Текст книги "Марианская впадина"

Ясмин Шрайбер
Марианская впадина

 
я умею летать.
             я вижу в темноте.
                          я бессмертна.
 

Янина Иличева

© 2020 by Bastei Lübbe AG, Köln © Jasmin Schreiber, фото

© Марина Шабаева, перевод на русский язык, 2021

© Livebook Publishing House LLC, оформление, 2022

* * *

– Как глубоко надо нырнуть, чтобы найти светящегося, еще никем не открытого рыботима? – спросил ты меня незадолго до своей смерти.

– Не знаю, но в морских глубинах еще столько всего неоткрытого. И потенциальных рыботимов там явно тоже предостаточно плавает.

– А ты смогла бы нырять и нырять, все глубже, пока не откроешь новый вид рыбы?

– Хм. Ну, для этого мне понадобится команда и подводный робот. Но теоретически это возможно, да, могу.

– А назовешь его тогда рыботимом?

– И это можно.

– А если краба нового откроешь?

– Тогда тимокрабом назову, конечно. Однозначно.

– Обещаешь?

– Слово даю!

11000

Из морских обитателей твоим самым-самым-самым любимым был бочкоглаз («самый» у тебя всегда повторялось не меньше трех раз, если это было что-то исключительно важное). Голова этой рыбы абсолютно прозрачная, поэтому, сидя в батискафе, можно направить на нее луч фонаря и смотреть, как там у нее мозг работает. И вообще, глубоководные рыбы – это было твое, на все сто. Многие из этих живых существ имеют светящийся орган, излучающий свет за счет биолюминесценции бактерий. Сияющие щупальца, мерцающие плавники, вульгарно выставленное удилище со светящейся приманкой, а зубы наоборот: скрытые в темноте. Когда думаешь об океанских глубинах, сразу кромешная тьма представляется, но на самом деле это не так. Миллионы живых существ как маленькие лампочки передвигаются в воде – отдельными звездочками или целыми группами, образуя светящиеся галактики. Этот параллельный мир для тебя был бомбическим.

Иногда я просто сижу и думаю обо всем этом, ну а по сути – о тебе. Говоря «иногда», вообще-то я имею в виду «часто», а «часто» в действительности, значит – «непрерывно».

У меня перед глазами опять твои мягкие, как пушок цыпленка, волосы. Я помню, как ты поймал свою первую рыбу, а потом долго плакал, когда она умерла (потому и улов этот был твой последний). Я вспоминаю, как мы вместе сидели, склонившись над книгами по биологии, и придумывали животным новые, как тебе казалось, более подходящие имена. Акула превращалась в зубастика (из-за нескольких рядов ее зубов), скат становился плавающим блюдцем, верблюд – двугорбиком, а дромедар – одногорбиком, чтобы их легче было различать и не было больше всей этой путаницы. Когда я начинаю думать обо всем этом, сердце сбивается и замирает, кровь оседает в ноги, а в ушах такой шум, будто туда стеклись все воды мира. Через какое-то время вновь наступает отлив, шум в ушах стихает, синусовый узел пробуждается из летаргии и сердце начинает сокращаться ритмичнее. Потом я еще иногда ложусь на пол – как мы с тобой раньше – чтобы еще чуть-чуть подумать о тебе, чтобы еще сильнее вонзить нож внутрь себя. Вот как бы ты сейчас выглядел? Оставались бы бочкоглазы твоими любимцами по сей день или нет? И как бы ты отреагировал, узнав, что из трех недавно открытых глубоководных рыб опять ни одну не назвали рыботимом. Рассердился бы, что я не позаботилась о том, чтобы одну из них назвали рыботимом? Может, ты сейчас уже влюбился бы – в какую-нибудь девочку или в мальчика. Какими сейчас были бы твои волосы: все такими же мягкими, как пушок цыпленка? Какой была бы сейчас твоя ладонь, если бы я, как часто раньше, держала ее в своей – руке старшей сестры? Всего этого я уже никогда не узнаю. Вопросы, не имеющие смысла, но никак не отпускающие меня. Мысли не поддаются контролю, как и любовь, рождающая их. А сейчас я люблю тебя, находясь в пространстве меж мирами прошедшего времени и сослагательного наклонения, в реальности, которая была жизнью до твоей смерти и стала лишь состоянием после нее.

Мы были так близки друг другу, как больше никому. Вообще, странно, ведь я была намного старше тебя и, собственно, твоей полной противоположностью. Я никогда не была активной и энергичной, даже в раннем детстве, мне совсем никуда не хотелось, физически не хотелось. Разве что мысленно, при помощи фантазии и литературы сбежать в далекий мир; быть сильной и смелой, такой, какой в действительности я не была. Книга в руках бывает спасательной шлюпкой. Когда море жизни слишком волнуется, ты хватаешься за истории в книгах, и они спасают тебя, унося от опасности.

Больше всего мне нравились истории о Гарри Поттере – о том, как маленький волшебник жил у своих ужасных родственников в чулане под лестницей, пока не попал в школу волшебников, вырвавшись из лап этой жуткой семейки. У меня в детстве хоть и была своя комната, с кроватью, столом и всем необходимым, но я как будто тоже все время жила в шкафу под лестницей – только внутри себя самой.

Ты – я уже говорила – был совсем другим. Если я в десять лет была неспортивной, больше сидела дома с книжкой и сторонилась людей, ты в том же возрасте шумел и носился как оголтелый по улицам, и был подтянутым и ловким, как волчонок. Тебе все время куда-то было надо, куда-то тебя тянуло – прочь из дома, на улицу – ты постоянно что-то придумывал, никогда не стоял на месте, всегда в движении. Ты был колдуном и путешественником, укротителем зверей и водолазом, был ястребом, хотел летать и плавать, нырять и бегать – хотел, пока все не закончилось. Тим, Рыботим. Тим, который так любил море, а потом утонул в нем два года назад.

Ты знал, что Марианская впадина – это самое глубокое место мирового океана? Ладно. Глупый вопрос. Конечно, знал. На одиннадцать тысяч метров врезается этот желоб в кору земли. Если бросить туда гору Джомолунгму, она утонет без следа. Тогда ты не особо много понимал из того, что я тебе рассказывала. Для тебя это было просто бомбически, как ты называл все невероятное: бомбически или бомбезно.

Эти одиннадцать тысяч метров и мне казались слишком абстрактными. И только когда я сама там оказалась – глубоко-глубоко в темноте, где совсем нет света, нет цветов, почти нет кислорода – эти одиннадцать тысяч метров, все эти цифры стали для меня реальными величинами. Одиннадцать тысяч метров под водой равны метру девяносто под землей – глубине твоей могилы.

10430

А помнишь, когда умер Ронни, и ты два дня так переживал, что тебе даже твое любимое мороженое казалось невкусным? Когда мне пришлось идти с тобой к детскому врачу, потому что ты был уверен, что это странное ощущение в животе – проявление какой-то страшной болезни (хотя это была всего лишь тоска по нашей собаке)? Через два дня ты снова нормально ел, через неделю тебе стало лучше, а через месяц после того, как Ронни похоронили, ты о нем уже редко вспоминал.

Со мной было так же, когда тебя вдруг не стало, только сильнее. Я вообще есть не могла, не ходила в универ. То чувство, какое тогда было у тебя в животе, я ощущала в руках, ногах, в мочках ушей и кончике носа, и даже в аппендиксе. Знаю-знаю, что ты сейчас думаешь, аппендикс можно и удалить, как тебе удалили в семь лет. Но кончик носа-то мне еще нужен, и руки нужны, поэтому удалять аппендикс сильно не помогло бы. Чувство было такое ужасное, что я не могла встать, пойти в душ, вообще ничего не могла. А однажды все это как-то опрокинулось и ушло, но на место этого чувства другое не пришло. Вместо этого там осталась только пустота.

Помнишь, когда я читала тебе «Бесконечную историю» и мы дошли до места, в котором Ничто начинает все поглощать?

– А как оно выглядит, это Ничто? – спросил ты.

– Ну, в общем, Ничто – оно не выглядит. Иначе оно было бы чем-то.

– А как что-то может не быть?

– Хм, – только и сказала я тогда. Это был и правда сложный вопрос. Ты всегда задавал сложные вопросы, наверное, потому что ты был очень умным, и, наверное, гораздо умнее, чем я в твоем возрасте.

– Может, вот так: здесь, около меня нет стула… – раздумывала я вслух. Никакого стула около меня как раз не стояло.

– Хм… – задумался ты тогда.

Разгадки мы никакой не нашли. И это как раз хорошо передает ситуацию, в которой я оказалась тогда, после твоей смерти: у меня не было разгадки. Внутри меня разрасталось Ничто – без чувства, без внешности, запаха, звука, без вкуса. Я была костюмом человека, в котором находилось Ничто. Депрессия это, как обычно называют. Необходимо лечение. Поэтому я пошла к врачу в надежде, что она сможет поместить в меня что-нибудь. Я пошла к психиатру.

И вот в один прекрасный день я сидела в приемной на жестком деревянном стуле рядом с подставкой для зонтиков, в которой их очень много стояло, хотя кроме меня в комнате было только два человека, уже немолодых, а на улице даже и дождя-то не было. Мужчина и женщина были вместе. Я думаю, обоим было далеко за восемьдесят или даже девяносто. Они выглядели маленькими и хрупкими, как эльфы. Они были даже старше наших бабушки с дедушкой. Да уж, а это – совсем не молодые. Мне кажется, они были примерно, как бабуля «Тик-так», перед тем как она умерла. Ты ее так называл, потому что долго думал: правильно не ПРАбабушка, а ПОРΆбабушка: значит, на часы все время смотрит, торопится.

Я стала рассматривать старичков «Тик-так» внимательнее. Старушка то и дело как-то назад заваливалась, а муж ее все время поправлял. Она тогда и сама немного выпрямлялась и сидела так, как оно само собой зафиксировалось, пока не начинала опять съезжать назад на своем стуле. Кожа у нее на руках была такой тоненькой, что я с расстояния примерно трех метров могла видеть ее сосудики и капилляры. Она была как будто хрупким птенчиком из прозрачной бумаги. Мужчина положил ей на колени журнал, пытаясь вести себя так, как будто все в порядке, но она ничего не замечала. Он поднял ее руку, положил газету, на газету руку, даже страничку между пальцами как будто закрепил. Это выглядело печально и чуднó. Женщина молчала и смотрела сквозь своего заботливого спутника – спутника, на лице которого читались страх и отчаяние. Он тихо с ней разговаривал, шепотом произносил ободряющие слова, пытался ее оживить, чем-то заинтересовать («Посмотри-ка, это Хелена Фишер!»), но реакции так и не последовало. Мне казалось, что женщина даже и не понимала, где находится и что с ней в данный момент происходит. Ее взгляд оставался пустым, проходя через этот мир, скользя мимо нас, в направлении галактики, доступа к которой мы не имели.

Может быть, ты тоже сейчас там и путешествуешь на каком-нибудь астероиде? А может, ты сейчас плаваешь в бесконечно огромном океане и ныряешь вместе с плавающими блюдцами и рыбами-зубастиками в поисках рыботима? Кто знает…

Потом меня вызвали, выдернув меня из моих мыслей, возвращая назад в клинику. Осмотрев меня, врач заявила, что моя реакция на горе стала приобретать черты патологии. Патология – это когда начинается болезнь. Другими словами: я немножко неправильно горевала, нехорошо для здоровья. Так я это, во всяком случае, тогда сформулировала, хотя сейчас это звучит сильно упрощенно. Но ты же ведь не психиатр, а океанолог и путешественник, поэтому я все так и оставлю. Для меня это тогда значило примерно как: слишком горевала. И я тогда подумала: «То есть? Это в каком таком смысле?» По-моему, я как раз недостаточно сильно горевала, потому что сердце мое билось, хотя я-то думала, что умру без тебя. Серьезно. Обычно мозг включает определенные механизмы, чтобы справиться с горем. Поэтому ты через некоторое время после того, как Ронни не стало, снова пришел в себя. А я вот как-то застряла. Поэтому врач прописала мне лекарства и заполнила формуляр медицинской страховки, по которому я могла сама подыскать себе место лечения.

Лечение, в итоге, было так себе. Первые часы терапии я сидела напротив доктора, а он спрашивал меня, помогают ли лекарства, а потом пятьдесят минут сидел и молчал, надеясь, что я буду сама что-то вытаскивать из своих недр. Но из меня нечего было вытаскивать. Я сидела на дне Марианской впадины с ковшичком в руке и должна была вычерпывать им всю воду и всю боль изнутри, чтобы мне стало лучше. Я должна была вынуть все наружу, разложить и выставить напоказ. Но так не получалось. Я сидела на глубине одиннадцать тысяч метров, и давление было такое высокое, что снаружи все снова стекало назад, внутрь меня, когда я хоть чуть-чуть пыталась вычерпать. Там было столько черной воды, страха и темноты, и ни лучика света, ни единого. Большую часть времени я молчала, иногда начинала что-то мямлить, уходила от темы, рассказывала о днях, проведенных в постели, без каких-либо событий. Я рассказывала врачу о глубоководных зонах. «А вы знали, что там внизу, на дне Марианской впадины, на каждый квадратный сантиметр давит больше тонны веса?» – «Нет» – «Вот видите!» Я философствовала о влиянии микроскопической пыли на изменение климата. Я ему даже рассказала, какие у меня любимые макароны, потому что я уже правда не знала, что говорить. Страховка допускала семьдесят пять часов терапии, столько сортов макарон я не знала. Но о тебе я не проронила ни слова.

Боль, это ведь такая штука: она сперва набирает силу, независимо от того, что ее вызвало. Боль нарастает, пока не достигнет ста процентов. И тогда надо просто как-то выжить, неважно, в чем причина. Собака умерла. Друг ли бросил. Отец не объявляется. Брат умер. Конечно, от причины зависит, насколько глубоко боль вонзается в тебя, как долго сидит внутри и что там разрушает. Некоторые вещи больнее других. Но если тебя кто-то ударил по почкам, в первый момент тебе не важно, почему он это сделал. Ты просто, скрючившись, лежишь на земле и пытаешься как-то дышать. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Единственное, что мне тогда более или менее удалось: не задохнуться.

Однажды врач меня спросил, навещаю ли я твою могилу. Это было на седьмом или восьмом из этих бесконечных прописанных мне сеансов. Я поняла, он начинает затягивать петлю: мои рассуждения о спагетти с итальянским соусом больше не пройдут, тем более что я ничего и не ела практически.

– Нет. Я после похорон на кладбище не ходила, – ответила я. Ну вот так. Не могла я.

– А почему? – спросил он снова.

Я молчала. Не знаю, не хотела я как-то принимать то, что это, так сказать, твой новый адрес. То, что ты теперь под землей лежишь, а не в детской комнате, которая когда-то была и моей. Тим, Рыботим. Пойман почти в двух метрах под землей – совсем не твоя стихия. Мысль об этом разрывала мне сердце. Мама с папой ходили туда регулярно, и я заверяла, что тоже регулярно навещаю тебя, хотя и училась на расстоянии двухсот километров оттуда. Это все неправда, конечно, что навещала.

– Я себя там не особенно хорошо чувствую, – сказала я через некоторое время.

Врач молчал, и я добавила: «Я не чувствую его там, кроме того, там так много других людей – бродят, смотрят, как ты стоишь у могилы. Мне не нравится».

– А для вас это нормально? Ну, то, что вы на кладбище не ходите?

– Не знаю.

Опять молчание. Вообще-то, мне бы хотелось к тебе сходить, но я как представлю, что в этот момент еще кто-то на кладбище придет, мне уже как-то тесновато становится. Близость и дистанция – сложная тема для меня. Я представила себе: человек, может быть, стоял бы на расстоянии двухсот метров, занятый сам собой, а у меня было бы ощущение, что я чуть ли не на коленях у него сижу, а мне-то только с тобой побыть хочется.

– Вы можете попробовать пойти туда в такое время, когда там никого нет.

– Когда, например?

– Вечером, к примеру.

– Вечером там тоже много народу. Приходят те, кто днем работает.

– Ну, значит, как-нибудь, когда совсем никого нет.

– Это ночью тогда.

– Хм, – услышала я в ответ.

– Вы хотите, чтобы я пробралась на кладбище ночью?

– Глупости. Вы меня совершенно неверно поняли, – ответил он, но по его взгляду можно было прочитать: «Да-да, именно это я и имею в виду, уважаемая, я только вслух этого не говорю. Не хватало только, чтобы вас судили за нарушение покоя усопших, а меня привлекли за подстрекательство».

– Совершенно идиотская мысль, – сказала я решительно, подумав при этом: «А что, это мысль!»

Ты бы нашел эту мысль бомбической. Однозначно.

Чем займется всякий нормальный человек, собираясь проникнуть на кладбище, первым делом? – будет гуглить. Так я и поступила. Поисковик тут же наполнился фразами типа: кладбище, вторжение, последствия; залезть на кладбище; что случится, если поймают; взлом, инструменты и т. д.

Наше кладбище не в деревне, в конце концов, находилось. Мама с папой жили, как и я, в большом городе. Там несколько кладбищ – твое закрывалось в семь вечера. Тот, кто после закрытия находился на территории, в любом случае нарушал порядок. По крайней мере, так в интернете писали.

Другая проблема: я – не спортивная, что для тебя, конечно, не новость. Мне пришлось бы залезать на стену высотой метр восемьдесят. Суперплана – как это, черт подери, сделать – у меня не было. Может, со стремянкой? Даже и так, все равно придется подтягиваться, поднимая на стену восемьдесят килограммов и сто шестьдесят три сантиметра моего тела. Я подумала, может, мне потренироваться специально для этого: в статусе лузера полгода каждый день ходить в качалку на подтягивания? Намерение без реальных шансов на успех – это я была вынуждена признать сразу. От депрессии – каждый день заниматься спортом, правильно питаться, ходить в университет и жить нормальной жизнью: хоп, и проблема решена? Конечно нет! Если бы все было так просто. Сначала надо было днем туда поехать и посмотреть, что и как. Это ясно. Мысль о том, что мне надо ехать на кладбище в часы, когда оно открыто, тревожила. Но я твердо решила не думать о том, что ты там лежишь, в земле зарытый. Я подумала: просто поеду, посмотрю на стену и больше ничего. И мне без разницы, сколько там людей на кладбище будет и сколько их там уже под землей. Речь шла о стене. Только о стене.

И все-таки я решила до этого раз-другой пойти побегать. Мне надо было выяснить, насколько я в форме (или, скорее, насколько я не в форме). Как далеко и как быстро я смогу убежать, если на кладбище кто-то застанет меня врасплох. Или еще что-то… Это днем ты смелая и имеешь на все научный взгляд и все такое, а ночью на кладбище будешь себя спрашивать: а привидений и зомби точно не бывает? Ну или что-то в этом роде. Зомби для тебя было тоже нечто из серии «бомбического».

Что я сделала дальше: я перевернула всю свою квартиру (с двумя комнатами моей малюсенькой квартирки это не сложно), чтобы найти свои фитнес-часы. Было дело, я надевала их каждый день, когда хотела похудеть, занялась спортом и другими полезными для здоровья вещами, как это бывает у взрослых. Часы, когда они на запястье, посылают всевозможные данные на телефон: мой пульс, например, который каждую минуту измеряется и отражается на графике.

У меня на холодильнике тогда висела распечатка такой диаграммы от 23.09.2016 и показывала, как сердце ускорилось с 74 до 156 ударов в минуту, потом частота сердцебиения медленно поднялась еще до 172, стабилизировалась и не падала еще несколько минут. Это было, когда мама позвонила мне из вашей поездки на Майорку – я еще трубку взяла только после второго звонка, а она все молчала. И я ответила раздраженно: «Мама, ну, говори! Я в магазине». Я думала: это опять из серии ее пресловутых «звонков из кармана брюк», набранных случайно. А потом она сказала: «Тима больше нет».

У меня на холодильнике до сих пор висит диаграмма, на которой видно, как разбивается человеческое сердце.

9950

Я была готова. Теплой летней ночью, в 1:46, я стояла у стены кладбища, на том месте, которое выбрала неделю назад. Место было идеальное: его прикрывал куст орешника, со стороны улицы меня никто не увидел бы, и я могла спокойно поставить к стене свою стремянку, которую притащила с собой. Я еще раз огляделась – все чисто – и поднялась на пять ступенек, откуда довольно легко могла бы перелезть через стену. Забравшись на стену, я повернулась и потянула веревку, специально привязанную к ручке лестницы. Стремянка ударялась и скребла о стену, в ночной тишине это казалось мне громом. Я затаила дыхание, прислушалась, нет ли шума или каких-нибудь голосов. Все было тихо. Я затащила стремянку наверх и опустила ее по ту сторону стены, чтобы можно было спокойно спуститься вниз и не пораниться. Я сложила стремянку и повесила ее на веревке через плечо.

Огляделась, и сердце у меня ушло в пятки. Да, ночью на кладбище жутко именно так, как себе это обычно представляют. Могу поспорить, ты был бы в восторге. Я специально подгадала под лунную ночь, чтобы все было видно и не пришлось включать фонарик. Сейчас я пожалела об этом; по мне, так видно было даже слишком хорошо. Я посмотрела на тропинку: ее обрамляли высокие черные ели, на гравий падали причудливые тени. Прямо передо мной находился источник, на страже которого стоял каменный ангел без головы, ростом с человека. Чего можно было ждать дальше? Воя волков? Лязганья цепей? Все внутри меня кричало: «Паула, беги отсюда!» Но я взяла себя в руки и посмотрела в смартфоне, где нахожусь. Там на карте я отметила твою могилу, чтобы можно было увидеть маршрут, как пройти. Сто семьдесят шесть метров.

Я пошла вперед, руки у меня дрожали, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Любой незначительный шорох повергал меня в ужас, а когда рядом со мной неожиданно вспорхнула птица, я чуть не разревелась. Думать рационально и логически рассуждать днем – это просто. Ночью на кладбище тебе вдруг снова семь лет, и в голову приходят истории типа «Кладбища домашних животных» или «Оно», и монстры в голове начинают представлять совершенно реальную опасность.

Через несколько метров узкая тропинка повернула направо и вывела на главную дорогу, которая была значительно шире, по краям стояли высокие липы. Здесь было порадостнее и посветлее. Памятники с обезображенными ангелами виднелись поодаль от дороги. Повернуть направо, потом налево, и я на месте – так показывала карта. Я прошла мимо мавзолея, о котором смутно помнила еще с твоих похорон. Там мама останавливалась, чтобы присесть на ступеньку, когда мы возвращались с могилы, у нее подкашивались ноги. «Все нормально. Все нормально», – повторяла она, хотя все видели, что ничего не нормально. Как могло быть все нормально, когда мы только что положили тебя в землю?

Я отбросила все мысли, чтобы сконцентрироваться на своей миссии, и пошла дальше, пока вдруг не оказалась перед твоей могилой. Неожиданно. Бамс! – и я вдруг стою там и смотрю на квадратную темно-серую плиту, на которой мы выгравировали огромного бочкоглаза. Мне тогда пришлось даже ругаться с папой: ему это казалось глупо и не к месту. Это оттого, что он-то не путешественник и не исследователь морей, каким был ты. Ну а что тут поделаешь, они всего лишь родители, да ведь? На твоей надгробной плите написано:

Тим: путешественник, исследователь морских глубин, лучший в мире пловец, брат и сын.

А внизу: дата твоего рождения и дата твоей смерти. И больше ничего.

Я положила стремянку на землю и села на траву около твоей могилы, скрестив ноги. Что делать дальше, я не знала. В кино люди часто разговаривают с могилами, но у меня для этого маловато веры в спиритизм. Я перечитывала надпись снова и снова, хотя знала ее наизусть, потому что это я ее тогда и сформулировала. Надеюсь, тебе понравилось, как я придумала. Я считаю, надо просто и без прикрас говорить все так, как есть. Через некоторое время я заметила, что, видимо, бессознательно начала рвать руками траву вокруг могилы, и тут же остановилась. Ты бы меня пристыдил: «А как же муравьи?» – сказал бы ты. Или: «Ты живых существ убиваешь!»

Я теребила рукой правый рукав футболки, ковыряла пальцем дыру на коленке джинсов, пытаясь конвертировать таким образом напряжение в кинетическую энергию, не в состоянии сидеть просто так.

«Привет», – тихо сказала я потом.

Молчание в ответ оглушило, как пощечиной. Обычно ты ответил бы: «Привет-медвед!» Но сейчас это было невозможно – ведь ты лежал на глубине метр девяносто под землей, и тебя уже начинали пожирать беспозвоночные членистоногие. Потому что все закончилось. Потому что твой голос ушел из этого мира, забрав с собой все слова. Потому что все равно это уже было только твое тело, но не ты сам. Тот самый Ты – сформированный нейронными соединениями в головном мозге и оставшийся мне таким близким по сей день.

Мне было так паршиво.

Я злилась на своего терапевта, спрашивая себя, какой именно эффект все это должно было вызвать, кроме того, что мне стало еще хуже. Я не могла остановиться и все представляла себе, как твое тело грызут жуки и червяки, как твои глазные яблоки вытекают из глазниц, разжижаясь. Каким серым, наверное, стал язык, а живот уперся в крышку гроба, вздувшись от гниющих внутри органов. В моей голове раскручивался фильм ужасов, и я была не в состоянии остановить его. Одновременно мне почти хотелось смеяться, потому что я думала о том, что ты был бы в восторге. У меня в голове все перемешалось.

И вдруг в этот момент я услышала голос. Сначала я подумала, мне показалось: наверное, просто ветер или голоса доносились с трассы. Но слишком уж далеко в глубине кладбища я находилась.

«Черт подери!» – ругался кто-то.

Я затаила дыхание. Fuck! А когда, собственно, начинают работать кладбищенские садовники? Я немного приподнялась, пытаясь хоть что-то увидеть поверх множества надгробий, закрывавших мне обзор. Ужасающе близко от меня, всего в нескольких метрах, мигал луч света и копошился какой-то человек. Черт, это что, могильщик? Кажется, в руках у него была лопата. А что, могилы сегодня не экскаваторами роют? Я по-пластунски медленно подползла, спряталась, присев на корточки за одним из надгробий, и стала наблюдать. Склонившаяся фигура – однозначно – держала в руках лопату, ковыряясь в земле. Но на профессиональную работу садовника это не было похоже. Скорее, как-то хаотично и уж точно нелегально. Я ползком вернулась назад к твоей могиле и решила уходить. Когда я подняла стремянку, она загремела, и я еще раз обернулась в сторону той фигуры. Фигура замерла.

«Кто здесь?» – произнес хриплый голос.

Я не ответила, пытаясь только умостить веревку стремянки на плече и быстрее бежать оттуда. Но оттого, что я так суетилась, я тут же споткнулась о невысокий надгробный камень сбоку от меня и растянулась во всю длину под грохот падающей лестницы. Твоя сестра опять блеснула элегантностью и изыском, это выглядело просто волшебно.

«Черт возьми», – на этот раз чертыхнулась я и схватилась за сильно ушибленную голень. Теперь мерцающий луч света приближался ко мне, и я увидела, что фигурой был мужчина, а свет исходил от маленького старинного керосинового фонаря «летучая мышь», о чем ты непременно сказал бы: «Как-то по-пиратски». Я в панике стала карабкаться назад: откуда я знаю, может быть, это какой-нибудь сумасшедший убийца, который здесь как раз зарывал труп? Но когда я увидела этого человека перед собой, мне стало ясно, что он по крайней мере не особо опасен.

Это был пожилой мужчина, в его тонких седых прядях играл легкий летний ветерок. Он был немного похож на нашего дедулю «Тик-так» на старых фотографиях или на голубиного птенчика: у них на головке тоже вот такой спутанный пушок бывает. На мужчине были темные старомодные брюки, а поверх – рубашка в клеточку с короткими рукавами, цвет которой я не могла разобрать в желтоватом свете фонаря. Выше воротника на меня таращилось испуганное лицо, недоверчивое и одновременно рассерженное. Столько чувств на каких-то нескольких сантиметрах морщинистой кожи! Я подумала о своей собственной пустоте, завидуя такой полноте эмоций.

– Что вы делаете в такое время здесь на кладбище? – проворчал старик в мою сторону.

– Я к своему брату пришла.

– Сейчас? Почему вы не приходите на могилу днем, как все нормальные люди?

Между тем я уже присела и рассматривала в свете фонаря, насколько сильно я поранила ногу, то и дело поглядывая на мужчину с лопатой. На всякий случай.

– Здрасьте приехали! Это что, я посреди ночи на кладбище в земле копаюсь? – парировала я. – Это вы что тут делаете?

– А вот это вас вообще не касается, – пробурчал мужчина.

– Труп, что ли, тут закапываете?

– Вы с ума сошли. Я что, похож на преступника?

– Не знаю. Но и на не-преступника вы не тянете: с лопатой, фонарем и всем этим ковырянием в земле, – не уступала я.

Я поднялась и отряхнула одежду. Теперь мы стояли и рассматривали друг друга: два кладбищенских взломщика, застукавших друг друга на месте преступления. Вся эта ситуация напомнила мне один из твоих любимых анекдотов, который начинался словами «встречаются два охотника в лесу». И мне стало смешно, как бы абсурдно это сейчас ни звучало.

– Теперь вы смеетесь. Может, вы все-таки сумасшедшая? Вы что, сатанистка или вроде того и исполняете здесь какие-то ритуалы? – поинтересовался старик, рассматривая меня, слегка прищурившись.

– Я уже сказала, что я к брату пришла. Он здесь похоронен, – сказала я, показывая на могилу позади меня.

Мужчина не сводил с меня глаз.

– А что вы здесь делаете, вы мне все еще не сказали, – повторила я свою попытку. Мне тоже стало любопытно узнать, что мог раскапывать пожилой мужчина, лет так восьмидесяти, ночью на кладбище? Себя закапывать он точно не собирался, для этого он выглядел несколько здоровее, чем требовалось.

– Я за подругой пришел.

Та-ак, ну это было уже слишком. Я пыталась сдержать смех, но у меня не очень получилось. В итоге все закончилось звуком, похожим на то, как из проколотой автошины выходит, шипя и булькая, воздух.

– Вам это кажется забавным? – обиделся он.

– Ну, вообще, да. Полагаю, ваша подруга умерла? Вы хотите украсть труп?

– Что за глупости. Мне надо только урну выкопать. Я ей кое-что пообещал. У вашего поколения сейчас, может быть, все по-другому, но в наше время держали данное слово.

– Хм… ладно…

Мы оба молчали.

– Что вы собираетесь делать с вашей подругой, когда заберете ее отсюда?

– Вас это не касается, – пробурчал он.

– Это же… – начала было я, но не успела. Я что-то услышала и, судя по взгляду старика, он тоже.

– Это что, голоса были? – встревоженно прошептал он.

– Кажется, да, – сказала я.

Мы оба прислушались. Ветер вновь доносил какие-то звуки, похожие на обрывки голосов.

– Проклятье, это, наверное, садовники. Они, бывает, уже в три часа ночи начинают работать, – сказал старик.

– Тогда нам лучше уходить. Давайте, забирайте свою подругу – и домой! – предложила я и опять закинула на плечо веревку стремянки.

– Я еще не докопался до нее. В восемьдесят три уже не так быстро копается, как в двадцать.

– Да-а… Ну тогда, может, в другой раз?