Текст книги "Золотая свирель. Том 1"

Страж кладбища

Городское кладбище располагалось на склоне холма, за крепостной стеной. У ворот, на пороге своей будки, сидел старенький сторож, а рядом с ним, на земле, на расстеленной тряпице лежали куски пирога, вареные яйца, пара луковиц, яблоки и четвертинка сыра. Амаргин добыл из недр балахона оплетенный лозой кувшинчик, выставил его на тряпицу.

– Помяни моих мертвых, добрый человек.

Старик улыбнулся, покивал, сморщив коричневое лицо. Нагнулся, покряхтывая, и посудинка словно бы сама собой спряталась за порог, с глаз долой. Скрюченная стариковская лапка подобрала с тряпицы яблоко:

– И ты помяни моих мертвых, северянин.

– Мертвые живы нашей памятью, добрый человек. – Маг подбросил и поймал яблоко, потом повернулся ко мне и сказал тихонько: – Но на самом деле мертвых не существует.

– Как так? – удивилась я, догоняя широко шагавшего мага.

– Оп! – он опять подбросил яблоко. – Мертвое тело – всего лишь земля. А душа не умирает.

– А… – разочаровалась я, – ты об этом…

Периметр ограды обрамляли высокие вязы – темные и торжественные на фоне закатного неба. Солнце уже нырнуло за большой скалистый холм на северной стороне портовой бухты, кладбище и нижнюю часть города накрыла тень.

За воротами, на ровной площадке громоздилась церковь, приземистая, суровая, из серо-розового местного камня. К ней вела мощеная дорожка, по обочинам росли кусты шиповника в брызгах коралловых ягод. Дальше, направо и налево, тянулась выкошенная лужайка. Ее украшали несколько плодовых деревьев.

– Это кладбище? – удивилась я. – Больше похоже на сад. Где же тут могилы?

– За церковью. Это новая территория, здесь нет ничего любопытного. А нам надо вон туда, – Амаргин указал подбородком на темные заросли противоположного склона. – На тот берег, через Мележку.

За церковью склон понижался. Дорожка, огибавшая церковь, разделилась на множество тропинок, вьющихся между рядами аккуратных склепов и могил. Среди темной зелени тут и там мерцали огоньки. На могилах сияли лампадки, горели свечи или просто плошки с маслом. У огня сидели люди – в одиночку, по двое-трое, а то и целыми семьями.

Обрывки разговоров, позвякивание посуды, порой приглушенное пение или детское хныканье, перемешанные с шумом листвы, плели музыку печального праздника.

Склоненные лица, хлеб в руках, трепет маленького пламени. Сладковатый запах вина и ладана. «…грибочки в сметане, покойница очень любила…»; «…Шанечка, не спи, не спи, малая…»; «…деда, а мама нас видит?» Хотелось остановиться, слушать и смотреть, и наслаждаться этим странным томительным уютом.

Амаргин, грызя яблоко, равнодушно шагал мимо увитых ежевикой каменных чаш, стелл и плит. Я застревала чуть ли не у каждой. Дрожащего света иногда хватало, чтобы прочесть: «Возлюбленному супругу от скорбящей супруги и детей». «Блаженной памяти Рута Болана под камнем сим вкушает мир». «Здесь обрел покой благородный сэн Рудор Вепрь, сраженный благородным сэном Ламаленом Левобережным и сразивший оного тако же на поединке чести». «Здесь обрел покой благородный сэн Ламален Левобережный, сраженный благородным сэном Рудором Вепрем и сразивший оного тако же на поединке чести». Благородные сэны почивали в тишине, у них ни единого огонька не горело.

– Не зевай, – окликнул Амаргин. – И прибавь шагу. Темнеет.

Я нагнала его:

– Ты же сам сказал, самое время.

– Да, но мы можем не застать хозяина.

– Какого еще хозяина?

– К которому идем в гости. Ночь – его время.

Я немного озадачилась:

– Мы что, идем в гости к какому-нибудь мертвецу?

Тропинка стала круче, сузилась, мне опять пришлось отстать. Огоньки поредели и отдалились. Из оврага тянуло сыростью.

– Или к вампиру? Эй, Амаргин?

– Не говори глупостей.

– Не беги так быстро, здесь скользко!

– Осторожно.

Я с размаху ткнулась в Амаргинову спину. Мой лоб ощутил острый его позвоночник даже сквозь два слоя сукна.

– Осторожно, говорю. Здесь мост. Очень старый, в настиле полно дырок.

Ветхий мосточек соединял два крутых склона. Внизу бесшумно, словно змея, в осоке и череде ползла черная, подернутая вечерним туманом вода. Поломанные перила и изрешеченный прорехами настил были густо прошиты молодой ивой и ольхой.

Я старалась наступать туда же, куда и Амаргин. Мосток скрипел и раскачивался, но доверять перилам нельзя было даже в воображении. Последний раз по этому мосту ходили, вероятно, лет сто назад.

Еще несколько ярдов вверх по скользкому склону, под сомкнутые темные кроны, в сырое и мрачное царство крапивы. Когда склон немного выровнялся, я остановилась отдышаться. В сгущающихся сумерках тут и там что-то белело – кладбище продолжалось и по эту сторону реки. Однако здесь было темно и тихо – ни единого огонька, лишь гнилушки просвечивали из травы.

Многие могильные камни покосились, некоторые упали, и все они были источены временем, изъедены сыростью, испятнаны лишайником. Я смахнула с ближайшего мелкий лесной мусор. Надпись удалось прочитать только вслепую, ощупывая пальцами рытвинки и трещины – «Рольм Барсук. Колль и Мирта Барсук».

– Это старое кладбище, – объяснил Амаргин. – Сейчас здесь не хоронят. Вон там, – он махнул рукой выше по склону, – была старая церковь, она сгорела лет сорок назад. Там вокруг могилы и склепы для благородных. А здесь лежит народ попроще. Пойдем, это уже рядом.

Мы свернули направо и двинулись вдоль ручья по еле заметной тропинке. Интересно, откуда тропинка, если здесь никто не ходит? Или она тоже пропадет, как те камни, стоит только Амаргину оставить меня одну?

Маг остановился.

– Пришли? – спросила я.

– Пришли, – он посмотрел по сторонам, хмуря брови.

В темной листве бледно светились могильные камни.

– «Авр Мельник», – прочитал он, наклонившись и водя пальцем по одному из них. – Хм? – Он проверил другой камень. – «Кост и Берилл Хвощ»… «Леокреста Дрозд, Вилик Дрозд»…

– Не туда зашли? – поинтересовалась я.

– Туда. Подожди здесь, я посмотрю, где хозяин.

– Амаргин!

– Прекрати за меня цепляться, я тебе не нянька.

– Не вздумай меня здесь оставить! Ты обещал отвести меня обратно!

– Да ты все-таки трусиха, матушка. Сколько раз надо утонуть, чтобы перестать бояться кладбищ?

– При чем тут кладбище? Ты обещал…

– Я обещал тебя кое с кем познакомить. Мы пришли в гости, так что веди себя пристойно.

Он стряхнул мою руку и решительно вломился в кусты дикой смородины. В воздухе разлился резкий острый аромат. Я постояла немного на тропинке, слушая, как он шуршит и бормочет за стеной листвы. Ну хорошо, я буду послушно ждать хоть до утра, если Амаргин так желает. Вампиры и мертвецы не пугают меня ничуть. И если маг задумал выбить клин клином и уничтожить мой страх перед водой еще большим страхом, то…

Я вздохнула в темноте, переступила с ноги на ногу. Задела коленом один из камней. Это была плита, наклонно лежавшая среди смородинных кустов. Проведя пальцами, я ощупью прочла невидимую надпись: «Хавн и Вива Живые».

«Живые»? Я прощупала буквы еще раз. Да, в самом деле, «Живые». Забавная фамилия. Особенно забавно читать ее на могильной плите.

Усмехаясь, присела боком на холодный камень, покрытый пленкой влаги. Амаргина уже не было слышно.

Тьма кралась между деревьев, отирая лохматыми боками стволы, сдвигая ветви, тревожа птиц и шевеля тяжелую отсыревшую листву. Из оврага поднялся туман, расслаивая ночь, словно творог, на пласты: на плотное белое марево, над ним – похожий на сыворотку, водянистый, перенасыщенный испарениями слой сумерек, ближе к небу теряющих белесую муть, и – очищенный, пронизанный звездами аспидный мрак. Ну что ж… Спите спокойно, Живые. Пусть земля будет вам пухом.

Прохладно. Я обняла себя, потерла ладонями плечи. День Поминовения. То есть уже ночь. В эту ночь живые приносят на могилы огонь из домашнего очага, расстилают на земле скатерть и накрывают на стол. И приглашают своих мертвых вечерять. И беседуют с ними до утра.

А я, дважды утопленница, как в насмешку, сижу на могиле каких-то Живых, без огня и хлеба, и жду, наверное, пришествия Полночи. Непонятно, кто из нас мертв – я или Хавн со своей Вивой.

Я мерзну, как живая, и злюсь, как живая, и подозреваю, что никаких Хавна с Вивой под камнем нет и не было – ибо какие Живые согласятся лежать в мокрой земле на заброшенном кладбище? Живые встанут и уйдут, это только мертвые зябнут тут и трясутся как последние глупцы…

Я поднялась, похлопала себя ладонью по отсыревшему заду. Прошлась от куста крапивы до куста смородины. Смородина все еще пахла в темноте – зазывно, сладко, горестно. Я пошарила под листьями – пальцы нащупали влажные от росы гроздья, бахрому, нанизанную бусами. Когда-то старая Левкоя запрещала мне собирать кладбищенские грибы и ягоды. Но теперь эти запреты вряд ли ко мне относятся.

Горсть ягод в руке нежно-холодна, как драгоценный жемчуг. Я сомкнула пальцы, ощущая, как рвутся ниточки, подержала ягоды в ладони – и отправила в рот.

* * *

255 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (четверть века назад)

…высокая грузная старуха, серая шаль на груди крест-накрест, холщовая юбка, облепленная по подолу землей и прелыми листьями. Стряхнув с плеч корзину, полную мелких грязных кореньев, старуха шваркнула ее чуть ли не мне на колени.

– Ишь ты, лихомань, заброда длиннорясая. Расселась тут, порог протирает. Чё надоть тебе от бабки, божья невеста?

Нагнулась, рассматривая. Глаза как выцветшее рядно, крапчатые, белесые, зрачки – проеденные молью дырки.

Я втянула голову в плечи. Хотела отодвинуться, но за спиной у меня была запертая дверь.

– Г… госпожа Левкоя?

Старуха выпрямилась, опираясь на палку. Неприятное лицо, тяжелое, мучнистое, в грубых морщинах. Брезгливый, коричневый от табачного сока рот. Хмурые брови. Непокрытая голова дважды обернута толстенной сивой косой.

– Слышь-ка, на старости лет госпожой кличут, ага? Госпожа на языке, кукиш в мошне. Никак гостинчик нагуляла божья невеста, какой молитвами не отмолишь? Как блудить – так все горазды, а кашу расхлебывать – так сразу к бабке. Ага. А вот прочищу тебя ведьминым корешком, да угольком прижгу, чтоб неповадно было!

– Я… не…

Старуха вдруг хрипло расхохоталась. Злорадно так, аж птицы в кустах галдеть перестали.

– Да вижу я, вижу, девка ты еще, даром что длиннорясая. А вот рожица твоя вроде как бабке знакома, ага. Не, тебя я не упомню, а вот мамку твою…

– Да, да, – я закивала. – Ида Омела моя мать. А меня Леста зовут.

– Внуча, значить… – старуха осклабилась, показав крепкие бурые зубы. – Ишь, заброда. В гости али как?

– В гости. Я на юг иду… бабушка. Вот, решила заглянуть… раз уж через Амалеру… Мать говорила…

– Ида так в скиту своем и сидит?

– Да, она в монастыре Вербены Доброй.

– А тебя на кой послала?

Я поднялась, отряхивая подол монашьего платья. Подобрала свою котомку.

– Она не посылала… Я сама…

– Сама, значить… Сама – рассама. Чё в дом-то не вошла?

– Да как-то… неудобно как-то. Без хозяйки.

– Неудобно елкой подтираться, ага.

Старуха вынула березовую хворостину из петельки для замка. Толкнула дверь.

– Заходь, малая. Корзинку-то не тронь, щасс пойдешь корешочки в ручье полоскать. Ишь, внучка-белоручка, неудобно ей. А задницу о камень морозить удобно? А вот кабы я в село к куму заглянула, так бы и куковала на пороге ночь напролет?

Я ступила в темные сени, сплошь завешанные серыми вязками трав, заставленные коробами и туесами. От крепкого сложного духа заперло дыхание. Сенная пыль, воск, деготь, квасцы, плесень…

– А-а-ап-чхи!

– Ты, малая, сторожней, ага? Головушка с плеч слетит. Ну, чё встала столбом? Иди, иди в кухонь, не топчись тут…

И бабка Левкоя чувствительно наддала мне под зад коленом.

Тогда стояла середина апреля, снег сошел совсем недавно, земля еще не успела просохнуть. В лесу цвели подснежники. На юге полыхала война. За Нержелем, в Викоте и Каменной Роще буянили шайки горцев-ваденжан, Север завяз в драках с ингами, но в Амалере пока было тихо.

Однако еда стоила дорого, вместо припасов я тащила полную сумку лекарских склянок, почти все деньги как-то быстро и неожиданно разбазарились, продавать склянки было жалко, а красть я боялась. У меня хватило ума не путешествовать одной, но только за то, чтобы присоединиться к каравану, мне пришлось отдать серебряную архенту.

За неделю я здорово порастеряла боевой пыл и не раз малодушно подумывала о возвращении в монастырь. Если бы не Кустовый Кут, хутор моей бабки, о котором рассказывала мать, я бы повернула назад.

Но назад я не повернула, добралась-таки до Левкои. Кабы знать…

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

Доска под ногой хрустнула, обломки полетели в черную воду. Я тотчас припала на четвереньки, вцепившись в столбик перил, и с содроганием ощутила, как пальцы, не встретив препятствия, сминают волглую гниль. Столбик переломился и канул под мост. Холера черная!

Переждав, пока мостик перестанет раскачиваться, я осторожно двинулась вперед. На четвереньках, ощупывая настил руками. Вот зачем Амаргин меня сюда приволок! Чтобы я грохнулась в воду. Вместе с этим треклятым мостом. К лягушкам и пиявкам. Тьфу, тьфу, это гораздо противнее любых покойников…

Ладони ткнулись в мокрую траву. Ага, еще немножко – и подо мной твердая земля. Фу-у! Я разогнулась, вытерла руки о юбку. Не грохнулась, слава небесам.

– Гав! Рррррргав-гав-гав-гав-гав!!!

Наверху тропинки стояла собака, в темноте ярко белели пятна у нее на груди и на морде. Довольно крупная собака, она загораживала мне дорогу.

– Гав-гав-гав-гав-гав!!!

– Ты чего лаешь? Чего ты разоряешься?

Я шагнула вперед, стараясь не делать резких движений.

– Рррррр!

Блеснули оскаленные зубы. Псина встопорщила холку, ощерилась. Попятилась, рыча.

– Пшла вон! – Я пошарила вокруг в поисках палки. – Иди, иди отсюда!

Огибать чертову шавку и оставлять ее за спиной не хотелось. Такая вполне может кинуться сзади и тяпнуть. Приличной палки не нашлось, склон зарос колючей ежевикой и крапивой. Я выдрала с травой хороший ком земли и швырнула в собаку.

– Ау-у, ску-ску-ску… Гав! Гав-гав-гав!

– Прочь пошла!

Я снова ухватила траву за вихор.

– Буся, Буся, Буся!

Кто-то шарахался под деревьями, звал собаку. Из черных зарослей выплыл огонек и двинулся в нашу сторону.

– Буся, Буся!

– Эй! – крикнула я, – Хозяин! Отзови пса! На цепи надо держать таких бешеных.

– Гав-гав-гав! – заливалась Буся.

– Отзови собаку, холера!

– А-а-а! – вдруг взвизгнул хозяин. – Навья! Навья! Мара! Буся, куси ее!

– Да ты что! – взвыла я. – Какая мара, протри глаза!

– Куси, Буся, куси!

– Гав-гав-гав!

Собака скакнула вперед, получила комок земли в нос и отскочила.

– С ума сошли! Чокнулись совсем! Пропустите меня, уроды!

– Пошла, мара, пошла! В землю пошла, в воду, под камень! Куси ее, Буся!

Голосивший размахивал фонарем, и я внезапно узнала его. Узнала тяжелые плечищи и крохотную, плоскую, как чечевичное зернышко, голову, и стеклянные от страха глаза, и рыбий хлопающий рот.

– Мара! – кричал Кайн-придурок. – Навья! Иди под камень! Иди на место! На место! На место!

Я попятилась. Безумец… откуда он знает? Откуда?

Сверху, с тропинки, прилетел комок земли и ляпнулся мне в грудь. Второй едва не попал в лоб.

Остро, так, что свело внутренности, вспомнилось: камни, куски глины, какая-то гниль – в лицо, в голову, градом, сбивающим с ног ливнем. Не закрыться руками – связаны руки – только отворачиваться, прижиматься щекой к плечу. Липнут волосы, в глаза течет дрянь, мешаясь со слезами, кляп не дает дышать.

– Ррр! гав-гав-гав-гав!

Я повернулась, подхватила юбки и бросилась прочь по пляшущему под ногами мостку. Холера, проклятие, урод поганый! Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе…

Навстречу, на мост, из зарослей противоположного берега вдруг вымахнуло что-то огромное, черное. Два алых огня мазнули вверх, оставив в воздухе огненный росчерк. Тварь взвилась, мелькнула над головой, осыпав меня водяным крапом – и мосток сотрясся от удара.

– АААгррррххх! Аррр!

– Ааааййй! – по-человечески завизжала собака. Ей вторил Кайн-дурак:

– Буся-а-а-а-а!

Свет фонаря метнулся зигзагом и погас.

– Грррр! – снова вспорол ночь потусторонний рык.

– И-и-и-и! Ску-ску-ску…

– Дьявол, дьявол, дьява-а-а-а!!!

Крики удалялись.

Я выбралась на темный берег и села в крапиву, икая от пережитого. Клин клином, господин маг? Ничего себе – ик! – покойники! Урод… собаку натравил… да я тебя…

Сжала ладонями лицо. Все. Все. Он полоумный, не мстить же ему, правда? Этот черный его прогнал. Или загрыз?

Кто он? Хозяин, сказал Амаргин. Хозяин кладбища. Вампир? Волк? Вервольф? В любом случае он – тварь Полночи. Это не Та Сторона. Это… еще дальше.

Они что, приятельствуют с Амаргином? Жуть какая… Впрочем, ничего удивительного. Амаргин показывал мне свою фюльгью – она у него полуночная. У меня, между прочим, тоже. Не к ночи будет помянута, брр!

Я потерла лицо и увидела сквозь раздвинутые пальцы – ОН сидит напротив и смотрит на меня.

Черная тень, чернее окружающего мрака, большая, горбатая, косматая. Шумное дыхание, клыки. Глаза пламенем горят – уж не знаю, какой они тут свет отражают, может, свет преисподней.

– Здравствуй, хозяин кладбищ. Амаргин привел меня к тебе в гости. Только вот, не удосужился нас представить. Меня зовут Леста.

– Знаю, – сказала Амаргиновым голосом тварь с глазами как пламя. – Испугалась?

– Еще бы. Могла бы на всю оставшуюся жизнь заикой сделаться. Я хочу спросить. Тот человек… который с собакой… он жив?

– Грр! – заявило чудище. – Рррастерзан! И сожрррран! Вместе со своей моськой. Грр, тьфу, тьфу! Моська оказалась рыбой фарширована, террррпеть на могу рыбу!

– Правда?

– Поди проверь. Я на косточках повалялся, клочки по кустам разметал, дураковы штаны на елку повесил!

– Там… кажется, нет елок…

– Агггррр, кх, кх!

Тварь смеялась, мотая башкой. Огненные искры так и чиркали перед глазами.

– Шутишь?

– А то! Кх, кх, кх, грр!

Я неуверенно улыбнулась в ответ.

– А! – меня осенило. – Знаю. Знаю, кто ты. Ты – грим, да?

Тварь приподнялась, горбя спину, и будто бы раздалась вдвое больше прежнего. Распахнулась узкая пасть, пурпурный драконий отсвет вылощил клыки. Я завороженно уставилась в раскаленную скважину глотки.

– Ггггрррррр! – Ночь откликнулась обморочной вибрацией, трепетом ужаса. У меня волосы зашевелились. – Сссспрашиваешь, кто я? Знай – я пожиратель трупов! Я хранитель сокровищ! Я страж царства меррррртвых!

С трудом сглотнув, я, неожиданно для самой себя, фыркнула. Патетические раскаты Амаргинова голоса звучали по-дурацки. Амаргин вполне бы мог такое отколоть, тараща глаза и воздевая руки к небу, а итогом этой клоунады была бы птичья клякса, ляпнувшаяся с облаков ему под ноги.

– Хранитель сокровищ? – переспросила я. – Какие у тебя тут сокровища, на погосте?

– Щасс, держи карман, расскажу тебе, где что прикопано! – неожиданно сварливо отозвался грим. Голос у него изменился, потерял сходство с Амаргиновым и стал просто низким хриплым мужским голосом. – Где у меня горшки с золотом, где какой симпатичный скелетик лежит в кольцах-ожерельях. Знаю я вас, милых барышень, сперва расскажи, потом покажи, потом дай поносить, а потом ищи-свищи…

Я искренне возмутилась:

– Да мне твои жалкие горшки даже не смешны! Ты бы мои сокровища видел, вот это сокровища! Груды! Горы! Там такие перстни есть, на тебя можно надеть вместо ошейника. Во! – я развела руки. – Латы раззолоченные, только картиночки на них целый день рассматривать можно. Мечи в полтора человечьих роста, великану впору. А всякой мелочи – несчитано. Я ногами по ним хожу. Их девать некуда.

– Истинная драконидка, что ли? – грим подался вперед, шумно меня обнюхивая. – Хм, хм, да нет, показалось. Хм… Вода. Вода, а не пламя. Что ты мне голову морочишь? Вода твоя суть, нет в тебе ни капли драконидства, тем более истинного.

– Это я тебе голову морочу? При чем тут дракониды?

– Да ни при чем. Уж больно ты складно про сокровища врала.

– Да я…

Грим отступил, сел на хвост и склонил голову набок. Видели, как собаки улыбаются? Он улыбался сейчас, сощурив огненные очи, вывесив на локоть тлеющий алым язык. Наконец, кивнул огромной башкой:

– Вот. Вот, почему мне померещилось. Мертвая вода.

– Что – мертвая вода?

– Оставила след. Я же чую – Полночь тебя коснулась. Значит, ты теперь вместо дракона Стеклянную Башню сторожишь?

– Да нет, дракон там как был, так и остался. В мертвом озере. Но он спит. А я за ним ухаживаю. Рыбой кормлю.

– Фу! – ощерился грим. – Гадость!

– Дракон лопает. – О трудностях кормления я решила не рассказывать. – А что до сокровищ – зачем их сторожить, если в пещеру никто войти не может? Ну, кроме Амаргина. И теперь меня.

Не удержалась и погладила драгоценную мою свирельку сквозь тонкий сафьян кошеля.

– А драконы вечно жрут всякую дрянь, – буркнул грим. – Червей, селитру…

– Девственниц.

– Девственницы – это деликатес. Глупо переводить такую редкость на драконов.

– Кстати, – я наклонилась вперед, – а что ты знаешь про этого дракона? Про того, который на Стеклянной Башне.

– Дракон-то? Да в наследство от Короля Ножей остался. Вместе с кладом.

– От кого остался?

– От Короля Ножей. В Сумерках его Изгнанником называют. Слыхала небось?

– Кое-что. Мало.

– Ясное дело, мало. Совсем забыть его рады бы, господа сумеречные. Только дела молчанием не изменишь, да и пямять крепка у Сумерек. На обиды особенно.

– Шут с ним, с Изгнанником. Ты про дракона мне расскажи. Кто-нибудь сторожил его до меня?

– Приятель наш общий там все время околачивался… Дай подумать… Нет, не припомню. У него самого и спроси.

– Амаргин мастер трепать языком о чем угодно, только не о том, что меня действительно интересует.

Может, он просто делает вид что знает. Поддерживает образ всеведающего мага. А на самом деле это тайна Королевы. Что ей какой-то человеческий колдун? Слуга – и все…

А я даже не слуга. Вообще никто. Выведи ее, Амаргин!

– В общем, ты тоже страж, – подытожил полуночный пес. – Страж дракона. В нашем полку прибыло. Это, между прочим, отметить надо!

– Что, кроме нас с тобой еще стражи есть?

– А то! С некоторыми водим дружбу. С некоторыми… хм… соблюдаем вооруженный нейтралитет. А ты новенькая, так что меня держись. Я тебе тут все покажу, расскажу, со всеми познакомлю…

Грим мне нравился все больше и больше. Он, конечно, демон, но живет не в Полночи, а тут, в серединном мире, значит, имеет на то позволение.

Веселый. Приветливый. Рассуждает правильно. Это я понимаю – новичка надо сперва подготовить, объяснить что и как, а не бросать словно кутенка в запруду. Мол, выплывет – отлично, потонет – не слишком-то и жалко.

А что демон – так демоны разные бывают. Это я уже поняла. В Сумерках их терпеть не могут, но Амаргин все же приучил меня сперва думать, а потом говорить «нет». И здесь не Сумерки.

К сожалению.

– Да уж, – проворчала я. – От Амаргина дождешься. У него семь пятниц на неделе. Где он, кстати?

– Леший ведает. К тебе, говорит, гостья. Развлекай. И потопал куда-то.

– Ну я так и знала. Веришь, я ведь так и знала, что он заведет меня ночью на кладбище и бросит!

– Негодяй, – согласился пес.

– Он ведь обещал помочь мне вернуться на остров!

– Это что, сложность какая, вернуться?

– Сложность.

Я насупилась. Вспомнила – ничего он не обещал. Ловко уклонился от обещаний. Опять придется плыть… о, горе!

– И в чем сложность-то? – заинтересовался грим.

– Воды боюсь.

– Да ты что? – Он снова привстал, раздвинул плечами крапиву и начал принюхиваться. – Хм, фмф… Вода. Ясно, вода. Твоя суть. Ты же воде посвящена, что ты ерунду городишь? Ты, наверное, вообще русалка. Ты жить под водою можешь.

– Я утопленница. Причем два раза.

– Ну вот! Я же говорю – вода твоя суть.

– Не могу! Я боюсь.

– Бред! – констатировал грим. – Все равно что феникс боялся бы огня, потому что он, видите ли, в нем горел. Ну-ка расскажи про свои утопления.

– Да что там рассказывать…

А что рассказывать? Что я помню про первый раз?

* * *

255 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (четверть века назад)

…Больно – локти вывернуты за спину и притянуты один к другому. Кто-то крепко держит за плечи – почти не чувствую, просто знаю. Во рту комок тряпья, для верности прихваченный платком – чтобы не голосила.

Голова раскалывается, лицо залеплено дрянью пополам с кровью. Левый глаз я таки проплакала, но дневной свет жжет хуже щелока, я моргаю, моргаю, но все равно ничего не вижу.

Правый глаз то ли склеился, то ли заплыл. Внизу кто-то возится – «Ноги вместе, паскуда! Ноги вместе!» – я опять не столько чувствую, сколько знаю: один за другим ложатся тугие витки веревки, накрепко приматывая юбку к бедрам. К коленям. К икрам. К щиколоткам.

Встряхиваю головой, наплевав на боль, из левого глаза что-то вытекает, и я прозреваю. Вижу воду. Зеленую мутную воду, пронизанную солнцем, слепящие блики и узкую коричневую полоску тени, повторяющую контуры причала. Тень, если присмотреться, вовсе не темная, она прозрачная. Она уютна и прохладна, и не режет глаз.

За спиной молчит толпа. Теперь молчит, наоралась. Слушает. За спиной мужской ровный голос читает: «…исчезновение или гибель королевы Каланды посредством премерзкого колдовства… подвергается испытанию водою…» И другой голос, женский, сиплый от горя, перебивает его: «Где она, дрянь? Где моя Каланда?!»

Где моя Каланда? Имя колоколом отзывается в голове. Грудная клетка гудит как звонница, сердце металлическим билом шарахает в ребра. Каланда! Госпожа моя, золотой ангел, моя королева…

Не убивайте меня! Я найду ее. Вы сами знаете – никто, кроме меня, не найдет. Если она еще жива… я найду. Найду!

Солнечная рябь мучает единственный зрячий глаз, пляшет в воздухе, забирается под ресницы. Зеленая река еще заперта морем и пахнет тиной. Голос за спиной умолкает. Я слышу, как вода плещет у свай, раскачивая шелковую бахрому тины. Я слышу шаги – быстрые. Более быстрые, чем мне бы хотелось. Запоздало поднимаю взгляд – на небо надо было смотреть! Молиться! Каяться!

Голос за спиной: «Да свершится…»

Один хватает за веревку, стягивающую локти, другой – за ноги. Тяжело раскачивают, лицом вниз. Все, что вижу, становится плоским, отпечатываясь на обратной стороне век: раскаленные доски причала, пыльные сапоги, метущие их грязные волосы, сбоку – зеленая граница воды.

Короткий полет.

Черная клякса моей тени кошкой бросается снизу вверх и разрывает мне горло.

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

– Меня обвинили в ведьмовстве. Чтобы проверить это, связали и бросили в реку.

– И ты не выплыла.

– Не выплыла.

– Значит – не ведьма! – грим захохотал. – Глупость какая. И что? Амаргин тебя вытащил?

– Не Амаргин. Другой.

– Кто же?

– Ирис. Он не отсюда. Он… с Другой Стороны.

– Из Сумерек, что ли?

– Да. Я жила там. Не знаю сколько. Здесь все переменилось. Не представляю, сколько лет прошло.

– М-м-м! – грим подался вперед. Сумасшедшие глаза его заполыхали в полуярде от моего носа. – А обратно чего вдруг попросилась? Соскучилась по дому?

– Черта с два. Меня выставили. Не спрашивай за что. Не знаю. В один прекрасный момент я надоела… сумеречным господам.

– Тамошняя братия вся такая, – мрачно кивнул пес. – Никогда не знаешь, что им в голову взбредет. Через одного – бешеный, каждый второй – чокнутый. Как Амаргин с ними ладит? Хотя он им вроде как родственник в тридесятом колене.

– Не им, а фолари.

– Да один хрен. Ладно бы они там у себя злобствовали, а то ведь и здесь покою не дают. А я, между прочим, САМИМ к этому кладбищу приставлен. На законных, как говорится, основаниях. Не-е-ет, находятся, пропасть, охотнички… – Он встряхнулся, мотнул башкой так, что уши щелкнули. – Я б на твоем месте держался от них подальше.

Я не ответила. Доля правды в гримовом высказывании была. И немалая.

Помолчали. Огромный черный пес растянулся на земле, положив голову на лапы. «Ладно, – подумала я. – Мне, наверное, не следует цепляться за прошлое. Ирис отказался от меня. То ли я его обидела, то ли Королева надавила, то ли поручительство оказалось слишком тяжелой заботой… да что сейчас гадать? Переживем. У меня теперь мантикор имеется. Домашний. Из рук ест…»

Каланда. В каких глубинах застиранной памяти сохранилось это имя? Имя из позапрошлой жизни. Имя и острое чувство утраты. Чувство вины. Меня бросили в воду из-за нее, из-за Каланды. Из-за того, что я сделала с ней. Значит, наказание было справедливым. Значит, я заслуживала смерти.

– А второй раз? – прервал молчание грим.

– Что – второй раз? А, утопление. Да вот, только что. Этот, как ты говоришь, дракон, заперт в подземном гроте, посреди озера из мертвой воды. Чтобы его накормить, надо через мертвое озеро пройти, а вода… ну очень холодная. И вообще… какая-то не такая. Короче, я упала в озеро. И потеряла сознание. Это случилось четыре дня назад. На сей раз меня вытащил Амаргин. Сегодня после полудня.

– Ну, это не считается. Любой может в мертвой воде хоть сто лет пролежать и останется свеженьким.

– И мертвеньким? – я затаила дыхание.

Грим подумал:

– На моей памяти никто еще не захлебывался мертвой водой. Она заращивает раны, может отрубленную руку прирастить, если приставить правильно. А если неправильно, будет рука из… хм. В мертвую воду можно лечь и заснуть на тысячу лет, а потом встать и дальше жить. Если ты заранее не мертв.

– И если найдется тот, кто тебя вытащит.

– Это верно.

Мы еще помолчали. Я повозилась, подминая под себя крапиву. Голые стебли не очень-то и стрекались, главное – не прикасаться к листьям. Между качающихся верхушек открывался длинный лоскут неба, запыленный звездами. Земля подо мной уже не казалась такой холодной. Рядом черным курганом свернулся пес – косматый, уютный. От большого его тела тянуло теплом.

– Ты не сказал, как тебя зовут.

– А ты не спросила, Леста.

Я смутилась:

– Прости. Я думала, ты сам представишься.

– Называй меня Эльго.

Эльго. Это имя не шло ему. Слишком легкое, не черно-алое, а серовато-серебряное. Я почему-то думала, что имя у него будет грозное, рокочущее. А оно звучало как всплеск воды. Сумеречное какое-то имя.

– Эльго, – спросила я, – а ты бессмертен?

Он молчал так долго, что я думала – он заснул. Но дернулось острое ухо, разомкнулись веки, пропустив малиновый луч:

– Дурацкий вопрос, – пробормотал он. Голос его опять изменился, стал юным, как у подростка. – В каком смысле?

– Ну… тебя можно убить?

– Любого можно убить.

– А что с тобой будет, когда умрешь?

– Понятия не имею. Это не мне решать. САМ решит.

Сам. Так грим называл Холодного Господина, владетеля Полночи, кого же еще. Со значением и уважением. САМ.

Я обняла колени. Хорошо, что в августе комаров уже нет. Или есть, но меня не кусают, потому что я мертвенькая? Может, САМ – тоже мой хозяин теперь?

– Эльго, а ты давно тут живешь? На заброшенном кладбище?