Текст книги "Мое облако – справа. Киноповести"
Автор книги: Ю. Лугин
Жанр: Драматургия, Поэзия и Драматургия
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
8
Сказать, что Тулайкин, как-то умудрившийся одной рукой нести перед собой свернутый рулоном полосатый матрац, идет по интернатовскому коридору, – не сказать ничего. Ибо он не идет, а шес-тву-ет. Именно так – важно и неторопливо, снисходительно, но блюдя авторитет, свысока, но с намеком на отеческую нежность взирая директорским оком на вверенный его чуткому наставничеству контингент в лице четвероклассников. Четвероклассники по ходу его движения испуганно лепечут: «Здравствуйте, Василий Петрович!» – прилипают спинами к стенам и почти готовы залезть с ногами на подоконник.
Следом за Тулайкиным, как грузовая баржа в кильватере мощного ледокола, с обычным шерстяным одеялом и стопкой постельного белья движется Алевтина, на которую контингент реагирует более лаконичным «Здрасьте!» – и провожает любопытными взглядами.
Свернув в узкий закуток в конце коридора, Василий открывает ногой обшарпанную дверь и, компенсируя возможное неудовольствие от ее обшарпанности, не выпуская матрац, вытанцовывает перед Алевтиной танец дворецкого перед госпожой под названием: «Милости просим, входите!»
Алевтина входит в комнату. Тулайкин шес-тву-ет следом.
Комната выглядит довольно удручающе, как любое нежилое помещение в учебном учреждении, которому до сих пор не находилось должного применения. Ободранная штукатурка на стенах, грубый деревянный стол. Рядом стул с обломанной спинкой. Старый бельевой шкаф – пустой, с распахнутыми настежь створками, одна из которых висит на одной петле. Куча бумажного мусора в углу – отходов от процесса изготовления стенгазеты. Относительно новым предметом смотрится солдатская кровать с пружинной сеткой.
– Если бы мои желания совпадали с моими возможностями, вместо этого убогого чулана я, Алечка, подарил бы тебе лучший номер в гостинице «Москва»! – говорит Тулайкин.
Алевтина уже начинает привыкать к его манере общения и отвечает соответственно – то есть с иронией и легким кокетством:
– Ты удивительно любезен, Василий! И проницателен: если бы твои возможности совпадали с моими желаниями, на меньшее я бы и не согласилась.
Тулайкин раскатывает матрац на кровати и скептически рассматривает входную дверь.
– Навести порядок, и выйдет очень даже ничего, – утешает его Алевтина. – После блиндажей и госпиталя сразу в гостиничный номер было бы слишком… контрастно, мягко говоря.
– Попрошу Иваныча вставить замок. Странно, есть чем закрываться изнутри. Коряво сделано, но пока с той стороны со всей дури плечом не вмазать, выдержит.
– А что, есть дурные?
– Да не, я тут один такой… – отвечает Тулайкин несколько отстраненно, трогая руками самодельный запор из оконного шпингалета. – Как мы с Иванычем эту чуланку недоглядели?
– Подумаешь, устроили девочки секретную комнату. Ничего страшного и наверняка совсем не то, о чем ты подумал.
– Ты уверена? Слава Богу, а то я уж было подумал…
Алевтина садится на кровать и, заметив что-то за шкафом, привстает и достает из-за его задней стенки тряпичную куклу.
– Видишь? Всего лишь девчоночьи секретики.
– Вообще-то детдомовские в куклы не играют.
– Стесняются. Поэтому кукла здесь, за шкафом, а не в спальне под подушкой.
Тулайкин берет куклу у Алевтины.
– Бензином пахнет. Запах слабый, но чувствуется.
– Вася, да тебе с таким чутьем в разведке цены бы не было!
– Какая разведка? Я и в пехоте-то на фронте меньше суток продержался…
За окном приглушенно и настойчиво сигналит машина.
Тулайкин подходит к окну и тихим блеющим голоском напевает:
– Козлятушки-ребятушки, отворитеся, отопритеся, машина пришла, молочка привезла.
– Молочка?
– И молочка тоже. Американского сгущенного, банок пять, на младшую детдомовскую группу в тридцать человек недельный запас. А кроме молочка, крупу, жмых и масло постное, как обычно… И еще одного паскудного козленочка довеском. Того самого, по фамилии Ахтаров, а по кличке Комар.
– Как ты зло и по-прокурорски.
– Слушай, Аля, не начинай, а? Я же тебе говорил…
– Что значит «не начинай»? И что ты про Ахтарова говорил, я помню. И готова еще раз повторить: так нельзя! Авансом приговорил мальчишку, словно он прожженный злодей. Непедагогично, Вася.
– Вот такой хреновый из меня педагог. Только жизненный опыт мне подсказывает: люди не становятся подлецами нечаянно. Подлость – она в любом возрасте себя покажет. Ахтаров – тот еще гаденыш. Трусливый на самом деле, но это в нем страшнее всего… Ты в своих турпоходах по фрицевским тылам полицаев видела?
– Причем здесь полицаи?
– А если видела, то можешь представить на примере какого-нибудь виденного тобой полицая, как он в детстве на сверстников ябедничал и над малышами издевался?
– Если бы не война, совсем не обязательно, чтобы такой мальчик стал полицаем. Перебесился бы, попал бы под влияние хороших товарищей и, глядишь, стал бы нормальным рабочим или даже инженером.
– Или счетоводом.
– Или счетоводом!
– А те мальчики, которые под хорошее влияние правильных товарищей попасть не успели, но на немцев с кулаками бросались? Они сейчас где?
– Вот я и говорю: война – дело страшное!
– Ты Комара-Ахтарова еще не видела. А когда увидишь, подумай: получился бы или нет из него полицай.
– И не подумаю думать! Все равно это непедагогично. И даже нечеловечно!
Машина вновь сигналит.
– Блажен, кто верует… Ладно, извини, слышишь, труба зовет? Устраивайся пока. И морально подготовься по-человечески с козленочком нашим поговорить. Без подготовки, боюсь, не получится!
Тулайкин уходит.
Алевтина вытягивает ноги, замирает и…
…приглушенный расстоянием собачий лай вырывает ее из небытия, потому что у разведчика-диверсанта страх перед собаками вбит в подсознание на уровне рефлекса – бежать, спрятаться или хотя бы успеть приготовиться подороже продать свою жизнь.
Алевтина с трудом открывает глаза, залитые засохшей кровью из-под шлемофона, и не может сдержать стон – не столько от боли, сколько от отчаяния, обнаружив себя в положении, самом позорном для парашютиста. То есть когда купол парашюта запутался в кроне высокой сосны, а парашютист беспомощно болтается в стропах, как вытащенная в бредне из воды рыба. Обиднее всего – вися на дереве, видеть рядом достаточно большую и ровную лесную полянку, куда приземлиться не составило бы труда находящемуся в сознании человеку.
Белесый густой туман стелется по земле, ограничивая видимость несколькими метрами, но это ненадолго. Солнце поднялось высоко, и не позже, чем через полчаса, туман рассеется, немцы-поисковики спустят с поводков собак и тогда – всё…
Алевтина раскачивается в стропах. Ей удается освободиться от тяжелых батарей, и они с треском ломают ветви и гулко бьются о покрытую пожелтевшей хвоей землю. Алевтина на несколько секунд замирает, настороженно оглядываясь по сторонам. Потом достает из-за пояса десантный нож и начинает резать стропы.
– Помочь? – слышит она спокойный голос снизу, вздрагивает от неожиданности, и нож падает на землю рядом с батареями.
Каким-то чудом Алевтине удается выхватить из кобуры пистолет, но она не стреляет. Потому что видит внизу красивого парня лет двадцати пяти в бескозырке и распахнутой настежь прожженной телогрейке поверх тельняшки. Парень, имея за плечом немецкий карабин, держит руки поднятыми вверх и смотрит на Алевтину огромными, синими-пресиними глазами, красивее которых на своем девичьем веку она не видела.
– Наши? – неуверенно спрашивает она, – Партизаны?
– Наши, наши, – успокаивает ее парень, наклоняется и медленно поднимает нож. – Немцы лес прочесывают, скоро здесь будут. Матерущие, специально обученные, из ягдкоманды. Одной тебе от них не уйти…
Алевтина улыбается дрожащими губами, убирает пистолет в кобуру, потом тихонько плачет. Синеглазый снимает карабин, пристраивает его к дереву, надевает сверху на ствол бескозырку и, как пират, с ножом в зубах сноровисто влезает на дерево, помогает Алевтине выпутаться из строп парашюта и спуститься на землю.
– А теперь делаем ноги, боевая подруга! Они у тебя как, целые? И насчет пробежаться возражений, надеюсь, нет?
– Ноги целые, возражений нет, – говорит Алевтина, готовая следовать за спасителем-красавцем хоть на край света.
Спаситель перекидывает ремень карабина на шею, подхватывает одной рукой батареи, а другой хватает за руку Алевтину.
– Тогда – полундра! Главное, до болота добраться, здесь километра полтора. Собак со следа собьем, а без них фрицы в болото не сунутся – там грязно и пиявки!
– Пиявки?! – притворно ужасается Алевтина, сама себе удивляясь за неуместное кокетство и какое-то противоестественное веселье.
Они бегут через лес, продираясь сквозь чащобу, переползая осклизлые стволы бурелома, спускаясь и выкарабкиваясь через поросшие кустами малины и тальником овраги, и если бы не крепкая дружеская рука, Алевтина не прошла бы и десятой части пройденного пути. Доверие к спасителю, как и желание бездумно подчиняться его воле, у нее только нарастает. К тому же собачий брех остается за спиной и слышится гораздо слабее.
Синеглазый заставляет ее свернуть в очередной овраг, где они метров сто идут по колено в студеном ручье.
– Не переживай, – утешает Синеглазый Алевтину. – Сейчас на болото выйдем, там вода теплая – согреемся!
Он помогает девушке подняться по склону овражка, отводит рукой нависшие кусты и вдруг резко толкает Алевтину вперед…
…на опушку леса рядом с грунтовой дорогой, где, оперевшись спиной на березовый ствол, дремлет немецкий солдат-поводырь, а лежащая рядом с ним овчарка дергает ушами, напрягается и уже не отводит взгляда от Алевтины, готовая броситься на нее по первому приказу. Здесь же три полицая грузят на телегу тело в знакомом Алевтине маскхалате. Еще два лежащих на траве тела в маскхалатах она успевает заметить, перед тем, как недоуменно оглянуться на провожатого и получить от него сильнейший удар прикладом карабина в поясницу.
– Везунчик ты, Генка, – слышит связанная и брошенная на телегу рядом с телами мертвых десантников Алевтина, как завидует Синеглазому один из полицаев. – Опять козырного туза из колоды вытянул, пока мы с трупаками по всему лесу корячились!
– А дураков работа любит! – смеется Синеглазый, сидя на земле и выливая из снятого сапога воду.
– Да не, это потому, что она баба, – рассудительно говорит второй полицай. – Бабы завсегда на таких ведутся, как густёра на мормышку. Особенно, когда при тельняшке и в бескозырке.
– Моряк с печки бряк, – с прибалтийским акцентом ворчит третий, усевшись на передок телеги и беря вожжи в руки. – Из тех, которые плавают и не тонут.
– Вы мне, хлопцы, лучше скажите, куда того раненного дели, при котором рация была? – спрашивает синеглазый Генка, выливая воду из второго сапога.
– Его фельдфебель с Гюнтером на мотоцикле гауптману показывать увезли. Пока не сдох и чтобы успеть сказать, если сдохнет, что это мы, а не они виноваты.
– Жалко, сапоги у него были получше, чем у этого, – Генка стаскивает сапоги с одного из мертвых на телеге и тут же переобувается, не брезгуя снятыми с трупа портянками. – И на черта вы, спрашивается, с ними корячились? Проще было здесь закопать. А еще проще вообще не закапывать!
– В комендатура приказ есть доставить, – оправдывается возница, пожатием плеч выражая полное согласие с Генкиными словами.
– Тогда по пути нас с мамзелью до гауптмана подбросишь, яволь? – не дожидаясь ответа, Генка запрыгивает на телегу и садится на рогожу поверх покойников напротив связанной Алевтины. – Готовьте могарыч, хлопцы. Если бы не я, вам бы точно от Хоппе по первое число досталось. Умоются Гюнтер с фельдфебелем – у них одна рация и полумертвый бугай, который не радист вовсе. Радистка – вот она, живая, здоровехонькая!
– läks, vana norima! – кричит по-эстонски возница, щелкает вожжами по крупу лошади, и телега трогается.
Генка, заглядывая в лицо Алевтины бездонно синими глазами, насмешливо напевает:
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет!
Полюби меня ты все душою,
Что ты скажешь мне в ответ?
– и вдруг с криком: – Перестань так смотреть, курва московская! – с широкого замаха бьет ее кулаком по лицу…
С тихим скрипом приоткрывается дверь – совсем на чуть-чуть, но этого достаточно для худенькой десятилетней девочки, чтобы просочиться в комнату. Вид у девочки самый что ни на есть заговорщицкий и хитрый. Какое-то время она стоит, прислушиваясь к шуму в коридоре, потом оборачивается и вздрагивает, увидев Алевтину.
– Ой! А вы кто и что здесь делаете?
– Я? Я новый воспитатель и учительница истории. Алевтина Леонтьевна меня зовут. Что здесь делаю? Жить буду!
– А-а… Ну тогда…
– А теперь скажи, прелестное дитя, как тебя зовут и что здесь делаешь ты? – строгим воспитательским голосом спрашивает Алевтина.
– Я Томочка Томилина, из четвертого класса.
– Из интерната или детдомовская?
– Из интерната. Я дома живу. С папой и мамой. Меня каждое утро дядя Сёма сюда привозит, а после уроков отвозит домой.
– Дядя Сёма?
– Папин шофер, – сказав про маму, папу и про папиного шофера, Томочка чувствует себя гораздо увереннее. – Можно я ее заберу? – говорит она про куклу тоном избалованного ребенка, которому никто никогда и ни в чем не отказывал.
– Значит, это твоя кукла? Ты за ней пришла?
– Моя, – быстро отвечает Томочка. – Я ее нашла!
– И прятала здесь, чтобы снова не потерять? Обычно девочки кукол не прячут.
– Это я чтобы Горелый не отнял. Вы скажите ему, пусть не пристает. Мальчишки в куклы не играют!
– Горелый – это ты про Колю Титаренкова?
– Ну да. У нас все его Горелым зовут. Или Горелом. Такой большой, а глупый – поэтому его в четвертый класс перевели. А он все равно учительницу не слушает, все в одну точку глядит. Будто спит. Если не толкнуть, не пошевелится. А вчера, когда Зоя Ивановна опыт показывала, вдруг ка-а-ак подскочит, как схватит спиртовку с учительского стола – и в стенку изо всей силы! Вале Семашкиной осколками чуть руки не порезало. А на той неделе он…
– Я с ним поговорю, – перебивает Томочку Алевтина. – Но и обзываться нехорошо. Коля не виноват, что у него лицо обожжено и что у него родителей нет. И вам, девочкам, надо научиться так себя вести, чтобы мальчишки не шалили.
– Вы не понимаете, Алевтина Леонтьевна. Горел… Титаренков не шалит. Моя мама сразу так подумала, когда я ей про тот случай рассказала!
– Про какой случай?
– Как на прошлой неделе перед арифметикой на перемене Горе… Титаренков то есть, ко мне подошел, за косички меня взял и ка-а-ак закричит: «Отдай!» Я так испугалась!
– Не поняла?
– Это он не про косички – про куклу. Он потому ко мне и подошел, что куклу увидел. Я нечаянно портфель раскрыла, вот он и увидел.
– Мальчики часто дергают девочек за косички.
– Он не как все. Он же дурачок, поэтому всем девочкам страшно, когда он рядом. И противно, когда мальчишки его дразнят и платок с головы сдергивают.
– Сдергивают? Зачем?
– Чтобы нас напугать. Вы лицо Горе… Титаренкова видели? – Томочка морщится от отвращения.
– Это очень некрасиво – смеяться над человеческими увечьями, – строго говорит Алевтина и прячет левую руку за спину.
– Это мальчишки смеются, а нам противно.
– А мальчишкам вашим не страшно дразниться? Сама же говорила, Коля гораздо старше вас.
– Не-ка! Горе… Коля Титаренков, когда в него зажженной спичкой кинут, сразу на коленки падает и голову руками зажимает. Плачет, как маленький: «Калипкакалипка…» Вы с ним обязательно поговорите, пусть не пристает. А то я в него тоже спичкой кину!
– Хорошо. Я с ним обязательно поговорю.
Томочка берет в руки куклу и отступает к двери.
– Тогда я пойду?
– Иди.
Томочка убегает.
9
Во дворе напротив хозяйственного флигеля Тулайкин с Иванычем разгружают полуторку – принимают из кузова от шофера ящики, бережно с двух сторон подхватывают сорокалитровую флягу и складируют все на крыльцо.
Рядом с машиной стоят двое – тетка средних лет в овчинном солдатском тулупе с типичной внешностью и выражением лица лагерной надзирательницы и вертлявый подросток в черной ватной фуфайке и такой же черной шапке. Зековская метка с фуфайки спорота, но внешний вид и манеры этого персонажа таковы, что без сопровождения один он мог бы оставаться на улице лишь до первого милицейского патруля.
– Пацан, ты не из дворян будешь? – говорит ему Иваныч, проходя мимо с очередным ящиком.
– Это ты так на меня ругаешься, дяденька? – осклабившись, отвечает пацан. – Под воровской мастью что дворянин, что пролетарий – все без разницы: деклассированный элемент!
– Во как? – Иваныч ставит ящик на крыльцо. – Грамотный!
– Наглый он! – бросает на ходу Тулайкин, замысловато приседая и наклоняясь, чтобы поставить рядом с ящиком Иваныча свой, который он как-то умудрился донести одной рукой.
– А может, и из дворян – я ж папашку своего знать не знаю! Только вам-то какой интерес, дяденьки? – кривляется подросток.
– Стоишь руки в брюки, как фон-барон. Помог бы.
– Э, нетушки! У вас тут усушка-утруска, а вдруг ревизия? На меня недосдачу повесите? Мол, Комар ящики таскал – он и слямзил?
– Видите? – говорит Тулайкин лагерной тетке. – Забирайте обратно гопника!
– Не положено. Он досрочно-освобожденный, – отвечает тетка и протягивает Тулайкину казенный бланк. – Так что распишитесь, Василий Петрович, и забирайте гопника сами.
Тулайкин вздыхает и неловко левой рукой подписывается.
– Прощай, Ахтаров! Вставай на путь истинный, – говорит тетка подростку, кивает Тулайкину и забирается в кабину.
– Я постараюсь, гражданин Анфиса Антоновна! – юродствует Ахтаров, подчеркнуто подобострастно вытянув вперед шею.
Но вслед тронувшейся машине он, покосившись на Тулайкина и Иваныча, вдруг резко хлопает ладонью по предплечью согнутой в локте правой руки и, отхаркнув, смачно сплевывает на снег.
Иваныч, чертыхнувшись, поднимает ящик с крыльца и уходит с ним во флигель.
Тулайкин, прищурившись, несколько секунд смотрит на Ахтарова. После чего кивает ему на дверь:
– Заходи уже… насекомое!
Ахтаров-Комар, по-блатному вихляя бедрами и распевая во все горло:
– Подайте, подайте копеечку,
Один я на свете, один,
И Льва Николаич Толстова
Я нез-коннорожденный сын!
Мой папа – великий писатель.
Лев Николаич Тостой,
Не ел он ни рыбу, ни мясо,
Ходил по поляне босой… – поднимается на крыльцо.
10
На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У высоких берегов Амура
Часовые родины стоят…
В своем кабинете директор Тулайкин в полном одиночестве занимается очень глупым и безнадежным делом – он пытается играть на аккордеоне. Для этого ему приходится поставить правую ногу на стул, углом опереть на нее перевернутый инструмент, придерживать его правой культей и подбородком и как-то умудряться растягивать меха движениями локтя левой руки с помощью ремня, а пальцами нажимать на перевернутые клавиши. Какие-то звуки из аккордеона ему извлечь удается, но музыкальными назвать их можно разве что в виде комплимента. Со стороны Тулайкин выглядит довольно смешным и малоавторитетным, но кабинет пуст, никто не видит ни его жалких потуг укротить инструмент, ни слез на его глазах…
На несколько минут он делает передышку, чтобы выпрямить спину, потрясти в воздухе затекшей от напряжения культей, вытереть глаза и…
…вспомнить себя, красивого и неувечного, в гражданском пиджаке и с набриолиненными волосами, на сцене поселкового клуба, лихо аккомпанирующего женскому хору:
Там врагу заслон поставлен прочный,
Там стоит, отважен и силен,
У границ земли дальневосточной
Броневой ударный батальон!
Он едва успевает вернуть на лицо привычное для окружающих выражение веселого оптимизма, когда в кабинет входит Алевтина.
– Познакомилась с Ахтаровым? Если жалобы есть – излагай сразу.
– Познакомилась, – говорит Алевтина. – Глаза у него…
– Красивые? Что меня больше всего поражает – у всех женщин от мала до велика реакция на поганца одинаковая: «Ах, какой ангелочек! Какие у мальчика серо-голубые глаза!»
– У меня реакция на красивые глаза другая, – сухо говорит Алевтина и, чтобы не объяснять почему, переходит на официальный тон: – В общем, товарищ директор, мальчик, конечно, трудный, запущенный, но, как мне кажется, не совсем безнадежный. Строгость к таким требуется, но и по-доброму с ними надо.
– Ага, – кивает Тулайкин. – На усиленное питание мальчика поставить, сказочки ему на ночь читать, по головке гладить, пятки чесать…
– Не смейся, Вася! Мальчику учиться надо. И книжки хорошие читать – сразу видно, он способный. Я у тебя где-то «Как закалялась сталь» Островского видела…
– Не дам!
– Жмот!
– Мне эту книгу в госпитале хороший человек подарил. А если бы и не подарок, все равно бы не дал. Такой вот я жмотюга!
– Ладно, у Станиславы Сигузмундовны попрошу, она сейчас как раз Ахтарову учебники по моей просьбе подбирает.
Тулайкин вдруг встает и торжественно пожимает оторопевшей от неожиданности Алевтине руку поверх протеза своей здоровой рукой.
– Что это было, Василий? – недоумевает Алевтина.
– А это я поздравил тебя с началом трудовой деятельности на руководимом мною объекте! Кстати, Станислава Сигизмундовна не говорила тебе, что ты приглашена на традиционный ужин?
– А кто меня пригласил? И куда?
– Отвечаю по порядку: во-первых, пригласил тебя от лица коллектива я, будучи коллективом поддержанным целиком и полностью. Во-вторых, торжественный ужин мы устраиваем в столовой в первое воскресенье месяца, совмещая с педсоветом, и у тебя есть еще почти два дня, чтобы подготовиться… Ну а от себя лично я приглашаю тебя на обед. Прямо сейчас.
– Но ты говорил…
– А я никогда от своих слов не отказываюсь! Иваныч велел. Его Митрофановна картошки наварила, хлеб у меня еще есть, да и сухпаем сегодняшний обед-ужин в столовой возьму. Идем уже! Или ты, товарищ Донатович, не тот самый соловей?
– Соловей?
– Ага. Которого баснями не кормят.
– Уговорил, товарищ Вася, – смеется Алевтина. – Только я сначала в Ленинскую комнату зайду, Ахтарову учебники передам.
– Не задерживайся. Ахтаров здешние порядки знает, сам устроится.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?