Текст книги "Природа и власть. Всемирная история окружающей среды"

II. Экология существования и скрытого знания: первобытные симбиозы человека и природы

Чтобы разделить экологическую историю на Великие эпохи, нужно исходить из трех составляющих: масштаба экологических проблем, уровня занимающихся ими инстанций и вида знания, которое применяется для их решения. В исходном состоянии проблемы были в основном локальными, решали их в рамках домашнего хозяйства или между соседями и опирались при этом на бесписьменное опытное и традиционное знание. Это эпоха преобладания натурального хозяйств, производства для собственных нужд и местного рынка. Круговорот веществ в это время сам по себе не выходил за локальные пределы. Четких временных рамок эта эпоха не имеет; она еще долгое время служила субстратом для других форм экономики. Дальняя торговля Нового времени, как правило, еще покоилась на широком постаменте натурального хозяйства, а сохранение лесов и плодородия почв если и осуществлялось, то в пределах двора или деревни. Если власти утверждали, что существует потребность управления сверху, то это еще не значит, что такая потребность действительно была и это управление помогало достичь желаемого. В истории отношений между человеком и окружающим его миром не существует эволюционного закона, согласно которому централизация вела бы к прогрессу.

Основная высшая инстанция той первой и фундаментальной эпохи – это, вероятно, религия со всеми ее ритуалами и годичным циклом. Она позволяет ближе всего подойти к представлениям людей об окружающем мире. Впрочем, главное здесь – tacit knowledge, скрытое, неявное знание, передающееся из поколения в поколение. На бумагу оно попадает лишь в особых случаях, в норме же усматривается исключительно между строк исторических источников.

Не надо думать, что эта эпоха была размеренной и спокойной, отмеченной стабильной гармонией между человеком и природой. Напротив, она была богата опытом древних травм и катастроф – засухи и стужи, голода и жажды, наводнений и лесных пожаров. Чуткость по отношению к окружающему миру основывается, вероятно, не столько на древнем инстинкте, сколько на этом опыте. Периоды голода постоянно напоминали людям об ограниченности ресурсов и хрупкости мира, в котором они жили. Решение проблем окружающей среды было обычно не отдельной сферой жизнедеятельности, а составной частью жизни. Более чем в любых более поздних видах охраны природы, в нем участвовали женщины; забота об окружающем мире была напрямую связана с заботой о детях и детях детей – в отличие от конца XX века эта связь еще не нуждалась в философских конструктах. Но, видимо, были причины, почему человечество не застыло в этом состоянии. Уже тогдашние экологические проблемы постоянно грозили взорвать границы социальных прамиров и микрокосмов.

Затрагивая один из тех великих простых вопросов, от которых зависит истолкование всей истории окружающей среды, верно ли допущение, что хозяйство людей было в целом экологически щадящим там, где оно разворачивалось в мелких, обозримых социальных объединениях и служило в основном самообеспечению и местному рынку, а не накоплению капитала и дальней торговле? Или это ностальгическая иллюзия? Многие современные специалисты по помощи развивающимся странам считают крестьян, занятых натуральным хозяйством, главными виновниками разрушения леса и почв. При рассмотрении этой темы мы попадаем в запутанную мешанину принципиальных позиций и эмпирических результатов.

Есть причины подозревать, что за пристрастием к натуральному хозяйству стоят идеологические позиции, переодетые в «зеленые» одежды. Самая древняя из этих позиций – моральный вердикт против беспредельной жадности. Здесь же – социально-философская симпатия к экономике самообеспечения, потому что она исключает коммерческое посредничество, крупный капитал и сопутствующую им эксплуатацию, а потребительскую стоимость товаров еще не скрывает за меновой стоимостью. Сегодня натуральное хозяйство подлежит реабилитации и с позиций феминизма, ведь женщины занимали в нем, как правило, более высокое положение, чем в рыночной экономике с ее надрегиональными сетями. В условиях самообеспечения не так важно, кому принадлежат деньги, гораздо важнее доступ к закромам. Если женщин хотят считать гарантами экологичности экономики, то легче всего это вывести из их роли в натуральном хозяйстве – в той мере, в какой оно действительно щадит природу (см. примеч. 1).

За это говорят простые доводы. Окружающую среду легче всего сохранить там, где ее защиту не нужно организовывать сверху, потому что она органически присуща всему образу жизни, где затронутый хозяйством мир остается малым и обозримым, а виновник экологических бедствий сам несет на себе всю тяжесть их последствий. Требование Либиха о возврате в почву всех взятых из нее питательных веществ тоже легче всего исполнить в хозяйстве, работающем на самообеспечение и ведущемся на небольшом пространстве. Там, где, по образному выражению Вильгельма Абеля, «волы вышагивали навстречу ценам», и самые высокие цены выплачивались в далеком далеке, навоз до полей не доходил. Генри Чарльз Кэри (1793–1879) – американский эконом, много размышлявший о качествах почв и совершивший эволюцию от поборника свободной торговли к протекционизму, в своем труде «Принципы общественной науки» («Principles of social science», 1858) предупреждал, что в условиях свободной торговли наличие хороших портов и плодородных почв – опаснейшее для страны богатство, потому что благодаря им она становится страной аграрного экспорта и объектом деградации почв (см. примеч. 2).

Экономист и антрополог Карл Поланьи[49]49
  Карл Пауль Поланьи (1886–1964) – австро-венгерский историк экономики и специалист по общественным наукам, известный своими теоретическими позициями, отличными от мейнстрима традиционного экономического учения и многочисленными публикациями, в которых ему удалось плодотворно связать экономическую теорию, политологию и культурную антропологию. Наиболее известна книга «Великая трансформация» («The Great Transformation»,), считающаяся одним из основных трудов по социологии.


[Закрыть], выразительно описавший человечность и разумность натурального хозяйства, придавал большое значение его близости к природе. Поскольку экономике самообеспечения не нужно было реагировать на конъюнктуру рынка, она могла лучше отвечать данностям природы, от которой зависела. Как пишет Бродель, в XVI веке в Средиземноморье в периоды голода наиболее тяжело страдали острова Корфу, Крит и Кипр, входившие в венецианскую торговую империю, а вот «бедные и отсталые острова» голодали меньше, с точки зрения автора, – «парадоксальным образом». Основное слабое место натурального хозяйства – не экологического, а скорее политического характера: оно не порождало такой потенциал власти, как экономики, ориентированные на добавленную стоимость, и поэтому легко попадало под чужое господство, так что самообеспечение нарушалось налогами и оброком. «Сельская задолженность – традиционный бич крестьянского мира». Под бременем долгов крестьяне вынуждены идти наперекор собственному глубокому знанию, истощая почвы и вырубая леса (см. примеч. 3).

В ответ на тезис об экологических принципах натурального хозяйства можно задать вопрос: действительно ли мир натурального хозяйства был мал и обозрим? Разве не выходило из-под контроля использование земель альменды, общинных лугов и лесов? Теория «трагедии общинных ресурсов»[50]50
  «Трагедия общинных ресурсов» – заголовок известной статьи Гаррета Хардина (первое издание – 1968). Подробно об этом см. главу II раздела 5.


[Закрыть] (Tragedy of the commons) еще находится на стадии обсуждения. Однако принимается теория или отвергается, в любом случае она оставляет вне рассмотрения значительную часть традиционного сельского хозяйства. Представление об общинности как изначальном состоянии крестьянства не подтверждается. Историк здесь зачастую становится жертвой оптического обмана: поскольку документы и письменные свидетельства оставляли после себя только относительно крупные социальные единицы – не мельче феодальных поместий и деревенских артелей (Dorfgenossenschaft), поскольку документируется, как знают историки, только то, что нуждалось в управлении сверху, сложилась тенденция считать эти сообщества элементарными единицами хозяйственной жизни. Однако основной единицей был, как правило, дом. «Экономика» исходно означала «домашнее хозяйство». «Старая экономика – это не учение о рынке, а учение о доме», – подчеркивает австрийский историк Отто Брунер, которому принадлежит заслуга переоткрытия «целостного дома» (ganze Haus) как основной единицы экономики доиндустриального времени. Огород, средоточие отношений между человеком и природой, всегда относился к дому, а не к более крупным образованиям. То же относится и ко многим плодовым деревьям. Американский антрополог Роберт Неттинг, вопреки теоретикам первобытного коммунизма, утверждал, что не знает на нашей планете случаев, где «родовые группы выше уровня домашних хозяйств» были бы «первичными социальными единицами производства и потребления» (см. примеч. 4). Даже древнеанглийские общинные поля (Common fields) всегда пахали в одиночку, а не сообща.

Работы Неттинга внесли большой вклад в осознание того, что во всем мире (и в Центральной Европе, и в Китае, и в Африке) наряду с хозяйством, где широко используются экстенсивные и коллективные методы, широко распространены также мелкие крестьяне, занимающиеся интенсивным земледелием (smallholders). Он справедливо подчеркивает, что было бы совершенно неправильным видеть в таких крестьянах некое побочное явление – признак отсталости сельского хозяйства: скорее речь идет о форме хозяйства, способной к высокой степени совершенства (как экономически, так и экологически), а также способной выдержать прирост численности населения. Слабое место формально самостоятельных мелких крестьян – их политическая и экономическая уязвимость. Если (как часто происходило в последние эпохи) их оттесняли на бедные земли и эродированные склоны, где поддержание экологического баланса требовало запаса сил и вложения средств, то их деятельность приводила к разрушению почв (см. примеч. 5).

Но не стоит отождествлять натуральное хозяйство с индивидуалистической косностью и связывать его исключительно с крестьянами-единоличниками и фермерами-одиночками: принцип удовлетворения собственных потребностей действовал далеко за пределами домашнего хозяйства и еще в Новое время долго оставался естественным принципом экономики деревенских общин, феодальных поместий, городов и государств. Принцип этот означал, что снабжение собственного населения основными продуктами питания и древесиной имеет приоритет перед экспортом. Хотя идеалом старого крестьянства была автаркия отдельного двора, способного обойтись без закупок извне, действительность часто выглядела иначе. В исторической реальности натуральное хозяйство, как правило, вовсе не было замкнутым на себя, изолированным от всех высоких культур «уходом от мира», а содержало элементы местного и регионального разделения труда. Уже «увод» зерна и леса за «границу» (часто не столь отдаленную), если в собственной стране они были дефицитом, во многих немецких регионах еще в XVIII веке считался безнравственным, даже если де факто это порой и случалось. Та же «моральная экономика», как писал Э.П. Томпсон[51]51
  Эдвард Палмер Томпсон (1924–1993) – крупный английский историк, публицист, литератор, социалист-теоретик и участник пацифистских кампаний. Внес заметный вклад в развитие британского и в целом западного марксизма, принимая активное участие в дискуссиях в британской марксистской среде в 50–80-е годы XX века. Его концепция «моральной экономики» являлась представлением о традиционных социальных нормах, хозяйственных функциях, долге и особых обязанностях некоторых членов общества.


[Закрыть], была свойственна в то время английской бедноте. Связана она была с нединамическим пониманием человеческих потребностей. То, что в старые времена человек довольствовался тем, что имел, – вовсе не легенда. Это просматривается в раздраженных реакциях протагонистов индустриального роста, будь они капиталистического или социалистического толка, например, в замечании Лассаля о «проклятой непритязательности» немецких рабочих (см. примеч. 6). Самообеспечение было приоритетом даже в лесной политике крупных промышленных городов, и в раннее Новое время с его дефицитом дерева этот принцип смог восстановиться и укрепиться. Фрайбург[52]52
  Фрайбург – город на юго-западе Германии, бывшая столица Великого герцогства Баден.


[Закрыть] с его богатыми лесами в Средние века мог позволить себе отдавать их в распоряжение серебродобытчиков, но после истощения месторождений и там победил принцип самообеспечения. Город Безансон в течение всего XVIII века настойчиво боролся против появления во Франш-Конте[53]53
  Франш-Конте – в настоящее время французский регион, объединяющий четыре департамента – Ду, Юра, Верхняя Сонна и Территория Бельфор. Двумя крупнейшими городскими агломерациями региона являются административный центр региона – город Безансон и экономический центр региона – Бельфор-Монбельяр. В течение многих веков эта территория оставалась яблоком раздора для европейских держав. В XVIII веке до 1790 года была исторической провинцией Франции.


[Закрыть] новых металлургических предприятий и других крупных потребителей древесины (см. примеч. 7). Всем этим городам было чуждо желание стать крупными индустриальными центрами, и развитие по пути увеличения потребления энергии показалось бы им полной бессмыслицей.

Историки экономики по традиции увлекались победоносным шествием дальней торговли с конца Средних веков – историями расцвета блистательных торговых городов – Венеции, Генуи, Брюгге, Севильи… Ослепленные всем этим великолепием, они слишком мало обращали внимания на то, что жизнь и выживание большинства людей даже в XIX веке зависели в основном от местного и регионального самообеспечения. Здесь надо искать и самый сильный стабилизатор баланса между человеком и окружающим миром. «Торговля зерном все еще связана с такими естественными трудностями, что ни одна значимая страна, ни одна сколько-то значительная провинция не могла поступать иначе, нежели удовлетворять свою потребность в хлебе в основном за счет собственного сельского хозяйства», – утверждает немецкий экономист Вильгельм Рошер еще в «Национальной экономии земледелия» (издание 1903 года). В Англии, в то время самой индустриализованной мировой державе, еще в начале XIX века доминировало региональное самообеспечение. Может быть, прав даже австрийский философ Иван Иллич[54]54
  Иллич Иван (1926–2002) – австрийско-американский философ, теолог и католический священник, автор многочисленных трудов. Родился в семье хорватского аристократа. Ввел понятие «контрпродуктивность» (conviviality), под которой понимал жизнеутверждающий подход к техническому прогрессу. В своем произведении «Самоограничение – инструменты контрпродуктивности» пишет: «Под Konvivialität я понимаю противоположность к индустриальной продуктивности… Перейти от продуктивности к контрпродуктивности означает поставить этическую ценность на место технической ценности, реализованную ценность на место материализованной ценности». Кроме того, в «контрпродуктивности» он видит «индивидуальную свободу, которая реализуется в производственном отношении, встроенном в общество, снабженное эффективными инструментами». В Университете Бремена до сих пор существует кружок его учеников и друзей. На Иллича ссылаются представители таких философско-политических течений как критика роста и экофеминизм.


[Закрыть] с его тезисом, что разрушение натурального хозяйства широким фронтом прошло по миру лишь после 1945 года: признак того, что один из глубочайших переломов совокупной истории повседневности и окружающей среды относится к самому последнему времени. В голодные послевоенные годы многие люди смогли выжить только потому, что еще можно было реанимировать старую экономику самоснабжения. Тезис Карла Поланьи – «до сих пор… никогда» не было «такой формы хозяйства, которая, даже только в принципе, управлялась бы рынком» (см. примеч. 8), подтверждается многими доказательствами.

Естественно, отдельные хозяйские дворы никогда не были абсолютно автономны. Уже соседские отношения были источником конфликтов, но в то же время соседи помогали в случае нужды. «Истая язва – сосед нехороший, хороший – находка (346)»[55]55
  Перевод B.B. Вересаева.


[Закрыть]: эта фраза Гесиода, несомненно, родилась из опыта сельской жизни (см. примеч. 9). Отношения с соседями даже в древнем автаркическом домашнем хозяйстве вызывали некоторую потребность в управлении. Соседское право – один из исторических источников экологического права, а именно той его ограничительной традиции, по которой любое ремесленное, промышленное производство может воздействовать на среду лишь в пределах собственного землевладения и не должно обременять даже ближайшего соседа.

1. В НАЧАЛЕ БЫЛ ОГОНЬ: ВСЕМИРНОЕ ОГНЕВОЕ ХОЗЯЙСТВО И ПИРОМАНИЯ В ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

До 1960-х годов огневое хозяйство было темой весьма сомнительного свойства. С точки зрения многих лесоводов, речь шла о криминальном деянии, поджоге. С борьбы против огневого хозяйства началась в XVI веке история бранденбургско-прусских лесных установлений. С того же времени вели борьбу против «порчи и растранжиривания земли» Габсбурги в Альпах. В XIX и XX веках такая же борьба повторилась во многих странах третьего мира, начиная с Британской Индии. С точки зрения ведущих аграрных реформаторов, стремившихся воспитать в крестьянах понимание важности удобрения почвы, использование огня было пагубным бесчинством. Огневое хозяйство – источник всякой сельской культуры в Бретани и «вместе с тем упадка провинции», – писал Артур Юнг около 1789 года (см. примеч. 10).

Появлялись и диссиденты. С момента основания национального парка Йосемити в 1890 году, вопреки господствовавшему тогда мнению лесников и природоохранников, для которых борьба с лесными пожарами была наивысшей целью, раздавались голоса протеста. Они защищали традиционное индейское «light burning», с помощью которого можно было удалить подрост, но сохранить крупные деревья, и указывали на то, что леса американского Запада с их мощными мамонтовыми деревьями (секвойями) обязаны своей красотой именно этим пожарам. Огонь обогащает почву, освобождает доступ к свету для крупных деревьев и препятствует распространению по-настоящему страшных пожаров, убирая из леса все то, что легко воспламеняется (см. примеч. 11). Но лишь в более критическом климате 1960-х годов такие протесты нашли широкий отклик.

С того времени ситуация изменилась. Признание того, что огневое хозяйство, в том числе подсечно-огневое земледелие, распространено по всему миру уже тысячи лет, хотя и под разными названиями (Hauberg-, Schwend- и Egartenwirtschaft в Зигерланде и Альпах, ecobuage во Франции, slash-and-burn и shifting cultivation в англоязычном пространстве) поставило экологическую историю на новый фундамент. Миф о Прометее может иметь более глубокий смысл, чем думали прежде. Американский антрополог Бернард Кэмпбелл не без оснований считает, что приручение огня и использование его для охоты и земледелия – «крупнейший скачок, совершенный человечеством при завоевании природы» (см. примеч. 12). Почти во всем мире огонь стоит у истоков драмы в отношениях между человеком и природой. Благодаря огню поведение человека в отношении природы приобретает более активный, более агрессивный характер, чем этого требует идиллическая картина гармонического приспособления «естественного человека» к окружению.

Поскольку зола повышала плодородие почвы лишь на короткий срок, то во многих местах огневое хозяйство обусловливало полукочевой образ жизни с переносом полей. Тем не менее ему была присуща и собственная экономико-экологическая стабильность. Жорж Бертран в своем труде по экологической истории называет средиземноморские горные леса «империей огня», что примечательно контрастирует с той яростно-отчаянной борьбой против лесных пожаров, которая идет в этом регионе сегодня. Охотники и крестьяне былых времен не поджигали все подряд направо и налево: пожар был делом упорядоченным, имевшим свою технологическую культуру. Сегодня ее открывают заново и модернизируют как одну из «технологий управления ресурсами» (Technik des Ressourcen-Managements). Автор книги по истории огневого хозяйства Франции подчеркивает, сколь развитыми были технологии подготовки к пожару и обработки почвы после него: «Важна каждая деталь…» (см. примеч. 13).

Огневое хозяйство содержит в себе праопыт встречи с оплодотворяющей силой огня, основу мифологии огня. Он показывает, насколько давно люди осознают, что они могут и должны что-то предпринимать для повышения почвенного плодородия. Уже древнекитайские тексты дают советы сжигать сорняки и сухой кустарник, чтобы сделать почву плодородной, а Колумелла даже замечает, что зола еще лучше, чем коровий навоз. Жители Альп знали, насколько хорошо растет хлеб на выжженных участках: «пожарный хлеб лучше полевого» (Brandkorn war besser als Feldkorn). Кроме того, огонь, выжигая сорняки, действовал и как гербицид, так что после пожара получали самое чистое, лишенное сорняков, семенное зерно (см. примеч. 14).

Некоторые исследователи утверждают, что в тех лесных регионах, которые не подвергаются регулярным засухам, огневое хозяйство могло распространиться только с появлением железного топора, ведь в таких местах поджигать лес можно только после рубки деревьев. Однако в 1953 году один финский специалист продемонстрировал, что даже неолитическим каменным топором человек может за полчаса срубить среднего размера дуб. Исследования почв в предгорьях Альп указывают на заметный рост огневого хозяйства уже около 3700 лет до н. э. (см. примеч. 15).

Экологические последствия огневого хозяйства нельзя охарактеризовать в общем и целом – важно различать его формы. Существует «выжигание дернины» в чистом виде (пал) – сжигание травы, сорняков и подлеска (Rasenbrennen). При других формах жгут целые леса, причем перед тем, как пустить огонь, в них либо вырубают деревья, либо снимают с них кору, так что деревья постепенно отмирают. И даже это не всегда ведет к полному уничтожению леса, а может быть составной частью переложного лесопольного хозяйства.

Древнейшей целью использования огня была, безусловно, охота – огнем выпугивали животных. Более долгосрочным был другой эффект: пышная сочная зелень на выжженных участках привлекала дичь. Это облегчало тяжелый труд охотников и повышало вероятность успеха. Судя по записям конца XVIII века, индейцы выжигали для этого «чудовищные площади» земель (см. примеч. 16). Пастухи тоже устраивали палы, чтобы улучшить пастбища и предотвратить рост леса. Вероятно, с помощью огня расчищали земли под пашни первые земледельцы. Во многих регионах практики применения огня сохранялись до новейшего времени.

Для оценки огневого хозяйства решающее значение имеет ответ на вопрос, насколько человек умел держать огонь под контролем. Конечно, для многих ушедших эпох мы можем лишь выдвигать предположения или судить о них на основании современного опыта. То, что огонь – вещь опасная, люди, безусловно, понимали с самого начала. Поросшие кустарником степи и сухие леса превращаются во время пожара в настоящий ад. Подобный опыт должен был сохраниться в сознании выживших как тяжелейшая травма, что позже нашло свое отражение в представлениях об аде. В литературе по данной тематике для масштабных пожаров в историческое время широко применяется понятие «холокост». Но небольшие управляемые палы, «съедающие» сушняк и мелкий кустарник, как раз и помогают снизить риск возникновения более страшных неконтролируемых пожаров. Если принимать во внимание время года, температуру, погоду и направление ветров, хорошо знать территорию, вполне можно было рассчитывать на то, что огонь удастся удержать под контролем. Как правило, для этого было достаточно членов семьи или соседей, необходимости в более крупных социальных единицах не было.

Крестьяне, занимавшиеся переложным лесопольным хозяйством, умели обеспечить восстановление леса после пожара. Калифорнийские индейцы выжигали чапараль ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы ускорить рост нежных всходов, привлекавших оленей. Индейцы каяпо еще и сегодня знают приметы, по которым можно определить подходящее для поджигания время, а процесс происходит под тщательным присмотром шаманов, опытных в обращении с огнем. Однако когда в 1420 году португальцы высадились на Мадейре, и первые поселенцы подожгли лес, чтобы освободить место для пашни, огонь так разбушевался, что поджигатели спасались бегством, а кому-то и вовсе пришлось броситься к морю и двое суток простоять по шею в воде. В более поздние времена на Мадейре, как и на Кипре, как и в Британской Индии, лесные пожары стали актом сопротивления режиму охраны лесов, чуждому местным жителям. В русской степи пожары часто выходили из-под контроля и превращали в пепел целые деревни (см. примеч. 17).

В последние десятилетия, когда пришло осознание экономической разумности и экологической пользы огня, среди защитников природы и любителей индейцев стала распространяться пиромания. В 1992 году на конференции по экологической истории в Финляндии австралийский менеджер по национальным паркам призывал своих американских коллег: «жечь, жечь, жечь» (burn, burn, burn), а финские лесные экологи с гордостью демонстрировали выжженный ими участок леса, на котором пробивалась первая зелень. Еще в начале XX века финский историк Войонмаа выступал за реабилитацию огневого хозяйства в лесах Карелии. Запрет огневого хозяйства в Финляндии, установленный в XIX веке под влиянием немецкого научного лесоводства, сегодня считается виновником голодных катастроф и возрастающей монотонности финских лесов. Но в начале XIX века, то есть в своей последней фазе, когда подсечно-огневое земледелие в Финляндии осуществлялось уже не в рамках натурального хозяйства, а в целях экспорта зерна (см. примеч. 18), оно, как предполагается, привело к сверхэксплуатации и деградации почв.

В 1997 году над большой частью Юго-Восточной Азии на недели и даже месяцы потемнело небо – на Суматре и Борнео вышли из-под контроля пожары: люди выжигали лес, освобождая новые земли. Гигантские пожары в Амазонии, которые устраивают для расчистки земли под поля и пастбища и масштаб которых можно определить только со спутника, с давних пор вызывают ужас у экологов. Там, где огневое хозяйство объединяется с тенденциями развития современной экономики, оно становится социально опасным. Можно предположить, что и в более ранние времена огонь в сочетании с содержанием овец и коз внес свою лепту в разрушение почв и растительности Средиземноморья (см. примеч. 19).

Несомненно, огневое хозяйство нельзя считать безобидной, «экологически чистой» технологией, о его полной экологической реабилитации говорить не приходится. Огонь обладает агрессивной экспансионной силой, человеку достаточно лишь освободить ее. Поэтому тот, кто пускает по земле огонь, подвержен соблазну использовать его сверх всякой меры, а на войне – злоупотреблять им как боевым средством. Если принимать за идеал минимизацию энергетических затрат, то огневое хозяйство выглядит явно плохо, как пустая трата энергии: это система, «требующая больших энергетических вложений» (high-input-system), аналогичная с точки зрения потока энергии химизированному сельскому хозяйству. Огонь повреждает слой гумуса, как минимум поверхностный, а почва обогащается питательными веществами лишь на некоторое время. Особенно привлекательным кажется выжигание леса в тропических дождевых лесах, где минеральные вещества заключены в основном в растениях, а не в почве, и переводятся в почву благодаря сжиганию. Однако тропические ливни быстро вымывают золу, и уже через несколько лет от мнимого повышения плодородия не остается и следа (см. примеч. 20).

Квинтэссенция состоит в том, что экологический эффект огневого хозяйства зависит от исторического контекста. Даже американский антрополог Клиффорд Гирц, много сделавший для реабилитации огневого хозяйства, признает, что выжигание леса может вести к сверхэксплуатации и разграблению природы, причем уже в традиционных обществах. «Причины сверхэксплуатации могут быть разными, например, вечное убеждение, что всегда найдутся еще леса, которые надо будет покорять, или менталитет воина, воспринимающего природные ресурсы как свою законную добычу, с которой можно делать все что хочешь, или привычки крупного поселения, для которого перенос полей – непосильная задача, или вообще полное равнодушие к тому, какой урожай принесут поля». Homo oeconomicus господствует уже далеко не везде. Итог подводит профессор Аризонского университета, историк окружающей среды, Стивен Дж. Пайн: хотя сам по себе огонь редко разрушал ландшафт, но «огонь и копыто, огонь и топор, огонь и плуг, огонь и меч» вполне могут наносить серьезный экологический ущерб, особенно в экологически лабильных регионах (см. примеч. 21). При всем уважении к исторической роли огневого хозяйства причин для экологической пиромании не существует.