Текст книги "Двойники"

В конце концов Марк задремал. Спал он тревожно и недолго. Проснулся с криком: «Гришка! Мать твою!» Вскочил, его качнуло. В полумраке каморки было по-прежнему тихо; на дисплее светилась недоигранная пуля, тихонько гудел вентилятор компьютера. Но Самохвалова колбасило.

– Гриша, а Гриша? – негромко окликнул он. – Мне такое паскудство приснилось. Гриша?

Ответа не было. И Гриши не было. На топчане валялся перекрученный халат. Марк рванул к выходу, чертыхнулся, вспомнив, что с вечера запер дверь, запер тщательно, на оба замка, хмуро подмигнув Григорию, мол, лыбься не лыбься, а запереться надо, – и сунул ключи в карман.

Марк, наконец, справился с замками, высунулся в ночную черноту институтского коридора – и понял, что сейчас завоет. Громко и бессмысленно.

Дюк Глебуардус Авторитетнейший проснулся необычайно рано. Причиной явилось то обстоятельство, что с вечера наследный дюк кутил, – вспомнили молодость в дружеском кругу, – и перебрал крепкого португалльского шампанского.

Глебуардус взял колокольчик и позвонил. Серебряный звон обернулся в голове у дюка тяжелым чугунным колоколом.

В спальне бесшумно возник Самсон.

– Чего угодно, барин?

– Принеси-ка, любезный… – Дюк подумал, махнул рукой. – Рассолу. Или нет, пива пол-пинты. Англицкого светлого.

– И всё-то вы, батюшка Глебуардус, чудить изволите. Где это видано, чтоб пиво по утрам подавать? Как можно?

– Твоя правда, Самсон, – согласился дюк. – Изрядно перебрал вчера. Подай, пожалуй, целую пинту.

– Да уж, чего уж, хватили вы лишку вчера. А вот батюшка ваш покойный в ваши годы…

– Уволь, ну уволь же от своих диссонансов! Пиво неси, шотландку.

Прихлебывая пиво, дюк подумал – кутили и впрямь изрядно. На Набережной, там, где могучая, полноводная Кляуза принимает в себя воды Теренги-реки, Пим вскарабкался на бронзовую царь-пушку и оттуда отдавал матерные команды. А компания пыталась, хохоча, им следовать. Завывали цыгане. Он, Глебуардус, истово бился об заклад с графом Недрибун, что вот сейчас он, наследный дюк, пересечет Кляузу вплавь, насквозь, и рвал с себя камзол. А Пимский всё не унимался:

– По дюку – беглый огонь! Окружай, нахрен! Отрезай, такого-то и такого-то, от реки! Живым, живым брать! И живьем же жарить!

В общем, не дали переплыть. Опять же цыганки эти прилипчивые… За что их Марк так любит?

Глебуардус Авторитетнейший помотал осторожно головой, отгоняя воспоминания. Солнечный луч лег на лицо.

А когда у ворот двора приват-доцента выгружал того из кабриолета, Пимский подал последнюю команду: «На абордаж!» И мешком вывалился на мостовую.

Почему взбрело Глебуардусу Авторитетнейшему немедленно, сразу после завтрака, проведать Пимского? Может, оттого, что вчера у «Трапезунда», первого кабака, коий почтила вниманием высокая компания, Пимский обмолвился: «Дюк, мне тебе надо кое-что поведать, но не здесь и не сейчас. Потому как чертовщина выходит. А сейчас упьемся!» Предложил лишь встретиться завтра, то бишь уже сегодня.

Кабриолет Глебуардуса подкатил прямо к чугунным воротам двора. Во дворе было как обычно – мирно и спокойно. С молодых кленов слетали остатки листвы. Она мягко шуршала под ногами. На скамейке возле качелей, устроенных между двумя деревьями, сидела уже знакомая дюку девочка Настя, из семьи, что занимала цокольный этаж и, кажется, еще и сдавала угол какому-то студенту. Впервые Глебуардус повстречал девочку неделю назад, когда зашел сюда вместе с Пимским. Как оказалось, Пим был с Настей коротко знаком. Тогда вместе с нею оказался тот студент, он сейчас качал ее на качелях. И позавчера, когда дюк оказией проезжал мимо и решил заглянуть к приват-доценту, то застал такую милую сцену: Настя сидела на этой самой скамеечке, прикрыв глаза ладошками, а студент стоял рядом, с большим желтым листом в руке и говорил:

– Вот слышишь, Настенька, ветерок? Видишь, как он вьется вокруг тебя, ластится: поиграть хочет. Он хочет сделать тебе подарок. Ты не подглядываешь?

– Не-а, – девочка помотала головой и плотнее прижала ладошки к глазам.

– А я тебе буду рассказывать, что делает ветерок. Вот я вижу, как он сорвал с ветки большой лист. Это лист не простой, а волшебный. Ветерок недаром выбрал именно его. Сейчас ветерок подхватил лист и понес вверх, выше дерева, выше дома.

– Так он улетел?! – испугалась Настя.

– Нет. Это ветерок хотел показать твой подарок своим друзьям-ветеркам, мол, смотрите, какой он замечательный. А теперь он возвращается. Слышишь? – И студент легонько потрепал листом над головой девочки. – А теперь он кружится вокруг тебя, слышишь? – И студент легонько коснулся листом волос, щеки девочки.

– Ну конечно слышу, – с детской важностью сформулировала Настенька.

– А сейчас ветерок кружит листик прямо над тобой, он хочет положить его тебе на коленки, открывай скорее глаза! – И студент выпустил листик. Серьезными, удивленными глазами Настенька смотрела, как большой ярко-желтый кленовый лист, медленно покачиваясь, опускался ей на колени.

– Вот, Настя, хорошенько храни его, не выбрасывай. Это лист исполнения желаний, если очень чего-то хочется, ты пошепчи ему тихонько, ветерок услышит, прилетит и всё исполнит…

Остановившись у дверей квартиры приват-доцента, дюк позвонил и, не дожидаясь, пока вечно заспанная и недовольная Пелагея затеется отворять, громко позвал:

– Пимский, дружище! Отворяй, – да и толкнул двери. А они вдруг открылись.

В узкой прихожей обозначилась квадратная, совершенно неуместная здесь фигура городового. И некий неприятный голос воскликнул:

– Ба! Кого это занесло в наши пенаты! Какова персона!

Дюк нахмурился.

– Это что за шабаш? Где Пимский?

– А вот про это, ваше сиятельство, мы у вас самих поинтересуемся, – ответил всё тот же голос. – Да вы проходите, ваше сиятельство. Митрин, пропусти дюка.

Городовой отступил, вжавшись в стенку, и впритык пропустил дюка, после чего запер двери.

В гостиной Пимского находились двое. Первый, высокий и жилистый, расхаживал по гостиной. Второй, плотного телосложения мужчина, сидел в невообразимом кресле Пима. Этот был дюку знаком: полковник жандармерии Кэннон Загорски. Он кивнул вошедшему Глебуардусу, нехотя встал, поклонился и снова погрузился в кресло.

– Позвольте, господа, кто соблаговолит пояснить, что происходит? – потребовал разъяснений дюк. – На каком таком основании вы пребываете в доме моего друга, приват-доцента Пимского?

– Мы, ваша светлость, – подскочил к дюку жилистый, – здесь исключительно по долгу службы.

– С кем имею честь? – холодно осведомился Глебуардус Авторитетнейший.

– Дюк, – подал голос Загорски, – позвольте полюбопытствовать – когда вы в последний раз видели Пимского?

– Я не обязан давать отчет. Или вы мне докладываете, чем обязан, или я отсюда прямо к генерал-губернатору.

– Ваше сиятельство, прошу вас с этим повременить. До выяснения некоторых обстоятельств. Да вы садитесь, садитесь, – суетился жилистый, пододвигая дюку второе кресло, – спешить не будем, куда теперь нам с вами спешить…

– В самом деле, присаживайтесь, дюк, – поддержал того полковник. – Чайку выпьем. Эй!

В комнату вошла Пелагея. Хотела было что-то сказать, но только торопливо перекрестилась.

– Пелагея… э-э… Авдотьевна, этот ли господин изволил тут появляться давеча? – осведомился у нее Загорски.

– Он самый, как есть. Являлсись сюда их сиятельства, да не токмо оне являлсись, много их тут быват…

– О тех еще поговорим. А вот его ночью не припомнишь?

– Как же, ночью они барина и приволочили, к самым дверям приташшыли.

– А сюда не заходил ли?

– Барин? Да куды ему итить-то было, стоял – и то плохонько…

– Тьфу, дурища! – не выдержал жилистый. – Не барин, а вот этот господин!

– А-а-а… Не, не упомню.

– Так не упомнишь или не входил?

Растерявшаяся Пелагея уставилась на дюка взглядом уставшей коровы:

– Вы, вашество, сами бы им всё растолковали.

– Ладно, ступай, – распорядился Кэннон. – Чаю принеси. Мне – с брусникой. А вам, Глебуардус Авторитетнейший?

– Черт! – в сердцах сдался дюк и сел в приготовленное кресло.

И тут же услышал главное:

– Ваш Пим Пимский исчез, не далее как этой ночью.

– В каком смысле – исчез?

– В прямом. Растворился в воздухе, – расхохотался жилистый. – Вообразите – ночь, запертая квартира, на дверях – засовы, на ставнях – щеколды, и ваш приват-доцент, к тому же, как выяснилось – вдребезги пьяный, вдруг бесследно растворяется в воздухе. Спрашивается – кому выгодно это так называемое исчезновение? А, ваше сиятельство?

– Вы что же это, серьезно? – Дюк вопросительно глянул на Кэннона Загорски. Тот сосредоточенно кивнул и поспешил отвести взгляд.

– Вы что же, меня подозреваете?

– Ну что вы, дюк! – с обидой заговорил Загорски. – Никто вас, разумеется, не подозревает. Да и, извольте видеть, улик-то особых против вас не имеется. Но следствию помочь с вашей стороны было бы актом доброй воли, скажем так.

– Что за бред? Если Пимский исчез, его искать надо!

– Этим мы сейчас и занимаемся. А пока давайте просто поговорим…

Полковник жандармерии Кэннон Загорски был чистокровный кельт, что само по себе являлось лучшей рекомендацией для службы в русской жандармерии. Безупречный послужной список, казалось, подтверждал прописную истину – «лучшее око государево – жандарм из иноземцев». Тем паче – кельт. Может, поэтому карьера Загорски оказалась столь блестяща: шестнадцатилетним отроком прибыл в Россию; в двадцать три года – действительный жандармский поручик, в двадцать восемь – кавалер высочайшего Ордена Малиновой Подвязки и личный адъютант граф-адмирала фон Штюмме, в тридцать четыре – полковник и глава отдела Особых Расследований при дворе Его Императорского Величества. А может, причина была вовсе не в деловых и уж тем более не в национальных, традиционно кельтских качествах. Тогда в чем же? Вот именно что загадка…

И с чего бы это Загорски самолично явился по первому сигналу из Уголовки на квартиру Пимского – тоже загадка. Нечего было делать матерому зубру, крупному специалисту сыскного дела, да просто очень занятому руководителю в этой совершенно дурацкой ситуации, когда некого ловить, когда неясно – «а был ли мальчик?», когда самолично надо внушать этому жилистому дуролому из Уголовки – кого считать подозреваемым, а кого – в самом деле исчезнувшим.

С дюком Глебуардусом Авторитетнейшим, особой знаменитой и влиятельной, он был, разумеется, знаком хорошо, как с близкой к императору персоной. А с некоторых пор налаживание отношений с дюком приобрело для полковника особый интерес. Но об этом – позже.

Разговор затянулся на три часа. Да и не разговор это вовсе был. Разнообразные полицейские чины то и дело приходили, уходили – «в университет не являлся», «в Военно-Морском архиве не был», «в кабаках и моргах – не обнаружен». И много такого еще оказалось, где он не появлялся, не был замечен, не обнаружен, не состоял. До Глебуардуса всё это доходило как из тумана, неотчетливо и размыто.

Жилистый из Уголовки всё наседал на приводимых свидетелей, как то: всё та же несчастная Пелагея, дворник, собственно и вызвавший городового, соседи. Создавалось впечатление, что в мозгах детектива всё уж разложено по полочкам, всё разъяснено и осталось лишь только хлестко озаглавить дело. Из многозначительных взглядов, бросаемых следователем на дюка, Глебуардус сообразил, что его фигура занимает в мыслительных построениях сыщика позицию едва ли не ключевую. А почему бы нет? Дюк – фигура столь энигматическая и странная; такому вполне может прийти в голову инсценировать исчезновение приват-доцента и с блеском организовать это дело. Но дюку было не до подозрений детектива. Даже когда тот, вперив проницательный взгляд в область аристократической переносицы, доверительно поведал:

– А ведь вы знали дюк, что потерпевшего сейчас дома быть не может в связи с лекциями в университете! Зачем же вы явились сюда, на место преступления? – то Глебуардус Авторитетнейший лишь пожал плечами.

Но было в этой кутерьме и нечто весьма интересное. Так, оба следователя, подойдя к дивану Пимского, долго изучали его постель. Загорски негромко позвал:

– Идите сюда, ваше сиятельство, посмотрите. Впечатляет, не так ли? – и откинул одеяло.

Да, это впечатляло. Под одеялом свернулась калачиком байковая пижама.

Она лежала на правом боку, аккуратно подогнув колени, просунув правый рукав под подушку, а левый зажав в коленях. Вот только Пимского в пижаме не было… А еще был момент, когда жилистый вдруг принялся учащенно принюхиваться и захихикал:

– Чем это таким, господа, попахивает, а? Не серой ли?

И вправду попахивало. К привычному застоявшемуся запаху пергамента примешивалось еще что-то. Запах был приторный, парфюмерный, не Пимского запах. Чужой.

Вот тогда дюку Глебуардусу Авторитетнейшему сделалось муторно. Он вспомнил услышанный во сне – вот же нелепость! – рассказ Григория Цареграда про ночного визитера Пима. Как бишь его звали? Символист Василий… Странный человек со странными речами. Сам Пим так ничего и не рассказал. Но ведь хотел. «Чертовщина выходит», – так он выразился вчера. И, пожалуйте, вот она, чертовщина.

В один из моментов дюк уловил обрывок разговора: «Этих б… репортеров? Не пускать…» Поэтому он вздохнул с облегчением, когда Загорски предложил:

– Ну что ж, господа. Моему ведомству делать здесь покуда больше нечего.

И широким жестом дал понять дюку, мол, не задерживаю боле, да и сам не намерен.

Вышли они вместе, оставив полицейских развивать далее сценарий следственного действа. Загорски, надевая перчатки, обернулся и многозначительно произнес:

– А что, ваше сиятельство, не кажется ли вам, что у нас найдется тема для более серьезного разговора?

– Увольте, полковник, – сухо обрезал дюк, – беседовать с вами я более не намерен, как официально, так и эсклюзивно.

– В таком случае – честь имею, – и полковник поспешил к своему экипажу.

Дюк же, сделав несколько шагов, остановился между деревьев. Два часа назад это был милый дворик, каких немало в столице, и вот вам, нате пожалуйте…

Кто-то осторожно покашлял за плечом Глебуардуса. Он обернулся и встретился взглядом с давешним студентом. Тот еще разок смущенно прокашлялся и сказал:

– Господин дюк, я, собственно, вас и ожидаю. Что стряслось с господином доцентом?

– А, это вы. Беда стряслась.

– Да мы уж знаем. Осмелюсь передать вам вот эту тетрадку, – студент протягивал дюку тонкую ученическую тетрадку, несколько потрепанную. – Пимский написал эти сказочки для Насти, чтобы я их ей читал. Но она теперь их знает наизусть, а вам, быть может, будет небезынтересно.

– Что вы говорите? – не понял сразу Глебуардус.

– Говорю, тетрадочка…

Глебуардус Авторитетнейший посмотрел на тетрадочку.

– Ах да! Благодарю вас, голубчик, разумеется, я ее возьму.

– Ну вот. Тогда не смею дольше задерживать ваше внимание, господин дюк.

В это время во двор уверенной походкой вошел Иван Разбой.

Завидев дюка, всё еще стоящего посреди двора, он одушевленно поздоровался и без обиняков заявил:

– Вообразите, дюк, я вспомнил, где я слышал про этого вашего Верова. Ко мне давеча в павильон приперся какой-то тип и заявил, что нашел для меня книги Верова. Понимаете, дюк, я ведь ни сном ни духом. Говорю, мол, кто вы такой тут будете, ну а он стушевался и был таков. Эпизод! не находите?

– М-да… Поедемте-ка ко мне. У меня экипаж.

– Но к чему? А Пимский?

– Пимский исчез. В доме полиция.

– Как исчез? Каким образом?

– Да вот так… Во сне.

В банкетной зале родового особняка Авторитетнейших состоялась невеселая беседа. Дюк Глебуардус как раз заканчивал рассказывать Ивану о событиях. По тому, как часто он морщил аристократический профиль и прерывался, было ясно, что дается рассказ ему нелегко. Он то и дело посматривал на двери залы, будто ожидая кого-то, и нечувствительно потягивал из бокала аметистовое вино, благородный яшмет.

Вошла Катрин, только что приехавшая от тетушки из Изгарного Яра. Она энергично ворвалась в залу, шурша платьем, на ходу развязывая тесемки шляпы, но, взглянув на брата, остановилась.

– Что, братец? Стряслось что? Вы словно на поминках. В чем же дело, отвечайте!

– Э-э… Собственно, – почему-то виновато встал с кресла Иван при виде каменного выражения лица наследного дюка. – Мы, вот, обсуждаем. Собственно… Не знаю, как и начать.

– Пимский пропал, Катрин, – негромко произнес дюк.

– В каком смысле – пропал? Встрял в какую-то историю? Угодил в долговую яму? – Катрин стремительно приблизилась к столу и уселась напротив брата. – Я знала, я так и знала, что этим всё кончится. Эти ваши бессмысленные кутежи, это пьянство. А ведь он натура тонкая. И я ведь столько раз выговаривала…

– Совсем пропал. Исчез.

– Что значит – совсем пропал?

– Не пропал. Из запертых помещений не пропадают. Исчез, испарился… Нет его…

– О господи! Глебус, что за шутка. Это ведь шутка? – Катрин растерянно повернулась к Разбою. и, прочитав его взгляд:

– Неужели?

Иван Разбой грустно качал головой. Катрин вдруг горько зарыдала. Это было дико и неожиданно. Разбой снова вскочил и, совершенно растерянный, подошел к ней, но ничем помочь не мог и лишь переминался с ноги на ногу.

Глебуардус поморщился. Машинально наполнил яшметом кубок для сестры, но тут же сообразил, что это не вода и отставил в сторону.

В душе Глебуардуса Авторитетнейшего вновь воцарилось смятение, – «пропали!» – чувство неотвратимой угрозы пока неясных, но устрашающих масштабов, угрозы какой-то фантастической, не вмещаемой ни в какие рамки привычных обстоятельств.

Через несколько минут Катрин взяла себя в руки: всё-таки аристократическое воспитание. Но всё казалось неустойчивым, как будто всё могло в любой миг обрушиться. Что всё?

Глебуардусу хотелось поскорей уединиться, чтобы привести в маломальский порядок мысли и чувства, но оставить сестру и гостя было нельзя. Надо было чем-то её отвлечь. И дюк вдруг вспомнил:

– Вот тетрадочка Пимского.

Глебуардус сам только сейчас вспомнил о ней, лежащей тут же, на столе, рядом с плетеной бутылью яшмета. Он взял ее в руки, развернул. На обратной стороне обложки красовалась выполненная скверным почерком Пимского надпись: «Маленькой Настеньке от дяди Пима. Слушай, Настя, сказочки и расти умницей».

Сказочек было штук семь, милые и незатейливые сказочки закоренелого холостяка. Вот, например.

«Корова в церкви

Это приключилось в нашей деревянной церквушке, что с тремя куполами-маковками. Шла служба. И пел хор. Пел, как всегда, чистыми, приятными голосами, но пел как-то хоть и правильно, но без душевного чувства. И всё в церквушке было умиротворенно, чинно, благолепно. Немногочисленные прихожане умильно внимали голосам, пытаясь ощутить соприкосновение земного с небесным. Служба была им знакома и привычна, молитвы твердо затвержены еще когда они были маленькими как Настя. Свечки ставились тоже скорее привычкой, чем по велению сердца.

Вдруг в проеме дверей возникло нелепое и жалкое существо. С неправильными чертами лица, но отчего-то трогательными; с некрасивой фигурою. Странной раскачивающейся походкой оно неуверенно протопало к клиросу и остановилось, грустно разглядывая внутренний покой церквушки.

Служба не прервалась, нет. И ничто как будто не изменилось. Пелись псалмы, батюшка отвешивал поклоны, прихожане крестились. Жалкое существо посмотрело на священника, на иконы и принялось петь. Песней назвать сие было трудно. Немузыкальные, невнятные звуки исторгались из уст существа. Оно ёжилось, вздыхало, но с трогательным упорством продолжало подпевать хору. Звуки, рождаемые им, были ни на что не похожи из того, что всегда звучало в церкви.

Громкие и трубные, они заглушали хористов и даже самого диакона. Из огромных грустных глаз существа текли слезы, а оно всё пело.

А напротив, чуть выше иконостаса, плакал ангел, глядя на это поющее существо. Плакал ангел, внимая чистой и трогательной песне, исходившей, казалось, из самых потаенных уголков этого кроткого сердца.

Прихожане уже обменивались недоуменными взглядами и недовольно косились на корову у клироса, нарушающую своим однообразным мычанием весь благолепный строй службы. Но не гнали, дивясь слезам животного.

Когда же отслужили, корова робко, как бы желая быть незаметной, прошла через церковь обратно к дверям и вышла».

А вот еще:

«Котенок

У одной маленькой девочки, Маши, был серый, полосатый пушистый котенок. Очень хорошенький. Девочка очень любила котенка и никогда с ним не расставалась. Она брала его с собой даже когда ее отвозили на лето в деревню. А как раз было лето, солнечное и яркое. И вот девочка жила у бабушки, в домике на опушке леса.

Однажды они с котенком пошли на ее любимую сказочную поляну. Девочка нарвала большую охапку разноцветных лесных цветов и села на поваленное дерево плести венок.

– Смотри, – сказала она расшалившемуся котенку, – не убегай далеко. А то заблудишься. Ты ведь еще маленький.

Котенок услышал, сел напротив и заговорил:

– Ну что ты, маленькая девочка. Не бойся за меня. Я не могу пропасть. И я буду всю твою жизнь тебя охранять.

– Ты? – удивилась девочка. – Ты ведь всего лишь маленький глупый котенок.

Прошло много лет. Девочка выросла, полюбила одного юношу. И уже был назначен день венчания. А с утра вдруг пришли тревожные вести – что суженый не приедет, стряслась беда. И вот она, бедняжка, не может найти себе места, не знает что делать. А потом присела у окна, – а на нём были красивые морозные узоры, – да вдруг и задремала. И видится ей та же давно уж забытая волшебная полянка и котенок. Он забавно умывается. Но вдруг поднимает ушастую головку и говорит:

– Ну что ты плачешь, маленькая девочка? Приедет твой жених.

– Откуда тебе знать, – отвечает она. – Ты ведь всего лишь маленький глупый котенок.

– Но я ведь говорил тебе, что всю твою жизнь буду охранять тебя.

И она проснулась от звона бубенцов на дворе. Это приехал ее жених. Видно, беда прошла стороной. И они поехали в церковь, венчаться.

Прошло совсем много лет. Девочка стала маленькой старушкой. И совсем уж забыла своего маленького полосатого друга из детства. В один осенний вечер, когда уже затушили свечи, она легла спать. И увидела чудесный сон. На удивительном лугу, покрытом бархатистыми изумрудными травами и нездешними цветами, колышущимися в голубом прозрачном воздухе, – они так удивительно пахли, – её встретил котенок.

– Здравствуй, маленькая девочка. Вот ты и пришла в мой мир.

– Разве у тебя может быть такой мир? Ведь ты всего лишь маленький глупый котенок. И я давно уже вовсе не маленькая девочка.

– А ты посмотри на себя хорошенько!

И девочка увидела, что она снова маленькая, веселая девочка.

– Я ведь говорил тебе, что буду охранять тебя всю жизнь. Давай лучше поиграем.

И они побежали наперегонки вдоль звенящего ручья».

И он просто начал читать вслух. Это чтение незаметно увлекло, заворожило всех троих. А когда дюк закончил, они еще долго сидели и молчали.