Текст книги "Калигула или После нас хоть потоп"

Глава 16

Дочь Макрона, Валерия, которую народ прозвал «римская царевна», проснулась на ложе из кедрового дерева.

Шевельнулась под тонким белоснежным покрывалом, потянулась, крепко зажмурив глаза. Вот уже несколько дней в них неотступно стоит образ молодого человека.

Валерия улыбается. Желтая ящерица в террариуме, стоящем возле ложа, этого но видит, хотя таращит глаза на свою хозяйку. Она не может видеть улыбки, потому что лицо госпожи покрыто толстым слоем теста, замешенного на ослином молоке, чтобы кожа была нежной. Под такой неподвижной маской улыбки не увидишь.

Ей хочется открыть губы для поцелуя, но маска из теста стягивает их и мешает.

Она медленно открывает глаза. На красном занавесе, отделяющем кубикул от балкона, мелькнула тень. Открытые глаза Валерии напряженно следят, как вздувается и опадает ткань. Зрачки расширяются, они ловят движение тени, движение бесстыдное, порывистое, убыстряющееся, как возбужденное дыхание женщины.

Она крепко зажмурила глаза. Закрыла их руками. Напрасно. Видение не исчезает. Наоборот, оживает и надвигается на нее.

Валерия видит себя такой, какой она была несколько лет назад: все время одно и то же движение, повторенное тысячи раз, пережитое тысячи раз без чувств, до изнеможения, до отвращения. Обессиленные бедра, рот, пахнущий чужими запахами, омерзение, пустота…

Ее отец, погонщик волов, был освобожден хозяином от рабства и завербовался в армию. Мать с дочерью остались в деревне.

Заносчивая, вспыльчивая девушка мечтала о красивых вещах. Жаждала роскоши и великолепия, которые видела у господ. Чем могла заработать горсть сестерциев красивая чувственная девчонка с глазами газели и формами Афродиты? Она сбежала от матери в город и зарабатывала. К утру ее белое тело было покрыто синяками от грубых лап клиентов, а глаза затягивала пелена истощения и усталости. Среди толпы девок она была самой молодой и видной. Лупанар в Мизенском порту посещали матросы, солдаты, грузчики.

Валерия уже тогда отличалась норовом, не соглашалась идти с любым. Ей нравились красивые вещи. Цветы. Красивые сандалии. Тонкие пеплумы.

Украшения. Сводница, которой принадлежал публичный дом, забирала большую часть ее заработка. Но даже из той малости, что у нее оставалась, она выкраивала деньги на прозрачный хитон, серебряный браслет и на модную прическу, которую носили дочери патрициев.

Однажды моряки затащили ее на гулянку в Помпею. Там она увидела мир, который был ей неведом. Вслед ей летели жадные взгляды мужчин и завистливые взгляды женщин. Рука, унизанная драгоценностями, поманила ее из носилок, остановившихся возле нее. Черные глаза элегантной женщины скользнули по лицу девушки, по груди, бокам, ногам.

– Кто ты, девушка?

– Валерия смутилась. Потом решительно посмотрела на госпожу и ответила:

– Глория из Мизена.

– А где твои родители?

– Они умерли, – солгала девушка. Она с легким сердцем отказалась от отца, который в это время служил в седьмом легионе и почти забыл, что где-то у него есть дочь и жена.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать, госпожа, – ответила она и слегка покраснела, ибо прибавила себе год.

– Садись ко мне в носилки. Ты не пожалеешь…

Она нерешительно села и не пожалела.

Публичный дом Галины Моры в Помпее имел два отделения. Одно для простого люда, другое для патрициев из Кампании. Сюда, в великолепие первого класса, ввела Галина Мора Валерию.

Ах, эта красота! Валерия была захвачена роскошью обстановки, одеждой, всем. У нее была своя собственная спальня с картинами на стенах. Любовь здесь оплачивалась серебряными денариями. Новая жрица Венеры в этом лупанаре пребывала в чистоте и комфорте. Она перестала быть портовой девкой и стала гетерой. Она училась читать и писать, научилась от своих подруг греческому, пела под аккомпанемент лютни, танцевала, начала жить, как настоящая госпожа, а не как голодающая проститутка. И все же это было то же самое, каждую ночь одно и то же, рот, пахнущий чужими запахами, и тело, разламывающееся, изнемогавшее, изболевшее.

Заведение Галины Моры имело филиалы во всех крупнейших городах: в Александрии, в Кесарии, Антиохии, Пергаме, Коринфе. И в это время александрийский филиал почти перестал приносить доходы. Галина послала туда свою самую красивую гетеру – Глорию. Валерия имела успех. Богачи из Навкратиса, Пелузия, Гелиополя и Мемфиса приезжали к ней.

Александрия была великолепным городом. Валерия восхищалась ею: грандиозностью храма Сераписа, великолепием святыни Афродиты, в садах которой росло больше тысячи пальм, храмами Персифопия, Изиды Лохайской, Астарты, гипподромом, театрами, приморским пирсом и Фаросским маяком.

Мужчины и женщины всех наций, всех стран, всех оттенков кожи. Внизу, у пристани, был квартал Ракотис, здесь жили матросы и погонщики ослов. Почти в каждом доме здесь был трактир или лупанар. Публичный дом на публичном доме.

Заведение Галины Моры помещалось в роскошной вилле на холме в эллинском квартале. И прожила Валерия там три года, так же как и до этого, только в блеске золота.

Потом ее отец, занявший к тому времени должность помощника легата легиона преторианцев, был вызван в Рим. Тогда он вспомнил о своей дочери, разыскал ее и взял к себе. Его карьера была головокружительной. После измены Сеяна император искал человека, который был бы способен выполнять его приказы и при этом был бы популярен среди солдат. Его выбор остановился на Макроне. Из раба и погонщика волов за ночь Макрон стал командующим преторианской гвардией и правой рукой Тиберия. Валерия переехала на виллу, которую император подарил Макрону. Жене Макрон отправил деньги и письмо, уведомлявшее о разводе. Потом он женился на Эннии, девушке из всаднического рода…

Прошлое пронеслось перед глазами Валерии, прошлое, до сих пор ей безразличное. Сегодня оно пугает ее. Но она дочь Макрона, и, так же как отец, она не отступится от того, что задумала. Она хочет только одного:

Луция. Она хочет, чтобы Луций женился на ней. На девке?

А разве Юлия, жена Тиберия, не была девкой? – спросила себя Валерия.

Лицо под маской из теста исказилось. Да, была. И сам божественный Август отправил ее за распутную жизнь в изгнание, несмотря на то что она была его внучкой.

Но ведь теперь я уже не та, не та, уговаривает себя Валерия в отчаянии.

Тень на занавесе изменила форму. Девушка смотрит на раскачивающийся занавес и думает, как скрыть свое прошлое от Луция. Убеждает сама себя: кто бы стал искать в "римской царевне" александрийскую гетеру Глорию. Кто бы посмел?

Валерия вскочила с постели, откинула занавес, и солнце вместе с холодным воздухом влилось в комнату, от теней не осталось и следа. Она взяла в руки драгоценное серебряное зеркало. И содрогнулась. Она всегда забывает: ее утреннее лицо – это отвратительная маска из теста.

Валерия захлопала в ладоши. Ее рабыня Адуя смыла молоком маску, а другие рабыни между тем приготовили ванну, духи, мази для массажа, лаки для ногтей, коробочки, стаканчики, флаконы, пинцеты, ножнички. Все это совершалось в почтительной тишине. Раньше Валерия расспрашивала Адую о том, что за ночь произошло в окрестностях, сегодня она молчала. Была задумчива. Выкупалась, приказала сделать массаж и причесать.

Когда рабыни ушли, она снова заглянула в зеркало. Сегодня вряд ли бы кто узнал в ней гетеру из лупанара. Даже Галина Мора не узнала бы ее.

Золотисто-красная грива зачесана назад, образуя удлиненный узел, искусная прическа патрицианок на греческий манер; подкрашенные и приподнятые брови изменили форму глаз. Они теперь казались широко расставленными, большими, и в них даже появилось удивленное выражение, как у неискушенной девушки.

Слишком полные губы стали меньше от помады, голубые тени под глазами углубили взгляд, сделали его мечтательным. Она улыбнулась своему отражению в серебре.

Затем Валерия прошла в свою излюбленную желтую комнату и вышла на балкон. Ее вилла стояла на склоне Эсквилина под портиком Ливии. Прямо перед ней виднелись крыши домов, спускавшихся к форуму. Вправо за ним – Арке, римская крепость, и храм Юноны Монеты; рядом – храм, а перед ним – статуя Юпитера Капитолийского, огромный золотой шлем которого соперничает в блеске с мрамором и солнцем. Немножко левее, в тени старых дубов на Палатине, огромный дворец Тиберия. С балкона Валерии – вид на самую богатую и красивую часть Рима. На его центр, на его сердце.

Рим. Первый город мира, самый большой, самый богатый, самый красивый.

Валерия взволнована. Весь этот город, светящийся в золотых испарениях, как само солнце, должен быть послушен воле ее отца. И она, любимица отца, может пожелать всего, чего захочет.

Девушка подняла руки, рукава оранжевой паллы соскользнули на белые плечи; она посмотрела в сторону Палатина, за которым на склоне Авентина находился дворец Курионов.

В атрии раздались знакомые громкие шаги, она приготовилась приветствовать отца.

Макрон вошел в комнату дочери, неуклюжий, угловатый, шумный. Своими размашистыми движениями и громким голосом он сразу заполнил комнату.

– Ты удивительно хороша по утрам, девочка. Для кого ты это стараешься?

Она улыбнулась, подставляя губы.

– Сколько лет, мой отец, – начала она, выбрав из пестрого набора своих чар тон ласковой девочки, – сколько лет я пытаюсь этому неотшлифованному драгоценному камню, который зовется моим отцом, – она присела на ложе, – придать грани, достойные его высокого положения.

Макрон, как всегда, шутку не воспринял.

– Я плюю на твои грани!

Она поняла, что сегодня у отца нет желания выслушивать лекцию о поведении в обществе, вскочила с ложа, усадила отца, встала перед ним на колени и, смотря на него с восхищением, сказала серьезно и нежно:

– Мне ты нравишься таким, какой ты есть.

Макрон не любит быстрых перемен в настроениях дочери. Капризы? А что за ними? Он спросил подозрительно:

– Что ты снова потребуешь от меня, девочка?

Валерия размышляет: то, о чем она мечтает, отец ей дать не может, но помочь мог бы.

– Я ничего не хочу, отец. У меня есть все, чего я только пожелаю, и все благодаря тебе, – сказала она, отдаляя суть разговора. Поцеловала ему руку. На жилистой руке остался карминовый след от ее губ. Он посмотрел на дочь испытующе и вытер краску о белую столу.

***

Для Макрона дочь – доверитель и советчик. Валерия – женщина умная и надежная. Умеет молчать, хранит в тайне все, о чем с ней говорит отец, именно потому, что умна и надежна. Энния тоже умна. Но дочь есть дочь, родная кровь… Валерия знает, как это все происходит: отец позавтракал с Эннией и теперь пришел к ной, сюда, на Эсквилин, излить свое сердце. Она спросила его, что было на завтрак. Индюшка и рыбный паштет. И приказала принести отцу белое вино, а себе белый хлеб, немного оливок и фрукты.

Потом отослала рабов прочь.

Макрон не торопился. Вчера у него был тяжелый день. Утром он принял проконсула из Ахайи. Потом отдавал приказания квесторам. Совещался с казначеем Каллистом – она его знает – скучища, после обеда подписывал государственные акты о налогах и процентах, а вечером ругался с легатом Дормием – из-за новых колесниц для легионов на Рейне. Черт бы побрал его и эти рейнские дороги!

Она слушала с улыбкой, выжидала.

В комнате друг против друга у малахитового столика сидели отец и дочь.

На инкрустированной его поверхности золотом выделены квадраты, и в каждом художник изобразил фигурку: солдат, авгур, понтифик, матрона, сенатор в мраморном кресле, актер в смеющейся маске, благородный патриций на коне, гладиатор и еще ряд фигур.

У Макрона нахмуренное лицо: император стареет, этого уже не скроешь.

Весь Рим чувствует, что приближается развязка. Весь Рим бурлит в ожидании.

У каждого зреет вопрос: что будет потом? Я, девочка, чувствую это напряжение в каждом, кого вижу. Я чувствую это у сенаторов, у своих писцов и рабов, которые меня массируют. Что думает народ, на это мне наплевать. С пустой головой, с пустым карманом и пустыми руками с Римом не справишься.

Макрон постучал пальцем по фигурке сенатора.

– Ты видишь его. Высокий, величественный. Настоящий Сервий Курион. Он улыбнулся от этого сравнения. Курион определенно и днем и ночью думает о восстановлении республики.

– У тебя есть доказательства? – спросила Валерия взволнованно, так как речь зашла об отце Луция.

– Нет. Только догадки. Не пожимай плечами, у меня нюх, как у охотничьей собаки.

– На догадках далеко не уедешь, – сказала она. – Ты должен быть уверен…

Хорошо, но где ее взять, уверенность-то? Отец и дочь посмотрели друг другу в глаза. Валерия улыбнулась: самоуверенно, властно. Макрон понял:

– Девочка, обработай немножко Луция. Когда ты поговоришь с ним по душам, может быть, что-нибудь прояснится.

И подумал про себя: "А для верности я прикажу следить за Сервием".

Она провела красным ногтем по фигурке молодого патриция на коне. Это напоминало ход на шахматной доске. Куда пойдет всадник?

– Я хотела тебя спросить, отец, какие у тебя планы относительно Луция Куриона? – без обиняков приступила она к делу.

Макрон прищурил глаза. Посмотрите-ка! Я угадал! Ей понравился мальчишка. А почему бы и нет. Старинный славный род. Единственный сын.

Наследник. Дворец, виллы, поместья, виноградники. Богатство. О громы и молнии! У нее неплохой вкус!

Он наклонился над доской, постучал пальцем по фигурке всадника и заметил громко:

– Что с этим юношей? Увидим. Но ради тебя я бы постарался.

Валерия, женщина, в объятиях которой побывала не одна сотня мужчин, покраснела. Перед отцом трудно играть. У него орлиный глаз.

– Тебе он тоже нравится, отец?

– Тоже! – засмеялся Макрон. – Ну, желаю успеха! Что-нибудь для него придумаю. Послезавтра этот твой Луций будет выступать в сонате. Это честь для юноши, не правда? Благодари меня. Вот видишь, я угадываю твои желания раньше, чем ты мне о них рассказываешь. Он получит золотой венок! О боги, ведь Калигула меня за это удавит от злости…

– Будь осторожен с Калигулой, отец! Он куда опаснее старика.

– Не учи! – оборвал он, но в душе согласился, что Валерия права. – Я его знаю. Когда он разозлится, то чудом не лопается от злости, а на завтра ни о чем уже не помнит. Я придумаю и для Калигулы какой-нибудь триумф. По какому поводу, – он рассмеялся, – этого я еще не знаю, но придумаю. И дуракам часто оказывают честь, не так ли?

Он замолчал, прислушался. Натренированное ухо солдата уловило шорох.

Глазами он указал Валерии на занавес. Она быстро отдернула его. Там стоял управляющий виллой со свитком в руках.

– Благородный Луций Геминий Курион посылает письмо моей госпоже… – заикаясь, проговорил он.

Она вырвала письмо у него из рук, забыла отдать распоряжение выпороть его за то, что он приблизился слишком тихо, и погрузилась в чтение:

«Моя божественная, единственная, настоящая красота среди людей – красота бессмертная, как олимпийские боги! Ты сказала мне: я позову тебя – напишу! И до сих пор молчишь! Я рискую сам – когда ты позовешь меня поцеловать край твоей паллы? Ради богов, скорей! Скорей!»

Валерия перечитала письмо второй, третий раз и опять читала, как будто не верила. В зрачках дрожало блаженство, все лицо ее светилось торжеством.

Он скучает обо мне! Он любит меня! Он мой! Она мяла в руках пергамент, счастливая, не в состоянии продолжать разговор.

Макрон исподволь наблюдал за ней. Взял письмо у нее из рук и пробежал глазами.

– Рыбка попалась! – засмеялся он. – Но есть здесь одна заковычка.

Луций помолвлен с дочерью Авиолы. И у них будет свадьба, какой Рим не видывал. Не бесись, девочка!

– Я знаю. Разве тебе это мешает? Мне нет, – усмехнулась она уголками губ, а в глазах ее вспыхнули хищные огоньки.

Юпитер Громовержец, эта девчонка способна разделаться и с дочерью богатого толстяка! Она на это пойдет, не оглядываясь по сторонам, как лев за антилопой. Это великолепно! Она совсем как я, эта девчонка. Враг силен?

Тем лучше. Вся в меня. И я знаю только одну возможность: выиграть или сдохнуть! И она выиграет! Макрон вскочил, обнял Валерию и поцеловал в шею.

– Ах ты лисичка! Вся в меня, надо же? Это мне нравится. Чего я хочу, я всегда добиваюсь!

И, буйно хохоча, он начал рассказывать о ночном приключении с Авиолой.

Смех Макрона был так заразителен, что захватил и Валерию.

– Это хорошо, – смеялась она, – и кто это только придумал? Макрон скользнул глазами по малахитовой доске. Она следила за его взглядом.

– Шутка удалась, что правда, то правда. Так проучить Авиолу! – Макрон нахмурился и продолжал строго:

– Но этот проходимец, нарядившийся в форму моих преторианцев…

Валерия через стол смотрела на Макрона.

– Ты знаешь, кто это был?

– Макрон показал пальцем на фигурку мужчины в маске.

– Актер?

– Фабий Скавр.

И когда Макрон начал рассказывать, как Фабий уж слишком основательно доказал свое алиби (это месть за изгнание, и, конечно, это был он!), Валерия подумала о Фабий. Прекрасно зная отца, она понимала, что часы актера сочтены. Но за то, что он сыграл эту шутку именно с отцом Торкваты, она решила взять Фабия под свою защиту. Нет, отдать Фабия палачу! А собственно за что? За удачную шутку? И она продолжала нежным голосом: ну хотя бы ради меня. Ведь мой папочка может сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы!

Как-нибудь это устрою, согласился он. И прижал палец к фигурке актера, словно хотел передвинуть его на другое поле. Фабию удалось избежать мата.

Как только Макрон ушел, Валерия присела к инкрустированному столику и приказала принести письменные принадлежности. Она поглаживала пальцем фигурку молодого патриция на коне, все в ней кричало: "Приходи скорей!

Скачи аллюром!" Но она написала:

«Твое письмо было очень милым. Однако мне известно: сначала сенат и только потом я. Если ты придешь после своей речи в сенате рассказать, что и в сенате ты победил – а я этого ожидаю, мой Луций! – я рада буду тебя видеть…»

Глава 17

Префект Рима, главный претор и эдил, именно эта троица высоких особ ответственна перед императором за спокойствие и порядок в городе. Они собрались в канцелярии городской префектуры на Субуре, в 4-м римском округе, неподалеку от храма богини Теллус. Здесь восседают три сановника, один надменнее другого: претор – так как он судья волею народа, эдил – так как на его плечи народ возложил попечение о порядке и нравах в Риме, и префект – так как он является владыкой города.

И тем не менее надутые мужи понимали, что народу ничего не известно об их значении и весьма мало он с ними считается, и сидят они тут из одной только императорской милости, а ноготь Макронова мизинца значит в тысячу раз более, нежели их внушительные персоны. Страшась этого ногтя, страх свой они вымещают на подчиненных. В страхе держат вигилов и шпионов, которые, кроме всего прочего, обязаны еще и следить за актерами и вынюхивать, выведывать, о чем же болтают они перед народом. Все трое в глубине души против всех представлений и всех актеров. Ибо ни разу, пожалуй, не обошлось без того, чтобы мерзавцы эти не потешались над благородными особами. Цензура, впрочем, действует строго. Эдилу это известно. Он сам каждое слово трижды вывернет наизнанку. Однако этот сброд не придерживается одобренного текста. Вечно всунут какой-нибудь намек, а то и прямую насмешку… И претору это хорошо известно. Его люди должны были бы поступать строже. Чуть подозрительное словцо – зови сюда вигилов.

И в бараний рог согнуть смутьянов! Прервать представление, зрителей – в шею, актеров – в тюрьму, высечь и – прочь из Рима! Только вот тут-то и заковыка, из канцелярии Макрона дано распоряжение, вот оно, черным по белому: страже порядка предлагается быть терпимой, ибо сам император пожелал, чтобы у народа оставалось в театре ощущение свободы слова, ощущение демократии. Прекрасно! Одной рукой вышвыривать актеров в изгнание, как смутьянов, подрывающих государство, а другая рука для того, чтобы глядеть на их проделки сквозь пальцы. Да как же угадать, где начинается вред государству? Зачастую они несут совсем уж несусветное, а публика молчит. Зато в другой раз – одно словечко, и. на тебе, бунт в народе. А ты, благородный магистрат, в ответе за все. Тяжка жизнь сановника.

***

И вот отныне на каждое представление, которое устраивают комедианты, тащится отряд вигилов и шпионов. Одеты, как все, вышколены, никому глаза не мозолят, но наблюдают и слушают на что еще станут подбивать народ эти смутьяны, а потом мчатся к начальству докладывать по свежим следам. Одно время царило затишье. Половина труппы Фабия год пребывала в изгнании.

Оставшиеся в Риме не высовывались – дерзости не хватало. Платные осведомители болтались около других трупп, сортом пониже, вились возле этих жуликов или подслушивали болтовню грузчиков, топтались в общественных уборных и жирели без настоящего дела. Но с той поры, как Фабий вернулся в Рим, работы у них хоть отбавляй. Тут уже и речи нет о простом наблюдении на представлениях, тут следует взвешивать каждое словечко, потому что этот ловкач, того и гляди, обведет вокруг пальца.

Сановная троица получила сегодня на завтрак тревожное сообщение о том, что произошло вчера. Опять этот Фабий. И сидят они теперь тут и размышляют.

Префект – известный радикал:

– Я бы велел бить его кнутом и на три года из Рима вон!

Главный претор – юрист:

– Я советовал бы рассмотреть дело с точки зрения римского права, пусть отвечает перед судебной комиссией!

– Я бы… – подумал вслух всегда осторожный эдил, – я бы выслушал сначала наших людей…

Так и поступили.

И предстали сыщики перед очами озабоченных сановников: Луп и Руф. В круглом брюшке коротышки Руфа беспокойство, тощий и долговязый Луп прямо-таки позеленел от страха. Обыкновенно расспрашивал их только один из магистратов. Сегодня – трое!

Префект велит говорить Лупу. И потекли слова плавные, обдуманные: с позволения цензуры вчера вечером объявлено представление Фабия Скавра с труппой, имевшее состояться под Пинцием[34]34
  Небольшой холм в северной части Рима.


[Закрыть], недалеко от садов Помпея.

Акробатические номера, разные фокусы, пляски и вообще зубоскальство…

– Я явился вовремя. Они плясали так, что пальчики оближешь! Баба у них есть, так с ума сойти! Груди вот такие! И вся трясется. И задом вертела…

– Не болтай! – сухо предупредил префект.

– А что же Фабий?

– Песок глотал. Черепки, огонь… Да как-то вяло шло дело. Потом песенки орал…

– Какие ж?

– Да чепуху! О старом сапожнике и его неверной жене. Про хвастливого солдата…

– Ясно! – вмешался эдил. – Дальше!

– Дальше всякие штучки проделывал с обезьянкой, он ее, говорили, с Сицилии привез. И чего она только не вытворяла! Задница-то у нее совершенно голая, ну так она все и выставляет ее. да чешет…

– Фи, болван! – возмутился претор. – Нас Фабий интересует!

– Так и он тоже нахальничал. Бабу эту здоровенную всю излапал. И такое болтал…

– Дальше!

– Дальше? – Луп призадумался. – А что дальше-то? Все одно и то же.

Противогосударственного ничего… Фокусы, потеха и конец делу!

Претор обратился к префекту:

– Невероятно, до чего же грубо выражаются в Риме! О tempora, о mores![35]35
  О времена, о нравы! (лат.).


[Закрыть].

Заговорил префект:

– Хорошо. Вы утверждаете, что видели Фабия внизу у Пинция. Как же вы мне объясните, что в это же время Фабия видели на другом конце Рима, за Тибром?

Молчание.

– Так как же это могло произойти?

– Мы не знаем…

– И что делалось за Тибром, тоже не знаете? А известно вам, для чего я вообще вас держу?

Руф смущенно забормотал:

– Дело-то было вот как… Шли-то мы на Пинций. как приказано, а тут вдруг подлетает к нам Оптим. Ребята, говорит, вали скорей назад. Там Фабий с компанией сцену ставит у винных складов, рядом с кожевенными мастерскими сенатора Феста. Я и подумал, что тут какая-то неувязка. Лупа оставил внизу, у Пинция, а сам двинулся за Тибр. Там как раз начинали. Речь шла о богине Фортуне…

Руф рассказывал обстоятельно, долго и косноязычно.

Оставим его. Посмотрим, как было дело в действительности.

***

Был мягкий весенний вечер. С Яникула доносилось благоухание. В углу маленькой площади четырьмя пылающими факелами обозначен кусок утрамбованной, как на току, земли – сцена. На сцену мелкими шажками выбежала богиня Фортуна. Изящная, очаровательная и, может быть, поэтому мало похожая на богиню: возможно, тем-то она и была божественна?

Голубой хитон расшит серебром, в черных волосах желтая ленточка.

В руках огромный рог изобилия.

***

Претор усмехнулся.

– Возвышенное и увлекательное зрелище!

Но префект шел, как собака по следу:

– Так что же Фабий?

– Его там не было, – ответил Руф.

– Вообще не было там?

– Еще не было… – Руф понял, что все самое страшное позади, и голос его окреп.

Префект продолжал расспрашивать:

– Ты видел его? Узнал? Это точно был Фабий?

– Видел. Узнал, – сказал Руф.

Претор все усмехался:

– Ну, продолжай же, Руф!

***

Вдруг перед Фортуной очутился пожилой мужчина. На всех пальцах перстни, дорогие камни так и засверкали в свете факелов, когда он молитвенно воздел руки: «О великая, прекрасная богиня, дарительница счастья, внемли моим молениям. Я богат. У меня сотни рабов, у меня власть, у меня есть все, одного только мне не хватает для счастья – жены. Только мне не нужна какая попало, но сверх разумения прекрасная и искусная в любви…»

Богиня танцевала перед ним и улыбалась.

– А если она будет глупа?

– Это не важно, о прекраснейшая. Так даже лучше. – Она расхохоталась.

– Знаю, знаю. На, лови! – И наклонила рог изобилия, а оттуда прямо в руки богачу выпала статуэтка, изображавшая девушку, такую красивую, что дыхание захватывало…

Претор улыбался.

– Не говорил ли я вам, что все это совершенно невинно? Фабий одумался.

Эдил выкатил глаза:

– Дальше что же?

Руф продолжил рассказ.

Богач положил статуэтку на землю. Фортуна извлекла из рога изобилия волшебный платок, набросила его на статуэтку, взмахнула им, и на этом же месте оказалась красавица девушка. Он ее обнял за талию и прямо присосался к ней…

Магистраты, вздохнув, сглотнули слюну.

Претор поторопил Руфа.

И Фортуна, не переставая танцевать, раздавала великолепные подарки. Вышел на сцену сенатор и выпросил себе консульские знаки.

Ростовщик получил еще один сундук с золотом. Винодел – еще бочку вина, а какой аромат от него шел! То ли от бочки, то ли из императорских винных погребов… Упоительный! Воин получил венок героя. Префект…

Префект воскликнул:

– Какой еще префект? Префект города или префект претория?

Руф пожал плечами:

– Таких подробностей я не заметил. Я только знаю, что он выпросил у Фортуны кипарисовый сад с тремя прудами, стадионом и девятью храмами, где полным-полно мраморных изваянии…

– Лжец, ты утверждаешь, что он получил их? – разозлился префект.

– Наверно… Богиня-то ему ведь сказала, иди, мол, домой, там и найдешь эти самые заваяния с прудами и стадион с деревьями…

Претор возвел глаза к небу:

– О Марк Тулий Цицерон, прости ему эти насилия над твоим родным языком!

Руф воззрился на него с трогательным непониманием.

Префект едва ли не взбесился.

– Да узнаю ли я, в конце концов, о громы Юпитера, что делал там Фабий!

Руф обратился к нему:

– А вот сейчас! Он как раз тут и вышел на сцену оборванный, весь в копоти, от него так и несло затибрским смрадом, всеми этими мокнущими кожами, грязью, блохами. Он неуклюже поклонился богине: нельзя ли и мне получить такой сад? Рог изобилия наклонился, и в руках Фабия оказался горшок с кактусом! У бедолаги даже лицо вытянулось. "Маловат что-то садик! Ну да ничего, нам и этого хватит для счастья. А не дашь ли ты мне,' фортуна, в придачу еще буханку хлеба". Богиня заглянула в рог – ничего там нет!

Нахмурилась, ножкой от злости топнула. "Хлеб! Глупость какая! Не проси того, что Фортуна не раздает, глупец. Счастье и хлеб! Вот тебе. дерзкий!" Она извлекла из рога кнут и, не переставая танцевать, протянула им как следует вдоль спины.

– Ну а Фабий? – торопил префект.

Руф обеспокоился: тут-то вас всех за живое и заберет! Ну да нечего делать.

– Фабий побежал от ударов на край сцены, к зрителям. Кактус был у него в руках, он вскинул его кверху…

 
Вот вам, квириты, эта справедливость!
Вино и деньги, за мешком мешок,
И власть, и почести, и славу, и успехи,
И знаки консула, и девок для потехи –
Все это сыплет изобилья рог
На левый берег Тибра год за годом,
В бессовестные руки богачей…
А что ж, на правом – нет уже людей?
Иль тот, кто гол и бос,
И нищ, и низок родом –
Не человек?..
 

– Бунт! – взорвался префект. – Подстрекательство против власти!

– Нет, не сказал бы, – спокойно возразил претор. – С точки зрения римского права нельзя доказать по существу, что это антигосударственная деятельность. Упреки обращены к богине, а не к государству или городу.

– Богиня и государство. Тут есть связь, – осторожно напомнил эдил.

Но претор остановил его жестом:

– Мы еще не все выслушали. Продолжай, Руф!

***

Когда затихли рукоплескания и крики, Фортуна отложила опустевший рог изобилия, сбросила одежду богини и стала Квириной в красной, перепоясанной белой лентой тунике. Она взяла миску и пошла в публику собирать монеты. А за нею хозяин Кар. с глазами хищника: он боялся упустить и пол-асса. За сценой затренькали две гитары, грязный и всклокоченный Фабий стал петь, сопровождая пение жестами и гримасами.

 
В Затиберье своем, как на небе, живем:
Ничего не едим и ни капли не пьем.
Потому как все дни и все ночи подряд
Заменяет еду нам – ее аромат.
Вот его мы и варим, и жарим, и пьем,
И, как вши в молоке, полоскаемся в нем.
Не житуха – а рай, хочешь – ветры пускай,
А не хочешь пускать, так ложись – помирай.
Но и тот, кто и впрямь до отвала жует
И до одури пьет,
Он ведь тоже умрет.
И упустит из рук всю свою дребедень!..
А у нас впереди – не один еще день:
И затем, чтоб, как прежде, о хлебе мечтать,
И затем, чтоб хранить наше право дышать,
И затем, чтоб опять и опять
Над своей нищетой
Хохотать!..
 

– Это и был конец! – выпалил Руф и перевел дух.

Трое сановников в смущении глядели друг на друга. Обоих сыщиков отпустили. И снова принялись раздумывать. Это бунт! Нет, не бунт. Да. Нет.

– Да. Иначе что же могло бы означать, что тот, кто пил вино, тоже подохнет и упустит из рук всю свою дребедень, – язвительно заметил префект.

Претор и эдил призадумались.

– Что могло бы означать? – переспросил благодушный претор. – Да так, вообще, рассуждение…

– Прекрасное рассуждение. Кому принадлежат винные склады, возле которых играли эти смутьяны? Императору. Негодяй имел в виду императора!

– Быть того не может! – ужаснулся эдил.

– Ну, зачем же все переворачивать с ног на голову, мой дорогой, – заметил претор.

– Да знаю я этих подлецов, – кипятился префект. – Актеры – это рупор. О чем плебеи думают, о том актеры кричат. Они знают, что император стар и немощен. Вот и говорят себе: "Пришло наше времечко". Долой Тиберия!

Подавай нам новый Рим. Лучший. Республиканский! Рес-пуб-ли-кан-ский, а?