Текст книги "Свидетельство"

Властитель дум

Весь следующий день я не мог работать. Я все время вспоминал рассказ соседа. То, что он сообщил мне, не укладывалось у меня в голове… И еще я думал о господине Перле. О его отважном противостоянии и о бесславном его конце. «Как это вообще возможно – отказаться от памяти?!» – с негодованием вопрошал я себя.

А быть может, я тогда просто завидовал жителям города… Ведь я не обладал их способностью. Впрочем, вскоре после всех этих раздумий и недоумений я отправился в кабачок, прихватив с собой книжку. Я люблю, завтракая, читать газеты. За неимением их в этом городе, я решил почитать «Знаменитых людей».

Мое появление с книгой под мышкой произвело настоящий фурор. Публика долго упрашивала, уговаривала, а под конец буквально заставила меня читать вслух. Мое предложение научиться читать самим было с негодованием отвергнуто – видимо, обыватели еще не совсем забыли старые травмы.

Это развлечение, будучи единственным в городе, так увлекло их, что чтения наши стали ежевечерними. Половина городка собиралась на них, и те, кому не хватало места в кабачке, рассаживались на принесенные с собой стулья прямо на площади перед распахнутой дверью. Я прочел им всю книгу, недоумевая по поводу их восторгов. Я рассказал им обо всех перечисленных там знаменитостях, начиная от Адама и кончая последним Далай-ламой. Оказалось, что, живя в самом центре нашего континента, славящегося своей культурой, они умудрились не помнить ни об одном из них. Тору им тоже удалось основательно забыть, судя по тому воодушевлению, которое вызвал у них рассказ о Моисее, выведшем евреев в Землю обетованную.

По окончании затянувшихся чтений несколько горожан подошли ко мне на улице и, робея, попросили меня показать в книге то место, которое из скромности я не зачитал им. Не понимая, что они имеют в виду, на всякий случай я поклялся, что прочитал всю книгу от корки до корки. И тут они, даже не улыбнувшись, спросили, почему же я тогда ничего им не прочитал о себе. Подавив смех, я уверил их в том, что не пользуюсь известностью нигде, кроме, пожалуй, их городка. На что они немедля ответили, что такая фигура, как я, без всякого сомнения, знаменита и за пределами их города. На этом, собственно, наш короткий диспут и был завершен.

Это небольшое происшествие, конечно, не вызвало бы у меня ничего, кроме улыбки, если бы вскоре я не увидел, как несколько горожан, едва завидев меня, стали отвешивать мне глубокие поклоны. Вообще с некоторых пор я стал замечать, что отношение ко мне в городе существенно изменилось. Прохожие теперь, заприметив меня, начинали о чем-то шушукаться, указывая в мою сторону пальцами. А г-жа Финк, перебежав ко мне с противоположной стороны улицы, судорожно вцепилась в край моего плаща и начала бормотать о том, каким чудом явилось мое пришествие (она выразилась именно так) в их город и как долго ждали они кого-либо, кто наконец укажет им, куда направить свои стопы. Пафос последней фразы, видимо, несколько лишил ее дара речи, поэтому далее она проверещала что-то уже совершенно нечленораздельное, прижала мою руку к своей пышной груди, потом попыталась ухватить ее губами, промахнулась и, страшно смутившись, убежала на другую сторону улицы. Там моментально ее окружила толпа дамочек, принявшихся обсуждать что-то, указывая на меня, подмигивая и вереща. Я понял, что г-жа Финк, столь отважно бросившаяся ко мне, стала предметом зависти ее товарок.

Из всей галиматьи, произнесенной ею истерическим шепотом, я уяснил себе, что я, на ее взгляд, и есть наконец-то явившийся долгожданный властитель дум. Кулинар Рутер был прав: население этого города нуждалось в какой-нибудь местной знаменитости.

Подтверждение этой мысли нашлось столь скоро, что заставило меня задуматься о той странной роли, которую я невольно играю в удивительном этом городишке. А именно: появление мое в кабачке завсегдатаи начали встречать почтительным вставанием и продолжали торжественно стоять до той поры, пока я, не очень понимая, в чем дело, не плюхался на первый попавшийся стул. После чего каждый из присутствующих считал своим долгом подойти ко мне и засвидетельствовать свое глубочайшее почтение.

Обычно теперь посетители весь вечер смотрели мне в рот, а сам кабатчик раз десять пытался угостить меня местной наливкой. Честно говоря, все это не вызывало у меня особого энтузиазма. Наливку, как я уже говорил, я терпеть не могу, а столь долго быть в центре внимания даже таких наивных глупцов, как присутствующие в кабачке лучшие умы города, я не привык. Все разговоры теперь крутились вокруг того, как долго ждали они появления кого-либо, кто наконец указал бы им верный путь.

В действительности я никак не понимал, для чего мне указывать кому-нибудь какой-нибудь путь. Честно говоря, я не смог бы указать даже верную тропинку. Не говоря уж о том, что, во-первых, этот город отлично существовал и без всяких указаний. А во-вторых, надо было быть окончательно спятившим, чтобы предлагать какой-то путь этим тихим, набитым чолнтом простакам. Но, тем не менее, разговоры на эту злосчастную тему не прекращались в кабачке до глубокой ночи. И я начал все более отчетливо чувствовать, что невольно становлюсь воплощением тайных грез безумного города.

Сомнений не было – меня окружали глупцы. Должен ли я поневоле считать себя мудрецом? Конечно же, нет. Но, с другой стороны, рассуждал я, искушение велико, да и в общем оправданно: если в городке проживают одни глупцы, то на их фоне я и вправду мудрец. Наша реальность ограничена городом. Его жители практически ничего не знают о том мире, что существует вовне. Конечно, они могут предположить, что за границами их знаний есть иной, «лучший из миров». Но, возможно, и жители того мира думают о нас так же. Тогда мы похожи. И если в этом мире я выгляжу мудрецом, то, вероятнее всего, останусь им и в мире соседнем.

Эти размышления по дороге домой прервал нагнавший меня кулинар Рутер. Вернее, мне показалось, что он специально ожидал меня на улице, чтобы проводить до нашего дома. Судя по тому, как гордо оглядывался он, идя рядом по мощеному тротуару, как выглядывали из окон, несмотря на столь поздний час, жители соседних домов, как косил он взглядом на высунувшиеся головы, можно было с уверенностью сказать: эта вечерняя прогулка со мной явилась часом его триумфа.

Сосед, то с преувеличенной почтительностью отставая на шаг, то суетливо забегая вперед, сообщил мне, что, как он уже рассказывал ранее, город давно ждал кого-нибудь, кому смог бы доверить свою судьбу. Как именно это сделать, даже найдя такую личность, жители еще не решили.

Конечно же, толчком к этому оказалась и зачитанная мною книга о знаменитых людях, которая и переполнила чашу их едва сдерживаемого терпения. Услышав о том, что каждый народ имел своего героя, вдохновленное население не выдержало и разом признало во мне вождя.

В этом месте рассказа кулинар Рутер вынужден был прерваться, потому что мы подошли к нашему дому, возле которого уже толпилось приличное число дамочек. Они шушукались и, еще издали завидев меня, направились в нашу сторону, делая вид, что прогуливаются, сверкая при этом глазами и всячески пытаясь привлечь мое внимание. Поравнявшись с нами, дамочки попытались завладеть моею рукой, и несколько быстро склоненных голов не оставляли сомнения в их намерении поцеловать мой рукав. Но спутник мой, решив не уступать без боя своей привилегии, шуганул их, и дамочки, взвизгивая и строя гримасы, бросились врассыпную.

Наконец я смог отделаться от словоохотливого соседа и, прервав бесконечное его прощание, захлопнул дверь. Оставшись наконец один, не снимая плаща, я улегся на кровать и попытался переварить всю обрушившуюся на меня информацию. Особенно не давало покоя мне то, что успел сообщить сосед уже на лестнице, поминутно раскланиваясь и распахивая передо мной мою собственную дверь. Он рассказал мне, что население города, боясь очередного разочарования, коим явился бы, например, мой внезапный побег из города или мое нежелание принять на себя столь высокую роль, решило совершить нечто. Нечто такое, что еще несколько дней будет сохранено в строжайшей тайне, а потом объявлено всенародно и в результате чего начнется наконец новая жизнь. И я, по их глубокому убеждению, смогу тогда выполнить предназначенную мне миссию.

Честно говоря, что-то настораживало меня в этом их маниакальном стремлении навязать мне исполнение не очень понятных для меня функций. И жили бы себе спокойно, рассуждал я тогда, на кой черт я им сдался? Но, видимо, горожане всерьез решили не упустить счастливую возможность изменить свою жизнь.

При этом все эти господа уже изрядно начинали действовать мне на нервы. Их внимание ко мне стало доходить до смешного, и нелепости, с которыми я вынужден был теперь сталкиваться, все больше и больше раздражали меня. Мало того, что все население города пристально следило за каждым моим шагом, так что, если бы я даже и намеревался бежать, эту мечту надо было бы немедленно похоронить, так они завели новую моду – встречать меня по утрам у дома. Зрелище глупее этого трудно было себе представить. Они выстраивались по обеим сторонам улицы, и, когда я выходил, мужчины непременно склонялись в глубоком поклоне, а их дамочки, стоя в отдалении, взвизгивали и махали мне своими безвкусными шляпками. После чего в две шеренги пристраивались у меня за спиной и сопровождали меня до кабачка. Причем ни один из этих глупейших господ теперь не решался переступить порог до того, пока я первым не войду в него. Все это напоминало какую-то нелепую игру или неизвестный мне ритуал, впрочем, вызывающий у всех его участников, кроме меня, неподдельный восторг.

Я подумал, как мало на свете умных людей. Да и добрых, по существу, не так много. А уж талантливых – совсем ничего… Тогда из кого же состоит большинство? Из глупых, злых и бездарных?.. Странно, но, быть может, это и есть – открытие мира. Быть может, таким он и предстает в действительности. А остальное – иллюзия, в которую я жажду поверить. Видимо, справедлива была г-жа От, любившая меня тридцать два года, когда сказала, прощаясь, что я похож на иллюзиониста, не имеющего понятия, чем закончится его иллюзия.

Я чувствовал, что в городе что-то происходило. Кулинар был прав: они готовились к неким событиям, в которых, видимо, мне была отведена центральная роль. Я видел это по всему, начиная от их пристального ко мне внимания и кончая тем преувеличенным и ставшим уже назойливым восхищением, которое я вызывал повсеместно каждым своим жестом или обращением к ним.

Их дамочки, прогуливаясь вокруг кабачка в ожидании своих пузатых мужчин, раскланивались со мной самым любезным образом, на какой они только были способны. Причем каждая норовила оказать мне какие-то особые знаки внимания, чтобы как можно более отличиться перед товарками. Иногда они доходили до того, что приподнимались на цыпочки и пытались заглянуть мне в глаза – оценил ли я их старания. Господи, но для меня они были все на одно лицо, и их ужимки, улыбочки и всякие штуки я уже просто не переваривал. Однажды ночью, однако, они перешли все границы дозволенного. Не успел я заснуть, а ложился я теперь очень поздно, потому что невольно ожидал развития этих безумных событий, так вот не успел я заснуть, как немедленно услышал странное поскребывание о мою дверь. Это показалось мне подозрительным, и я, скорее от страха, а не от храбрости, изготовился и решительно распахнул дверь.

На всей моей лестнице, а она, как-никак, насчитывала восемнадцать ступеней, толпились проклятые дамочки. Они зашуршали своими веерами и, спотыкаясь, стали отступать назад, друг на друга, так что в результате в конце лестницы образовалась целая свалка. А дамочки все продолжали сыпаться сверху, и казалось, что им не будет конца. В раздражении я захлопнул дверь. Взвизги и охи все еще раздавались. Я вновь приоткрыл дверь и увидел внизу лестничной площадки беспомощную свалку. Дамочки валялись как попало, словно сломанные куклы. При этом каждая ненароком успела быстро взглянуть на меня и, переворачиваясь, взмахнуть своими разноцветными панталонами.

Я не находил у себя ничего общего с населением этого города. Они продолжали пить наливку, разглагольствовать и готовиться к каким-то событиям. Я перестал ходить в кабачок. Беседовать с ними стало невыносимо: они постоянно несли всякий вздор, таинственно закатывали глаза и подмигивали друг другу, прикладывая свои толстые пальцы к губам, в знак сохранения полнейшей и совершеннейшей тайны. В результате они довели меня до того, что теперь я день и ночь пытался разгадать их проклятые замыслы. Я старался ответить себе на вопрос: что же такое могло прийти в их пустые головы? Только глупые дамочки своими неуклюжими попытками добиться моего расположения иногда отвлекали меня от этих тягостных мыслей.

Отец

Да, в это время мне было уже не до сочинения книги. У меня началась бессонница. Как-то ночью я вышел на улицу. Не успел я закрыть дверь парадного, как вдруг откуда-то сбоку подскочил ко мне высокий сутулый человек, видимо, с вечера поджидавший меня у подъезда.

«Послушайте, послушайте. Я могу довериться только вам. Кроме вас, меня никто не поймет. Я вижу, вы любознательный человек. Нет мне спасения!» – схватив меня за пуговицу и постепенно отрывая ее, быстро заверещал он. «Господи, – подумал я, – только этого мне не хватало. Теперь каждый безумец в этом городе будет мучить меня своими признаниями!» «Идемте, идемте», – он подталкивал меня прямо к скамейке и, почти насильно усадив, навис надо мной, начав что-то бормотать горячим отчаянным шепотом. «Послушайте, – наконец почти вскричал я, – перестаньте шипеть мне в ухо! Я не понимаю не единого вашего слова. Если вы хотите мне что-то сообщить – успокойтесь!» Мои несколько фраз произвели на него удивительное впечатление. Он немедленно развалился на скамейке, заложив ногу на ногу, достал из кармана трубку и, неспешно посасывая ее, начал вещать.

«Трудность заключается в том, – так начал он, – что мои девятнадцать детей совершенно не слушаются меня». Как плодовиты, однако, жители этого города, – невольно подумалось мне. Но он, заметив, что я отвлекся, голосом директора школы призвал меня к порядку: «Прошу внимания! Вещи, которые я сообщу вам, чрезвычайно важны и значительны».

Откашлявшись, он продолжил: «Я хотел бы заметить, что со стороны можно даже подумать, что они не испытывают ко мне ни малейшего почтения. Хотя в действительности это, конечно, не так. Я слышу, как они время от времени говорят обо мне. Вчера, например, старший сын спросил у сестры, жив ли еще наш отец. Конечно, я жив, раз слышал его вопрос… Это проявление заботы все-таки трогает меня. Значит, они не только помнят обо мне, но им небезразлична и моя судьба. Конечно, при этом я страдаю оттого, что они не выполняют моих указаний».

Я несколько опешил от перемены, произошедшей с ним. Он витийствовал как ни в чем не бывало, как будто бы не он еще несколько минут назад отрывал мою пуговицу, умоляя выслушать его.

Тем временем он скрестил руки на груди и, словно несправедливо оклеветанный Иов, устремив свой взор вдаль, продолжал ораторствовать: «Безусловно, мне также обидно, когда они останавливаются возле чулана, как бы не замечая там моего присутствия, и обсуждают друг с другом подробности самого интимнейшего характера, которые, без всякого сомнения, не подобает обсуждать детям… Мне вообще не нравятся те отношения, в которые они постоянно вступают друг с другом. Иногда мне удается кое-что разглядеть, и я всячески выражаю свое глубокое возмущение увиденным. Особенно тогда, когда они занимаются этим все вместе. Да ведь и современная медицина возражает против подобного времяпрепровождения! А с моральной точки зрения это переходит все границы дозволенного. Я категорически возражаю против подобных развлечений!» Возмущаясь, он даже вскочил со скамейки, чтобы громогласно, на всю улицу, заявить свой протест, но вовремя понял, что погорячился, и, боязливо взглянув на меня, снова уселся, вздохнул и продолжил уже более миролюбиво.

«Я ведь не пытаюсь навязывать собственные взгляды моим домочадцам. Боже сохрани! Я достаточно терпим и толерантен, – вдруг почему-то начал оправдываться он. – Меня нельзя обвинить в тирании. Но каждый имеет право высказать свое мнение. И я вправе выразить свое несогласие. В конце концов, есть пределы приличия. Существуют же какие-то нормы отношений между отцами и их детьми. Прошу оказывать должное мне уважение!» Он опять вдохновился, но вовремя осекся.

«Ах, – продолжил он, – конечно же я понимаю, что дети мои не являются чудовищами, да и я не тот идеальный отец, что может явиться примером для подражания. Но тем не менее отпрыски должны брать лучшее от своих родителей. Я не ретроград! – вдруг вскрикнул он. – Но есть же границы! Позавчера, например, они вообще забыли меня покормить и мне пришлось поймать несколько мышей, случайно забредших в мое убежище, и съесть их сырыми. Не могу сказать, что это доставило мне удовольствие… Я вообще не понимаю своих детей, как можно забыть покормить собственного отца? Ведь он же все-таки не собака, не кошка! А недавно мой старший сын прямо под моей дверью имел сношение с нашей нянькой. Я просто не могу уяснить себе, чем она так привлекает детей? Каждую ночь все девятнадцать человек залезают в ее постель и до меня доносится их восторженный крик и яростное нянькино хрюканье». Он достал большой носовой платок и вытер вспотевший лоб.

«Что они в ней нашли? Она огромного роста, ее отвислый зад колышется при ходьбе, а груди напоминают две большие длинные дыни. К тому же она очень стара. Какой, право, дурной вкус у моих отпрысков! Особенно отвратительно зрелище, которое я частенько наблюдаю, прижавшись к замочной скважине: когда нянька, идущая по коридору, вдруг останавливается и мои многочисленные чада немедленно ныряют под ее широченную юбку и оттуда доносится такое мерзкое чмоканье, чавканье и хлюпанье, что я готов закрыть уши руками и бежать, бежать, чтобы только не слышать этих ужасных звуков. А наглая старая распутница стоит, широко расставив свои толстые, похожие на столбы ноги, и, закинув голову, ржет, как настоящая лошадь». Он снова вытер лоб и продолжил.

«Быть может, когда она была молода, она и была чуть привлекательнее, но сейчас ее жирное тело не вызывает у меня ничего, кроме содроганий. Думаю, что беспутная нянька и дети лгут, когда утверждают, что именно она является их матерью. Я не склонен верить в подобную чушь, но если это все-таки правда, тогда их взаимоотношения кажутся мне еще более отвратительными. Странно, как они сами не понимают этого!» – с пафосом возмущенно закончил он, бросив платок на землю.

Я онемел. Мне казалось, что я ничего не понял из его рассказа, а если и понял, то, видимо, абсолютно неверно. Однако он, несколько горделиво поглядывая на меня и ничуть не смущаясь, продолжил.

«Знаете что, скажу вам откровенно, – он несколько раз огляделся по сторонам и перешел на шепот, – мне думается, что эта старая толстая тварь вообще играет слишком большую роль в нашем доме. Без сомнения, это она настраивает против меня детей. Дети же, хоть и выглядят великовозрастными балбесами, по существу своему совершеннейшие младенцы. Ну разве стали бы взрослые серьезные люди запирать своего отца в чулан? Конечно, нет. Согласитесь, это было бы совершенное безрассудство. Уверен, что дети поступили так по наущению похотливой развратницы. Это она, привлеченная их прелестями, соблазнила всех девятнадцать невинных существ. У них наверняка не хватило сил противостоять ее гадким наклонностям». Тут я заметил, что на его глаза навернулись слезы.

Смахнув их, он вдруг продолжил деловым тоном: «В чулане, кстати, совершенно невыносимые условия. Там так узко и тесно, что я не могу даже растянуться во весь рост на этом сыром склизком полу. Поэтому, представьте себе, большинство времени мне приходится проводить скрючившись, подтянув к подбородку колени и упершись спиной в противоположную стену. Это очень неудобная поза: ноги затекают, а спина болит так, будто ее били железными палками… И вот в этом отвратительном чулане мне приходится бессмысленно проводить свою жизнь. Иногда я думаю – как сильны страдания мои! И в этот момент горькие слезы начинают катиться из глаз моих беспрестанно. Единственная моя отрада – это встать на четвереньки, прильнуть глазом к замочной щели и наблюдать за тем, что творится в доме. И я, невольный свидетель премерзких дел, содрогаюсь от ужаса, наблюдая за этим».

Тут он и вправду всплакнул, а еще через мгновения зарыдал уже навзрыд, пытаясь придвинуться поближе и залить мой сюртук своими слезами. Я вынужден был отталкивать его обеими руками, но он оказался неожиданно силен, и я понял, что еще чуть-чуть – и я просто упаду со скамейки. Мне ничего не оставалось делать, как вскочить, схватить своих «Знаменитых людей», с которыми я теперь не расставался, и стукнуть его ими по голове. Тут он притих, сжался, словно маленький испуганный кролик, и быстро-быстро стал вытирать слезы. После чего трубно откашлялся, как будто собирался выступить перед большой аудиторией, но, вспомнив, видимо, обо мне, стал косить глазом и жалостно, плаксиво продолжил.

«Вчера я подвергся ужасному надругательству: дверь моего чулана неожиданно распахнулась и проклятая нянька, задрав свои юбки, под радостные крики моих детей, коршуном набросилась на меня. Она навалилась всем своим жирным телом и в мгновение ока содрала с меня мои голубые батистовые штаны. Я пытался защищаться, но старуха-блудница с такой яростью атаковала меня, что я понял: мне не удастся оказать ей должного сопротивления. Как только она почувствовала это, она принялась насиловать меня под оглушительный хохот всех девятнадцати детей. Ворча и похрюкивая, беспутная нянька насиловала меня весь день. Отпрыски мои всячески старались ей в этом помочь. А когда я, обессилевший и почти бездыханный, молил их о пощаде, они только насмехались надо мной. Под вечер, по-прежнему хохоча, они покинули мое убежище, вновь захлопнув дверь чулана на крюк.

Они бросили меня, скрюченного, на мокром полу. Я уже не надеялся, что доживу до рассвета. Но утром, даже не выспавшись, ведь утехи их длились всю ночь, они вновь отворили дверь моего чулана и, внимательно осмотрев меня, закричали: „Теперь уже видно, что он ни на что не годится!“ После чего пообещали взять длинную суровую нитку и, привязав к ней мой член, провести меня так по городу. Они надеются, что прохожие, завидев нашу процессию, вместо того чтобы прекратить ужасные их проказы, будут лишь хохотать, весело хлопая няньку по ее отвислому заду. А многие добропорядочные матроны остановятся и, указывая своим дочерям на меня, скажут: „Посмотри, вот он, жалкий отец“. Даже их мужья будут смеяться надо мной. „Вот так ничтожная участь!“ – воскликнут они, и в голосе их не будет и тени сочувствия.

За что? – вдруг закричал он. – За что подвергся я ударам судьбы?! Но не к кому мне обратиться, ибо мир вокруг равнодушен к моим страданиям. Кто-нибудь из детей вскочит мне на спину, и кавалькада наша прошествует по улицам. Толпы мальчишек побегут за ней, дети мои беспрестанно будут дергать натянутую нить, что принесет мне неисчислимые страдания, и никого не найдется в городе, кто проникся бы сочувствием и освободил бы меня от ужасных пыток!»

В порыве вдохновения он вскочил на скамейку.

«Дети приволокут меня на городскую площадь, скуют мне руки и ноги, а свободный конец нити привяжут к верху колонны, что высится посреди площади. Потом они побегут в кабачок, где развратная нянька, напившись наливки, уже будет прелюбодействовать, развалившись на огромном столе, и принесут оттуда кусок картона и цветные карандаши. Устроившись у моих ног, они, послюнявив грифели, попросят того, кто умеет писать, вывести на картоне огромными буквами: «Несчастный отец!» После чего вырежут в картоне дырку и наденут его, словно хомут, на мою шею.

И я буду вынужден и в дождь, и в холод стоять на центральной площади, привязанный суровой ниткой за член, надеясь только на одно – быть может, наша колонна не выдержит непогоды, рухнет вниз и освободит меня. Или навсегда погребет под своими обломками!»

Так закончил он свой патетический спич и бросился передо мной на колени: «Умоляю вас! Умоляю. Мне удалось сбежать от них ненадолго. Они поймают меня. Но я заклинаю вас, помогите! Господи, помогите!» Он вскочил, потом наклонился надо мной и зарыдал. Я почувствовал, что, если не соглашусь, этот безумец ни за что не отстанет от меня. «Да чем же я могу вам помочь?» – крикнул я, на всякий случай держа наготове книгу. «Только одним, слышите, только одним! – невыносимо громко заверещал он. – Когда они придут к вам с куском картона и попросят написать на нем „Несчастный отец“, скажите им, что и вы не умеете писать!»

Все это напоминало сумасшедший дом. Конечно, я не поверил ни одному слову этого психа и потому с легкостью пообещал выполнить его просьбу. Ненормальный перестал рыдать, долго тряс мою руку, как и большинство жителей этого города, лез целоваться, снова плакал, благодарил, снова тряс руку, и я уже начал подозревать, что это не прекратится никогда. Вдруг он замер, увидев что-то за моей спиной, и задрожал. Я обернулся. Какая-то группа показалась из‐за угла. Ее возглавляла непомерных размеров женщина с большим задом и тяжелой массивной грудью. Позади нее шла целая куча детей от мала до велика. Последние двое держали большой кусок картона, а из карманов у них торчали цветные карандаши. «Прощайте!» – с невыразимой печалью раздалось рядом со мной, и человек, которого еще пять минут назад я считал душевнобольным, подобрав платок, сгорбившись и волоча ноги, поплелся навстречу остановившейся в его ожидании процессии. В последний раз, уже подходя к ним, собеседник мой обернулся, и губы его прошептали: «Несчастный отец!» Дети радостно подскочили к нему, подхватили под руки и со смехом весело побежали, уводя его от меня. На прощание огромная женщина обернулась, подмигнула мне и послала воздушный поцелуй. Процессия повернула за угол и исчезла.

Ошарашенный, смотрел я им вслед. Я все ждал, когда они вернутся и с хохотом закричат о том, как здорово они провели меня. Но никто не вернулся. Я остался один.

Вернее, я предполагал, что остался один. Как будто почувствовав чье-то присутствие, я оглянулся и с трудом, но разглядел какого-то мальчика, стоявшего неподалеку в тени фонаря. Видимо, он был свидетелем этой сцены. Он был в коротких бриджах и аккуратной курточке, из-под которой выглядывал белый воротничок рубашки.

– Что ты делаешь на улице в столь поздний час? – спросил я, еще не пришедший в себя от случившегося. – Я не видел тебя здесь раньше, – добавил я почти строго, приглядевшись к нему.

– Да, – ответил он вежливо, – наша семья ведет очень замкнутый образ жизни. Мы почти не выходим на улицу. Но живем здесь довольно давно.

– Странно, что я тебя здесь никогда не видел, – повторил я еще раз. – Я знаком со всеми соседями.

– А мы редко общаемся с ними, – ответил он, как мне показалось, задумчиво. – Но все о них знаем. Отец, быть может, вы его видели, у него такая черная патлатая борода, проделал много дырок в стенах нашей квартиры. И ночью все мы следим за соседской жизнью.

– Зачем? – опешил я.

– Потому что то, чем они занимаются, странно… – ответил мальчик. – Почти все наши соседи кряхтят и возятся в своих постелях. Они не знают, что мы наблюдаем за ними. Они и вправду чудаки: вдруг ни с того ни с сего забираются друг на друга. Ни я, ни моя кривоногая сестра, ни даже наш всклокоченный отец с толстухой-матерью никогда не делаем ничего подобного.

– И… вам нравится то, что вы видите? – спросил я, почувствовав себя совершенно обескураженным.

– Да нет, – ответил он. – Мы разглядываем их, потных, храпящих, поскуливающих, и удивляемся: разве они тоже представители рода человеческого? Мне даже кажется, что они ничем другим и не умеют заниматься. Когда бы мы ни заглянули в щель: ночью, а иногда даже днем, – они все время карабкаются друг на друга. Будто и нет у них других дел.

– Да… нехорошо, – глупо пробормотал я, потому что не знал, что сказать.

Вежливый мальчик немного подумал.

– Знаете что, – ответил он, почти укоризненно взглянув на меня, – так говорить некрасиво! Отец учит нас – надо быть благодарным. И когда мы собираемся за обедом и наша кубышка-мать вносит на столовом блюде украшенного сельдереем заливного младенца, мы каждый раз искренне молимся за благополучие и плодовитость наших странных соседей.

Мальчик еще постоял немного и не торопясь побрел вдоль нашего дома. Я не мог двинуться с места. Ведь это же не может быть правдой! Ведь это же он все выдумал!

– Стой, – закричал я. – Стой!

Мальчик обернулся.

– Ведь это же все ты придумал? Наврал?!

Мальчик внимательно посмотрел на меня, усмехнулся и пожал плечами.

Я замер как вкопанный. Я ждал появления человека с черной патлатой бородой, кубышки-матери и кривоногой сестры. Но никто не пришел.

Я не знал, что и думать обо всем этом. Я поднялся к себе в квартиру. «Все. Хватит. Конец. Я не могу больше терпеть этих ослов, переполненных глупыми россказнями, их дамочек, их беспамятство, несчастных отцов и детей-каннибалов! Больше не могу! Черт с ней, с книгой. Создам ее где-нибудь в другом месте. Бежать, скорее бежать!»