Текст книги "Новая Луна"

Четыре

Два поцелуя для Адрианы Корты, по одному в каждую щеку. Маленький подарок, упакованный в японскую печатную бумагу, мягкую, как ткань.

– Что это?

Лукас любит преподносить матери подарки, когда приходит в гости. Он неутомим: по меньшей мере раз в неделю приезжает на трамвае в Боа-Виста и встречается с матерью в павильоне Санта-Барбары.

– Открой, – говорит Лукас Корта.

Он видит, как восхищение разливается по лицу матери, когда она аккуратно разворачивает бумагу и улавливает красноречивый аромат подарка. Ему нравится управлять эмоциями.

– Ох, Лукас, не стоило. Это же так дорого.

Адриана Корта открывает маленькую жестянку и вдыхает густой запах кофе. Лукас видит, как на ее лице отражаются годы и сотни тысяч километров.

– Увы, он не бразильский.

Кофе дороже золота. Золото на Луне дешево, ценится лишь за красоту. Кофе дороже, чем алкалоиды или диаморфины. Принтеры могут синтезировать наркотики; ни один принтер ни разу не произвел кофе, который не был бы дерьмом на вкус. Лукас не любит кофе – слишком горький и еще лживый. Вкус совсем не похож на запах.

– Я его сберегу, – говорит Адриана; закрывает жестянку и на миг прижимает ее к сердцу. – Это нечто особенное. Я выберу подходящий момент. Спасибо тебе, Лукас. Ты звонил Аманде?

– Я подумал, на этот раз можно и пропустить.

Адриана не выражает чувств ни словом, ни взглядом. Брак Лукаса с Амандой Сунь давным-давно превратился в формальность.

– А Лукасинью?

– Я перекрыл ему финансирование. Думаю, Ариэль ему что-то дала. Грязную наличность. Что это говорит о семье?

– Он образумится.

– В какой-то момент мальчику придется взять на себя хоть какую-то ответственность.

– Ему семнадцать. В этом возрасте я бегала со всеми мальчиками и девочками, какие только были доступны. Пусть перебесится. Конечно, отрежь его от денег – будет к лучшему, если он поживет своим умом. Тот трюк с аварийным скафандром был проявлением инициативы.

– Своим умом? Ума-то ему и не хватает. В мать пошел.

– Лукас!

Лукас морщится от упрека.

– Аманда – по-прежнему часть семьи. Мы не говорим плохо о родственниках. И у тебя нет права обижаться на Ариэль. Она еще не согрела свое кресло в «Белом Зайце», а ты ее уже скомпрометировал.

– Мы получили сделку с китайцами. Мы обставили Маккензи.

– Мне это очень понравилось, Лукас. Майки гандболистов были милой деталью. Мы перед тобой в долгу. Но бывают и более важные вещи, чем семья.

– Не для меня, мамайн. Не мой случай.

– Ты сын своего отца, Лукас. Истинный сын своего отца.

Лукас принимает похвалу, хотя для него она горька как кофе. Он никогда не знал своего отца. Он всегда хотел быть сыном своей матери.

– Мамайн, мы можем поговорить по секрету?

– Конечно, Лукас.

– Я беспокоюсь за Рафу.

– Хотелось бы мне, чтобы Рэйчел не забирала Робсона в «Горнило», да к тому же так быстро после покушения на убийство. Кое-кто мог бы усмотреть в этом признаки заговора.

– Рафа убежден, что так и есть.

Адриана поджимает губы, досадливо качает головой.

– Ох, да ладно тебе, Лукас.

– Он видит руку Маккензи повсюду. Рафа мне сам это сказал. Ты знаешь Рафу: старого доброго Рафу, смешного Рафу, тусовщика Рафу. Кому еще он может сказать то же самое, когда на миг потеряет бдительность? Ты понимаешь, в чем опасность для компании?

– Роберт Маккензи пожелает расплаты за потерю сделки с китайцами.

– Конечно. Мы бы поступили в точности так же. Но Рафа усмотрит в этом еще один признак личной вендетты Роберта Маккензи.

– Чего ты просишь, Лукас?

– Побольше рассудительности. Только и всего.

– Ты хочешь сказать, что достаточно рассудителен?

– Рафа – бу-хвэджан. Я с этим не спорю. Я не собираюсь умалять его престиж. Но, может быть, кое-какие полномочия можно делегировать?

– Продолжай.

– Он лицо «Корта Элиу». Пусть остается лицом. Пусть будет свадебным генералом. Пусть занимается совещаниями и болтовней. Пусть и дальше сидит в своем кресле во главе совещательного стола. Просто надо очень осторожно пресечь для него возможность принимать решения от имени компании.

– Чего ты хочешь, Лукас?

– Только лучшего для компании, мамайн. Только лучшего для семьи.

Лукас Корта целует мать на прощание: дважды, во имя семьи. По разу в каждую щеку.

Когда до «Горнила» остается двадцать километров по рельсам, фамильяр Робсона Корты-Маккензи будит его песней на ухо. Мальчик бежит в смотровой «пузырь» в передней части вагона и прижимает ладони к стеклу. Для одиннадцатилетки первый взгляд на столицу Маккензи – это навсегда. Их железнодорожный вагон – частный рейсовый челнок «Маккензи Металз», курсирующий через Океан Бурь по медленной восточной линии Первой Экваториальной: шесть комплектов рельсовых путей трехметровой ширины; чистых и сияющих в отраженном свете Земли, огибающих край мира, огибающих весь мир. Скоростной экспресс из Цзиньчжуна как будто выскакивает из пустоты и исчезает, превращаясь в размытую вспышку света. Вид из переднего конца вагона действует на нервы Рэйчел. Мальчику он нравится.

– Погляди, тягач «Ган» – класса, – говорит Робсон, когда вагон проносится вдоль бока длинного, массивного грузового поезда, идущего по медленному четному пути. И быстро забывает об увиденном, ибо на восточном горизонте восходит второе солнце; светящаяся точка, такая ослепительная, что стекло темнеет, защищая человеческие глаза. Точка разрастается, превращаясь в шар, зависший как мираж над краем мира, как будто не приближаясь и не становясь ярче.

«Мы прибудем в „Горнило“ через пять минут», – объявляют фамильяры.

Рэйчел Корта прикрывает глаза рукой. Она много раз видела этот фокус: точка будет плясать и ослеплять, а потом, в последний миг, проступят детали. Это зрелище никогда не перестает изумлять. Ослепительное сияние заполняет весь смотровой «пузырь», а потом челнок въезжает в тень «Горнила».

«Горнило» оседлало четыре внутренних пути Первой Экваториальной. Его вагонные тележки бегают по двум отдельным наружным путям; старая добрая сталь, не маглев. Жилые модули, испещренные окнами и фонарями, висят в двадцати метрах над путями, отбрасывая на рельсы вечную тень. Над модулями – сепараторы, сортировальные машины, плавильни; еще выше параболические зеркала фокусируют солнечный свет и направляют в конвертеры. «Горнило» – десятикилометровый поезд, оседлавший Первую Экваториальную. Пассажирские экспрессы, товарняки, ремонтные вагоны ездят под ним и сквозь него, как если бы он был надстройкой колоссального моста. Вечно в движении с неизменной скоростью десять километров в час он совершает один оборот вокруг экватора за один лунный день. Над его зеркалами и плавильнями – постоянный полдень. Сунь называют свой стеклянный шпиль на вершине горы Малаперт Дворцом Вечного Света. Маккензи с презрением относятся к их притязаниям. Они и есть обитатели вечного света. Они купаются в свете, пропитываются им, питаются им; он их выщелачивает и обесцвечивает. Рожденные в мире без теней, Маккензи выпестовали тьму внутри себя.

Вагон заезжает под край «Горнила», в рассеченную лучами прожекторов тень. Проступают очертания товарняка, который извергает реголит через батарею архимедовых винтов. Вагон-челнок замедляется; его ИИ обменивается протоколами с ИИ «Горнила». Эта часть Робсону нравится больше всего. Вагон цепляют захватами, поднимают с путей и помещают в один из доков, предназначенных для прочих железнодорожных челноков «Маккензи Металз». Шлюзы стыкуются, давление выравнивается.

«Добро пожаловать домой, Робсон Маккензи».

Сквозь узкие окна в крыше падают лучи света – такие яркие, что он кажется плотным. Подходы к сердцу «Горнила» охраняет световой частокол; он как будто состоит из осколков тех зеркал, что фокусируют солнечный свет на плавильнях. Тысячу раз Рэйчел шла по этому коридору и неизменно чувствовала вес и жар тысяч тонн расплавленного металла над своей головой. Это опасность, это богатство, и это защита. Расплавленный металл – единственный щит, который бережет «Горнило» от карающего меча радиации. Это постоянное напоминание для людей на борту поезда: расплавленный металл над их головами подобен стальной пластине в разбитом черепе. Шаткое равновесие. Однажды какая-нибудь система может отказать, и металл прольется с небес, но не сегодня, не вскорости, не при ее жизни.

Робсон бежит впереди. У шлюза, ведущего в следующий отсек, он видит Хэдли Маккензи, своего любимого дядюшку, пусть между ними разница в возрасте в каких-то восемь лет. Хэдли – сын патриарха Роберта от его позднего брака с Джейд Сунь. Получается, он дядя, но больше похож на старшего брата. У Роберта Маккензи рождаются только сыновья. «Человеком-на-Луне может быть только мужик», – все еще шутит старый монстр. Посредством селективных абортов, составления генетических карт эмбрионов, хромосомной инженерии шутка стала правдой. Хэдли подхватывает Робсона, бросает в воздух. Мальчик взлетает высоко, смеется, и сильные руки Хэдли Маккензи его ловят.

– С бразильцем все ясно, полагаю, – говорит Хэдли и целует сводную племянницу в каждую щеку.

– Сдается мне, он сам как ребенок, – отвечает Рэйчел Маккензи.

– Мне ненавистна сама мысль о том, что Роббо мог бы расти там, – заявляет Хэдли. Он невысокий, жилистый и стальной, весь состоит из узлов доведенных до совершенства мышц и сухожилий. Клинок Маккензи, густо покрытый веснушками от множества сессий в соляриях. Пятно на пятне; человек-леопард. Он постоянно скребется и чешет шкуру. Слишком много времени провел под солнечными лампами, перебрал витамина D. – В таком месте ребенок не научится правильной жизни.

«Сообщение от Роберта Маккензи», – объявляет Камени, фамильяр Рэйчел. Выражения лиц Хэдли и Робсона говорят Рэйчел, что им пришли аналогичные известия. «Рэйчел, любовь моя. Рад, что ты привезла Робсона домой в целости и сохранности. Восхищен. Приходи повидаться со мной». Голос мягкий, все еще не утративший западноавстралийского акцента и нереальный. Роберт Маккензи потерял этот голос еще до того, как родились три человека, сейчас стоявшие в вестибюле. Изображение на линзах – не Роберт Маккензи, но его фамильяр: Рыжий Пес, символ города, который породил амбиции патриарха «Маккензи Металз».

– Я отведу тебя к нему, – говорит Хэдли.

Капсула отвозит Рэйчел, Робсона и Хэдли к голове «Горнила»; десять километров по четному пути. Рэйчел кажется, что маглев-двигатель капсулы усиливает слабое, но постоянное дрожание, порожденное движением поезда. Медленное раскачивание «Горнила» на рельсах – пульс, с которым бьется сердце ее дома. Рэйчел Маккензи была начитанным ребенком, и на экранах, среди миров, выстроенных из слов, она плавала по океанам из воды с грозными пиратами и головорезами. В мире каменных морей сердцебиение «Горнила» – единственное ощущение, которое она в своем воображении может сравнить с пребыванием на борту парусника.

Капсула резко сбавляет скорость, и происходит стыковка. Открывается шлюз. Рэйчел вдыхает зелень и гниль, влажность и хлорофилл. Этот вагон – огромная стеклянная теплица. При постоянном освещении и в низкой лунной гравитации папоротники вырастают до громадной высоты; зеленый свод из листьев затмевает изогнутые опорные балки оранжереи. Свет здесь пестрый, полосатый как тигриная шкура: солнце стоит неподвижно, на волосок от зенита. Все папоротники наклонены в его сторону. Посреди папоротников раздаются птичьи крики, мелькает яркое оперение. Кто-то где-то ухает. Это райский сад, однако Робсон хватается за руку матери. Здесь обитает Боб Маккензи.

Тропа вьется между бассейнами и тихо журчащими ручьями.

– Рэйчел. Дорогая!

Джейд Сунь-Маккензи приветствует свою сводную внучку двумя поцелуями. То же с Робсоном. Она высокая, с длинными пальцами, элегантная и нежная, как ветви папоротников вокруг. Она как будто не постарела ни на день после того, как вышла замуж за Роберта Маккензи девятнадцать лет назад. Никого из потомков Роберта Маккензи не обманывает ее внешний вид. Она состоит из проволоки и шипов, из тугой и мускулистой воли.

– Ему не терпится увидеть тебя.

Робсон крепче сжимает руку матери.

– Он был в дурном настроении после того, как Корта украли ту экспортную сделку с китайцами, – бросает Джейд через плечо. Она видит, как Робсон смотрит на мать снизу вверх. – Но вы подсластите пилюлю.

Роберт Маккензи дожидается в бельведере, сотворенном из сплетенных ветвей папоротников. Волнистые попугайчики и длиннохвостые попугаи все так же безумно чирикают и щебечут. Роботы-бабочки лениво порхают, размахивая радужными полимерными крыльями.

Легенда гласит, что Роберта Маккензи в живых поддерживает кресло, но одного взгляда хватает, чтобы понять правду: все дело в воле, которая горит в глубине его глаз. В желании властвовать, владеть, удерживать и не отдавать ничего, даже эту бренную оболочку. Роберт Маккензи играет со смертью в гляделки. Система жизнеобеспечения возвышается над его головой, точно корона, точно гало. Трубки пульсируют, насосы шипят и крутятся, моторы жужжат. Тыльные стороны его ладоней покрыты пятнами медленно заживающих гематом там, где иглы и катетеры пронзают кожу. На трубку в его горле никто не может смотреть дольше одного мгновения. Запах папоротников, запах свежей воды не скрывает вони. Желудок Рэйчел Маккензи сводит судорогой, стоит ей унюхать колостому[12]12
  Колостома – открытый конец ободочной кишки, выведенный на переднюю брюшную стенку.


[Закрыть].

– Дорогая моя.

Рэйчел наклоняется, чтобы поцеловать впавшие щеки. Роберт Маккензи заметит любое промедление или признаки отвращения.

– Робсон. – Он раскрывает объятия. Робсон шагает вперед и позволяет его рукам обхватить себя. Уродливая старая мумия целует мальчика в обе щеки. Роберту Маккензи было сорок восемь лет, когда он предпочел Море Островов Западной Австралии и посвятил Луне свою семью и свое будущее. Слишком старый, чтобы отправиться на Луну, он не должен был пережить подъема на орбиту, не говоря уже о низкой гравитации, которая грызла его кости, кровеносные сосуды и легкие, о неустанном радиационном дожде. Ему следовало передать дело в руки детей и роботов. Но Роберт Маккензи пришел сам и заложил фундамент для миллиона людей с лишним, которым предстояло поселиться на Луне. Это существо в кресле с системой жизнеобеспечения имеет полное право называть себя Человеком-на-Луне. Ему сто три года, дюжина медицинских ИИ следит за его телом, поддерживает его, но оно работает на том же горючем, что и раньше, – на воле, которая горит в бледно-голубых глазах.

– Ты славный пацан, Робсон, – выдыхает Роберт Маккензи на ухо мальчику. – Славный пацан. Как хорошо, что ты вернулся туда, где должен быть, подальше от этих ворюг-Корта. – Покрытые тонкой как бумага кожей руки-клешни встряхивают мальчика. – Добро пожаловать домой. – Робсон вырывается из хрупких клешней. – Им не выкрасть тебя обратно.

– Моему супругу пришла в голову идея, – говорит Джейд Сунь. Она стоит позади, положив одну руку на плечо старику. Рука тонкая, изящная, ногти лакированные, но Роберт Маккензи как будто проседает под ее малым весом. – Разве есть какая-то причина, препятствующая Робсону вступить в брак?

Привет, мам, привет, Кэсси. Ребята, если вы это видите, привет. Знаю, от меня некоторое время не было вестей. Я могу все объяснить. Короче говоря: как я и известила вас в своем весьма поспешном сообщении, я работаю на Драконов. «Корта Элиу». Добытчиков гелия-3.

Я работаю на «Корта Элиу». Просто захотелось повторить это еще раз, чтобы вы оценили. Что это значит прямо сейчас: никакой больше заботы о кислороде, воде, углероде или сети, потому я могу послать вам это. Не думаю, что вы поймете, каково это – больше не переживать из-за Четырех Базисов. Все равно что выиграть в лотерею, где главный приз – возможность продолжать дышать, а не десять миллионов долларов.

Я не могу вам слишком многое рассказать о том, как получила работу, – это связано с безопасностью: Пять Драконов, они точно мафия, вечно грызут друг другу глотки. Но могу сообщить, что я под личной опекой Карлиньоса Корты. Кэсси, сестричка. Тебе надо эмигрировать. На этой каменюке полным-полно горячих парней.

Я в учебной бригаде по работе на поверхности. Мы луноходцы. Нам надо многому научиться. Луна знает тысячу способов, чтобы убить тебя. Таково правило номер один, и оно распространяется на все. Есть особые способы двигаться, читать знаки и сигналы, выходить на связь и отключаться, анализировать данные скафандра, и все эти способы надо изучить, иначе одно маленькое упущение поджарит тебя, или заморозит, или задушит, или под завязку напичкает радиацией. Мы три полных дня занимались одной только пылью. Есть пятнадцать разновидностей пыли, и следует знать физические свойства каждой, от абразивных до электростатических и адгезивных. Помните Шерлока Холмса, который выучил пятьдесят типов сигарного пепла? Есть еще время перезарядки батарей, лунная навигация – Джо Лунники неправильно оценивают горизонт и думают, что все находится гораздо дальше, чем оно есть на самом деле. А ведь нас еще даже не вывели на поверхность. И скафы. Знаю, они должны быть тугими, но неужели размер мне подобрали правильно? Ушло целых десять минут, чтобы влезть в эту штуку. Не хотелось бы проделывать такое при разгерметизации. Наденешь его неправильно – и будут синяки там, где давят швы. Впрочем, если наступает рэ-гэ, о синяках беспокоятся в последнюю очередь.

Я, скорее всего, напугала вас до смерти. Но к этому привыкаешь. Невозможно постоянно жить в ужасе. Однако, если проявить безалаберность хоть раз, пощады не жди. Карлиньос говорит, обычно в каждой учебной бригаде как минимум один человек погибает. Я как следует забочусь о том, чтобы это было не про меня.

Моя бригада: Олег, Жозе, Саадия, Тандека, Пейшенс и я. Я единственная норте. На меня пялятся. Наверное, говорят про меня разное, но тут единственный язык – глобо, а у меня лишь родной английский. Я им не нравлюсь. Карлиньос время от времени работает со мной один на один, и это меня выделяет. Делает особенной. Так что тренеры думают, что я шпион Корта, а класс – что я в любимчиках у учителя. С наименьшей неприязнью ко мне относится Пейшенс. Она родом из Ботсваны, но, как и остальные в бригаде, побывала в университетах и корпорациях по всему миру. Джо Лунники, должно быть, самые образованные иммигранты в истории. Пейшенс беседует со мной, и мы пьем вместе чай. Жозе не прочь меня убить. Если бы он сумел это подстроить так, чтобы не поймали, думаю, не стал бы колебаться. Он постоянно меня перебивает. Не могу понять, в том ли дело, что я женщина, или в том, что я североамериканка. Наверное, и в том и в другом. Говнюк. Менталитет в бригаде – как в университетской футбольной команде. Вечная агрессия-агрессия-агрессия. В каждом вдохе чувствуется тестостерон. Дело не только в том, что это добывающая индустрия; все молоды, умны, амбициозны и очень-очень мотивированны. В то же самое время это самое сексуально раскрепощенное общество, которое когда-либо существовало. В лунном глобо даже нет слов для обозначения натуралов или геев. Каждый занимает свое особое место в спектре.

Я вам скажу, с чем мне тяжело. С португальским. Да что это за язык такой? На нем разговариваешь так, словно у тебя вечный насморк. Ни одно слово не звучит, как пишется. По крайней мере читается португальский логично. Но вот произношение… Есть португальское произношение, а есть еще бразильское португальское произношение. А вдобавок – рио-бразильское произношение. И напоследок еще лунный вариант рио-бразильского португальского произношения; на нем-то и говорят в «Корта Элиу». Я предложила, чтобы Хетти все переводила; как же на меня уставились. Итак, пришло время учить португальский. Это значит, adeus, eu te amo, e eu vou falar com vocde novo em breve![13]13
  До свидания, я тебя люблю, скоро снова свяжемся (порт.).


[Закрыть]

Лукас Корта, легкий и хрупкий, как сон, спускается вдоль лиственных колонн. Вода капает и течет, льется тонкими струйками и сочится через тонкие и толстые трубки, которые соединяют расположенные ярусами резервуары для выращивания растений. Он движется по спирали вокруг центрального столба из зеркал, которые отражают солнечный свет, направляя его на резервуары. Смотрит вверх: стены цилиндра кажутся бесконечными, но в итоге покрывающая их зелень сливается с ослепительно-ярким пятном солнечного света размером с монетку, увенчивающим крышу фермы. Глубина сельскохозяйственной шахты – один километр. В аграрии Обуаси таких шахт пять, а Тве лежит в центре пентаграммы из семидесяти пяти аграриев. Латук и прочие разновидности салата растут так густо, что между ними и жук не проползет. Впрочем, на Луне нет жуков, как и тли или жующих гусениц: никаких насекомых-вредителей. Кусты картофеля смахивают на деревья; вьющиеся бобовые стебли поднимаются по опорным решеткам на сотню метров. Корнеплоды отращивают длинные листья; зеленеют грядки калалу и аки. Ямс и батат; горлянки и другие тыквенные, кое-какие размером с меридианские моту. Каждое растение получает струйкой или по каплям обогащенную питательными веществами воду; все они выведены и симбиотически сведены в самообеспечивающиеся микроэкосистемы. Обуаси не потерял ни одного урожая, а их здесь собирают четыре раза в год. Теперь Лукас смотрит вниз. Там, далеко, на одном из узких мостиков над резервуарами с рыбой, два человечка-насекомых. Утки крякают, лягушки рыгают. Один из человечков – он сам.

– Качество звука потрясающее, – говорит Лукас и, моргнув, отключает трансляцию.

– Спасибо, – говорит Кобби Асамоа. Он громадный мужчина, высокий и широкоплечий. Лукас Корта рядом с ним выглядит бледной тенью. Кобби Асамоа поднимает руку, и муха приземляется на нее.

– Можно?

Мысль приказывает мухе перелететь с его руки на руку Лукаса. Тот поднимает ее на уровень глаз.

– Вы могли бы всех нас перебить во сне. Мне это нравится. – Лукас Корта подбрасывает муху в воздух и следит за тем, как она поднимается по шахте из света, зелени и сырого хлорофилла, пока не исчезает из вида. – Я ее покупаю.

– Срок жизни модуля – три дня, – предупреждает Кобби Асамоа.

– Мне понадобятся тридцать штук.

– Мы можем поставить десять и допечатать остальное.

– Договорились.

Токинью берет цену у фамильяра Кобби Асамоа и высвечивает на линзе Лукаса. Она довольно непристойная.

– Разреши оплату, – приказывает Лукас.

– Мы их вам принесем на вокзал, – говорит Кобби Асамоа. Его большое, широкое и открытое лицо снова морщится. – Со всем уважением, мистер Корта, разве это не слишком дорогой способ следить за вашим сыном?

Лукас Корта хохочет. Смех Лукаса Корты глубокий, резонирующий, мелодичный, точно перезвон колокольчиков. Кобби Асамоа это весьма удивляет. Утки и лягушки трубофермы-5 агрария Обуаси замолкают.

– Кто сказал, что она для моего сына?

Эйтур Перейра позволяет мухе побегать по своей ладони, и миниатюрные лапки с крючочками щекочут его темную, морщинистую кожу. Как бы он ни поворачивал руку, муха Асамоа остается сверху.

Лукас говорит:

– Мне требуется наблюдение двадцать четыре часа в сутки.

– Конечно, сеньор. Кто цель?

– Мой брат.

– Карлиньос?

– Рафаэл.

– Слушаюсь, сеньор.

– Я хочу знать, когда мой брат трахается, пердит или тратит деньги. Я хочу знать все. Моей матери не следует об этом сообщать. Никто не должен об этом знать, кроме тебя и меня.

– Слушаюсь, сеньор.

– Токинью вышлет протоколы. Я хочу, чтобы ты этим занимался лично. Ты один. Мне нужны ежедневные отчеты, зашифрованные, через фамильяра.

Лукас читает на лице Эйтура Перейры отвращение. Он бывший бразильский морской офицер, уволенный со службы, когда Бразилия приватизировала свои оборонные войска. Оказался невостребованным на море и отправился на Луну, где, как очень многие бывшие военные, основал частную охранную компанию. Те дни, когда Адриана отрывала «Корта Элиу» от грудной клетки «Маккензи Металз», были кровавыми днями – с захватом чужих участков, дуэлями чести и драками фракций, когда правовые споры быстрее и экономичнее разрешались ножом во тьме. Люди жили в тесноте, дышали чужим воздухом. Эйтур Перейра много ножей остановил ради Адрианы Корты. Его верность, его храбрость и честь неоспоримы. Все дело в том, что они бессмысленны. «Корта Элиу» обвела его вокруг пальца. Однако ненависть, которую видит Лукас, не связана с этим или даже с мухой-шпионом. Эйтур ненавидит свой промах на вечеринке в честь лунной гонки, из-за которого он и оказался под ярмом и в упряжи. Лукас может требовать от него что угодно, отныне и вовек.

– И, Эйтур…

– Сеньор?

– Не подведи меня.

Лукасинью Корта осторожно приподнимает руку Григория Воронцова и выскальзывает из объятий юноши. Потягивается, напрягает мышцы, хрустит суставами. Этот малый, Воронцов, тяжел. И требователен. Лукасинью пять раз, балансируя на краю сна, чувствовал прикосновение колючей бороды к щеке, шепот на ухо – эй, эй, – пульсацию твердеющего пениса на внутренней стороне своего бедра.

Лукасинью всегда знал, что Григорий по нему сохнет – прям скоро сдохнет, как сказала Афуа в учебной группе во время одной из тех женских игр, в которых тебе никогда не говорят о правилах, но жутко наказывают, если ты их нарушаешь, – но понятия не имел, что он такой ненасытный. Трахаться мог часами. Равномерно, глубоко, жестко. Безжалостно даже. И руками работает щедро. У Лукасинью сил не осталось даже на стоны. Кто мог знать, когда они встречались на еженедельных личных семинарах коллоквиума, что в этом парне, сидящем напротив, таится такая страсть? Это было великолепно, обалденно, лучший секс, какой у него случался с парнем, но хватит уже, ладно? Хватит.

Ибо за то, что получил Лукасинью Корта, чем он расплатится? Пирогами. Поскольку отец перекрыл ему финансирование, больше давать нечего. Пока Григорий похрапывает, Лукасинью ищет холодильник. Почти такой же пустой, как у Ариэль, но того, что есть, хватит на партию брауни без муки. Две партии. Лукасинью размышляет о следующей постели. В этой он не останется даже на следующую ночь. Ему не хватит сил. Лукасинью добавляет в смесь немного жидкого ТГК из запасов Григория. Они его прошлой ночью парили, распластавшись друг на друге на кушетке, чередуя затяжки и поцелуи. Бросает через плечо взгляд на Григория, который раскинулся на кровати, точно звезда. Такой волосатый. Волосатый и чудной. Космосом пришибленный. Лукасинью знает легенды. Дом Воронцовых ведет свое начало от Валерия, первого патриарха, который инвестировал в частный космодром в Центральной Азии, где бы она ни находилась. Они построили орбитальные лифты, два циклера, которые постоянно описывают восьмерку между Луной и Землей; БАЛТРАН, сеть железных дорог. Космос их изменил. Они превратились в странное племя: диковинные, длинные существа, рожденные для невесомости. Никто вот уже много лет не видел ни одного члена экипажа циклера. Они не могут сойти. Гравитация раздавит их, как декоративных бабочек. Но им по странности не сравниться с самим Валерием – все еще живым, разросшимся до огромных размеров монстром, таким раздутым, что он заполняет все ядро циклера. В легендах нет согласия по поводу того, какого – «Святых Петра и Павла» или «Александра Невского». Вот как можно понять, что это правда. Выдумки всегда слишком аккуратны.

Лукасинью машет рукой над панелью духовки, чтобы стекло сделалось прозрачным, глядит на свои пирожки. Бросает беспокойный взгляд на Григория. Сейчас не время для пробуждения чудовища. Еще несколько минут. А теперь вытаскиваем, и пусть охлаждаются. Лукасинью чувствует тень на своей коже еще до того, как ощущает прикосновение волос и мышц Григория.

– Привет.

– Привет.

– Что ты делаешь?

– Кайфую.[14]14
  Здесь и далее шутки на тему «кайфовой выпечки» представляют собой непереводимую игру слов, основанную на одном из значений глагола to bake – «курить травку в замкнутом помещении».


[Закрыть]

– В смысле?

– Брауни пеку. Они вкусные. С травкой.

– Ты всегда кайфуешь вот так?

– Как?

– Голышом.

– Так я един с тем, что делаю.

– По-моему, это круто.

У Лукасинью обрывается сердце. Григорий близко, прижимается, у него встает. Этот парень сделан из спермы? Лукасинью отрывает корочку охлаждающегося брауни и поворачивается, чтобы вложить ее между губами Григория.

– Сладко…

И они возвращаются к прежнему занятию.

У Марины есть балкон. Он маленький, но весьма притягательный. В конце каждого дня она возвращается с занятий со своей группой совершенно измотанная – тело ее ноет от всех новых вещей, которые надо выучить для работы в «Корта Элиу», – и отправляется на свой балкон.

Квартира, что ей выделили в «Корта Элиу», расположена на 23-м Западном уровне квадры Санта-Барбара, так что балкон нависает над улицей, пусть до нее и не так далеко падать, как из Байрру-Алту до проспекта Гагарина. Марина сражается с головокружением. И со звуками. Улицы Жуан-ди-Деуса говорят по-португальски, в другом тембре по сравнению с улицами Меридиана. Возгласы и приветствия; подростки кричат, привлекая внимание, раздаются голоса детей, которые жужжат туда-сюда по проспекту Кондаковой[15]15
  Елена Кондакова – первая женщина, совершившая длительный полет в космос.


[Закрыть] на трициклах с большими колесами. Голоса звучат совсем по-другому. Гудят двигатели моту, лифты, эскалаторы и движущиеся дорожки, воздушные фильтры; доносятся другие шумы. Небесная линия светится ярче, спектр более желтый, чем в Меридиане. Цвета неоновых реклам тяготеют к сине-зеленому и золотому – цветам старой Бразилии. Имена, вывески только на португальском. Все непохожее, захватывающее. Жуан-ди-Деус – компактный город; восемьдесят тысяч людей в трех квадрах, у каждой из которых фаза сдвинута на восемь часов по сравнению с соседними: маньяна, тарде, ноче. Он во многом старомоден, этот город, выстроенный из лавовых трубок, которые пронизывают шкуру Моря Изобилия. Квадра Санта-Барбара имеет в диаметре триста метров, и Марине там тесно. Крыша города кажется близкой, тяжелой. Она испытывает легкую клаустрофобию. Но воздушного пространства маловато для летунов, и это радует Марину. Она ненавидит атлетичных, надменных аэронавтов.

– O bloqueio de ar não е́ completamente despressurizado,[16]16
  Давление воздуха в воздушном шлюзе упало не до конца (порт.).


[Закрыть] – говорит она. Пытается говорить в квартире на португальском. Запрограммировала Хетти не переключаться на глобо.

«Daqui a pouco sair para a superfície da lua, – раздается в ответ. – Seu sotaque е́ pе́ssimo»[17]17
  Скоро нам предстоит отправиться на поверхность Луны. У тебя очень плохой акцент (порт.).


[Закрыть].

Фамильяр не только говорит по-португальски лучше Марины, но к тому же делает это с безупречным акцентом «Корта Элиу».

Хетти прерывает урок.

«Carlinhos Corta está na porta»[18]18
  У дверей стоит Карлиньос Корта (порт.).


[Закрыть], – говорит она.

Волосы в порядке, лицо в порядке, одежду разгладить, проверить зубы, незаправленную постель убрать в стену. Через двадцать секунд Марина готова принять босса.

– Ой…

Карлиньос Корта одет в шорты, пятипалые кроссовки и разноцветные шнуры на локтях, запястьях, коленях и лодыжках. И все. Он приветствует ее по-португальски. Марина едва его слышит. Он хорош на загляденье. Пахнет медом и кокосовым маслом. Красивый и пугающий.

– Одевайся, – говорит Карлиньос на глобо. – Ты пойдешь со мной.

– Я одета.