Текст книги "DUализмус. Баварские степи, клопы, драм & бэйс"

DUализмус. Баварские степи, клопы, драм & бэйс
Ярослав Полуэктов

© Ярослав Полуэктов, 2016

© Я.Полуэктов, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Тысяча прототипов и десяток псевдонимов клеются к Кирьяну Егоровичу в пути. И каждый что-нибудь да советует. Надоели!

1

Вроде бы снова к предисловию… Оскомину набили черти! А если присмотреться внимательней, то вроде бы и нет.

Чен Джу (он – псевдоним, критик, самозванец, сволочь, но не педераст, что нынче, оказывается, в моде… короче, он лучший и безвреден) в очередной раз пробегает по тексту Кирьяна Егоровича. И вот что он видит сквозь лупу времени:

Он видит Туземского дома и видит Туземского, сверяющего тексты с происходящим за стеклом суперской колымаги Renault, собственником которой, разумеется Кирьян Егорович не является. Кто читал «Чочочо» с самого начала, тот это знает. Всё это издевательство – над пространством и второй его составляющей – временем – происходит одновременно. Тьфу, какая тавтология. А ничего не поделать: ни у слова, ни у самого времени достойного синонима нету. Время, да и всё тут. Хоть разбейся.

А что? Никакой ошибки в этих дурацких перемещениях тоже нет: в век постмодернизма всё делается проще, чем кто-либо из «правильных», то есть не задвинутых тьмутараканных читателей может себе вообразить.

Рядом Порфирий Сергеевич Бим.

Туземский советуется с Порфирием Сергеевичем Бимом. И уже вдвоём в пригоже французском режиме дежавю они критикуют начатое произведение Туземского Кирьяна Егоровичу (или просто Киря, здрасьте вам с кисточкой) – вероятного (?) потенциального (!) будущего (?) скорого уже (под старость и в ящик!) беллетриста и прозаика всех самых скучных времён и зауральских народов.

Под зауральскими народами, естественно, подразумеваются народы по обе стороны Урала от Гольфстрима до Камчатки – не меньше. Южная Азия и Ближний Восток по боку: им наше пивное чтиво не интересно.

– Нет, всё-таки это относится к началу.

Решают они сообща. Хотя, поначалу Бим в числе других глав предлагал выбросить и эту: «Это лирика. Нах её».

Флориану он давно простил за галифастые штаны и за особо парижский, но позорный, трущобный какой-то, целуются ли вообще в подворотнях? туберкулёзно-эротический с поносом и глистами поцелуй пса. И стал отмечать уличных собак на предмет усиления литературного образа этого ужасно кусачего, патлатого и слюнявого животного, беспардонно лезущего в человеческую жизнь.

– Ты бы отдельный романчик написал бы такой «Поцелуй пса», я кое-что специально для тебя наблюл, и даже записал, – говорил Бим поначалу. – А ты их (Флориану с Жанчиком) вставил в нашу Европу (после путешествия Европа стала нашей, так, как порой тискают, а после просто «берут» бабу; или покорённой, если говорить о чужой земле) и тем потеснил. Приуменьшил значение нашей победы, понимаешь, нет!?

– С чего она стала нашей, Европа эта? Она как была европейской, такой и останется, – отвечал Кирьян Егорович, злясь.

– Все теперь отвлекаются на «поцелуй», а НАС в Европе не замечают, – говорит Бим. – Вот почему.

– Зачем мне целовать от этого пса? – сердится Кирьян Егорович.

– Чудак-человек! Я про имя существительное, про целый отдельный роман говорю, идея-то неплоха в принципе, а ты мне тут абы как глаголишь! – настаивает Бим. – Ревнуешь чоль к книжке? Так я ж просто советую, как бы спросясь… а не настаиваю.

– Не осилю «Поцелуй Пса». Лучше напишу про Клопов, – продолжает отбиваться Кирьян Егорович.

– О клопах, – поправляет Бим.

– Нет, именно ПРО, – сопротивляется Киря. – Они займут меньше места, они всегда под ногой, под одеялом, ходят со мной на работу, чешут пятки, щекотят грудинку, подсказывают сны и вообще умны, уникальные приспособленцы и загадочней. Вот хочешь, я тебе выдержки прочту?

– Давай, только не томи… – умоляет Бим, он, в общем-то, добрячок, – долготами своими.

И Кирьян Егорович, повеселев разрешением – на манер роженицы в застенке, схватил тексты… это в тот вечер было, когда Бим по пьянке керамическую плитку в санузле Кирьяна Егорыча расколотил… стал зачитывать.

«Каждый зашедший на территорию лаборатории Наска это наш гость. Он не испортит Наску. Ему там скучно. Мы не подвергаем его испытанию, как сделали бы с любым другим изучателем наших линий. Они тупы и мечтают найти в линиях следы инопланетян. Мы поначалу не трогали даже Марию Райх. Хотя она-то и завела пружину. Так же было, отец? Ты же не обманывал нас никогда? У тебя от неё осталось хорошее впечатление? Ты же не знаешь её группы крови, верно? По крайней мере, в нашей библиотеке её пробы нет. Ты с ней пытался наладить контакт? Знаю, пытался, но не насиловал. Просто пробежался по бугоркам. Какой у неё номер лифчика? Я шучу, папа…

– Неплохое начало, – сказал Бим, – особенно про бабу. Кто это такая Мария Райх?

– Не перебивай, – сказал Кирьян Егорович. – После расскажу… если не забудешь.

А выпили уже немало, особенно если учесть, что Бим уже пришёл готовеньким. Ну, мы русские понимаем…

…Мы – исследователи, врачеватели, специалисты по эвтаназии, хирурги и посредники между параллельными мирами… Для того, чтобы жить и развиваться, улучшая себя, нам нужно живительное топливо. Для этого мы ищем правильные вены и лучшие артерии. Без примеси наркоты, СПИДа, сифилиса и алкоголя. Наши предки – неумелые, скромнейшие приспособленцы и питались тем, что доведётся. Но честь и хвала некоторым из них: мы уважаем избранных за самоотверженность и готовность отдать свои жизни ради следующих поколений.

– Вот сам и отдавай, – сказал Бим. – У меня клопов дома нету.

…А мы – нынешняя модификация, избранные мыслящие нашего вида – не такие. Мы научились не только довольствоваться существующим положением вещей, а анализировать, делать выводы, а выводы резво (соответственно скорости наших ног и программ) претворять в жизнь. Мы теперь трансформируем себя сами легко и непринуждённо подобно человеческому детскому конструктору роботов-пугалок. Нам не нужны для этого тысячелетия…

На «тысячелетиях» Бим странно заозирался. Потом задрал ногу и попросил у Кирьяна Егорыча вилку. Кирьян Егорович нашёл. Бим почесал вилкой пятку: «Не могу слушать, когда чешется. У меня рефлекс… аллергия на скукоту». Кирьян Егорыч тут поморщился будто от лимона откусил. Биму часы, и даже минуты не лишние: «Во всяком деле нужен комфорт».

…Тараканы бегут от людей, – продолжил смертельно обиженный Кирьян Егорович, – а мы терпеливы и настойчивы…

— Вот-вот, как тараканы настойчивые. А мы терпи, – снова обидел чтеца Бим.

– Нас отдали на растерзание Дарвину, а мы вырвались из его плена, добавили своего – и вот мы свободны в выборе способов существования. Мы формируем себя такими, какими хотели бы себя видеть после физической катастрофы людей. Мы обижены…

– Скоро закончишь? – спросил Бим, – а то я твою вилку вконец погну.

– Я только на старт вышел, – чуть ли не плачет Кирьян Егорович.

– Ё-моё! Ну, давай, хрен с тобой.

…Долгая Эволюция, не согласовываясь с нашими глобальными интересами, почти лишила нас крыльев, которые когда-то у нас были. У нас есть враги…

– А уж у меня-то сколько врагов. Если я носок сниму, ты не будешь против?

– Мне без разницы. Сымай. Можешь даже состирнуть, к утру высохнут.

– Это по человечьи!

…Когда-то они оттеснили нас с зелёных массивов, и мы примкнули к животному миру и заодно присосались к строптивому человечеству. Это долго оставалось нашей нишей…

– Гала-читальню устроил тут, понимаешь, – думает Бим, – а выражения-то нету.

…Но тут у нас были конкуренты. Теперь мы оттесняем наших бывших родственников от наших передвижных кормушек…

– Вот-вот! От кормушек. И мою отодвинули. Есть ещё сыр? А бухло ещё достань.

Достали и пивнули.

…Люди, воюя между собой, научили нас кое-чему.

Мы жёстко и не смущаясь, переступим всех, кто станет на нашем праведном пути! Мы подобно их крестоносцам понесём нашу правду отсталому человечеству и нашим предкам, которые теперь нам враги, и презренному быдлу, жующему траву, человеческие посевы и даже жрущих подобных самих себе.

– Кирюха!

…Наше семейство так не делает. Мы сильны объединением себе схожих. Наша правда заложена в нас самих.

Подобно человеческому Кресту мы несём с собой шприцы, выбросив никому не нужные флаги, мы в себе и на себе тащим пулемёты, газовые яды, анестезию, всё встроенное в наше тело…

– Кирюха-а-а!

Не слышит Кирюха или делает вид: «…И, будьте уверены, мы применим их по назначению! Мы не хотим человечеству боли. Если оно умрёт от нас, то безболезненно, как и полагается при справедливом отборе… Ух!»

– О! О! О! Это всё, что ты написал? – радостно выдохнул и заверещал Бим, когда Кирьян Егорович только набрал воздуху, чтобы читать дальше. – А Вербером тут ни на граммулю не пахнет.

– Причём тут Вербер? Я и не пытался…

– У него муравьи сознательные.

– У меня тоже. Только это будет во второй части.

– А в первой что?

– А вот: (Да тьфу ж ты…! – в уме матюгнулся Бим). «…Ена пресквозила сквезь грови-пеле, по-ведимому в тет а тет мемент, кегда я, ю-влёкшись розглядыванием пойзажа, крютил щюпольцами ве всо стереоны, ностроифф феки но пёнарамный вед. Творь Е2—Е4 соло на кесмолёт, ебо длё таго, чтёбы остествоваться соме себой, ой топерь но хвётало тёготения плэнэтэ Зем-Ля. И ене барагтелось в среде меохо тяхетония, кетерое, как вы пенимаете, ничтежно мало…»

2

– Чёт я нихрена не понял, – сказал Бим и почесал за ухом. – Кроме Дарвина. Причём тут Дарвин и клопы? Ты с ума это… не стронулся? И что, блин, за язык. Ни черта не понятно. Как будешь озвучивать? Ни один артист не прочтёт… А уж автомат и подавно… Сгорит автомат!

– Откуда ж мне знать! Я вообще-то уважаю Дарвина. А этот язык не его, а марсианских клопов.

Тьфу ты: Кирьян Егорыч никак покусился на зооморфизм и приклеил каким-то ничтожным тварям возможность понимать человеческий язык, да ещё разбираться в технике! Вот это замах! И планета качнулась, меняя полюса.

3

Но, Бим больше тяготеет к Псу. От языка марсианских клопов его тошнит: «У этих тварей языка нет, – уверен Бим. – Они общаются запахом и ультразвуком. Усами, в конце концов. Если таковые имеются. Может ещё какой потусторонней гадостью».

И попахивает сумасшествием в первой стадии Кирьяна Егоровича.

Бим:

– После! После. Сначала «Пса» пиши. Подумай, здорово же зазвучит, если пёс твой заговорит. Лучше будет, чем твой марсианский. Ну не то, что его кто-то должен поцеловать, а то, что пёс сам целует кого захочет, а потом пользует активным пользом. И при этом думает. Классно же, да? Жизненно. Ты подумай! Лучше, чем у Булгакова будет… Соглашайся, Кирюха!

Кирьян Егорович не согласен на такой крайний с пользом поцелуй пса, а про Булгакова согласен:

– Попахивает зоофилией. Я с этой темой не знаком и не хочу… Рассказывали мне… армянин… с козами… с овцами… Детство тяжёлое, поля, выпасы, месяцами один… Кстати, он мне пятнадцать тысяч…

– Чего?

– Не отдал.

– Отвянь от армяна! И бабло забудь навсегда. Нашёл с кого долг трясти!

– Как же такое…

– Поцелуй ему что-то. Догадываешься что? А «Поцелуй пса» отдельно!

– Нет, нет, нет. Отстань, а!

С зоофилией покончено.

– Гвозди усиль!

– Пизджее!

– Проверю!

– Да ладно тебе!

– Трахни кого-нибудь.

– Не знаю, не знаю.

– Книжно, не бойсь, не по настоящему.

– Отвали!

– Скажи жалко, что мы того чешского Вовика в Люцерне не убили. Для книги это бы пользительно… Кирюха, а мы его, кажется, даже не сфотали…

– Всё равно отвали. Может, его после нас грохнут, а из-за тебя сейчас на нас и подумают. Ты это… с такими делами не шутят. Тут всё тонко… Написанное сбывается. Смотришь же телик? Кого там на днях грохнули? Берёзового или Дубового?

– Осла моего дедушки, вот кого.

4

Бим – в затруднительном положении по отношению к нужности баварских степей. Потом соглашается.

Жуёт карандаш – им он почиркивает в контрольном экземпляре книги, ищет ошибки с долготами, а их выше крыши:

– Ладно, «хэ» с ним. Пусть пока побудет. Потом решим. Вдвоём решим, ты не боись. Я помогу. У тебя всё-таки прав-то…

– Побольше прав, – говорит Кирьян Егорович, – Гоголь-то всё-таки я, а ты всего лишь будто Белинский. При мне. Это неплохо – свой живой критик. Ну, намёк… Правильно? Белинский же не мог Гоголю запрещать, да же?

– На Белинского согласен, – говорит Бим.

Ему сравнение с Белинским в кайф, хоть от права запрещать и голосовать спорные вопросы он бы также не отказался.

Далее Биму не нравится словосочетание «баварские степи».

– Откуда степи в Баварии? Это что, степи? Так себе – лужайки в лесу.

– Бим, дорогуша, про то и речь: называется не степь, но смысл – то тот же. Земля делится на участки: часть заросшая это леса, боры, джунгли, а всё остальное – пустыни, прерии и степи. То, что ни то, ни это, – саванны, перелески. То, что ни вода, ни суша – болота. А твои лужайки в Баварии это то же, что степи у нас, только масенькие. Степьки! Степьки с кепьки, – понимаешь-нет?

Бим насупился и молчит.

Чен Джу доверяет Туземскому и прислушивается к Биму. Бим часто бывает прав. Батько Чен получает через Бима вредные Туземскому сигналы: кляузы и наветы. А Туземский ему – соперник. Главный Батько Чен получает оттуда сигнал и правит, правит… Туземский возвращает вычеркнутое обратно. Книжица тужится пёрдом, то толстея, то худея с каждым выплеском дурного воздуха из писательских кишок. Туземский хлеще Плюшкина: даже пук сохраняет в баночках на случай авося. Авось – его флаг, контрацептив и кредитный, причём беспроцентный филиал ежесуточного банка.

Насчёт степи Чен согласен с Бимом, но то, что это ОДНАКО не лес, прислушивается к Кирьяну Егоровичу Туземскому. Тот всё-таки ближе к натуре. И он соглашается с Туземским: «Пиши, хрен с тобой».

5

Ну и вот… Пишет.

…Если не всматриваться в дорогу, а глядеть поверх неё, то и не поймешь: едут путешественники то ли по Германии, то ли по Родине. То ли это происходит сейчас, то ли тогда.

Степь – лужайки. Дорога. Трава. Отары. Одна, другая. Стадо у них, у нас тоще костей коровёнка. Невесело как-то. У кладбища чуть радостнее: там кресты и рябины. Ассоциации? Запросто: кровь и смерть, война, революция, злая царская Россия и ещё более сволочная Германия.

Тут же вспомнился малогабаритный стишок Алессандры Клок. Это, наверно, фрагмент из её русской жизни.

 
За трактом даль,
Луга, кресты.
Светит фонарь. Там смех и слезы.
Селянка с маскою мимозы
Пешком припёрлась
На сеанс.
А там в разгаре декаданс,
Рулетка, блядство на гробах,
В кустах трусы и миллионы
Мещанок с пулями во лбах.
 

6

Все кресты на виду. Вернее их верхушки торчат из зарослей. Это у нас. А у них могильные камни с тонкотелыми, просечёнными крестиками.

Тут же в ход пошли имена и фамилии. Как тогда, и как теперь – ничего за сотни лет не изменилось. Природа и традиции – образования консервативные. Случаи и воспоминалки – как верное и беспроигрышное подорожное развлекалово, калово-алово, олово-свинцолово…

И это в салонах авто бодро продолжается до тех пор, пока кто-то не осечётся, вспомнив о чёрте, сглазе и накликушестве. Или пока самому водителю не станет страшно.

Тогда он бодренько прикрикивает на орущих и перебивающих друг друга пассажиров.

Азартные, вошедшие в раж пассажиры забываются в поисках хлёсткого аварийного эпизода и забавных поминок, которых в их памяти пруд пруди.

На возу и в бричке проще. Там можно пугать людей и пугаться самому до самого вечера, и никому от этого худа не станет. Лошадушка добредёт сама. Ею не обязательно управлять. Она знает направление пути, час и место бивуака. Она довезёт седоков голодными, но живыми; а как добредёт, то без подсказки остановится. Встряхиваясь крупом, выпучивая медленные глаза и, кося бельмами из щелей шор, орёт ржаньим голосом: «Очнитесь, путешественники. Кто помоложе – спать, остальные к костру! Жрите, ссыте и рассказывайте теперь свои бредни хоть до утра».

Современные автомобили живым лошадиным умом и чутьём не вооружают. Подсказки цифруют. Мир наш железный, и разной догады полно. Железо медленно поглощает цивилизацию, берёт её в плен. Дух поглощает цивилизацию быстрее. Силициум не в моде, а его хоть задом ешь. Синтезировать из песка почву ещё не научились. Превращать твёрдые кристаллы в биологию даже в мыслях нет. Все силы направлены на самоуничтожение: вот так высока нынешняя культура! Золото! Золото! Где оно – заменитель бумаги!? Или инфоденьги лучше? На инфу разве нет ноосферных червячков? Есть! Пока человечество решает: что крепче – дух или материя, Сатана радостно потирает руки. Вот тут-то он человечество и прижмёт. Всё у Сатаны под присмотром: и дух и материя – только оступись!

7

На автобанах придорожных крестов нет, так же, как и рекламы на кладбищах.

Рекламу на автобанах читать ни к чему – там скорость даже в правом ряду – читайте знаки, если вам скучно. Так ведь и скучно! Ещё бы не скучно! Засыпаете? Вон с трассы. Врезались, шина лопнула? Пожалте за сплошную черту и звоните в скорую помошь, если вы в России. А если в Германии, то в ADAC. Жёлтые ADACы понатыканы в Германии на каждом километре.

Книжка надоела – бросайте её! Не под колёса! На диван, на сидушку, подальше, чтобы позже извлечь и дочесть, честь, честь ей, прочесть, счесть, съесть её, сожрать – книжку! Неумную, нострадамскую какую-то книжку. Намёки, намёки… Новая люциферская библия? Не лучше ли сразу в лоб да в гроб!

…Отдельные кресты по единой русско-немецкой традиции имеются. Но в Германии они только на ландштрассах, пристроенных к дубам. Смертельные дубы специально стоят на поворотах, чтобы ловить своими деревянными руками бешеных школьников, торчащих головами и ногами из мерсов. Чтобы крушить их бумбоксы, нарушающие природный покой и программу сельской идиллии.

Из фольксвагенов белые немецкие косточки торчат гораздо реже, потому, что фольксвагены у молодых шулеров и шулерин11
  Школьников и школьниц – от Schuler и Schulerin (нем.)


[Закрыть] сегодня не в престиже.

Господи… прости…

К германским чёрным крестам отцы и матери самоубиенных деток присовокупляют свечки, кадят дымом, пряча их от дождя, ветра, отдавая на милость Христа, прося прощения богова под крашенными по старинке латернами.

…Прости, прости.

В Руси крестов поболее, и чаще расставлены они не у дубов, а в низу трасс, под тополями, у кустов, на пустом месте, где когда-то лежало колесо, тело, оторванный рукав; в некоторой отдалённости от пустых обочин. Ввиду дальней сопредельности крестов от города, и сложностью их посещения, родственники снабжают кресты долговечными пластмассовыми венками на железных прутьях и крепко-накрепко прикручивают их к основаниям.

Почему происходит вся эта вакханальная статистика и всё плотнеет сеть разреженной покамест кладбищенской красоты? Ответ по-литературному прост и банален: скучно русскому без быстрой езды.

Над последней расхожей и великой фразой, определяющей одну из верных сутей русского человека кто только не издевался. Больше всего над ней надругивают сами русские. Взять, к примеру, новорусского классика постмодернизма писателя Пелевина: «Какой русский не любит быстрой езды Штирлица на мерседесе в Швейцарских Альпах». Ловко сказано, хороший каламбур. Литературный бог прощает Пелевина, как самого себя. Простит и тысячи других, использующих эту фразу в примитивных целях: тривиализация, превращение древних клише самоосознания в шутку, в блеф-блёв (войны бы всем вам в назидание), выделения на этом фоне себя – такого умного и свободного. Вот и наш графоман туда же. Только длиннит и нудит, раздевая ум, повторяя ошибки гиперклассиков, только извращает слова, воспроизводя ляпсусы классиков литературной перезагрузки.

…Эта набившая оскомину фраза возрастком в пару столетий навсегда вписана в список главных отличий русского человека. И, если некто русский вовсе и не желает быстрой езды, то опознавательное правило Гоголя обязывает его к этому.

Современный молодой русский любит пугать встречных и задирать обгоняемых; немного завидуя чемпионам и насмешливо поглядывая в зеркальце на отставшие «копейки». Они не читали «Трёх товарищей» и не знают как отмстить и насмешиться, всего лишь навсего затолкав в копейку меринов мотор.

Немецкие молодцы обожают шутковать над друзьями с приспущенными штанами и подбадривать подружек с задранными юбками, дрочащими друг дружку, кричащими и истирающими своими юными задницами кожу задних сидений.

Пожилой русский с далеко не изнеженной задницей, всё равно не любит кочки и гололёд, хотя при живом раскладе и при перелёте машины через заснеженный кювет, имеет место быть приятный самовыпрыск адреналина.

Приятно крутануть волчком на заморозившей свою асфальтовую кожу трассе.

Особенно волнителен и прекрасен двойной обгон на встречке с неожиданно появившейся из-за бугра многотонной фурой.

Русские не любят автосервис, дорожную науку, больше всего ненавидят мздоимцев в кустах.

Немцу этого никогда не постичь, но, тем не менее, даже взрослый русский крендель (и новорусский тоже) пуще всего любит дорожную рулетку. В барабане у водилы шесть пулек. А это восьмидесятипроцентный шанс на выживание пассажиров, не исключая водителя. Это не мало. Весело гнать авто с револьвером у каждого виска и постоянно крутящимся в нем барабаном, заведённым одновременно с нажатием педали, которая впрыскивает газ. Щёлк-щёлк: осечка-осечка.

Гусарят русские кренделя и богатые феминистки, и сеют они раны и насильно раздают костыли по дорогам, отнимают почки, рёбра, ключицы, зубы, зацепляя отточенными косами, кувалдами, прессами скромных встречных людишек, не успевшими даже выпучить глаза за секунду перед аварией, гробят нормальное человечество с ровно уложенными по полочкам здравым мозгами. А заодно рубают насмерть поперечных неудачников, как мертвящий снег себе на голову выруливающих из-за угла.

Он видел и слышал, о том и свидетельствует.

Опять степь. Баварская ли, русская, машины, кони – всё едино. Не было б встречных возов – умереть бы и не подняться. Смотреть не на что. На возах – стога, на стогах – бабы. На автобане, ихдойчмать, блескучие, шинные с кордом, шарабанистые возы проскочут за железякой по другой стороне – сто пятьдесят встречных плюс сто пятьдесят наших. Да хоть бы и два по сто кэ мэ, всё равно не успеть разглядеть ни любопытной поклажи на крышках, ни подивиться старушке, выстрелившей остатком пломбира в разделительную загородку: уж не в нас ли, русских, не в наш ли георгиевский флажок на антенне целилась?

Не увидеть толком ни девки, совершающей маникюр на дрожаще вертящемся руле, ни сложить бабских их глупых лет. И нечего поделить пополам, чтобы определить средний возраст лихих обладательниц немецких штурвалов – так быстро они проносятся встречные.

На своём возу – родные в доску тюки. Там шерсть (у нас шмотки) для продажи (у нас для пользы). Значит, обратная дорога пройдет без тюков в первом и втором случае, зато с подарками супружницам и коллежницам, и в любом случае трасса непременно пройдет через кабак. Это радует, но ненадолго. И не всех. Штрафы и промили в Германии значительно кусачее русских.

Кучеру – шофёру скучно вдвойне. Кучер трезвее, чем мужик на шестерике, пристроенном на фронтоне далёкого столичного театра. Одна рука театрального мужика занята поводьями. В цитру ли, в арфу ли на полном скаку с одной свободной рукой сильно не разыграешься. Москва далеко, и даже не каждый москвич определит в кучере красавчика Аполлона – лень задирать голову. А он играет, не смотря на неудобство и голость мрамора, бронзы ли. Три секунды, две, одна. Кто будет отвечать?

8

Современному и пожилому Аполлону за рулём Рено – папе Ксан Иванычу, сынок Малёха вместо то ли арфы, то ли цитры предлагает послушать с оказией редкий по совершенству драм-энд-бэйс. Драм-энд-бэйс – домашнего, собственного Малёхиного приготовления, вываренного за годы тренировок на папиной мансарде в образец музыки. Если это можно назвать музыкой. Рёв, бой курантов под ухом, мозги в самих курантах, куранты в мозгах, там ещё басовый колокол. Ты бьёшься в колоколе башкой об стенки этого самого колокола, раскачиваешь колокол ещё сильнее, и не можешь остановиться. Ты дурак, ты модель дурака в натуральную величину, ты бьёшься как увеличенная до лавкравт-образца дрозофилла, хотя ни её, ни тебя, ни Лавкрафта об этом никто не просил.

Малёхин драм хорош первые десять минут; а в первые пять минут можно даже неосмотрительно смело сказать:

«Гром и молния, Малёха… бля буду… будем… это ш-ш-шедевр!»

Шипит пластинка: «Ш-ш-ш!» Дребезжит музыкальный автомат. Выпускает пули. Сулит незабываемое. Пусть это будут китайские оладьи из плаценты, вино из надуванчиков (банкиры, надуряющие своих клиентов) и невинный секс с проституткой (придорожница, работающая не за деньги, а по причине бешеной матки).

«Скорость и драм в унисоне з-з-зудьбы».

Носятся люди, снаряды и кони. Военная ярмарка. Что-то в этом есть.

«Я бы так не сумел после трёх великих классов великой моей скороварной и своей в доску фортепианинной школы!»

Ноты, если там кроме громкости есть ноты, начинают раскачивать салон в такт громам и молниям, несущихся из колонок, припрятанных по углам.

Немецким школьникам в их подаренных папами мерсах и разных народных вагенах, и даже самому великому композитору Рамштайну такая свермощная, далёкая, дикая сибирская музыка не снилась даже в канун октобэрфэстного перепоя.

Папа и галёрка на основании первого прослушивания обвиняют Малёху в гениальности, а мир в отсутствии талантов при наличии их ростков. Следовательно, нужны музыкальные оранжереи и правильное мелодическое питание для таких вот одаренных до одури мальчиков Малёх.

И мужественно терпят следующие полчаса, а то и час. Жалко сбивать птицу-мать, несущую пока простые, а в будущем золотонесущие рОковые яички.

Малёху переохолонило от гордости. Он подумывает о победе над папой, над последним этапом засолки четырёх взрослых ушей, сначала оттопыренных музыкой, а затем отлетевших силой мегабаса за спинки сидений. Он вспоминает про теперь уже заслуженно приближенную покупку колонок для окончательного усовершенствования прославленного им в веках драм-энд-бэйса. Такое полезное приобретение в пользу фонда мировой музыки уж наверняка никто осуждать не будет.

– Напротив: если подвезёт, – подумывает Малёха, – то свежие и пока малочисленные почитатели-старички Малёхиного драм-бэйса ещё станут нижайше просить дать им возможность помочь носить малёхины колонки от дверей магазина до места стоянки папиного рыдвана. И, отталкивая друг друга, молясь на композитора Малёху, будут паковывать их, трамбуя коробки, в багажник. Кинутся выкидывать свои шмотки, ставшими против колонок и гениальной Малёхиной музыки совершенно жалкими, нищенскими предметиками, совершенно бесполезными для сладкоухого человечества… В лице его, Малюхонтия Ксаныча, конечно!

Но: Горе рано поверовавшим в лёгкость победы! Ещё пара таких побед и от хилой их армии ни хрена не останется! Гениальный драм не вдруг, но в хлам начинает надоедать.

Колоколы отступили. Повеяло свеженьким. Путешествие! Ура! Да, да, да! Давай, Малёха!

Сначала будто ещё ничего: бас ритмично колотит в уши, и ты чувствуешь себя героем прерий, попавшим в объятия океанского свежачка-мэйнстрима.

Затем словно биосфера Йелоустона спускается с отметки «две тыщи с лихуем метров» на отметку Германии. И начинает Германию потрясывать вместе с нашим автомобилем и с нами внутри.

Потом уши дубеют, приматываются на цепочки, и начинают копотно и деревянненько так качаться и потукивать по черепу, а бас будет параллельно и будто в пыточной камере обмолачивать кувалдами мозги твои и товарищей по борьбе с какофониями.

Дисгармония явно побеждает любителей старины и иронических, любовных танцев человеческих кузнечиков под весёленькие аккорды Австрии, Чехии, Ирландии.

Далее мэйнстрим переходит в техстэп и ты, утопленный в кокаине нижних регистров, постепенно и трудно начинаешь вспоминать другую, лечебно-профилактическую архаичную музыку предков и даже вспомнишь клёкот барабанов из человеческой кожи, такими они покажутся милыми.

Станешь не на шутку мечтать о немудрёных и волнообразных звуках арфы, перебираемой тонкими пальчиками чёрноволосой гречанки. Или, на худой, прикрытый листиком конец, вспомнишь о стареньком инструменте, навечно вставленном в руку обветшавшего под московским солнцем Аполлона…

И сюда забралась Греция! Какая наглая, какая заразная национальность эти греки!

Но, нет поблизости арфы (опять эта блядская арфа-цитра – никак без неё!) – она чугунная и зависла далеко, аж на крыше Большого театра.

Не понять этого талантливого чудака Бове, штампующего одинаковых богов в одинаковых колесницах в один и тот же исторически-художественный период. Архитекторы едут в авто – отсюда и ассоциации.

Зато Бове и его колесница пришлись по душе всем любителям кроссвордов, любителям заколачивать нахаляву миллионы, отвечая на вопрос телеведущих «А не знаете ли Вы, дружок, а кто это там на крыше, а что за звери? Точно кони? А четверик там, или шестерик, а может цуг?»

Все знают, что лошади, но не цуг; и не все знают ЧТО ИМЕННО находится в руках голого парня на крыше, и что там за жилочки-верёвочки кроме натянутых поводьев.

Аполлон едет без кнута, поводья ему особенно не нужны, ведь он аллегория, а не концертмейстер. Он, как скейтбордист с наушниками, вцепился в неслышную остальным музыку.

– А бронза, или, может быть, там мрамор? – Какие каверзники!

9

Не мраморный, а тупо свинцом убитый Игорь Тальков заржавел в дисководе, не пришедшись по душе рьяным иностранцам: Ксан Иванычу со своим сыном Малёхой.

В бричке Рено на заднем сиденье двое относительно весёлых людей. Они не за рулём, и поэтому им позволена сытность пива.

За баранкой трезвый кучер. Он готов засунуть в пасти весёлых людей каждому по стволу и шевельнуть пружиной спуска.

Рядом с кучером попутный молодой человек. Это Малёха. Он нырнул с головой в бушующие волны самодовольного дримм-драма и поэтому по-настоящему счастлив.

Разрешим ему уединиться, а сами попрёмся дальше. За каждым поворотом там приятно раскрытая халатность на теле приключения, и совсем уж охоланивающий призрак невнимательности переставляет указатели и прячется за камнем с биноклем. На траве ждёт винтовка с прицелом. Будет ли применена по этим?

10

О чём это? О чём, о чём? Ага. Вот. О настроении.

Читали «Степь» Чехова? Тоскливо. Какое скучное словоместо взято им для названия – «степь»!

Да, степь это вам не прерия с ковбоями и не живописные джунгли. Ни тебе, ни стрельбы, ни Бегущего По Американской Дороге Кролика, ни таинственно белого рояля в кустах, уж не цистерна ли это припрятанная с перестроечной водкой, все помнят это пойло? Ни особенной какой-то фабулы.

Литератор, чем отличается фабула от сюжета?

Ха, автор тоже толком не знает. Он даже имени для себя не придумал.