Текст книги "Природа и власть. Всемирная история окружающей среды"

5. ЭКОЛОГИЯ КАК ОБЪЯСНЕНИЕ ИСТОРИИ: ОТ ГИБЕЛИ КУЛЬТУРЫ МАЙЯ ДО ИРЛАНДСКОГО ГОЛОДА

История среды только тогда станет настоящей историей, когда она будет не только описывать экологические последствия деятельности человека, но и использовать экологию как объяснение исторических процессов. Только тогда природа станет полноценным действующим лицом истории. Однако поспешно хватаясь за экологические объяснения, можно легко угодить в ловушку. В некоторых научных кругах подобные объяснения уже давно вошли в моду. Окружающая среда запросто получает статус причины, как будто речь идет о чем-то однозначно определяемом и изначально заданном. Такой экологический детерминизм легко находит себе дорогу, тем более что он представляет собой лишь новую версию прежнего экономического или географического детерминизма. В связи с этим французский экологический историк Жорж Бертран даже призвал историю среды к «изгнанию бесов». В социологии уже с 1950-х годов существует понятие «экологического заблуждения», под которым имеется в виду манера считать причинами всего и вся региональные сопутствующие явления. Немецкий социолог Эрвин Шойх в 1969 году писал, что значительная часть якобы эмпирического социологического знания основана на «экологических заблуждениях» (см. примеч. 50).

Нужно также задать вопрос, по какому праву экологические данности объявляются последним доводом. От Истрии[42]42
  Истрия – полуостров в Адриатическом море, в северной части Хорватии.


[Закрыть] до Индии виновницами разрушения почвенного и растительного покрова в горах считаются козы, выедающие подрост. Но ведь они это делают только тогда, когда им позволяют люди. Передвижение гигантских отар – не стихийное бедствие, а организованное мероприятие. В обзоре экологических моделей, объясняющих упадок африканского пастбищного хозяйства, шведский ученый Андерс Хьорт подчеркивает, что экология может становиться идеологией, в то время как в действительности ее «объяснительная ценность» в отрыве от экономического, политического и общественного контекстов «ничтожна». Если причина экологических проблем ясна тем, кого она затрагивает, и ее решение является лишь вопросом социальной организации, то фактор окружающей среды имеет смысл лишь как составная часть политико-социального объяснения истории (см. примеч. 51).

В политических дебатах на экологические темы объяснения, как правило, тесно спаяны с обвинениями, но при изучении истории их следовало бы отделить друг от друга. Если установлено, что упадок обширных регионов Средиземноморья и Ближнего Востока связан с процессами антропогенного остепнения и опустынивания, то часто практически невозможно выяснить, когда и где возникали критические ситуации, участники которых могли бы притормозить упадок, и какие социальные причины мешали людям более предусмотрительно обращаться со средой. Из-за этого незнания экология и становится последним доводом в объяснении истории.

История общества и культуры тоже может приводить к экологическим объяснениям: эта история очеркивает границы дееспособности общества, например, в регулировании рождаемости, защите лесов, сохранении почвенного плодородия. На фоне консервативности и бездеятельности общества экологические характеристики особенно заметны.

Некоторые экоантропологи считают показательным примером религиозного сообщества, обусловленного взаимодействием с окружающей средой, секту мормонов. Изолированная жизнь мормонов в пустыне Юта как будто специально напрашивается на монокаузальные экологические объяснения. Жесткая социальная организация секты явно связана с теми жизненными императивами, которые объясняются нехваткой воды. Распределение воды мормоны контролировали так строго, как никто другой на американском Западе, и это послужило надежной базой для формирования широкого слоя мелкого и среднего фермерства. Можно предположить, что необходимость иметь авторитетную высшую инстанцию для разрешения «водяных» конфликтов сыграла важную роль в усилении церкви мормонов. Но экологические условия пустыни не автоматически влекли за собой становление религиозного общества подобного типа. Как выяснил американский социолог и антрополог Уильям С. Абруцци, стабильность образа жизни мормонов опиралась на разнообразие экологического базиса, а прежде всего – на колоссальную энергию этих людей. Со временем мормоны перестали быть изолированным обществом, из их кругов вышли инициаторы создания ирригационных систем американского Запада – тех самых, которые сегодня часто считают верхом экономико-экологического безрассудства (см. примеч. 52). Однократная причинно-следственная связь – это далеко не вся история.

Особенно сильное впечатление экологический фактор производит в комплексе с теориями катастроф, будь то ушедшие эпохи или день сегодняшний. Давнюю традицию имеет экологическое объяснение гибели культуры майя. За десятки лет до того, как вошла в моду экология, многие исследователи предполагали, что индейцы майя сами приблизили собственную гибель, выжигая леса и этим разрушая хрупкие тропические почвы. Такая теория служила антитезисом к мысли о том, что древнеамериканские культуры существовали в гармонии с природой. Вероятно, экологическим объяснениям способствовало и то, что письменность майя до 1970-х годов была загадкой, и глазам ученых открывалась лишь таинственная картина остатков высокой культуры, затерявшихся на небольшой площади в тропическом лесу.

Была ли экологическая катастрофа майя (если, конечно, она вообще была) их неизбежной судьбой, неумолимым порочным кругом? С теоретической точки зрения – может быть, и нет. Как пишут двое антропологов, квинтэссенцией конференции на тему «Коллапс майя» (1973) был вывод, что расширение ресурсного пространства майя было вполне возможным, и что в конечном счете причиной коллапса стала неспособность их элиты к инновациям. Это типичное возражение людей, уверенных в том, что возможность инноваций и эффективного кризисного менеджмента существует всегда. Однако был ли шанс у реальных майя – у таких, какими они были? Ответа на этот вопрос можно было ждать только после расшифровки письменности майя. И действительно, вскоре после того, как это произошло, появилась теория о том, что майя не были способны к энергичным антикризисным стратегиям из-за фаталистических представлений об истории как смене циклов (см. примеч. 53). Иными словами, катастрофа наступила потому, что люди ожидали катастрофу. Предостережение против современного фатализма, ожидания экологической катастрофы?

Новые полевые исследования показали сенсационно высокую плотность населения в культурных центрах майя и последующий внезапный демографический коллапс, наступивший без внятных внешних причин. Это еще более укрепило подозрения о взаимосвязи демографического давления и эрозии почв. На это возражают, что культура майя просуществовала много более 1000 лет (см. примеч. 54). Но не в этом ли разгадка? Не потому ли, что культура майя с ее моделью управления средой была успешной столь долгое время (мексиканские защитники окружающей среды даже возвели ее в ранг экологического эталона!), она оказалась не способной к ответу, когда испытанные веками методы перестали работать? Трудно избавиться от тревоги, что и нашу индустриальную цивилизацию может ожидать что-то подобное.

Особенно щекотливая тема – экологическая аргументация голодных катастроф. Голод затрагивал лишь нижние слои общества и не был идентичен кризису всей цивилизации. Не используется ли экология в качестве антисоциального трюка, отвлекающего внимание от проблемы распределения ресурсов и вины властных структур? Вероятно, самый хорошо документированный и яркий пример – Великий ирландский голод 1845–1850 годов (Great hunger). Непосредственная причина его известна – фитофтора (картофельная гниль) на фоне почти полной зависимости бедняков от картофеля. Но откуда такая зависимость?

То, что этот голод был обусловлен демографически, очевидно. В период между 1780 и 1840 годами ирландское население возросло более чем на 170 %: для доиндустриальной Европы это был аномальный, единственный в своем роде рост, какой могли без ущерба позволить себе разве что мощные метрополии. Материальной основой этого взрыва послужил картофель, отлично прижившийся в Ирландии. Пищевая ценность картофеля гораздо выше, чем у выращенных на такой же площади хлебных злаков; он повышал не только детородность женщин, но и радость мужчин от нового потомства, ведь дети служили подспорьем при сборе урожая. «Ирландский эффект», то есть связь между выращиванием картофеля и демографическим взрывом, наблюдался в то время и в других регионах (см. примеч. 55). Резкое улучшение питания вызвало рост, пределы которого сначала не были понятны, и распространение монокультуры, опасности которой также какое-то время оставались скрытыми: в этом смысле судьба Ирландии представляет собой нечто хрестоматийное.

Либих считал, что уже резкое распространение картофеля, который, «подобно свинье», перерывал почву в поисках оставшихся питательных веществ, было следствием произошедшего ранее истощения почв. Если это так, то ирландский голод был отдаленным последствием длительного и фатального экологического упадка. Агроном и писатель Артур Юнг[43]43
  Артур Юнг (1741–1820) – известный английский писатель, автор более 30 трудов. С 1759 года управлял маленьким, погрязшим в долгах семейным поместьем, где изучал и применял на практике всевозможные методы улучшения земледелия, публиковал их результаты; с 1767 года управлял также поместьем в Эссексе. В учебных целях объездил всю Англию и Ирландию, а затем совершил большое путешествие по Франции, Испании и Италии. С 1784 года редактировал «Annals of Agriculture». С 1793 года был назначен секретарем вновь учрежденного Бюро земледелия. Его сочинения пользовались большим успехом и переводились на все европейские языки, в том числе русский.


[Закрыть], путешествовавший по Ирландии в 1776–1779 годах, наоборот, подчеркивал, что не стоит обманываться печальным состоянием ирландского сельского хозяйства: почва здесь «богата и плодородна». Веками ирландцы удобряли свои поля содержащим известь морским песком, и если численность населения росла, то и почвы удобрялись более активно. При этом, в отличие от Северной Германии, где удобрением обычно служили пласты дерна, в Ирландии не подвергались разрушению лесные и луговые почвы. Впрочем, иные методы улучшения почв в ирландском сельском хозяйстве, видимо, не применялись, так что в тезисе Либиха, возможно, что-то есть. Традиционный образ жизни ирландцев – пастбищное хозяйство, а не земледелие. В эру картофеля в хозяйстве мелких крестьян баланса между земледелием и скотоводством с его удобрениями также не было. Это дает основания трактовать ирландскую трагедию как фиаско интенсивного сельского хозяйства, не опирающегося на длительную традицию, фиаско натурального хозяйства на минимальной площади без необходимого экологического многообразия (см. примеч. 56).

Германская сельская беднота в голодные времена спасала свой скот за счет леса. А Ирландия к тому времени уже лишилась своих лесов, а вместе с ними и важной социальной ниши. В XIX веке Ирландия была одной из самых безлесных стран Европы. Несколько ранее дело обстояло иначе, еще в 1728 году Ирландия славилась своими прекрасными корабельными дубами. Однако ни англичане, ни ирландцы о сохранении лесов особенно не заботились. Еще и сегодня в Ирландии звучат жалобы на дефицит «лесного сознания». В 1800 году сельским беднякам настолько не хватало дерева, что они вырубали даже живые изгороди: еще одно вредное последствие вырубки лесов (см. примеч. 57).

Предостережения от экологического детерминизма вполне оправданны. Однако и в «изгнании бесов» можно зайти слишком далеко. Если в истории, как и везде, «объяснение» – это не просто производное одного события от другого, а вывод исторических процессов из относительно длительных характеристик при помощи логических обобщений, то экологические объяснительные модели вовсе не будут излишними. Это справедливо и тогда, когда «объяснение» подразумевает вывод причины с такого уровня, на который нет доступа с помощью исторического эмпиризма. Иногда сравнение разных регионов помогает обнаружить, что социально-исторические дедукции только кажутся объяснением. Так, если английский историк Дэнис Мак Смит связывает экологический упадок Сицилии с испольщиной[44]44
  Испольщина – вид земельной аренды, при которой арендная плата уплачивается собственнику земли половиной урожая.


[Закрыть] (Halbpacht) (см. примеч. 58), то стабильные поликультуры медзадрии в Тоскане[45]45
  Медзадрия (Mezzadria) – тип испольщины в Италии, по условиям которой землевладелец предоставляет землю, семья испольщика – рабочую силу, другие производственные затраты; доход делится пополам между крестьянином и землевладельцем, ведение хозяйства принадлежит землевладельцу.


[Закрыть] или метайяжа[46]46
  Метайяж (Metayage) – форма испольщины во Франции.


[Закрыть] во французских регионах показывают, что испольщина не всегда действует деструктивно.

Почему Китай, тысячи лет остававшийся самой великой и стабильной культурой мира, в Новое время отстал от Европы? Даже такой поборник универсальных экологических объяснений, как Джаред Даймонд спускается здесь на микроуровень политических интриг. В XV веке дворцовая фракция евнухов, занимавшихся отправкой и руководством экспедиций, уступила позиции своим оппонентам. Те затормозили строительство флота и развитие Китая как морской державы, так что он стал неумолимо отставать от Европы. В Европе многие князья тоже страшились океанских опасностей, но благодаря раздробленности, благодаря конкуренции различных правителей Колумбу все же удалось найти поддержку. Неужели конфликты между державами столь продуктивны для истории? Действительно ли упадок Китая обусловлен дефицитом политической конкуренции, а не антропогенной деградацией среды? Это один из самых захватывающих вопросов экологической истории, и мы еще не раз вернемся к нему.

6. TERRA INCOGNITA: ИСТОРИЯ СРЕДЫ – ИСТОРИЯ ТАЙНОГО ИЛИ ИСТОРИЯ БАНАЛЬНОГО?

Нужно признать, что в истории среды мы очень многого не знаем или лишь смутно распознаем. Иногда кажется, что экологическая история Античности или неевропейского мира до Нового времени состоит в искусстве так или иначе обойти тот печальный факт, что кроме жалкой горстки источников у нее ничего нет, да и эта горстка может дать очень мало. Литературы становится все больше, однако перепахивая эту массу, очень трудно найти под ногами твердую почву. Ученый, не склонный слепо доверять литературе и источникам, неизбежно пройдет фазу агностицизма. Линн Уайт, хотя и провозгласил в своем программном докладе 1966 года, что ему известны «исторические корни нашего экологического кризиса», движется, как маятник, между современным массовым потреблением и введением тяжелого плуга в начале Средних веков, между бэконовским «Знание – сила» и ветхозаветной заповедью «Подчиняйте себе Землю!» (см. примеч. 60). Обзоры по экологической истории вообще склонны скрывать гигантские пробелы в знаниях. Но историческое исследование окружающей среды может продвинуться вперед только тогда, когда оно признает наличие открытых вопросов и очертит их границы.

Наиболее неясными остаются фундаментальные вопросы экологической истории. Это прежде всего деградация почв – проблема, долгое время бывшая абсолютным лидером. Она и сегодня сохраняет свой коварный характер, ведь почва еще более активно аккумулирует и еще более надежно хранит вредные вещества, чем вода и атмосфера. Неудовлетворительное состояние исторических источников и исследований обусловлено отчасти тем, что уход за почвами был в основном уделом тех людей, кто ее обрабатывал, а не государственных инстанций, продуцирующих письменные источники или публикующих результаты исследований. Да и сами по себе проблемы почв чрезвычайно хитры и запутаны, достаточно вспомнить о разнообразии почв и о том, какую роль играют мириады почвенных микроорганизмов. «Горсть гумусной земли в огороде содержит столько организмов, сколько людей живет сейчас на Земле!» Не удивительно, что для теоретиков почва была грязной материей. «У каждой почвы – своя история, и ни одна из них не похожа на другую». Рейчел Карсон[47]47
  Рейчел Карсон (1907–1964) – американский биолог и писательница. Автор нескольких книг о природе, в том числе знаменитого бестселлера «Безмолвная весна» («Silent Spring», 1962), посвященного вредному воздействию пестицидов на живые организмы. Сыграла ведущую роль в становлении экологического движения в США и во всем мире.


[Закрыть] в 1962 году заметила, что мало «исследований, которые были бы более захватывающими и при этом оставались бы в таком небрежении, как изучение богатейшего многообразия» почвенных организмов. Более современное исследование истории почв также подчеркивает «непонятный характер почвы» (см. примеч. 61).

Но именно из этой непонятности следует, что почва может стать зоной скрытого, непреодолимого кризиса. Это относится и к полевым, и к лесным почвам. Еще крупные лесные реформы XVIII–XIX веков проводились без изучения лесных почв; «никакой другой отраслью естествознания» до сих пор не «пренебрегали так», как лесным почвоведением, – жаловался руководитель прусской лесной службы Август Бернхардт в 1875 году (см. примеч. 62). Сотни и тысячи лет во всем мире листвой лесных деревьев кормили скот. Авторы лесных реформ часто боролись с «обрезкой», но насколько изъятие листвы обедняет почвы, детально исследуется только в наши дни.

Эрозия – процесс, который по крайней мере сегодня относительно однозначен, но в условиях Центральной и Западной Европы мог долгое время развиваться незаметно. Сложнее с опустыниванием. Здесь тоже смешиваются проблемы дефиниции с проблемами эмпирических исторических свидетельств. Конференция ООН по опустыниванию, состоявшаяся в Найроби в 1977 году (UNICOD) под впечатлением страшной засухи в Сахеле[48]48
  Сахель – расположенная в Африке, вытянутая в длину переходная полуаридная зона между лежащей к северу пустыней Сахара и расположенной с юга более плодородной сухой (а в отдельных местах – влажной) саванной.


[Закрыть] 1969–1973 годов, проводилась с целью стимулировать принятие практических мер. При выработке дефиниций ее участники поставили в центр антропогенное воздействие. Однако вопрос о том, идет ли речь о новых явлениях или о давних формах воздействия, остается открытым. В Сахаре антропогенное воздействие по одним оценкам насчитывает возраст 18 тыс. лет, по другим – до 600 тыс.! Тем не менее природные факторы в образовании пустыни безусловно играют решающую роль. Вопрос о том, какую роль сыграл человек в возникновении пустыни Сахара, до сегодняшнего дня не решен. Теории на эту тему подлежат политической конъюнктуре: когда Ливия находилась под властью Италии, античные римляне служили примером великого освоения пустыни; позже, наоборот, на римлян возложили вину за опустынивание. Британский археолог Р.В. Деннелл разочарованно заметил, что и здесь, и во многих других случаях «печальная правда» состоит в том, что эмпирические находки на тему землепользования за последние 2 тыс. лет столь скудны, что на их основе можно доказать все и ничего (см. примеч. 63). Естественно, это еще более верно в отношении последних 20 или 200 тыс. лет!

Из всех неизвестных величин больше всего неприятностей экологическим историкам доставляет климатический фактор. Для того, кто ищет в истории окружающей среды мораль (message), климат – просто бессмысленная помеха, во всяком случае для той преобладающей части исторического времени, когда человек еще не мог воздействовать на него. Исследования по истории климата стали высокоспециализированной научной отраслью; насколько надежны их результаты и насколько они поддаются обобщению, человеку со стороны понять трудно. Климат – древнейшее из всех экологических воздействий вообще, человек всегда ощущал влияние погоды и на собственное самочувствие, и на сельское хозяйство. С тех пор как стало известно, что климат подвержен долговременным колебаниям, его нужно принимать в расчет как исторический фактор, но определить его вклад в каждом конкретном случае очень трудно. Наиболее отчетливо он дает о себе знать в экстремальных зонах: альпийских высокогорьях, Исландии, сухих степях внутренней Азии. Перу Кристиана Пфистера принадлежит региональная история климата на примере Швейцарии – это наиболее фундаментальный в истории окружающей среды труд на данную тему. Однако в своей последующей работе по истории экономики и окружающей среды кантона Берн Пфистер особого внимания климату не уделяет, не считает его фактором, определяющим структуры и долговременные тенденции. Только-только ученые сделали вывод о том, что «малый ледниковый период» был важным историческим событием и на него можно возложить часть ответственности за многие беды раннего Нового времени от Западной Европы до Восточной Азии, – и вот уже новые исследования, как резюмирует Пфистер, показывают, «что так называемый малый ледниковый период был не единым периодом с температурами ниже средних для XX века, а скорее чередованием холодных фаз длительностью в десятки лет и более теплых интервалов между ними». Серьезным базисом для новой интерпретации истории окружающей среды это служить не может. Швейцарский историк сельского хозяйства Андреас Инайхен, исследуя кантон Люцерн, приходит к выводу, что уже в XVI–XVII веках крестьяне были в состоянии компенсировать похолодание климата улучшением полива. Х.Х. Ламб, основатель первого научно-исследовательского Института по истории климата, полагал, что сможет сделать множество внятных суждений по поводу «влияния погоды на ход истории». Однако при случае соглашался с тем, что люди «без сомнения» успевали приспосабливаться к более низким температурам малого ледникового периода (см. примеч. 64). В краткосрочной перспективе крестьяне часто были беспомощны перед капризами погоды, но в долгосрочной – решающим пунктом была не погода, а способность общества адекватно реагировать на нее.

Даже там, где исторические сведения об окружающей среде существуют, они представлены обычно лишь отрывочно. Для написания экологической истории ученым нужны теоретические модели. Это вытекает уже из того, что для истории реальных отношений между человеком и природой намного важнее повседневные практики поведения и бытовые привычки, чем действия вождей и государств. Однако, как правило, системы поведения в быту нельзя пункт за пунктом вычитать из источников – отдельные элементы приходится реконструировать. При этом возникает опасность увлечься спекулятивными конструкциями и потерять способность четко отделять такие конструкции от эмпирических находок. Здесь полезно напомнить о том, что чисто теоретически вполне вероятны совершенно разные идеально-типические конструкции отношений человека и среды. На основе экологических условий степи можно сконструировать такие кочевые общества, которые живут в гармонии с окружающим их миром, а можно – такие, которые вследствие увеличения численности людей и животных и перевыпаса будут разрушительны для среды. Ботаническое учение о сукцессиях также не предлагает законов, действующих повсюду с естественной неизбежностью: подсечно-огневое земледелие (shifting cultivation) в одних случаях приводит к формированию травяной степи, а в других – к лесовосстановлению. Тем не менее количество возможностей обычно ограничено. Поэтому попытки реконструировать экологические процессы на основе отрывочных свидетельств отчасти легитимны.

В истории человечества главную роль в формировании окружающей среды играли не отдельные идеи или действия, а все, что было долгосрочным и занимало большие площади – массово принятое на долгое время, банальное, повседневное и институционализированное поведение. Это не может легко пройти мимо взгляда историка – даже при бедной Источниковой базе, даже если эти сведения читаются в источнике только между строк. И экологически релевантные эффекты человеческого поведения – это долговременные эффекты. Отсюда понятно, почему экологическая история на более длинных отрезках времени, пусть даже отрывочных, порой обнаруживает нечто, недоступное для точечных исследований.

В отличие от истории древности, история индустриальной эпохи сталкивается с противоположной проблемой: она кажется историей общеизвестного. Ее нередко находят скучной, потому что читателю заранее известен конец: индустриальная цивилизация выйдет вперед вопреки всем сомнениям – вопреки протестам крестьян, рыбаков, защитников природы и культурпессимистов. Но вправду ли известно все: что произошло, когда и благодаря чему, какие долгосрочные последствия имело и имеет сегодня? Здесь открытые вопросы часто ждут нас в конце, а не в начале.

Многие считают, историю лучше всего писать тогда, когда известен конец. Однако исторический метод внимательного наблюдения за ходом происходящего, рассмотрения событий с как можно большего числа сторон, оправдывается в основном там, где конец открыт и нужно быть готовым ко всему. Свежеиспеченные экооптимисты считают капризность и непредсказуемость природы аргументом против экологических тревог, но это звучит не слишком логично. Авторитетные критики техники признавались: больше всего их беспокоит не то, что мы знаем, а то, чего мы не знаем, и именно это незнание служит главным доводом в пользу категорического императива бережного обращения с природой и ориентации на опыт прошлого (см. примеч. 65). У историка также нет оснований отрицать Terra incognita настоящего и будущего. Экологическая история ведет нас не к иллюзии окончательного знания, а к открытому взгляду на ход событий и неожиданным открытиям.