет! Вероятнее всего, вернется к источнику.

– А если нет? Что тогда?

Я решил включиться в разговор.

– Господа, я… – На меня не обратили ни малейшего внимания.

– Сынок, заткнись! – зарычал тип с дисками, даже не глядя на меня. Я заткнулся.

– Я спрашивал: что сейчас? – отозвался первый.

– Я слышал. Давай поговорим. У тебя есть какие-нибудь таланты?

– Это было до меня.

– Минутку, что все это…

– Сынок, ты, видимо, чего-то не понимаешь. Ты отвечаешь на вопросы. Когда я говорю: «Молчи», ты молчишь. Когда я скажу: «Летай», ты поднимаешься в воздух. Когда я скажу: «Умри», ты перестанешь жить. Ты понял?

Гигант медленно, аккуратно снял очки и сложил дужки. А потом поднял голову и посмотрел на меня. У него вообще не было глаз. Под его веками горел блеск ацетиленового огня. В них кипела гибель, уничтожение, рядом с которым ядерный взрыв показался бы фейерверком.

Я превратился в факел. В одну секунду, как подбитый танк, взорвался от ослепительного огня. Я слышал треск, с каким горели мои волосы, видел, как кожа покрылась пузырями и почернела; прежде чем сварились глаза, сквозь белую стену пламени, которое валило сквозь мое тело, я видел комнату. Горящие мышцы скрючились, превращая меня в эмбрион. Я был криком и болью. Я горел.