Текст книги "Я – снайпер Рейха. На его счету 257 жизней советских солдат"

Глава вторая
«попытай свое счастье, став снайпером»

22 июля борьба Вермахта за восстановление прежней немецкой линии фронта достигла результата. Но русские сражались с отчаянной смелостью. Хорошо замаскированные, они часто демонстрировали необычную практику ведения огня, стреляя только с расстояния менее пятидесяти метров. Таким образом, практически каждый выстрел попадал в цель. Русские снайперы, в частности, порождали уверенность, что немецкие стрелки скоро будут уничтожены.

На меня давило осознание того, что моя боевая специализация была самоубийственной, как никакая другая. Стратегическая важность пулеметов неизбежно приводила к тому, что на них обрушивался яростный огонь тяжелых орудий, таких как минометы и пехотные орудия, и – особенно в подвижных боях – снайперов. В результате процент потерь среди пулеметчиков был значительно выше, чем среди других бойцов. Мне стало ясно уже в первые дни на фронте, что мои шансы выжить напрямую зависят от того, смогу ли я занять в своей роте другое место.

Когда шел пятый день участия в боях, слева от меня раздался глухой удар, и осколок снаряда вошел в мою левую руку. Я встретил ранение с холодным фатализмом, как неизбежное последствие войны. Что удивительно, рана не болела и слабо кровоточила. Я попробовал согнуть руку и успокоился: она казалась неповрежденной. Я отполз назад со своим пулеметом, извлек пачку бинтов и с помощью товарища перевязал рваную рану на кисти руки у основания большого пальца. Едва я успел закончить перевязку, как мой сослуживец закричал:

– Зеппи, посмотри, они идут. Стреляй, стреляй!

Через час, когда рота отошла от переднего края и появилось немного времени, чтобы отдохнуть, я наконец почувствовал боль. На сборном пункте, который также выполнял функцию базового склада провианта и боеприпасов, доктор с несколькими медбратьями оказывали помощь раненым. Я отправился туда, чтобы мою рану осмотрели.

Импровизированный госпиталь размещался неподалеку от полкового штаба в небольшой хате, крытой соломой. Без единой эмоции я слушал стоны, вой и крики. Запах гниющей плоти теперь не вызывал у меня тошноту. Один из медиков сортировал прибывающих в зависимости от серьезности их ранений. На плащ-палатке принесли очень молодого солдата. Сначала я посмотрел на его лицо. Из горла солдата вырывались монотонные стоны: «Я не могу сдвинуться. Боже, я не могу сдвинуться». Мой взгляд застыл на теле раненого. Оно, подобно марионетке, дергалось в конвульсиях. Сержант медицинской службы поднял принесенного солдата и обследовал его грудную клетку. Спереди на ней не было повреждений. Но между лопаток зияла рваная дыра, в которую пролезло бы две руки. Из нее виднелись осколки ребер и позвоночника. Сержант медслужбы осторожно уложил раненого обратно на плащ-палатку. Он сказал:

– Ребята, нам не помочь этому парню. Смерть для него будет самым милосердным при таком ранении. Отнесите его в сарай к священнику.

Всех безнадежных относили в сарай, где капеллан – явно ошеломленный горем – старался обеспечить смертельно раненным тот скромный комфорт, который был в его силах.

Мое ранение было оценено как несерьезное. Поэтому мне пришлось ждать в очереди, чтобы попасть к сержанту медслужбы, который со знанием дела очищал от грязи и зашивал открытые раны. За мной сидел сержант, правое предплечье которого было перевязано носовым платком, натянутым с помощью палочки, как жгут: его почти оторванная рука качалась на последних оставшихся сухожилиях, как на веревках. Он неподвижно смотрел в пол, пребывая в состоянии шока.

Прошло еще три часа до того, как очередь, наконец, дошла до меня. Не говоря ни слова, сержант медслужбы снял повязку, обследовал рану на наличие инородных тел, а затем продезинфицировал ее раствором сульфонамида. Обладавший огромной физической силой младший капрал медицинской службы схватил мою руку и повернулся ко мне спиной, загородив мне вид на ранение. Как только он сделал это, сержант без анестезии начал быстро и умело, счищая грязь, подрезать края раны и зашивать ее. Удерживая мою руку стальной хваткой, младший капрал сказал:

– Ори, если захочешь, это отключит твое сознание от боли.

И я почувствовал, что теряю самоконтроль, меня переполнила боль. Мои крики словно выражали все нечеловеческие испытания, пережитые мной за несколько последних дней.

На время, пока заживет рана, мне полагался отдых. Поэтому я был на четырнадцать дней перемещен в полковой транспортный отряд вместе с другими моими сослуживцами, которые также были легко ранены. Нам было приказано выполнять несложную вспомогательную работу. В этот период полк, который понес огромные потери, перебазировался обратно в Ворошиловск на пополнение людьми и матчастью. Я, как вы помните, до войны работал плотником, и поэтому был определен ассистентом унтерофицера по вооружению. Мне было поручено сортировать захваченное оружие и, как только пойду на поправку, чинить приклады поврежденных немецких карабинов.

Именно здесь в относительной безопасности полкового штаба я после размышлений над ситуацией твердо решил попытаться при первой же возможности избежать службы в качестве пулеметчика.

Конечно, это было знаком судьбы, что среди оружия, которое сортировал, я нашел одну-единственную русскую снайперскую винтовку. Только увидев ее, я поспешил спросить у унтер-офицера по вооружению, нельзя ли с ней попрактиковаться. У них было достаточно русских патронов, и унтер-офицер вдруг почувствовал, что перед ним именно тот человек, которому такая работа окажется по плечу. Он сказал:

– Покажи мне, на что ты способен. Возможно, ты рожден, чтобы быть снайпером. Нам нужны такие ребята, чтобы дать иванам хорошую взбучку. Ты знаешь, в какой кошмар их снайперы превратили нашу жизнь.

Я начал практиковаться в тот же вечер. Через несколько дней стало ясно, что я прирожденный снайпер. Унтер-офицер по вооружению был впечатлен моими стрелковыми навыками. Без всяких видимых усилий я поражал со ста метров спичечный коробок, а с трехсот – деревянную коробку из-под патронов, размерами тридцать на тридцать сантиметров.

Четырнадцать дней отдыха пролетели быстро, рана заживала, и мне пора было возвращаться в свою роту. Когда я прощался с унтер-офицером по вооружению, тот вручил мне винтовку с оптическим прицелом.

– Зепп, я разговаривал с твоим стариком, – так опытные воины называли своих командиров роты. – Он не против, если ты попытаешь счастья в качестве снайпера. Давай, мой мальчик, покажи иванам!

В первых числах августа 1943-го я возвратился в свою роту со снайперской винтовкой в руках. Когда я доложил сержанту о своем прибытии, тот без церемоний вручил мне черный знак «За ранение»[2]2
  Этот знак в армии Вермахта существовал в трех степенях: черный – за одно ранение; серебряный – за несколько ранений; золотой – за пять и более ранений, а также за ранение, которое привело к полной недееспособности или утрате мужского достоинства. – Прим. пер.


[Закрыть] вместе с наградными документами.

– Оллерберг, надеюсь, ты не думаешь, что на этом все закончилось, – сказал мне сержант. – Это было только начало. Держи свой зад поближе к земле, особенно сейчас, когда ты снайпер. А теперь иди и задай иванам хорошую трепку!

Фронт был относительно тих. Бои свелись к незначительным артиллерийским дуэлям и стычкам между отрядами, выходившими на разведку. Но при этом из-за русских снайперов каждый немецкий солдат ощущал невероятное напряжение. Очень опасным было даже просто высунуться из окопа в непосредственной близости от передовой. Вопреки всем предосторожностям русские находили себе мишени снова и снова.

В своем командире я обрел мудрого наставника, понимавшего выгоды, которые дает войскам наличие снайперов, и сокрушавшегося об их отсутствии в немецкой армии. Однако подобная точка зрения не была широко распространенной. Многие офицеры воспринимали снайперов как бесчестных, коварных убийц и отказывались использовать их. Один из офицеров 3-й горнострелковой дивизии вполне конкретно отразил такое отношение в своих мемуарах: «Каждый из этих головорезов выползает на рассвете или перед сумерками и лежит неподвижно, просматривая вражеские позиции, подобно коту над мышиной норой. И вот, из окопа на мгновение вынырнет лишь плечо или голова. Но и мгновения достаточно. Выстрел разрывает тишину. Из сведенной судорогой руки выпадает пустая консервная банка. Такова цена человеческой жизни для снайпера. Такова война!»

Здесь необходимо сделать небольшое пояснение. Находясь в траншеях, солдаты сталкиваются с необходимостью отправлять естественные нужды. По гигиеническим причинам они не могут завалить окопы экскрементами. Поэтому через несколько дней пребывания на фронте каждый немецкий пехотинец приспосабливался использовать в качестве туалета пустые консервные банки. После того, как банка наполнялась, запах, исходивший от нее, и ворчание товарищей побуждали солдат избавляться от их содержимого. Для этого нужно было выплеснуть банку за край траншеи. Неопытные солдаты при этом иногда приподнимались слишком высоко, боясь запачкать окоп. Хороший снайпер не мог не использовать такую возможность для точного выстрела и при этом не чувствовал каких-либо угрызений совести.

Впрочем, замечание в конце приведенных выше комментариев офицера вполне справедливо. Война не может быть этичной или героической. Это средство достижения политической цели через максимальное насилие, цена которого смерти, увечья и разрушения. Соответственно, нет абсолютно никакой разницы, погибнешь ли ты от пули снайпера или от осколка мины, выпущенной из миномета. И если смотреть на вещи с такой точки зрения, то говорить о чести неуместно. Тем более что при этом напрашивается вполне логичный вопрос. Кто более честен и мужественен в бою – офицер, который, к примеру, посылает целую роту в кровавую мясорубку во имя достижения какой-то стратегической цели, ради личной славы или в результате тактической некомпетентности, либо же, так сказать, «коварный», но высоко эффективный в борьбе с противником снайпер, который постоянно подвергает себя значительному риску?

Так или иначе, я избежал самоубийственного возвращения в строй пулеметчиком. Теперь я подчинялся напрямую командиру роты. К этому моменту боевая обстановка была такова, что рота занималась в основном удержанием собственных позиций. И командир позволил мне выйти на охоту в пределах района, занимаемого нашей ротой. Инстинктивно я чувствовал, с чего начинать действовать, и обошел окопы, чтобы расспросить товарищей о том, что они видели вокруг. Меня встречали с восторгом: «Наконец, у нас есть снайпер. Покажи им, на что ты способен, Зепп!» Командир группы пулеметчиков взял меня за рукав и отвел в крытую траншею. Сквозь щель между массивными бревнами, выложенными вдоль краев окопа для защиты от вражеских пуль и осколков снарядов, он показал мне позиции русских и пояснил:

– Где-то там находится снайпер. Он стреляет во все, что ему покажется подозрительным. Посмотри сюда, даже в посуде, которую мы поднимали над траншеей, есть пулевые дыры. Ты сможешь избавиться от него?

Глава третья
Необходимая доля удачи

Напрягая глаза, я сквозь восьмикратный бинокль (его, подстрекая к уничтожению противника, мне выдал сержант, отвечавший за снабжение роты) всматривался в окружающую местность через небольшое отверстие между бревнами, но не мог разглядеть ничего особенного. Тогда я попросил осторожно поднять над краем окопа плащ-палатку с кепкой на ней, надеясь таким образом выследить русского снайпера. Последний оказался довольно неискушенным в своем деле и выстрелил, едва кепка показалась над краем траншеи. Я увидел вспышку на дульном срезе винтовочного ствола противника, мелькнувшую, подобно порыву ветра, из-за кучи поваленных деревьев. Теперь, когда я знал, где прятался русский снайпер, я мог, наконец, достать свой оптический прицел, который прятал до этого, чтобы блики от его линз не привлекли врага раньше времени. Так, уже первый раз выйдя на снайперскую охоту, я интуитивно почувствовал одну из важнейших особенностей своего нового ремесла. В отличие от своего противника я понимал первый закон выживания: не стрелять по цели, которую ты точно не идентифицировал. И стрелять только раз с одной позиции, а потом немедленно ее менять или становиться невидимым в ее пределах.

Мой противник оставался на своей позиции и дожидался новой цели. Это была фатальная ошибка, за которую ему пришлось заплатить своей жизнью. Я аккуратно положил перед бревнами скрученную плащ-палатку, чтобы упереться на нее, и осторожно высунул в щель ствол своей винтовки. Мне не удавалось воспользоваться своим оптическим прицелом, поскольку щель была слишком узкой. Но русский лежал всего в девяноста метрах от меня, и прицелиться можно было обычным образом, используя мушку и прицельную планку.

Неожиданно я занервничал. Мои товарищи ожидали абсолютно безупречного выстрела, и я внезапно осознал, что должен впервые в жизни хладнокровно и расчетливо убить человека. Мою решимость подтачивали сомнения. У меня пересохло в горле, сердце учащенно забилось, и задрожали руки. Я почувствовал себя парализованным и неспособным нажать на спусковой крючок. Мне пришлось опустить винтовку и сделать несколько глубоких вдохов, чтобы прийти в себя. Мои товарищи стояли вокруг и пристально смотрели на меня. Я снова поднял винтовку в огневую позицию и снова почувствовал колебания.

– Хорошо, а что теперь? Задай ему взбучку, – будто издалека донесся до меня голос товарища.

И в этот миг ко мне вернулось самообладание. Будто во сне, с точностью машины мой указательный палец сам лег на спусковой крючок. Я напрягся, сделал глубокий вдох и выдох, задержал дыхание и надавил на спусковой крючок. Раздался выстрел. Из-за поднявшейся передо мной пыли я не видел, попал я или нет. Но мой товарищ, смотревший в другую щель между бревнами, закричал:

– Ты снял его, парень! Превосходный выстрел. Эта свинья мертва.

Словно пожар по кустарнику, по окопам стала распространяться новость: с русским снайпером покончено.

Неожиданно раздались пулеметные очереди и винтовочные выстрелы. Кто-то закричал: «В атаку!» Изумленные столь неожиданным немецким штурмом русские стали спешно покидать свои передовые траншеи и отходить к своей основной линии обороны. Не встречая сопротивления, немецкие стрелки ворвались на оставленные позиции. Я был среди них. Мне и свидетелям моего первого выстрела хотелось увидеть его результаты. Мы подбежали к куче поваленных деревьев, за которой прятался русский снайпер.

Оказалось, что там у него было вырыто углубление, наподобие окопа, в котором теперь лежало его безжизненное тело. Голова и туловище снайпера были залиты кровью. Схватив его за щиколотки, двое стрелков вытащили его, чтобы увидеть, где именно была смертельная рана. Кровавое месиво из мозгов и осколков костей покрывало спину снайпера. В затылке русского зияла дыра величиной с кулак, так что через нее можно было заглянуть внутрь его черепа, который был пуст из-за того, что в нем все разворотило пулей. Опытные бойцы, привыкшие к подобному, перевернули его на спину, чтобы посмотреть на лицо убитого, который оказался мальчишкой, возможно, всего шестнадцати лет от роду. Моя пуля вошла ему в правый глаз.

– Ты четко снял его, парень. И ты сделал это почти со ста метров без оптического прицела. Ты действительно хорошо сработал, Зепп, – сказал один из стрелков.

Я посмотрел вниз на свою жертву со смесью гордости, ужаса и вины. Неожиданно я почувствовал, что комок подступает к горлу, и меня вытошнило. Судорожно рыгая, я извергал наружу смесь хлеба, солодового кофе и сардин.

Хотя мне было стыдно за такое публичное проявление слабости, мои товарищи отнеслись с теплотой и пониманием к тому, что я в этот момент потерял контроль над собой. Сержант с большими рыжеватыми усами и жуликоватым шаловливым блеском в голубых глазах, который был на полторы головы выше меня и лет на десять старше, ободрил меня бодрым голосом с северогерманским акцентом:

– Тебе нечего стыдиться, мой мальчик, такое случалось с каждым из нас. И тебе тоже нужно было пройти через это. Лучше начисто проблеваться, чем наделать в штаны. А у папочки всегда есть немного горячительного для подобных случаев, – при этих словах он извлек из нагрудного кармана блестящую серебристую фляжку. – Сделай большой глоток. Так будет легче выбросить все из головы. Только смотри, чтобы остатки твоей блевоты не попали в мою флягу, иначе я оторву тебе башку.

Я с благодарностью сделал большой глоток. Протянув флягу сержанту обратно, я вдруг подумал: «Этот парень похож на викинга, только рогов на каске недостает», – и не смог сдержать улыбку, представив викинга среди горной пехоты. Но для размышлений и личных чувств не было времени, поскольку, пока мы обыскивали оставленные русскими окопы, надеясь найти полезные трофеи, советские солдаты контратаковали.

Немцы были отброшены назад так же быстро, как до этого они отбросили русских. Через час все вернулось к исходному состоянию, и каждый находился на прежних позициях. Но я сдал свой экзамен на звание снайпера, и мои товарищи всем рассказывали о моем успехе. Похвалы, посыпавшиеся на меня со всех сторон, помогли мне избавиться от сомнений в правильности того, что я сделал.

Я твердо усвоил второй урок: война – это безжалостная вещь, и тебе остается либо убивать, либо быть убитым. В бою сострадание к врагу – верное самоубийство, поскольку каждый противник, которого не убьешь ты, в следующую секунду убьет тебя. Твои шансы выжить возрастают прямо пропорционально твоим воинским навыкам и отсутствию у тебя сострадания к врагу. Этот принцип я соблюдал до конца войны. Если противник оказывался у меня на прицеле, а палец лежал на спусковом крючке, то судьба врага была предрешена – без исключений.

В тот же день я сумел застрелить еще двоих беззаботных русских солдат. Полный юношеской гордости, я сделал перочинным ножом три зарубки на прикладе своей винтовки. Я следовал этому ритуалу все время, пока со мной была моя русская винтовка с оптическим прицелом. Я сохранял эту самоубийственную привычку до тех пор, пока в следующем году трагически не погиб мой товарищ.

Сразу после моих первых успехов сержант сказал мне, что я должен докладывать о своих удачных выстрелах в штаб роты, каждый раз называя свидетелей своих попаданий из числа сержантского состава или офицеров. Но засчитывались только те попадания, которые я производил, стреляя в одиночку, а не во время общей атаки или обороны позиций. Мне пришлось завести маленькую книжечку со своим снайперским счетом, а офицер или сержант должны были подтверждать всякий раз, когда этот счет увеличивался. За каждые десять засчитанных попаданий я награждался серебряной нашивкой размером семь сантиметров в длину и один в ширину, наподобие тех, что были на воротниках у сержантов. Такие нашивки носились на левом предплечье. Но получение подтверждения попаданий было делом изматывающим. Некоторые из моих командиров завидовали моему успеху и отказывались ставить свою подпись. Особенно часто это случалось, если мое попадание наблюдали артнаводчики, которые в большинстве случаев оказывались молодыми офицерами, полными воинского идеализма. Они считали снайперов грязными убийцами и выражали свою антипатию, отказываясь подтверждать их попадания. Другая причина, по которой отношения между снайперами и артиллеристами были натянутыми, состояла в том, что снайперы привыкли приворовывать лучшую, нежели их собственная, униформу артнаводчиков. В частности, куртки, накидки и плащ-палатки. Я стал мастером такого неофициального приобретения офицерской униформы.

В течение последующих четырнадцати дней мои снайперские выстрелы достигали цели двадцать семь раз, и моя новая специализация быстро превратилась в рутину. Как новичку, мне тем не менее исключительно везло, поскольку русские снайперы избегали меня, не зная о том, что на самом деле я не являюсь профессионалом. Часть фронта, где находилась моя рота, оставалась относительно тихой. Это давало мне возможность учиться на собственном опыте и собственных ошибках. Большинство начинающих снайперов такой возможности не имели, и за свои ошибки они нередко платили жизнью.

Однако этот спокойный период вскоре закончился. 18 августа 1943 года, после того, как давление русских нарастало в течение нескольких дней, советские войска предприняли масштабную атаку на всей протяженности Донецкого фронта. Благодаря сокрушительному превосходству в численности бойцов русские смогли прорвать немецкие линии обороны, и пехота Вермахта была вынуждена оставить свои позиции.

Теперь, когда немцы перешли к обороне, им стало ясно истинное тактическое значение хорошего снайпера. Хотя я был на фронте всего несколько недель, я уже обладал решительностью и хладнокровием опытного воина. Даже в отчаянных ситуациях я держал свои нервы в узде. В боях я сражался с вдохновением, и мне сопутствовала удача, а это невозможно выработать даже во время самой лучшей подготовки. Только в настоящих боях проявляется настоящий солдат, способный контролировать свой страх и обладающий врожденными рефлексами, необходимыми для выживания.

3-я горнострелковая дивизия начала свое методичное отступление к Днепру. Обладая значительным превосходством (тридцать три полностью укомплектованных дивизии против всего десяти истощенных боевых формирований с немецкой стороны), русские штурмовали позиции Вермахта, где на каждый километр передовой приходилось всего по девяносто немецких солдат. Бреши в обороне закрывались развертыванием вторых линий обороны и привлечением людей из тыловых служб. Соответственно, незадействованных частей и резервов у немцев не оставалось. В результате советский прорыв имел немедленные и крайне опасные последствия.

3-я горнострелковая дивизия оказалась в центре тяжелейших боев под Запорожьем, где два русских клина пытались прорваться и захватить немецкие войска в клещи. Однако стрелки 144-го горнострелкового полка занимали важную стратегическую позицию и, противостоя десятикратно превосходящему врагу, удерживали ее, позволяя остальным частям отступать упорядоченно и создать новую линию обороны.

В начале сентября дороги из-за проливных дождей ранней осени превратились в болото из грязи глубиной по колено. Постоянный недостаток сна, проблемы с обеспечением провиантом и боеприпасами и неослабевающее давление боев истощали последние резервы прочности немецких солдат. Такая ситуация стала типичной в конце войны. Моей роте было приказано прикрывать отступление полка. Ее шестьдесят стрелков были размещены в деревне, располагавшейся рядом со стратегически важными перекрестками, чтобы задержать продвижение передовых механизированных войск русских.

Советская разведка быстро установила численность стрелков, после чего на их уничтожение были направлены русские части. Однако оставшиеся в деревне бойцы 7-й роты были опытными солдатами. Они хорошо окопались и умели вести точный огонь лежа, благодаря чему некоторое время ухитрялись держать русских на значительном расстоянии. При этом немецкие солдаты даже выдержали огонь малых артиллерийских орудий и танков, понеся лишь небольшие потери.

В боях, подобных этому, снайперы доказывают свою доблесть. Выстрел за выстрелом я поражал свои цели с расстояния 300 метров, заставляя противника постоянно искать укрытия от моих неизменно точных попаданий. Умение пошатнуть боевой дух противника в столь отчаянной борьбе приобретало решающее значение. Опытный снайпер необязательно старается убить свою жертву, а скорее стремится попасть в туловище так, чтобы ранение оказалось предельно болезненным и враг не смог продолжать воевать. Это позволяет снайперу не только поразить максимальное количество противников в сумасшедшей неразберихе боя, но и оказать психологическое воздействие на врага.

Я не раз видел, как нечеловеческие крики раненых мной русских бойцов деморализовывали их товарищей, и советская атака резко ослабевала и прекращалась. Именно в этих боях с превосходящими силами противника я развил до совершенства свою личную снайперскую тактику. Я не обращал внимания на первые три-четыре линии атакующих и старался поразить в живот как можно больше бойцов, наступавших позади них. Слыша пронзительные крики раненых у себя за спиной, наступавшие в первых рядах теряли присутствие духа, и атака начинала захлебываться. В этот момент я переключал свое внимание на первые линии врага. Противников, которые находились ближе пятидесяти метров ко мне, я убивал точными выстрелами в голову или в сердце, стараясь таким образом мгновенно вывести из боя всех, кого только мог. Тем из русских, кто находился на расстоянии больше пятидесяти метров от меня, я, наоборот, стрелял в туловище, стремясь ранить как можно больше врагов. Когда русские обращались в бегство, особенно эффективными оказывались выстрелы, в результате которых пули попадали отступающим в область почек. В этих случаях раненые начинали буквально по-звериному кричать и выть. В результате атака нередко резко заканчивалась. Мне в подобных ситуациях порою удавалось поразить более двадцати противников за несколько минут. Правда, такие попадания не увеличивали мой снайперский счет.

В течение двух дней мои действия помогали держаться нашей роте. Но ее численность продолжала неуклонно сокращаться, и нам все-таки пришлось отступить, чтобы избежать неминуемого уничтожения. На вторую ночь 7-я рота просочилась в брешь в войсках русских, которую удалось создать в сумерках. С собою немецкие бойцы унесли тринадцать раненых. И снова именно снайпер удерживал преследовавших их врагов на почтительном отдалении, пока на рассвете группа не достигла новых немецких линий обороны. Возможно, современный читатель еще может задуматься о какой-то этике и солдатской чести в подобных боях. Но там, в кровавой мясорубке, каждый руководствовался исключительно тем, как выжить самому и помочь выжить товарищам.

Даже после того, как 7-я рота достигла своих, ее бойцам оказалось некогда подумать о заслуженном отдыхе. С началом нового дня русские опять предприняли атаку. Она была более осторожной, и ее отражение потребовало от немцев полного напряжения усилий. На этот раз в передовой линии русского наступления вместе с пехотой шло три танка. Я подготовил себе хорошо замаскированную позицию среди своих товарищей и надеялся, что противник долго не сможет определить мое местоположение. Остальные немецкие пехотинцы также замаскировали свои новые окопы так хорошо, как только умели, надеясь застать русских врасплох. Но и русские, не зная, с чем они столкнутся, продвигались осторожно.

Советская пехота укрывалась за своими медленно идущими танками, которые теперь находились на расстоянии около ста пятидесяти метров от немецких позиций. Первый танк, резко дернувшись, остановился, и его башня начала с жужжащим звуком поворачиваться, нацеливая пушку в направлении немецких линий обороны. Впрочем, русские еще не определили точного места нахождения противника. Башня остановилась, и через несколько секунд приоткрылся люк. Я уже держал свою винтовку в огневой позиции, и мой оптический прицел был направлен на крышку люка, приоткрытую всего на ширину двух ладоней. Оттуда осторожно высунулась голова с биноклем. Моя винтовка была нацелена на попадание с расстояния около ста двадцати метров. Я подсчитал, что мне нужно взять на пару сантиметров выше, чтобы пуля вошла танкисту в голову. Прямое попадание в данном случае было моим долгом, поскольку именно мой выстрел должен был стать сигналом к началу битвы. Несколько секунд я колебался, но потом мне пришла мысль, что я целюсь в командира танка, а возможно, и всей атаки. Его смерть могла решить исход всего боя. Глубокий вдох, мгновение на концентрацию, и мой палец тихо и твердо надавил на спусковой крючок. Раздался выстрел. Через оптический прицел я увидел, как кровь брызнула на крышку люка и голова исчезла в глубине танка.

Через несколько секунд разгорелся бой. Но танки не двигались. Они лишь стреляли в направлении немецких позиций, не принося им вреда. Спустя несколько минут их моторы заревели, и три стальных колосса отступили. Мое предположение, вероятно, оказалось правильным. Русская атака явно осталась без руководства, и когда около часа спустя противник попытался снова атаковать немецкие позиции, в его действиях не было необходимого напора и решительности. Один-единственный сделанный после тщательного прицеливания выстрел деморализовал врага, и вполне возможно, что именно он позволил выстоять немецким стрелкам.

20 сентября наступление русских остановилось. Немецкий фронт, протяженность которого к тому времени сократилась, был недостаточно прочен, но благодаря высокому боевому духу 3-й горнострелковой дивизии прорыв советских войск был предотвращен. Однако при этом 144-й горнострелковый полк потерял больше половины своих солдат. Уцелевшие бойцы были измотаны, грязны, страдали от вшей, были ранены и больны. На их лицах появились глубокие следы тех нечеловеческих испытаний, что они пережили. Фашистская пропагандистская машина цинично называла это «героическим обликом воинов Восточного фронта, выкованным в огне боев».

Что удивительно, на мне не было ни царапины. Меня донимали только вши и диарея, появившаяся в результате того, что я, как и многие из моих товарищей, долгие дни питался преимущественно солеными огурцами, которые мы находили в оставленных деревенских домах.

Дивизия использовала временную передышку в боях, чтобы укрепить новую линию обороны, Вотанстеллунг. На новом месте солдат Вермахта охватило особое чувство, словно они оказались дома, поскольку этот район совсем недавно населяли волжские немцы, высланные сюда русскими много лет назад. И здесь – среди аккуратных маленьких деревень и небольших городов с такими именами, как Гейдельберг, Тифенбрюн и Розенберг, где все дома опрятны и убраны, а в шкафах стоит глиняная посуда, и все смотрится так, словно хозяева вернутся в любой момент – им нужно было сооружать полевые укрепления, зная, что через несколько дней или, возможно, недель на них обрушится ураган войны. Происходящее начало казаться многим дурным предзнаменованием. В душах солдат поселилось странное предчувствие того, что подобная угроза нависнет и над их собственными домами.

Пока Красная Армия готовилась к новому наступлению, 144-й горнострелковый полк получил совершенно не соответствующее обстановке скромное пополнение из бойцов, вернувшихся из отпуска или из госпиталя. Количество оружия и боеприпасов, которое они получили, также не соответствовало ожиданиям. Самыми главными задачами было убедиться, что весь сектор, занимаемый полком, очищен от противника, точно спрогнозировать, откуда начнется новая атака врага, и грамотно распределить свои собственные очень ограниченные силы. Также было важно ввести противника в заблуждение относительно силы немецких войск, высылая значительные по численности патрули.