Текст книги "Телефон с тихим дозвоном"

Телефон с тихим дозвоном
Ярослав Полуэктов

«Что с тобой? Тебя укусил тарантул? Почему ты держишься за сердце?»

Осень патриарха,

Г.Г.Маркес

© Ярослав Полуэктов, 2015

© Я.Полуэктов, дизайн обложки, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

– Бима! Вот начерта мне шедевры. Я в отличии от других проектирую функциональные вещи с минимумом так называемой красоты. А если гости теряют у меня свои очки, телефоны и перчатки, то это не мои проблемы. Пусть они – хоть сам господин Спутников – городской голова наш в области социально фантастического радио. Ха-ха-ха!

– А помочь Кирюхе не хочешь? – мелко осаживает Бим.

На что получает от Ксан Иваныча конкретный, интеллектуально развёрнутый как на защите, ответ.

– А это тем более, брателло, не моя проблема. А проблемы разных там спящих в моём холле, на моём диване, на моём же двадцатилетии… – и тут же уменьшил значение праздника, добавив: «хоть и фирмы, а не моё». А хоть бы и Кирюха. Он не особенный. Мне что? Я ему кто, розыскной пёс? С запахом бензина, блин! Пусть приходит, звонит себе сам по своим симкам, и сам пусть ползает под диванами. Если есть хвост, так пусть задерёт. Пусть пёркнет разок, если так легче. Я… сибиряк. Спасатель. Архитектуры! Я разрешаю и пёркнуть для ловкости сыска, и спрыснуть отпечатки. Пальцев, пальцев. Я сам что ли буду… Ага! Нашли Генерального… под столом! На карачках. Ха! Координаты пусть ищет… хоть что пусть ищет… через Гугел свой… в милицию надо? Заяви. Милиция напросится – пусть тащит – пожалуйста!… ЦРУ – так зови с радостью в душе! Без заднего смысла. Только заранее: бумаги надо припрятать. Я и коньячку всем выставлю, посидим, порассуждаем. Уборщицу треснуть в нагнутой позиции – пожалуйста, если это нужно для пользы. Пёсик кошечку… знаю-знаю, сам видел… Это помощь реальная. А искать… мне… – и Ксан Иваныч пусканул весёлый пучок искорок из обоих глазок – искать увольте. Сами пусть… Какой у них род, у этих тварей… во множественном числе? Еслив в городе… та-та-та, – Ксан Иваныч отбил ногой ритм, подпевая, – с золо-тыми воло-сами, та-та-та, с доро-гу-щими ду-хами… А, вот! Милицейская волна, блин! Хорошая волна.

Что-то ещё крутанул.

– А вот и нет: библейская с оккультной, в процессе написания… ха-ха-ха! маршрута, буля-адь11
  Если кто-то тут подумает, что «буля-адь» в устах Бима это замаскированная «блядь», то есть слегка матерное слово, употребляемое нынче повсеместно, за исключением тех серьёзных организаций, где все мужики в пиджаках, то он здорово ошибётся. Бим с сотоварищами давным-давно – с одной енисейской поездки – уже договорился, что «буля-адь» это такая большая рыба по сравнению с «блядью», которая тоже рыба, причём любая, но маленькая. И не обязательно с Енисея, откуда этот термин пошёл в мир. У «буля-ади» ощеренная пасть с двурядными зубами. Она похожа на пиранью, только гораздо габаритней. «Блядь» же – это любая маленькая рыба, но только та, которая поймана и, более того, вытащена на берег. Во всех остальных проститутских случаях, автор, жалея читательские уши, пишет благополучное слово «блЪ», как у дьякона Протопопа, во времена которого цензуры не было, зато при удобном случае могли запросто отсечь руку.


[Закрыть]! Как у нас. А помнишь…

Бим всё помнит. С солёными сухариками. ПМЖ называется. Сотни тысяч километров намотал, вокруг земной оси, и расписание уж поменять нельзя… Нет, четырнадцать всего… А хорошо мы покатались… И активно, как ведущий реслинга: «Р-р-родяги бр-р-ридорожнава-а-а пр-р-радио! Буля-адь!»

Ксан Иваныч продолжает крутить приёмнику уши.

– Ксань, убавь музыку. Ни хероса я тебя не слышу, – защемился Бим.

– На-ка, хлебани супериора, дорогой друг мой Порфирий, – в отместку сказал Ксан Иваныч.

Правильная отместка. Почаще бы так мстил!

Про третий волшебный глаз, которым рекомендуется пользоваться теперь человечеству, он под супериорчик забыл, и потому не пользует, хоть и любит треугольнички, особенно равносторонние. Камеру здравого смысла игнорирует всегда, даже еслив в трезвом лбу.

В районе БлЪдского Шлюха ищи трезвых!

Шишкарь телепатического раздражения – гипофиз у Ксан Иваныча не особенно развит. Да он и не нужен в этой простейшей ситуации. И пуск у него давно не работает. Лет уж тысяч тридцать назад как стал побаливать, а нынче вовсе атавистически утерян. Путешествовать по иным мирам Ксан Иваныч не собирается, подстраиваясь под массу глупого человечества. Он далеко не Стивен Кинг, а напротив – противник его, и живёт механически на руинах непонятой своей жизненной музыки. По мере возникновения проблем решает проблемы. Но не загодя, тем более не впрок. Его догонят. Он недооценивает догоняющих. Всемирный потоп, который обещает наслать в назидание начитанный Кирьян Егорович, он игнорирует: ему на свой век сухопутной территории хватит. А дети пусть сами разбираются. Он их родил, и этих двух запусков достаточно. Он желает им космического счастья. А Кирьян Егорычу…

– Билайны его и Мегафоны… – Это он знает не понаслышке. – Да мне пофигу они. Провайдеры эти!

– Операторы, – поправил Бим, запив супериор нашей горькой. Бим оригинален как всегда. Он будто в пьяном путешествии на заднем сиденье. Развалился на диване, скрестил ноги, и дёргает одной изредка, будто тукает по янычарскому барабану, извлекая бас, а другой творит рудиментарные финтиклюшки, поддающиеся его мышечному сознанию в переводе на ножной язык.

– Да пофигу. Мне чужие телефоны вообще пох!

Так по-интеллигентному и совершенно справедливо высказывался Ксан Иваныч – директор проектной фирмы «Шарик Е. Г.».

Да вы его знаете по ЧОЧОЧО. Это он опять. Только уже дома и много позже ЧОЧОЧО.

И это всё – правда. С бумажным вариантом этого самого Чочоча как проистекает любовь его – точно не знаем, а вот с честностью и открытостью Ксан Иваныча не поспоришь!

– Позвольте с Вами согласиться! – прошептал бы Тритыщенко относительно телефонной утери Кирьяна Егоровича, если бы дословно знал версию Ксан Иваныча, доставая по приползу с юбилея из своего насквозь кармана чужие очки, чужие ключи с чужими отмычками и такой же подозрительной важности чипы, – ему тоже нах чужое… – А вот ведь как сложилось…

Присматривается. Достаёт из целлофана… – какой же Псёкрев ему всю эту шутку подготовил? кто упаковал к выносу пачку «Донского табака»?

Вот уголок подвёрнут. Вот бычок задумчиво скособочился в ямке, над ним ещё один приткнулся. Явно Кирюхино добро. Он запасливый человек и докуривает обычно до самого фильтра. Он любит исключительно донской табак, когда вдруг заканчиваются деньги. Это обычно случается в концах месяцев.

Тритыщенко может понять экономию тринадцати рублей, против, к примеру, винстона. А только зачем дотла докуренное складывать в одну пачку с целыми ещё изделиями?

– А затем, – это думает уже Кирьян Егорович на всякий случай, – чтобы Тритыщенко было о чём пожалеть, если вдруг, когда он проснётся ночью, и ему станет скучно без сигаретки, и ему придётся обыскать весь дом, чтобы найти заначку. То: вот у него пачка. Он её найдёт и откроет, и увидит сверху кладбище погорельцев. И он поплачет вначале, а, может и сматюгнётся как сумеет. А сумеет. Он тоже человек, хоть и с докторской степенью зазнайства. А потом вдруг на всякий случай шоркнет сверху… ну-у-у, ковырнёт ногтевой лопаткой – стричь их замасленному от пят художнику – бесполезное дело: ножнички маникюрные от этого акрила и даже от масла – если в три слоя – тупятся, а других инстру'ментов нет. Так что обнаружит он ногтёвым способом и горку мертвецов, и неначатое даже под окурками, не игриво начатое и брошенное, а свежачок, просто присыпанное. То ли по ошибке, то ли из радости любви к Тритыщенке это делается. Или от шутейного страха: не подаришь, мол, не простят. Все обязаны любить его, ибо он звезда первой порновеличины и трижды доктор художественных наук с такой же трёхпёzдной книжкой «О перспективе древних и сейчас», которую он сам и написал по какой-то горькой пьянке, превратившейся в марафон, называемым в народе обыкновенным запоем, но у художников, уж извините, это называется творческим полётом, вдохновением, наитием. В конце концов это можно назвать пинком Пегаса. Можно сравнить со спустившейся к нему с неба Истиной, которую ещё надобно обдумать, а покамест вступившей с ним в глубокие морально-эстетические отношения голубого спектра клана ФЦ… Испортив при этом немало выдернутых – из книг по искусству – иллюстраций, испестряя их какими-то линиями, закорючками и числами, не уступающим по сложности чертежам пустыни Наски… Матерясь и споря то с какими-то варварами с германского художественного Олимпа, то с древними греками, которые по мнению Тритыщенки испортили искусство перспективы на столетия вперёд. А то и с самим с собою чокаясь… В зеркале с отражением, и находя на бренном своём теле не существующих в природе зелёных вшей с хвостами и рожками.

Вот так выглядело дело.

– Ему бы только имя своё поменять и глаз добавить. – Это поясняет уже автор. – Один-то глаз у него почти не видит. И от того приходится чаще обычного вертеть шеей. Шею он прячет под шарфом, чтобы неслышно было позвоночного скрипа.

А на самом-то деле он далеко не святой, хоть и уважает это дело, ибо святые ему денег приносят, на которые он живёт.

Тут у него переклинит; и он возрадуется.

Тогда и вспомянет добрым словом Кирьяна Егоровича и Бима, которые Тритыщенке – друзья, хоть и в разной степени хитрого притворства. Но посыпать Тритыщенку золотым порошком напускной сердечности могут оба одинаково недурно.

– Кто засунул в мешочек прибор, где в одном предмете прохуjарилка – стержень с загнутым кончиком, как потешный предмет «Ч» вокруг пояса у чёрного индийского старца, где хуjарилка-трамбовка и ложечка-ковырялка? – думал первоначально Эвжений. – Неужто моих рук дело? И прихвачены мною по нечаянности? Чёрт, чёрт! Да как же можно так мне – такому важному, в отцы годящемуся – упиться, чтобы чужое от своего не отличить. Как же так хладнокровно носиться по офису и хватать со столов всё, что хоть как-нибудь похоже на его вещи?

И Тритыщенку сначала прихватило намёком, потом схватило полностью, что аж до красноты и согнутия в поясе. А после он перевёл дух. И даже как мятежник, закончивший своё дурное дело снятия голов с обидчиков династии Тритыщенков, смахнул пот со лба.

– Уф, это всё последыши с того конченного без подробностей раза…

А после: стоп! А вдруг специально подложены ему эти предметы? Развернулась душа… ну, допустим, у Бима, а вещи-то не его, а чужое подарить – это ж хлебом не корми! И… держи, друг Тритыщенко, это всё тебе, дорогой…

Такая версия Тритыщенку устроила больше, чем умышленная экспроприация. – Вот же суки! Подметнули ворованное! Отвечай, мол, теперь. Тонкий какой ход! Вот же какие подлючие мужичонки. А я их за голубчиков держал…

Не может он к себе пришпилить факт кражи по признаку нечаянной совокупности совпадений. Задумчиво помешивает художественные растворы, дует пригорелым запахом с как будто кухни, и дело-то как-то движется медленнее, чем нужно, и чаще спотыкается об необходимую доску, которая назвалась бы порогом, как бы не была так высоко расположена, потому что за ней спрятаны отопительные трубы. Так он расстроен лишними ему теперь предметами.

Ещё вариант суки: хитрая эта собака – сам Кирюха. Может он сам и подарил, а вовсе не Бим добрячок-простачок, а теперь жалко стало, вот и наговаривает, и клянчит вещички назад по совсем голодранной причине.

– Да быть такого не может, – подумаете вдруг вы, чтобы ключи и чипы от своего дома дарить.

А вот и может! Не такие это уж и обязательные вещи, как может по глупости показаться. Ведь дубликатов ещё никто не отменял, так? Так-то так, да всё равно будто бы жалко. И даже порой хочется вернуться обратно в Москву, так как только в самолёте вспоминаешь, что телефон-то оставлен на столе в столичной их гостинице полторы звёзд. И тратишь очередную пачку купюр, чтобы только увидеть свой обожаемый телефончик с музычкой, будто это любимая девочка и снова хочет тебя так, будто за пару часов соскучилась.

(Так потрись об стол, где вы вместе откушали рыбьих клиторков с пizдёшной формы и величины устричками. Ей богу, поможет!).

Или ненаглядные твои очки смерть как потребовались, ибо без них у тебя и работа-то на родине вдруг не склеится оттого.

Белиссимо, не нужно так высоко задирать на неё ногу, ты же не собачка, а старый кобель, а девочка не просто сучка. Она может искусно извиваться моделью и красиво пищать «о-о-о-о» и по-иностранному «йе-е-е!», хоть и не испанская певичка за сценой.

Что, думаете певички не трахаются за сценой?

Ага! Бестолку нам втирать. Мы русские – все подряд театралы и меломаны. Даже из деревни. Просто им надо показать театр и музыку. Мы так воспитаны природой: ловить всё и даже трахаться на лету. А наша аморальная разведка знает всё и про всех! Даже и про тебя, читатель!

Мы, конечно, немного пошутили.

Это такой литературный приём вовлечения в народную культуру.

Нет, не обязательно это всё! Пыль, ветерок времени.

В доказательство теории ненужности ему дурацких подачек кладёт Тритыщенко всё это автоматически проявившееся в его мастерской добро на холодильник. И, совсем немного постаравшись, забывает напрочь.

Кирюхе, считает он, достаточно того, что его изобразили в ресторане на стенке – в качестве средневекового героя. А похож, сволочь, вышел. Пожалуй-что лучше всех его друзей, прописавшихся на стенке в акриле. Проживёт эта роспись с десяток лет, если бренд не сменится.

Ему вообще хотелось эту историю забыть, а чтобы ещё отвлекаться на поиски жертв… Что вы! Пусть жертвы, а это явно не он сам, пусть эти не сами и ищут. Тут он точь в точь как Ксан Иваныч, только гораздо более усталый, и грешнее. Так как нечист оказался. И, короче, сами пусть приходят, если в пояс соизволят. А лучше до колен. Или башкой в половую доску сосны. Он-то гений, а жертвы… Что жертвы? – так себе, обычные людишки, с минимумом таланта, если этот талант вообще на их территории или, допустим, рядом хоть раз ночевал.

Вот и успокоился Эвжений. Он всяко лучше любого в его редкой почти специальности! Это как отнестись! А он относится ответственно. И не надо ему завязывать узлами руки, когда он выпьет лишку. И не надо его складывать отдельно от компании. Он, может, и со связанными руками любит участвовать в разговорах товарищей. Тогда уж кляпом обеспечьте, если корчите себя принципиальными.

Спокойный Тритыщенко готовит сам себе обедики, раскладывает перед самим собой эскизики. И даже не пытается узнать имя владельца этих найденных у себя (вот же сволочь неблагодарная) бесполезных ему вещиц. Табак-то донской намедни кончился. Теперь ему совсем пох.

При этом он выключает свой телефон, чтобы вплотную и без помех заниматься творчеством, сдобренным славной дозой углублённого, прям-таки астрального самоедства.

2

Но тут приходит в гости Порфирий и начинает мучить Эвжения Тритыщенку неприятными вопросами с корыстными уговорами.

– Глянь ещё раз Кирюхин телефон! – исправляет ошибку Тритыщенки Бим Порфирий Сергеевич, едва кинув глаз на холодильник, – Кирюха совсем извёлся. Вот ты зачем взял его шмотки?

– Где? Что?

– Не делай мне лица. Я Холмс, а ты раскушен пополам собакой Баскервилей. На холодильнике, вот где. Это что, твоё имущество в такой недолжной пыли валяется? Сознавайся подобру.

– Автоматом, вероятно, – сказал Евжени. – Или подбросили мне… помощнички, блЪ, добрячки. Сопроводили до дому. В карманчик поклали. А телефон, уж извините, мне не подкладывали.

Бим: «Вот всё переискали мы. И обзвонились. И я офис обшаркивал. Весь! Только на первом этаже не смотрел».

– И почто ж так не досконально? – старательно, с издёвочкой вора в следственном кабинете, когда сумел не наследить, прищуривает свой действующий глаз Тритыщенко.

Таковские в этот переломный момент для усиления эффекта ещё сигареточку спрашивают… а в киношке могут пятернёй бороду почесать.

Сыщик отвечает вору без затей, даже будто оправдываясь:

– А там не наши магазины. Это офис, офис. Вот почему. Кирюха меня попросил. А я же ему друг. И туда – в офис Ксашкин – хожу, как к себе домой. Но, редко. Нигде нет телефона. У меня теперь только одна версия…

Е.Т.: – Ну и? Что за версия?

Бим: – А не испугаешься?

Е.Т.: – Чего мне пугаться?

Бим: – Ключи ты скоммуниздил по своей дури! А телефон тебе в руку загипсовали специалисты…

Е.Т.: – Иди ты в зад!

Бим: – Кино с бриллиантами вспомни.

Е.Т.: – Там специально!

– В жизни оно всяко бывает… – настаивает Бим. – Сломай себе гипсу, блЪ! – Ударение в гипсе на «у». – Ну, а где ещё? И в руке вдруг… ну вдруг найдёшь в гипсе (ударение на «е») телефон.

Порфирий Сергеевич простое слово «гипс» склоняет, изгибает, приделывает к нему конец, издевается над серединой, вставляет поэтические ударения и всё такое прочее так же свободно, как в недавнем времени пристраивал один предмет с окончанием корня на «ер» давно знакомой проститутке, практически любимице.

– А не мог он засунуть… Когда бы? А цель?

– По пьянке санитары могли, – резонирует Бим, – но вряд ли. Хотя, они на службе не пьют. А я спал в то время. Но я провёл следствие с Ксан Иванычем. Живьём! А Иваныч мне кое-что рассказал. И Кирюха кое-что добавил. А ты в пролёт летал? Ты же в дупель был?

– Ну.

– Летал. Мы все так и подумали, что опять… типа традиции… в пролёт. Между лестниц. Это же твой конёк. Так и телефон мог по пьяни. Шмотки – тут Бим в окошке собаку заметил – шпицдил? – Собака ушла: спиzдил!

– Нечаянно! – кричит Эвжени. – Подбросили, тлёй буду! Отвали, мне завтра эскиз… Это соседский пёс… его подкормить надо, хозяин просил, пока он в командировке… за стеклом поехал. Ему подарочную бутылку ваять. Видел такие с загнутым горлышком? Так ему надо, чтобы едва в дверь вошла. Рекламный вариант… Ресторан такой, понимашь…

Не видел Бим никаких загнутых бутылок и ресторанов, он пиво пьёт на улице за загородкой, там можно курить до самой до усрачки:

– Значит, и телефон мог так же прихватить. Или в гипс засунуть. Чисто, может, для шутки. Ну, чудачество такое. Не со зла, понимаешь, а по дури… Ты же выдумщик. По трезвости не можешь, а по пьяни оно… ну дурь, веселье такое… само просыпается и тебя не спрашивает, а просто чудит и реализует… Уразумел? Постиг? Пандорина ты ящичек!

– Да ну! Сам ты тупак. Пандорина, блЪ!

– Или по чьей-нибудь доброте. Ты не боись. Это зачтётся. Случайность, рефлекс, понимаешь! Это для Кирюхи будет радость… он тебе ни слова не…

– Так то было четыре года назад, как летал… – неохотно отвечает Тритыщенко, – вы же, блЪди, только позже перила подняли на двадцать сантимов…

– Подняли, да. Благодаря тебе, пожарники нам после тебя вставили… страховики добавили. А ты нам, сучара, даже спасиба не сказал… А мы денежки свои впалили…

– Раньше надо было перила подымать.

– Ты первый пилот… никто до тебя… и никогда. Разве этот только… ну, который на ёлку в вестибюле… Шарики стеклянные все побил, конечно, а свои-то целые… и в башке, и что заместо яиц. Понял, а? Ха-ха-ха. Тем и спасся. Помнишь? Смутно? Тоже творческий мэн. Фамилии, правда, не помню… он ещё на управленке был женат… баба была такая с сиськами… позже развёлся. У вас что: чем гениальней, тем чаще в пролёты надо нырять? Это у звездатых спорт такой?

– Ну «спасибо»… за тот раз; только в этот раз я не падал. Вот те крест! Я с дивана упал.

– Как ты мог руку сломать… с дивана? Старый стал? Кости хрумкие? Потукай по руке… Или давай я щас Кирюхе позвоню, а ты руку свою слухай…

– Чего?

– Ухо, говорю, прислони к гипсЕ. Так хер телефон услышишь! Он же не чуткий. А-а-а, стой! давай я позвоню со своего… У меня гро-о-мкий звонок. Знаешь какая музыка?

– У него своя там музыка! Может вообще шёпоток…

Позвонили, притаились, прижали уши к сломанной руке Тритыщенко. Не слышно ни хера и ни черта. Молчит и хер, и хозяин его, то ли чёрт, то ли бес, то ли падшие с Люцифером ангелы – Библия об этом умалчивает. Поскромничал Синод, и церковнославяне немотствуют. И словно набрался воды телефон Кирьяна Егоровича. Если искомое вместе с ветхозаветными животными-нечистями – о крылах и рожками не обделены – там вообще есть.

– Зарядка у него кончилась, вот и молчит, – уверенно сказал Бим. – Три дня уже прошло. Гипсуху тебе когда ломать?

– Через две недели сказали прийти.

– Это долго. А молоток у тебя тут е?

– Зачем?

– Щас сломаем. Зачем столько ждать. А Кирюха будет рад.

– Зато я не буду рад! – крикнул Тритыщенко. – У меня ещё не срослось.

– А хочешь, щас и проверим. А если не срослось, то снова загипсуем.

– У меня в мастерской гипсы нет, – шипит Тритыщенко. – Только цемент. Пошёл знаешь куда!

Бим знает. И он отстал от Тритыщенки в смысле операции.

– Пивка налей!

3

Другой уж раз. В офисе Ксан Иваныча.

– Не падал я в пролёт, бляндрой буду! – сочинил неведому зверушку Тритыщенко. – С меня бы вы в тот раз и костей бы не собрали. Я в этом Тобольске знаете, как ослаб!?

– Как?

– Шесть кило потерял.

– А кости?

– Что кости?

– Кости к делу не относятся. Кости отдельно. Их же кормить не надо. Им соли давай. И сахару немного… для размягчения, с крахмалом. Ну, может ещё чипсов с картошкой. Типа два в одном…

– Ты врач? Рентгенолог, ёптвумать?

– Нет.

– Вот и дурак ты, Порфирий. Мне вообще нах снова в пролёт, мне ещё тыщу квадратов надо записать. В Тобольск уже пора ехать… а я вот… а теперь рука вот… Правая рука, блЪ, я как сейчас и что, и кто я теперь?

– Сам виноват, – подстрекает Бим, – зачем по офису шарахался?

– Обычно. В туалет ходил…

– Вот и сходил… аккуратней надо в туалеты ходить. Поди, на первый этаж попёрся или на кровлю… звёзды смотреть… с фуй-шуем в руке. Махал наверно по сторонам и всяко фигурно выдрючивался? Через парапет в прошпект пробовал дострельнуть? Достигла струя? Ветер был? Под сорок пять градусов надо. По баллистике… с поправкой. Знаю я тебя… фокусника. Малограмотного. Ми-Кудо ты наш. Стрелял вдаль? А по голубям? А фонтан проектировал? А-а-а, художникам не доверяют…

– Дурак ты.

– Не доверяют, не доверяют. Читал Кирюхину книжку? – достаёт Порфирий.

– Мне он ничего не давал.

– А знать всё равно надо, – с укоризной сказал Порфирий, – товарищей своих. Весь мир его Фуй-шуя читает и уважает, Нобеля обещали дать в пятнадцатом годе…

– Ха! Светка не даст. Она «неженское лицо войны» переписывает по-новой, – каркает Эвжений. (Накаркал гад!)

– Накрайняк Диккенскую премию, – не сдаётся Порфирий, – в Лондоне, на днях вот уже… Бумагу показывал, правда это! Понял?

– Понял. Врёт он всё.

– Бумагу, говорю, видел. С печатью. Всё синее…

– Сам ты синий. Веришь всякой чепухе. Обещалки это. Ничего не будет…

– А ты, будто падла… отдельный от народа, не читал, – продолжает дожимать Порфирий, – это, думаешь, хорошо?

– Он мне не товарищ, а просто знакомый…

Порфирий продолжает подзуживать Евгения: «Романтика же, да? На крышу! Посцать-да? Эффективную мелиорацию, под звёздами, в ночь Быка, ха-ха-ха! Вот Ксан Иваныч-то узнает, как его личную крышу обоссали. Течёт ведь крыша-то! Может, и обнавозил заодно? Пованивает ведь. Вот сходи, удостоверься!»

– Я, я, я… почём мне знать, куда я ходил… Звёзды твои мне нах.

Можно хоть «заякаться», а дело уже сделано: правая рука, рука-добытчик у художника сломана.

– А у тебя сколь подмастерьев щас? – начинает приближаться к новой сути дела Порфирий Сергеич, – пользуйся, блЪ, случаем… ты ж не один там?

– Только и придётся… подмастерьями… теперь, – отвечал Тритыщенко. – Левой рукой писать фрески сложно.

Он – гений и большой теоретик искусства! Но он может и своими руками. Вернее, так всегда и делал. В денежном выражении так даже пользительней: начальник и мастер-трудяга в одном лице. Здесь на родине он в краткой командировке. Чтобы отдохнуть. Вот и отдохнул на товарищеском юбилее. Он – главный на всех стадиях худпроцесса. Набрасывал эскизы, согласовывал, утверждал сюжеты в пропорциях и на конкретных плоскостях, составляемых в развёртки. Штудировал Библии. Находил ошибки в датировках. Нашёл лишних триста лет. Спорил с попами. Оспаривал приоритеты художества над церковной схоластикой, всегда имеющей многочтение, а отсюда и изъяны. Цвет у Тритыщенки управлял всеми призрачными божественными идеями. Можно сказать, что цвет в его транскрипции был в чем-то выше даже самого Господа. Господь, не имея возможности проявиться лично самому – таковы Боговы принципы, – через цвет Тритыщенки являл народу своё христовое настроение. Аргументация получалась будто бы убедительной. И попы, не особо доверчиво хмыкая в бороды, соглашались. Показывал картинки архиерею, и тот даже смущался перед напористостью Тритыщенки.

Тритыщенко задавал тон в красках, подбирал цвет фонов и подмалёвка, с которого ему плясать удобней. Правил итоги ма'стерской кистью. Микеланджело – Рафаэль – Врубель – Эвжени Тритыщенко! – все толкаются гениальными локтями в первом ряду Театра художественного любопытства.

Только иной раз отмечали друзья—архитекторы некоторые изъяны пропорций, химический, чисто тритыщенковский сизый со слабой болотистостью колорит, который к Андреям Рублёвым никак не может приспособиться… Умбра, охра, сепии, глауконит, прочие болотные краски в магазине ни хера не сто'ят! Может поэтому?

А тройные шеи: что за блЪ! Чем кормил Тритыщенко Святых лиц? Зачем извращаться над шеями? Складки драпировок в одеждах Святых заворачиваются наиборот: кто его учил? Что за антиперспективы и антитени? Вывернутые иллюзионные формы. Кооперфилд! Зачем так шутить под святыми иконами! Если в провинции, то обязательно подшутить надо над провинциальчанами, что ли? А они в провинции, может, ещё пытливей ватиканских отступников…

– Антиперспективы широко отмечены в древней иконописи, – говорил Тритыщенко. – Тут греха нет, а всё дело в личных интерпретациях.

– Это не значит, что все надо в трёх плоскостях вращать и шеи превращать в кишки, а кишки в дождевых червей – отвечали наши. – С таких святых псевд блювать охота!

– Вы мои последние работы не видели, – отбивается крепкий на всякие дурацкие нападки Тритыщенко. – Хотите слайды посмотреть?

– А есть?

– А что ж. Сейчас флэшку найду и будет.