Текст книги "Король утра, королева дня"

Тут я сообразил, где нахожусь, – ведь ночью эта штука казалась в два раза выше и в три раза шире самого Бен-Балбена, и еще (что хотите, то и думайте) в тот раз глыба ощущалась почти живой, словно те странные чувства, которые меня преследовали в лесу, исходили именно от этого языческого истукана. Что ж, друзья мои, стоял я, как идиот, перед огромным камнем, и – я вам клянусь – он жужжал, словно пчела; а дождь все лил и лил, как вдруг я услышал кое-что. Кто-то плакал – и не далее чем в двух шагах от меня, иначе ветер бы все заглушил. Я знал, что мне не мерещится. Это был кто-то из плоти и крови, простой смертный. Я поднял повыше фонарь и, собрав остатки храбрости, двинулся вперед – да там и обнаружил ее, пропавшую девушку. Она прижималась к каменюке с подветренной стороны.

Да уж, видок у нее был тот еще: всхлипывала, рыдала, тряслась и все время бормотала себе под нос: «Почему они не приходят? Ну почему, почему они не приходят?» Одно и то же, снова и снова. Да, выглядела она ужасно: волосы распущены, слиплись от дождя, а из одежды только, ежели тусклый свет фонаря меня не обманывал, старое свадебное платье, жутко изорванное и искромсанное. Она была босиком, ни тебе туфель, ни чулок.

И что же сделал ваш покорный слуга? Со всей дури засвистел в полицейский свисток, вот что. И по всему склону холма прыгающие огонечки сперва застыли как вкопанные, а потом ринулись в мою сторону. Сомневаюсь, что девушка меня вообще видела до того, как я начал свистеть. Она испуганно подняла голову, и я узрел ее глаза, которые вроде бы должны были смотреть прямо на меня, – и, ребята, я вам честно скажу, что от увиденного чуть не упал, словно меня по башке стукнули. Глаза у нее были пустые, ребята. Совсем пустые. Полностью. Даже глазниц не было видно. Просто мрак – тьма и пустота, в которой сияли… ну, как бы сказать… далекие звезды, что ли. Я их до сих пор вижу, дружочки мои.

При виде остальных парней, что спешили к нам, она вскочила и побежала, что твоя горная коза. Вот я вам скажу: окажись она кобылкой на скачках в Слайго, я бы на ней заработал шиллинг, а то и два. Я крикнул, чтобы вернулась, но, увы, это была пустая трата времени – ветер ревел и завывал так, что я сам себя едва слышал. Поэтому я отправился следом. Она взбиралась по склону, как призовая борзая. Ни разу не видел, чтобы кто-то двигался так быстро, тем более на пятом месяце. Я поскальзывался, съезжал вниз, богохульствовал и пытался не отстать, а она все сильнее меня опережала. Я поднял глаза, чтобы посмотреть, где нахожусь, потому что снова заблудился – я не из тех, у кого на высоте котелок хорошо варит, – и то, что я увидел в тот момент… Ох, честно скажу, от зрелища такого сердце у меня екнуло. С вершины горы густой пеленой спускался туман. Облако лилось по склону, как великая река. Мне даже показалось, что оно плотное. Но суть в том, что оно было красное – да-да, река красного тумана. И это при ветре, который разорвал бы в клочья любой обычный туман. Теперь смекаете, отчего я стоял, скованный по рукам и ногам смертным ужасом? Это был противоестественный туман. Дочка Десмонда остановилась, как и я, уставилась на это красное нечто, струящееся по склону горы. А потом повернулась и посмотрела на меня, на всех, кто карабкался под проливным дождем, и лицо у нее сделалось такое, словно она узрела самую желанную вещь в целом мире. Лицо ангела, лицо грешника у врат Эдема. Этот взгляд я никогда не забуду – нет, сэр, пока жив, буду помнить. Затем она повернулась и очень медленно, очень осмотрительно вошла в красную реку.

Нечестивый туман поглотил ее целиком, словно никакой девушки вовсе не существовало, а потом перестал спускаться по склону. Замер как вкопанный. И в точности так же, как пролился вниз, покатился назад, к вершине Бен-Балбена, где и пропал. От беглянки, которая вошла в туман, от дочки Десмонда, не осталось и следа. Мы вернулись туда на следующий день, обыскали каждый дюйм, но не нашли даже волоска. Я все это видел собственными глазами, вот как вас сейчас вижу. А если думаете, что я вру, спросите кого другого, кто там был в ту ночь. Они все подтвердят, что я говорю правду. Но вы еще спросите – и я частенько этот вопрос задаю самому себе, – что же случилось с девушкой? Что случилось с юной Эмили Десмонд и ее нерожденным ребенком? Поди знай. Ведает ли хоть кто-нибудь, что с ней стряслось? Нет, никто не ведает.

Часть вторая
Миф-линии

…когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно

2-е послание Коринфянам 4:18

1

Двадцать миль в пути, это вам не шутки. Разверзлись хляби небесные, излив вместе с проливным дождем анаграммы. С неба хлынуло через две мили после Дандолка, как раз там, где дорога коротенько поздоровалась с католическим кладбищем. Созерцая простирающиеся впереди восемнадцать миль пути и горы на горизонте, Гонзага приуныл и погрузился в Нагмамару. Смуглый коротышка всегда начинал разговаривать анаграммами, если у него портилось настроение. Разгадывание анаграмм давало Тиресию, который был выше, худее и седее, желанную возможность чем-нибудь занять разум, пока тело тупо отмеряло шагами мили под ливнем. Там, где перистые лохмотья холодных влажных туч спускались по склонам холмов до самого леса Рейвенсдейл, фермер Мулвенна из Джонсборо, перевозивший свиней на новом тракторе «Фергюсон» через границу в город Ньюри, склонился с высокого трона (ибо трактор «Фергюсон» был объектом поклонения в Джонсборо 1930-х) и предложил подвезти двух промокших до нитки бродяг. Если, конечно, они не против ехать в прицепе, со свиньями.

– Сэр, нищим выбирать не приходится, – ответствовал Тиресий. – И, дорогой мой Гонзага, разве мы с тобой не самые сирые и убогие во всем братстве? И разве свинья не самое благословенное из животных? Язычники-китайцы считают вдвойне благословенным дом, под стропилами коего обитает свинья, и в этом отношении жители Четырех зеленых полей [30]30
    Четыре зеленых поля (англ. Four Green Fields) – четыре исторические (не имеющие административного статуса) провинции Ирландии: Ленстер, Манстер, Коннахт и Ольстер.


[Закрыть] выражают свое недвусмысленное согласие. Разве мы не приглашаем славных розовых джентльменов разделить с нами кров? Разве не бытует мнение, что из всех живых существ именно благородную свинью Создатель наградил умением видеть ветер? И, следовательно, разве не подобает нам разделить с ними сей распрекрасный транспорт, раз уж дар различения незримого уже разделен моей скромной персоной?

– Так подвезти или будешь весь день мокнуть под дождем и чесать языком? – спросил фермер Мулвенна из Джонсборо.

Гонзага уже копался в навозе и соломе на полу прицепа в поисках каких-нибудь потерянных мелочей для своего мешка. Пока йомен Мулвенна, его свиньи и пассажиры горделиво тряслись по дороге в Ньюри, Тиресий произнес короткую речь о китайской даосской философии в контексте Двух принципов, иллюстрируя лекцию поучительными баснями времен империи Цинь.

– А знаешь ли ты, дорогой мой Гого, что в Китае босяки пользовались определенным уважением? Многие создавали гильдии нищих, и я не могу отделаться от мысли, что нам стоило бы последовать их примеру. Согласно устоявшейся практике, член гильдии бил в гонг, дудел в дуду или каким-то иным способом нарушал всеобщий покой, пока граждане не платили ему достаточно, чтобы прекратить сии старания. Некоторые – поверишь ли ты, Гого? – раскручивали над головой мертвых кошек на веревке, несомненно, причиняя значительные страдания котофилам, коих было примечательно много в тот исторический период. О да, Гого, попрошайки в Китае классической эпохи были так хорошо организованы, что символическое пожертвование в казну гильдии предоставляло купцу или домовладельцу иммунитет от домогательств на целый год. Ах, Гого, как же мне сейчас хочется чашечку «Эрл Грея»… очень хочется…

– Х-ха! Ашёлн!

Над горбатыми розовыми спинами свиней фермера Мулвенны показалось лицо Гонзаги, измазанное грязью и улыбающееся. Он держал двумя пальцами пенни Свободного государства [31]31
    Ирландское Свободное государство – автономный доминион в составе Британской империи, созданный на основе Англо-ирландского договора от 6 декабря 1921 года.


[Закрыть]. Начисто вытерев монетку, компаньон торжествующе помахал ею перед носом Тиресия, а потом сунул в недра сильно поношенного и еще более грязного солдатского заплечного мешка.

Двадцать миль под дождем – это вам не шутки, только дождь и анаграммы; ни одной достойной души, достаточно щедрой, чтобы сберечь кожаную обувь бродяги, предложив его подвезти. Воспользовавшись временным убежищем среди живописных руин замка на берегу, Гонзага уткнулся носом в землю и, сопя, начал выискивать новые сокровища для своего мешка.

– Что за денек, что за погода и что за время года, – нараспев произнес Тиресий, созерцая дождь, падающий с серого неба.

Не найдя ничего стоящего, путники двинулись дальше сквозь бесчисленные миллионы капель, по дороге, льнущей к морю, мимо сосен, тактично прикрывающих от алчущих взоров летние прибрежные резиденции вкупе с привычками их арендаторов-толстосумов. Впереди взмыли струйки дыма и островерхие крыши деревни, куда бродяги и держали путь, а дальше и выше – склоны гор. Тиресий попросил коллегу немного подождать, пока он насладится пейзажем.

– Сравнимо с видом на Монте-Карло или с той часто восхваляемой дорогой, что ведет на юг из Неаполя в Сорренто, овеваемая дыханием Везувия, – ты согласен, Гого? Однако я скоро помру от этих ботинок. Точнее, ежели перевести с ирландского, придерживаясь буквалистского подхода, «эти ботинки, они меня убивают» [32]32
    Непереводимая игра слов: в оригинале чередуются формулировки «My boots are killing me» и «The boots they do be killing me», имеющие абсолютно одинаковый смысл («Мои ботинки меня убивают»), но устоявшееся выражение «do be» придает второму варианту отчетливый ирландский колорит.


[Закрыть].

Они отдохнули у подножия небольшого обелиска [33]33
    Памятник Р. Дж. Россу стоит на берегу фьорда Карлингфорд-Лох недалеко от деревни Ростревор.


[Закрыть], одиноко высившегося на ничем не примечательном коровьем пастбище у дороги.

– «Воздвигнут в память о генерал-майоре Роберте Джоне Россе, которому во время войны с колониями в 1814 году поистине удалось захватить и сжечь Белый дом, но сперва он угостился президентским обедом, еще не успевшим остыть на столе, и освободил президентский винный погреб. По-видимому, в меню была перепелка», – прочитал, ворча и пыхтя, Тиресий выгравированную на камне надпись, одновременно снимая ботинки; сначала левый, затем правый. – Ох и ах, Гого; простые удовольствия, они пробирают до глубины души. Ох… ах…

Гонзага подобрал пару каменных осколков, отвалившихся от заявки Роберта Джона Росса на бессмертие, внимательно осмотрел и швырнул через плечо. Тиресий достал из жилетного кармана пару квадратных очков с толстыми стеклами. Внутри линз переливалось и вихрилось арлекинское многоцветье. Бродяга аккуратно нацепил проволочные дужки на свои уши в золотушных язвах и продолжил:

– Сдается мне, Гого, настало время для краткой разведки, после которой мы вкусим непревзойденный чай «Эрл Грей», славящийся своими чудесными тонизирующими свойствами.

– Скофу? Лезу?

– Пожалуйста, немного терпения, пока мои старые усталые органы зрения приноровятся… Да, кое-что есть. Течение миф-линии довольно точно повторяет геоморфологический ландшафт. Очевидно, здесь не было никаких человеческих поселений и мифической активности до того, как пейзаж стабилизировался после ледникового периода. Я различаю беспорядочное скопление мелких узлов вдоль речной долины, и, похоже, вдоль береговой линии имеется октава истлевших миф-отголосков. Место, которое мы попираем своими непревзойденными ходулями, представляет собой фокусную точку одного такого старого, угасающего отголоска – скорее всего, времен раннего каменного века, когда здесь располагалось некое поселение. Ужасный беспорядок. Я пытаюсь отделить мажорные октавы от минорных обертонов. Да… да, вот и они. Посмотри вон туда, Гого. Видишь?

Гонзага присел на корточки и, прищурившись, взглянул в нужную сторону. Дрожащий указательный палец Тиресия был устремлен на невысокую гору с плоской вершиной на краю массива, образующего открыточный фон для деревни в долине.

– Йоорвыдх лезу?

– Главный хордовый узел. Прямо в высшей точке, – подтвердил старик. Он снял квадратные очки с внушительного шнобеля, любовно завернул в пергамент и возвратил в карман у самого сердца. – Любезный товарищ, как насчет той давно обещанной чашечки жидкого нектара? Завтра будет вдосталь времени для предначертанных дел. Нынче же отдохнем, восстановим силы, разомлеем и вкусим блаженства в деревне Ростревор. – Засаленные пряди, целую вечность не видавшие гребня, всколыхнулись, когда он кивнул на тучи, рвущиеся под тяжестью собственного дождя. Вечерний свет разбавленной охрой заструился по склонам гор и залил деревню. – Видишь, дорогой Гого, стихии и те соизволили нам улыбнуться.

– Дадьтцав лимь в упит, тоэ амв ен уштик, – проворчал Гонзага и, подняв из травы выброшенную кем-то крышечку от бутылки красного лимонада «Кантрел и Кокрейн», сунул находку в карман. Достал из нагрудного патронташа металлический цилиндрик, открыл и высыпал несколько крупиц черного чая в железный котелок, болтавшийся до того на его поясе. – Евдрзаи оксрёт. У ямен инго тябло.

2

Кабаньи копыта, кабаньи рыла: стадо громадных кабаняр прискакало с трясин Маллингара и Килдэра на денек и заполнило свободные стулья, шлепаясь вокруг столов, как жирная ветчина, безжалостно втиснутая в апоплексически тесную твидовую куртку и штаны из чертовой кожи. Кабаняры неизменно сидели так далеко от своих женщин, как только позволяла геометрия помещения. Бросив взгляд на эти пирожки с салом, завернутые в ткани с цветочками, на щеки оттенка телятины в консервном узилище, вряд ли кто упрекнул бы любого кабаняру за желание предельно увеличить дистанцию между собственной персоной и дражайшей супружницей. Отчего у ирландских женщин так быстро отрастает внушительная моногрудь и прилагаемый к оной монозад? И каков секрет туалетной воды «Жена фермера», чей своеобразный букет – пьянящая смесь выделений перезрелого возраста и жира, разогретого сжатием до точки спонтанного возгорания, – они источают?

Джессика всей душой ненавидела вторники, когда влекомые жаждой покупок, колышущиеся орды краснощеких сельчан вываливались на платформы вокзалов Конноли и Пирс и неслись, словно стада призовых особей ландрасской породы, к блистающим свинарникам «Клерис», «Браун-Томас» и «Суитцерс». Наблюдая, как клиенты, подергивая брылями, пережевывают очередной шматок мясца с овощами, она представляла себе, что в каждой голове с поросячьими глазками бесконечно повторяется песенка: «Ням-ням, свиной задок, картошечка да капустный листок; ням-ням, свиной задок, картошечка да капустный листок…»

Визитеры классом повыше – стряпчий, банковский клерк, бухгалтер, маклер, администратор универмага – по вторникам из-за фермеров с их женами держались подальше, и за утрату чаевых вкупе с ритуальным обезличенным флиртом Джессика презирала свинолюдей. Вторники навеки сплавились в ее сознании с вонью капусты, тушащейся в здоровенных чанах, и ритмичным движением деревенских челюстей.

Шумно ворваться через распашные двери в парной жар и смрад кухни. С грохотом опустить тарелки в раковину; посмотреть на часы – кажется, опаздывают, а может, стоят или идут, наоборот; перевести дух, прислониться к прохладному холодильнику, выдохнуть «О господи…», воспылать безответной любовью к сигарете «Вудбайн», быстренько выйти обратно через громкие распашные двери, прихватив еще четыре порции фирменного блюда «Ланч покупателя».

Когда Джессика в очередной раз покидала кухню, навстречу попалась заклятая вражина – Толстуха Летти, и без насмешки, как обычно, не обошлось:

– Похоже, болотник за шестым столиком втюрился. Спрашивал, когда у тебя заканчивается смена, ну и так далее…

Когда Джессика возвращалась, а Толстуха Летти выходила, настал момент для реванша:

– Пожалуйста, сообщи джентльмену за шестым столиком, что его рожа смахивает на какашку, пролежавшую в сортире три дня.

И вновь они поменялись местами. Толстуха Летти:

– Какая же ты черноротая дрянь, Джессика Колдуэлл.

Грохот двери и тарелок.

– А тебе, душечка Летти, стоило бы раздвинуть ноги и уступить право голоса своей дырке в жопе – от нее толку будет куда больше.

И следующий раунд:

– По крайней мере, Эймонн приедет за мной на машине и отвезет в Феникс-парк на концерт – выкуси, Джессика Колдуэлл.

Спустя два обслуженных столика, три прибранных и один оплаченный счет:

– Твой Эймонн, он же в Силах обороны, да? Каково это, все делать по команде? Раз-два – юбку вверх, три-четыре – трусы вниз…

– Ты сука, Джессика Колдуэлл. У меня, по крайней мере, есть парень.

– У меня тоже, душечка Летти, и не какой-нибудь сраный игрушечный солдатик – настоящий боец, мятежник из Ирландской республиканской армии.

– Врешь как дышишь, Джессика Колдуэлл.

Джессика Колдуэлл не была лгуньей. Она была выдумщицей. А если кому-то не хватало мозгов распознать выдумку – ну ладно, не будем спорить по мелочам, ложь – на слух, то ему же хуже. Ее вины в том, что люди принимали унылые плоды воображения за чистую монету, не было. Она врала с той же непринужденностью, с какой птица поет.

– Дамы, дамы, это общественный ресторан. Клиенты пришли, чтобы насладиться обедом, а не слушать, как вы тут цапаетесь, словно две грымзы с Монтгомери-стрит.

Брендан, главный повар, будучи единственным мужчиной в кухне, обладал властью, несоразмерной положению. Распашные двери хлопали и качались, а в остальном царствовала напряженная, взрывоопасная тишина, пока наконец часы не очнулись от раздумий и не пробили шесть. Безмолвие и прохлада в переулке за рестораном Мэнгана вызывали почти священный трепет. Джессика тряхнула волосами, избавляясь от скопившейся за день вони, и потянулась в теплом, переменчивом солнечном свете, который окрашивал все в оттенки этрусской терракоты. По-над дымоходами и потрескавшейся черепицей пролетел обрывок птичьей песни. Джессика курила длинную, роскошную сигарету «Вудбайн», а с вокзалов, поименованных в честь мертвых патриотов,[34]34
    Переводчик вынужден отметить, что это анахронизм: упомянутые ранее вокзалы Конноли и Пирс были переименованы «в честь мертвых патриотов», то есть героев Пасхального восстания 24–26 апреля 1916 года Джеймса Конноли и братьев Пирс, Патрика и Уильяма, только в 1966 году. До той поры они назывались вокзал Амьен-стрит и вокзал Уэстленд-Роу.


[Закрыть] отъезжали поезда, чтобы развезти сомлевших свиномужиков с краснощекими супружницами – парочки привалились друг к другу, переваривая обильный «Ланч покупателя», – по дырам в живой изгороди между Маллингаром и Килдэром.

Грандиозный вечер развертывался над георгианскими улицами Южного Дублина, словно декорация для экстравагантной постановки «Аиды». Трамвай остановился, высадил Джессику в конце Белгрейв-роуд и с грохотом двинулся дальше, вглубь помпезного викторианского Пальмерстауна. Фортепианная музыка – Джокаста репетирует Моцарта. Неужели ей никогда не надоедали арпеджио, глиссандо, диминуэндо и прочая унылая итальянщина? В возрасте пяти лет Джессика нашептала отцу, что входная дверь их родового гнездышка похожа на улыбающееся лицо, и это привело его в восторг, а потом стало семейной легендой; бронзовое приветствие всем гостям дома № 20. Девушка помахала Джокасте – точнее, Джо-Джо, так богемнее, – сестре, которая ей нравилась, и получила в ответ кивок и улыбку. По лестнице шумно спустилась Джасмин, она же Дрянь – сестра, которая Джессике не нравилась; угрюмая и прыщавая, в форме Девичьей бригады, туго обтягивающей жирное тельце.

– Мне надо найти новую песню для вечернего концерта, – заявила она. Это прозвучало почти как обвинение.

– Я знаю одну замечательную песню, которой ты можешь научить своих друзей. Начинается вот так:

 
Я дятлу засунула палец под хвост,
И дятел вскричал: «Это ж к Господу мост!
Аллилуйя! Толкай! Аллилуйя!
Аллилуйя!»
 

Дрянь ретировалась, скандализированная. Джессика относилась с подозрением к излишне религиозным людям, особенно если те были на пять лет младше ее самой.

– Джессика Колдуэлл!

Грозный рык донесся с верхней площадки лестницы, из отцовского святилища. Джессика любила кабинет отца ненамного меньше, чем его самого; тройные окна со свинцовым переплетом, из которых открывался великолепный вид на сад и деревья Пальмерстауна позади сада, потолок с «фонарем», через который на письменный стол и чертежную доску падал свет, образуя узор в виде лотоса, – сколько Джессика себя помнила, в кабинете всегда было светло и тепло. Чарли Колдуэлл был дизайнером изысканного белья и посуды для эксклюзивной линейки предметов интерьера «Дохени и Несбитт». Президент Чайлдерс ел свой обед с тарелок с рисунками Чарли Колдуэлла, и подавали этот самый обед на скатерти с рисунками Чарли Колдуэлла, чей отец тоже был дизайнером посуды и больше всего гордился тем, что его лучшие проекты пошли ко дну вместе с «Титаником». Вторя отцу, Ч. Колдуэлл открыто причислял себя к протестантам-радикалам, считая эти две философии в новой Ирландии сильно недооцененными. Полки из вощеного дуба в кабинете были заполнены книгами, отражавшими, по мнению отца Джессики, его двойное наследие, а еще неизменно вызывавшими неодобрение со стороны мистера Перро, священника, во время его редких визитов. Тот всегда неодобрительно относился к семье Колдуэлл. Человека, назвавшего своих детей Джессикой, Джокастой и Джасмин, и правда стоило заподозрить в ереси. Отважный и пока что победоносный борец с облысением, Чарли Колдуэлл приписывал как свой успех в удержании волос, так и свою интеллектуальную энергию электрическому массажу головы Дуайера («Зачем сверкать макушкой?»).

– Джессика Колдуэлл, я за всю жизнь не встречал чертовки-матерщинницы, которая превзошла бы тебя. Может, хватит оскорблять чувствительную Джасмин?

– Да она же все время ходит с таким видом, словно у нее в заднице застрял лимон…

Рисовальщик от хохота откинулся на спинку чиппендейловского кресла.

– Как прошел день на службе у мистера Мэнгана?

– Хре… очень плохо. Папа, почему…

– Хочешь спросить, почему ты не можешь пойти в колледж, чтобы учиться на иллюстратора? Это все обернется изумительным мотовством, когда ты в конце концов выскочишь замуж за первого встречного и заведешь детей. Время и деньги коту под хвост.

– Джокаста собирается стать концертирующей пианисткой. Это не пустая трата времени и денег?

– У Джокасты большой талант.

– А я? Я рисую так же хорошо, как и ты. Лучше.

Битва длилась давно, стороны успели окопаться. Джессика спорила по привычке. Заработав достаточно денег в «Семейном ресторане Мэнгана», она сама поступит в колледж, изучать искусство иллюстрации; будет работать до седьмого пота, чтобы расплатиться, и все получится. Ей предначертано великое будущее. Это решил кое-кто более могущественный, чем Ч. Колдуэлл, эсквайр.

– Ужинать будешь, дочь?

И все-таки она любила отца.

– Ну, я договорилась с Роззи и Эм…

– Неужели оставишь меня на растерзание своей матери, неблагодарное дитя?

Она перегнулась через стол и поцеловала не совсем лысую макушку.

– О, пап, для подлого старого негодяя ты просто душка.

Внизу в холле, направляясь к входной двери («Пока, Джокаста; ой, в смысле Джо-Джо»), она столкнулась с Дрянью, выкручивающей нечто замысловато-непристойное вымпелом на шесте.

– Не забудь второй куплет:

 
И дятел вскричал: «Это ж к Господу мост!
Аллилуйя! Верти! Аллилуйя!
Аллилуйя!»
 

Школа Христианских братьев взирала на Хейтсбери-стрит свысока, как Чистилище на Обитель удовольствий. Дома, обращенные к школе, упрямо и вызывающе демонстрировали заваленные ветхими обломками и гротескно-огромными детскими колясками задние дворы; потускневшую латунь и ржавеющие частоколы; герань, обреченную размышлять на подоконнике о глубине своего падения; белые, крошащиеся собачьи экскременты; засаленные бумажные пакеты. Джессика знала, что ее мать считает Розлин, как и всю семью Фицпатрик, отбросами общества, несмотря на старое доброе норманнское имя и тот факт, что Роззи вместе с Джессикой и третьим членом их компании, Эммой Тэлбот, время от времени пели втроем в церкви что-нибудь благочестивое, доставляя удовольствие даже самым придирчивым слушателям. Мнение матери, как правило, мало что значило для Джессики, считавшей себя человеком, который не судит по внешнему виду, а зрит истину. Как Иисус. Передняя комната дома № 38 была заставлена ободранной мебелью и викторианскими гравюрами предположительно вдохновляющего свойства. Между «Иисусом милостивым, кротким и нежным, ведущим Юное дитя по Пути истинному» и библейской хронологией в рамочке – от Вечности через Творение, Искупление и Апокалипсис снова к Вечности – светился и гудел радиоприемник, извлекая из эфира «Шоу оркестра Билли Коттона».

– Анна-Мари, соседка, говорит, что отец Кампер заставляет прочитать двадцать «Аве Мария» и пять «Отче наш», если слушал Би-би-си, – сказала Розз.

Она повторяла одно и то же заявление каждый раз, когда подружки крутили ручку настройки на деревянном корпусе, покидая волну «Радио Эренн»; от ее слов их охватывал заветный трепет. Постукивая ногами в такт дерзким ритмам саксофонов и кларнетов, девочки листали мягкие, блестящие страницы «Пикче парейд» и «Филм фан» и говорили о мальчиках. Розз была влюблена в Бинга Кросби, короля крунеров,[35]35
    Гарри Лиллис «Бинг» Кросби (1903–1977) – один из самых известных американских исполнителей XX века, чьи песни 41 раз возглавляли национальный рейтинг. Основоположник эстрадно-джазовой крунерской манеры пения, непринужденной и элегантной, сочетающей в себе элементы разных стилей.


[Закрыть] но остановила свой выбор на продавце пылесосов. Недавно полномочия последнего были расширены: помимо дозволения на французский поцелуй он получил дозволение расстегнуть бюстгальтер, но до дозволения скользнуть рукой в трусики оставалось несколько месяцев. Эм не продвинулась дальше первого поцелуя с плотно сжатыми губами в последнем ряду мест за два пенни в кинотеатре «Карлтон», однако она встречалась с помощником мастера по укладке черепицы из Харолдскросса всего-то три недели. Эту историю окутывали архисложные интриги. Если мать узнает, что Эмма спуталась с католиком… Комментарии излишни. Одна лишь Джессика оставалась унылой весталкой.

– Ну же, Джессика, тебе нужен дружок, а то внизу все зарастет.

– Эдуардо – который Калиостро – заинтересовался тобой. Я видела, как он на тебя смотрел прошлым вечером, и мне кажется, ты ему нравишься.

Эдуардо Калиостро был кудрявым итальянским Адонисом и, к сожалению, знал об этом. По слухам, этот сын иммигранта, владельца закусочной, зачесывал волосы назад, окунув голову во фритюрницу. Он был классическим сердцеедом – в хорошие вечера обжигал сильней, чем горячий жир. А еще казался воплощением средиземноморской красоты, пока не открывал рот: будучи итало-ирландцем в первом поколении, он не унаследовал от матери ни единой мелодичной интонации. Ратмайнсский говор – безыскусный, как стульчак. Джессика презирала Эдуардо Калиостро и не упускала ни единой возможности публично унизить его за спесь. Однако всё потихоньку шло к тому, что ей придется выбрать либо его, либо Малую лигу порядочности и чистоты.

– С чего вы взяли, будто у меня нет парня? Очень даже есть. Я с ним встречаюсь уже четыре недели и три дня, но никому не могу о нем рассказать. – Фрагменты малозначимого вранья грохотали и мельтешили в ее голове, пока не собрались в одну громадную, эпических масштабов ложь: знакомая прелюдия к ловкому трюку, основанному на вдохновенной импровизации. – Его зовут Деймиан. Он высокий и, конечно, очень красивый, волосы у него черные как вороново крыло. Я не знаю его фамилии; он не сказал. На самом деле я даже не уверена, что Деймиан – его настоящее имя. Он говорит, что никому не может доверять, даже мне. Ему надо соблюдать осторожность. Трудно устраивать свидания. Нельзя встречаться в обычных местах, куда все ходят, он не может рисковать быть замеченным, поэтому чаще все происходит после наступления темноты, на определенной скамейке в парке или в переулке. Он оставляет сообщения для меня в кондитерской «У Ханны». Он никогда не сможет прийти в наш дом. Я не рискну показать его маме и папе. – Она тяжело вздохнула. – Дело в том, что он в бегах. Он доброволец в ИРА. – Разоблачение было встречено насмешливыми возгласами. – Это правда, клянусь богом. Он был в Бригаде Типперери [36]36
  3-я бригада Типперери (или Типперари) – одно из самых активных подразделений ИРА в период войны за независимость 1919–1921 годов.


[Закрыть], но сейчас находится на специальном задании в Дублине. Это все, что он мне рассказал, однако я думаю, что его послали убить кого-то высокопоставленного в правительстве Свободного государства. У него есть пистолет – револьвер «Уэбли», – он постоянно носит его с собой, на случай если Спецотдел устроит засаду и придется отстреливаться. Он мне показал. Носит его под армейской шинелью – говорит, снял ее с солдата, которого застрелил в горах Галти. Однако он не разрешает мне прикасаться к пистолету; дескать, женщинам не подобает иметь дел с оружием. По-моему, это так старомодно и романтично с его стороны. Ему двадцать два, и он просто сногсшибательный. Я думаю, это потому, что за ним охотятся. Он все твердит, что хочет удрать со мной и жить вместе в бегах, но я отвечаю, что это глупо, и тогда ему становится совсем грустно, потому что он думает, что каждая наша встреча может оказаться последней – возможно, этой самой ночью Спецотдел застрелит его где-нибудь на улице. Я понятия не имею, куда он уходит и откуда приходит. Он говорит, так для нас обоих безопаснее. И все же я знаю, что он в ИРА из-за старшего брата, который участвовал в Гражданской войне и был схвачен и казнен теми, кого Деймиан называет предателями Свободного государства. Когда он говорит о брате, становится очень бледным, тихим и опасным.

На пике полета фантазии ее сбили номером «Филм фан» за апрель 1934 года – фоточкой Мэй Уэст прямиком по физиономии.

– Врешь как дышишь, Джессика Колдуэлл!

Она показала обвинительницам два пальца [37]37
    Жест «Виктория» с ладонью, повернутой на себя, в Англии и Ирландии считается очень оскорбительным. По легенде, он появился во время Столетней войны в связи с обыкновением французов рубить пленным английским лучникам указательный и средний пальцы, которыми те натягивали тетиву.


[Закрыть].

– Идите в жопу. Это была чертовски хорошая ложь. Вы же почти поверили, да?

Биг-бэнд Билли Коттона и ритмы Би-би-си тщетно боролись с католическими вечерними сумерками, опускающимися на глухие стены Школы Христианских братьев.

Ожидая одиннадцатичасовой трамвай, Джессика обратила внимание на все еще светлое небо. Голубое сияние на дальнем западе несомненно предвещало лето, и дымящиеся трубы Дублина на его фоне казались то ли частоколом, то ли осадными машинами небесной армии. Темные полумесяцы и ятаганы мельтешили среди угловатых теней; вернувшиеся из земель язычников-мавров и берберов стрижи рассекали фиолетовый вечер. Девушка представила себе Дублин их глазами. Улицы, переулки, проезды, крыши и дымоходы, каменные Гибернии [38]38
    Гиберния – персонификация Ирландии; статуя Гибернии – центральная из трех на фронтоне Главного дублинского почтамта.


[Закрыть], мраморные арфы и кованые кельтские кресты утратили человеческий смысл и слились в единый ландшафт из каньонов и долин, высоких утесов и узких уступов. Вспомнив вестерны, которые показывали в кинотеатрах по субботам в дневное время, Джессика увидела, как Дублин превратился в огромную Долину монументов [39]39
    Долина монументов (или памятников) – равнина с уникальным рельефом, расположенная на территории штатов Аризона и Юта в США.


[Закрыть] из холмов с крутыми склонами, столовых гор и бесплодных земель, над которой она пикировала и закладывала виражи. Через каньоны из красного кирпича, обрамленные уступами карнизов, над крутыми горными хребтами крыш, огибая вулканические жерла дымоходов, – она летала, поглядывая вниз, на окаймленную светящимися деревьями долину, где громоздкие чадящие животные, пошатываясь, двигались предопределенными и неизменными маршрутами. А потом заметила собственное лицо, обращенное вверх, к стайке стрижей.

На остановку прибыл трамвай, посыпались голубые искры. Девушка плюхнулась на заднее сиденье. Мать всегда говорила садиться у двери, чтобы вскочить, если кто-то попытается… ну, ты понимаешь… что-нибудь предпринять. Джессика все еще была озадачена увиденным с точки зрения птицы. Она очень давно наслаждалась энергичной воображаемой жизнью и – пусть в последнее время погружения в поток сознания становились все более глубокими и захватывающими – всегда знала, по какую сторону разделительной линии между реальностью и воображением пребывает на самом деле. Но в этот раз все было по-настоящему. На один миг она перенеслась туда, видела то, что видели стрижи, была одной из них. Ее внутренний и внешний Дублины – зримый и осязаемый Байле-А-Клиа и незримая, неосязаемая Анна Ливия Плюрабелль, в чертогах сердца заключенная, начали терять свои характерные особенности и сливаться: Байланна Лива Клиабелль [40]40
    Байле-А-Клиа (Baile Átha Cliath, ирл. «город у брода с ивовыми плетнями») – ирландское название Дублина; Анна Ливия Плюрабелль – персонаж романа Дж. Джойса «Поминки по Финнегану»; сложный женский образ, тесно связанный с протекающей через Дублин рекой Лиффи, которую также называют Анна Лиффи.


[Закрыть].