Текст книги "Призрак"

– То есть, другими словами, ты пользуешься ее геном заботы?

– Хорошо, если бы это было так.

– О?

– Она выдвигает крайне специфические требования относительно места и времени. И способа. Ей нравится…

– Достаточно! – произнесла Ракель.

Харри криво улыбнулся.

– Как тебе известно, я всегда питал слабость к женщинам, которые знают, чего хотят.

– Я сказала, достаточно.

– Понял.

Они шли молча. Пока Харри в конце концов не произнес вслух слова, написанные крупными буквами в воздухе перед ними:

– А как насчет этого Ханса Кристиана?

– Ханс Кристиан Симонсен? Это адвокат Олега.

– Я никогда не слышал имени Ханс Кристиан Симонсен в связи с делами об убийствах.

– Он из нашего района. Мы учились на одном курсе на юридическом. Он пришел и предложил свои услуги.

– Ммм. Понятно.

Ракель рассмеялась.

– Я помню, что во время учебы он пару раз приглашал меня в рестораны. И хотел, чтобы я пошла с ним на курсы свинга.

– Бог ты мой.

Она засмеялась еще громче. Господи, как же он скучал по этому смеху!

Ракель подтолкнула его в бок:

– Как ты знаешь, я всегда питала слабость к мужчинам, которые знают, чего хотят.

– Ну да, – сказал Харри. – И что же хорошего они тебе сделали?

Она не ответила. Ей и не надо было отвечать. Вместо этого она наморщила переносицу между черными широкими бровями. Эти морщинки он обычно разглаживал указательным пальцем, как только они появлялись.

– Иногда лучше иметь преданного адвоката, чем опытного, который наперед знает, чем закончится дело.

– Ммм. Ты хочешь сказать, того, кто знает, что это безнадежное дело.

– А ты хочешь сказать, что мне надо было нанять кого-нибудь из старых усталых лошадок?

– На самом деле лучше всех работают чрезвычайно преданные.

– Это всего лишь маленькое убийство в наркоманской среде, Харри. Лучшие заняты престижными делами.

– И что же Олег рассказал о случившемся своему преданному адвокату?

Ракель вздохнула.

– Что он ничего не помнит. И кроме этого, он не хочет говорить ни слова ни на какую тему.

– И на этом будет основываться ваша защита?

– Послушай, Ханс Кристиан – блестящий адвокат в своей области, он понимает суть дела. Он советуется с лучшими. И он на самом деле работает и днем и ночью.

– То есть, другими словами, ты пользуешься его геном заботы?

На этот раз Ракель не рассмеялась.

– Я мать. Это так просто. Я готова на все, что угодно.

Они остановились у опушки леса и уселись на толстый ствол поваленной сосны. Солнце, как полусдутый шарик на празднике 17 мая[18]18
  Главный норвежский праздник, День Конституции Норвегии.


[Закрыть], опускалось за верхушки деревьев на западе.

– Я понимаю, почему ты приехал, – сказала Ракель. – Но что именно ты задумал?

– Выяснить, можно ли поставить под сомнение вину Олега.

– Потому что?

Харри пожал плечами:

– Потому что я следователь. Потому что так организован наш муравейник. Потому что никого нельзя обвинять, если мы не уверены.

– А ты не уверен.

– Нет, я не уверен.

– И только поэтому ты здесь?

Тени елей подбирались к ним все ближе. Харри поежился в своем льняном костюме, его внутренний термостат еще не перестроился на 59,9 градуса северной широты.

– Странно, – сказал он, – но я помню только какие-то отрывочные моменты из всего того времени, что мы были вместе. Когда я вижу фотографии, то вспоминаю. Я вспоминаю нас такими, какими мы изображены на них. Хотя знаю, что это неправда.

Он посмотрел на нее. Она сидела, подперев подбородок ладонью. Солнце блестело в ее прищуренных глазах.

– Но может быть, именно для этого мы и фотографируемся, – продолжал Харри. – Чтобы получить фальшивые доказательства для подтверждения фальшивого заявления, что мы были счастливы. Потому что мысль о том, что мы никогда не были счастливы, совершенно невыносима. Взрослые велят детям улыбнуться, заставляя их присоединиться ко лжи, и мы улыбаемся, утверждая, что мы счастливы. Но Олег никогда не мог улыбаться по приказу, если ему этого не хотелось, он не умел врать, не было у него такого дара.

Харри снова повернулся к солнцу и успел заметить, как последние солнечные лучи желтыми пальцами высунулись из-за верхушек елей на вершине плоскогорья.

– Я нашел фотографию нас троих на дверце его шкафчика в «Валле Ховин». И знаешь что, Ракель? На той фотографии он улыбается.

Харри уставился на ели. Из них как будто в одно мгновение высосали весь цвет, и теперь они стояли, развернувшись в боевой порядок, силуэтами гвардейцев в черных мундирах. Он почувствовал, как Ракель подошла, протиснула свою руку ему под локоть, положила голову ему на плечо, ощутил запах ее волос и прикосновение теплой щеки через льняную ткань.

– Мне не нужны фотографии, я и так помню, как мы были счастливы, Харри.

– Ммм.

– Может быть, он научился врать. Такое случается со всеми нами.

Харри кивнул. От дуновения ветерка он задрожал. Когда же он сам научился врать? Не в тот ли раз, когда Сес спросила, видит ли их мама с небес? Неужели он научился врать так рано, и не поэтому ли ему было так легко делать вид, что он не знает, чем занимается Олег? Потеря невинности Олега заключалась не в том, что он научился врать, и не в том, что он научился колоться героином и красть драгоценности матери. Она заключалась в том, что он научился без особого риска и весьма эффективно продавать вещества, съедающие душу, разрушающие тело и посылающие покупателей в холодный ад зависимости. Даже если Олег окажется невиновным в убийстве Густо, он все равно будет виновен. Он отправил их в полет. В Дубай.

«Летайте Эмиратскими авиалиниями».

Дубай находится в Объединенных Арабских Эмиратах.

Футболки клуба «Арсенал» носили не арабы, а дилеры, торгующие «скрипкой». Эту форму они получали вместе с инструкциями, как правильно продавать наркотики: у одного деньги, у второго наркота. Бросающийся в глаза и в то же время обычный костюм, показывающий, чем они торгуют и к какой организации принадлежат. Не к одной из обычных недолговечных банд, всегда попадающих в ловушку собственной жадности, глупости, лени и бесшабашности, но к организации, которая не идет на неоправданный риск, не распространяет информацию о членстве и тем не менее, судя по всему, имеет монополию на новую любимую дурь торчков. И Олег был одним из них. Харри не очень хорошо разбирался в футболе, но был почти уверен, что Перси и Фабрегас – игроки «Арсенала». И был совершенно уверен в том, что ни один из болельщиков клуба «Тоттенхэм» не наденет футболку «Арсенала», если у него нет на то особой причины. Вот этому Олег его научил.

У Олега были веские основания не хотеть разговаривать ни с ним, ни с полицией. Он работал на того или то, о чем никто не знал. На того или то, что могло заставить помалкивать. Вот с чего Харри следовало начать.

Ракель заплакала, уткнувшись лицом ему в шею. Слезы грели его кожу, стекая по телу под рубашкой, по груди, по сердцу.

Темнота наступила быстро.

Сергей лежал на кровати, уставившись в потолок.

Секунды бежали одна за другой.

Медленнее всего время идет, когда ждешь. К тому же он даже не знал наверняка, произойдет ли это. Станет ли необходимостью. Он плохо спал. Ему снились кошмары. Он должен знать. И он позвонил Андрею, попросил разрешения поговорить с дядей. Но Андрей сказал, что атаман ответить не может. И больше ничего.

С дядей всегда было так. То есть бо́льшую часть своей жизни Сергей даже не догадывался о его существовании. Только после того как он – вернее, его армянский подручный – появился и решил все вопросы, Сергей начал наводить справки. Его удивило, как мало остальные члены семьи знали о своем родственнике. Сергей выяснил, что дядя приехал откуда-то с запада и в пятидесятые годы женился на представительнице его семьи. Кто-то говорил, что он родом из Литвы, из семьи кулаков, зажиточных крестьян и землевладельцев, которых Сталин активно переселял, и что семью дяди депортировали в Сибирь. Другие утверждали, что он состоял в маленькой группе Свидетелей Иеговы, депортированных в Сибирь из Молдавии в 1951 году.

Старая тетушка Сергея рассказывала, что, хотя дядя был образованным человеком, владел несколькими языками и обладал хорошими манерами, он быстро перенял простой уклад жизни семьи и старые сибирские преступные традиции, как будто они всегда были частью его жизни. И вполне возможно, именно его умение приспосабливаться к любым обстоятельствам в сочетании с явным предпринимательским талантом привело к тому, что со временем другие преступники признали его за главного. Вскоре он стал руководить самой прибыльной контрабандной сетью во всей Южной Сибири. В восьмидесятые годы бизнес дяди стал настолько крупным, что власти, несмотря на взятки, уже не могли смотреть на него сквозь пальцы. Советская милиция вступила в дело, когда Союз находился уже на грани распада. Она провела жестокую и кровавую облаву, которая, по словам соседа, помнившего дядю, больше походила на блицкриг, а не на торжество закона. Сначала сообщили, что дядя убит. Говорили, что его застрелили в спину и что милиция, опасаясь репрессий, в полной тайне утопила его труп в Лене. Один из ментов украл его нож и постоянно им хвастался. Но год спустя дядя прислал о себе весточку. Оказалось, он живет во Франции. Он сообщил, что ушел в подполье, и единственное, что его интересовало, – это беременна его жена или нет. Она не была беременна, и поэтому еще несколько лет в Тагиле ничего о дяде не слышали. Пока не умерла его жена. Тогда, как рассказывал отец, он приехал на похороны. Он оплатил все расходы, а похороны по русской православной традиции стоят недешево. Он дал денег ее родственникам, нуждавшимся в помощи. Отец Сергея был не из их числа, однако именно к нему дядя пришел, чтобы разузнать о том, какие родственники остались у его жены в Тагиле. И тогда же его внимание обратили на племянника, маленького Сергея. На следующее утро дядя снова исчез, так же таинственно и необъяснимо, как появился. Годы шли, Сергей стал подростком, потом взрослым, и большинство родственников полагало, что дядя – а все помнили, что в последний раз он приезжал в Сибирь уже стариком, – давно умер и похоронен. Но когда Сергея взяли за контрабанду хэша, внезапно появился человек, армянин, представившийся подручным дяди, решил проблемы Сергея и передал ему приглашение дяди приехать в Норвегию.

Сергей посмотрел на часы. И пришел к бесспорному выводу, что с того момента, как он смотрел на них в последний раз, прошло ровно двенадцать минут. Он закрыл глаза и постарался представить его. Полицейского.

Кстати, во всей этой истории о мнимом убийстве дяди была одна интересная деталь. Мент, укравший его нож, был вскоре найден в тайге, точнее, было найдено то, что от него осталось. Остальное было съедено медведями.

Когда зазвонил телефон, за окном и в комнате было уже совершенно темно.

Это был Андрей.

Глава 10

Турд Шульц отпер дверь своего дома, заглянул во мрак и минуту постоял, прислушиваясь к тишине. Не включая света, он сел на диван и подождал, когда раздастся успокаивающий рев очередного самолета.

Его выпустили.

Человек, представившийся инспектором полиции, зашел в камеру, уселся на корточки и спросил, какого черта он прятал в своем чемодане картофельную муку.

– Картофельную муку?

– В криминалистической лаборатории Крипоса утверждают, что мы прислали им именно муку.

Турд Шульц повторил то же самое, что говорил, когда его арестовали, – повторил необходимую процедуру: он не знает, как пакет оказался в его чемодане, и не знает, что в нем.

– Ты врешь, – сказал инспектор. – И мы будем приглядывать за тобой.

Потом он придержал дверь камеры и подал ему знак выходить.

Турда бросило в пот от пронзительного звука, внезапно заполнившего голую темную комнату. Он поднялся и стал ощупью пробираться к телефонному аппарату, стоящему на стуле у тренажера.

Звонил руководитель полетов. Он сказал, что Турд пока отстранен от международных рейсов и переведен на внутренние.

Турд поинтересовался почему.

Руководитель полетов объяснил, что руководство авиакомпании обсудило сложившуюся ситуацию на специальной встрече.

– Я надеюсь, вы понимаете, что мы не можем поставить вас на международные рейсы, пока над вами висит такое подозрение.

– Почему в таком случае вы не оставите меня на земле?

– Так решили.

– Так решили?

– Если мы временно отстраним вас, а информация об аресте просочится в прессу, то журналисты вскоре придут к выводу, что мы думаем, у вас в пакете была не просто мука. Э-э… это не шутки.

– А вы так не думаете?

На другом конце возникла пауза, после чего прозвучал ответ:

– Репутация авиакомпании сильно пострадает, если мы признаем, что подозреваем одного из наших пилотов в контрабанде наркотиков, вам так не кажется?

«Это не шутки».

Все остальное, сказанное руководителем полетов, утонуло в гуле «ТУ-154».

Турд положил трубку.

Он на ощупь вернулся к дивану и уселся. Провел кончиками пальцев по стеклянной поверхности стола. Ощутил пятнышки стертой слизи, слюны и остатки кокаина. Что дальше? Стакан или дорожка? Стакан и дорожка?

Он поднялся. «Туполев» летел низко. Свет, появившийся сверху, заполнил всю гостиную, и Турд внезапно увидел в оконном стекле свое зеркальное отражение.

А потом снова наступила темнота. Но он успел разглядеть. Успел разглядеть в собственном взгляде то, что увидит во взглядах коллег. Презрение, осуждение и – что хуже всего – жалость.

«Внутренние рейсы». «Мы будем приглядывать за тобой». «До встречи».

Если он не сможет летать за границу, он больше не будет представлять для них никакой ценности. Для них он будет отчаявшимся, погрязшим в долгах, кокаинозависимым фактором риска. Человек в поле зрения полиции, человек под давлением. Он знал не много, но более чем достаточно для того, чтобы разрушить выстроенную ими инфраструктуру. И они сделают то, что должны. Турд Шульц закинул руки за голову и застонал. Он не был рожден для полетов на истребителях. Он вышел из себя и был не в состоянии вернуть контроль над ситуацией, он просто сидел и смотрел на то, как, кружась, падает на землю. И знал, что единственный шанс выжить – это пожертвовать истребителем. Ему надо было нажать кнопку катапультирования. И вылететь на своем кресле. Немедленно.

Ему надо пойти в полицию, к кому-нибудь занимающему довольно высокое положение и возвышающемуся над коррупционными деньгами нарколиги. Он должен пойти к начальству.

Да, подумал Турд Шульц. Он выдохнул и почувствовал, как расслабились мышцы. А ведь он даже не заметил, как они напряглись. Надо пойти к начальству.

Но сначала выпить.

И нюхнуть.

Харри взял ключ от номера у того же молодого портье.

Поблагодарив его, он медленно пошел наверх. По дороге от станции метро на площади Эгерторге до гостиницы «Леон» он не заметил ни одного человека в футболке «Арсенала».

Приближаясь к номеру 301, Харри сбавил скорость. Две лампочки в коридоре перегорели, и здесь было так темно, что он отчетливо видел свет, идущий из-под его собственной двери. Цены на электричество в Гонконге отучили Харри от норвежской привычки не выключать свет, уходя из дома, но, возможно, свет забыла выключить горничная. В таком случае она забыла и запереть дверь.

Держа ключ в правой руке, Харри толкнул дверь. В свете единственной люстры он увидел человека. Тот стоял спиной к нему, склонившись над его кожаным чемоданом, лежащим на кровати. В тот миг, когда дверь с легким стуком коснулась стены, незнакомец спокойно повернулся, и Харри увидел удлиненное морщинистое лицо человека с мягкими глазами сенбернара. Высокий сутулый мужчина был одет в длинное пальто и шерстяной свитер с грязным воротом. Сквозь длинные грязные волосы торчали самые большие уши из всех, что Харри доводилось видеть. Человеку было лет семьдесят, не меньше. Они были абсолютно ничем не похожи, однако первое, что пришло Харри в голову: он видит свое зеркальное отражение.

– Какого черта ты здесь делаешь? – спросил Харри, стоя в коридоре.

Обычный вопрос.

– А на что это похоже?

Голос был моложе лица, в нем чувствовалась мощь, и говорил незнакомец с характерной шведской интонацией, которую так любят шведские поп-группы и миссионеры.

– Как видишь, я вломился сюда, чтобы проверить, нет ли у тебя чего-нибудь ценного. – Он поднял обе руки. В правой оказался универсальный адаптер, в левой – дешевое издание «Американской пасторали» Филипа Рота. – А больше у тебя ничего нет.

Он бросил вещи на кровать. Заглянул в маленький кожаный чемодан и перевел вопросительный взгляд на Харри:

– Даже электробритвы нет?

– Да какого хрена… – Харри плюнул на обычные процедуры, зашел в номер и захлопнул крышку чемодана.

– Спокойствие, сын мой, – сказал мужчина, держа поднятые руки перед собой. – Ничего личного. Ты новый постоялец в этом заведении. Вопрос только в том, кто первым тебя ограбит.

– Здесь? Ты хочешь сказать…

Старик протянул ему руку.

– Добро пожаловать. Я Като. Живу в триста десятом.

Харри посмотрел на большой грязный кулак, похожий на сковородку.

– Давай, – кивнул Като. – Руки – единственная часть меня, которую можно трогать.

Харри назвал свое имя и пожал его руку. Она оказалась на удивление мягкой.

– Руки священника, – сказал мужчина, словно отвечая на его мысли. – У тебя выпить есть, Харри?

Харри кивнул на чемодан и открытые дверцы шкафа:

– Это ты уже выяснил.

– Что у тебя ничего нет в номере, да. А вдруг есть с собой? Например, в кармане.

Харри достал игровую приставку «Геймбой» и кинул ее на кровать, к другим разбросанным вещам.

Като наклонил голову и посмотрел на Харри. Ухо его смялось о плечо.

– Глядя на такой костюмчик, я бы подумал, что ты из тех, кто снимает номер на час, а не из постоянных жильцов. А что ты тут делаешь?

– Мне кажется, этот вопрос задал я.

Като положил руку на плечо Харри и посмотрел ему в глаза.

– Сын мой, – произнес он мощным голосом и провел двумя пальцами по льняной ткани. – Это очень хороший костюм. Сколько ты за него отдал?

Харри должен был что-то сказать. Совместить вежливую фразу с отказом и угрозой. Но он понял, что от этого пользы будет мало. Он сдался. И улыбнулся.

Като улыбнулся ему в ответ.

Как зеркальное отражение.

– Не буду больше болтать, к тому же мне пора на работу.

– Какую?

– Вот видишь, ты тоже не интересуешься своими ближними. Я проповедую слово Божие несчастным.

– В это время?

– Мое призвание не связано с расписанием церковных служб. Прощай.

Галантно поклонившись, старик повернулся и ушел. Когда он переступал порог номера, Харри увидел, что из кармана пальто Като торчит одна из его нераспечатанных пачек «Кэмела». Харри закрыл за ним дверь. В номере висел запах старости и пепла. Харри подошел к окну и распахнул его. Помещение сразу наполнили звуки города: слабый ровный шум дорожного движения, ритмы джаза из открытого окна, далекое завывание полицейской сирены, крик несчастного, изливающего свою боль где-то между домами, а следом звук бьющегося стекла, ветер, шелестящий опавшей листвой, стук женских каблучков. Звуки Осло. Слабые признаки движения заставили его посмотреть вниз. Свет одинокой лампочки на стене заднего двора падал на мусорный бак, стоявший под окном Харри. В нем блеснул коричневый хвост. На краю бака сидела крыса, поднявшая кверху блестящий нос. Харри вспомнил слова своего рассудительного работодателя Хермана Клюйта, которые, возможно, относились, а возможно, и нет к его собственной деятельности: «Крыса – она ни плохая, ни хорошая. Она просто делает то, что должна делать крыса».

В Осло наступила худшая часть зимы. Время перед тем, как фьорд покрывается льдом, когда по центральным улицам носится ледяной соленый ветер. Я, как обычно, стоял на улице Дроннингенс-гате и толкал спид, стесолид и рогипнол. Я переминался с ноги на ногу. Пальцы на ногах потеряли чувствительность, и я раздумывал над тем, не потратить ли дневную выручку на дорогущие ботинки фирмы «Фриланс», которые я видел в окне универмага «Стен & Стрём». Или на айс, который, по слухам, появился на Плате. А может, мне удастся заныкать немного спида – Туту не заметит – и купить ботинки. Но, поразмыслив здраво, я решил, что безопаснее плюнуть на ботинки и отдать Одину все, что ему причитается. Во всяком случае, мое положение было лучше, чем у Олега, которому приходилось начинать с низов, торгуя хэшем в ледяном аду у реки. Туту выделил ему место под мостом Нюбруа, где ему приходилось конкурировать с выходцами из говенных дыр со всего света, и наверняка от моста Анкербруа до самого фьорда Олег был единственным, кто хорошо говорил по-норвежски.

Я заметил парня в футболке «Арсенала», стоящего немного дальше по улице. Обычно там стоял Псина, прыщавый выходец из Южной Норвегии в собачьем ошейнике. Новый человек, а процедура та же самая: собирает стаю. Пока перед ним в ожидании стояли трое клиентов. Одному богу известно, чего они так боялись. Легавые уже давно махнули рукой на этот район, и если они вязали дилеров на этой улице, то только для виду, потому что кто-то из политиков снова что-то протявкал.

Мужик, одетый так, словно собирался на конфирмацию, прошел мимо стаи, и я увидел, как они с «Арсеналом» едва заметно кивнули друг другу. Мужик остановился рядом со мной. Плащ от Фернера Якобсена, костюм от Эрменеджильдо Зеньи и косой пробор как у музыкантов группы «Серебряные мальчики». Он был огромным.

– Somebody wants to meet you[19]19
  Кое-кто хочет с тобой встретиться (англ.).


[Закрыть], – произнес он по-английски с рычащим русским акцентом.

Я посчитал, что это обычное дело. Он видел мое лицо, подумал, что я продаюсь, и захотел получить минет или мою молодую задницу. И надо признаться, что в такие дни, как этот, я часто задумывался о смене сферы деятельности: сиденья в машине с подогревом и почасовая оплата в четыре раза выше.

– No thanks[20]20
  Нет, спасибо (англ.).


[Закрыть], – ответил я.

– Right answer is ’yes, thanks’[21]21
  Правильный ответ «да, спасибо» (англ.).


[Закрыть], – сказал мужик, схватил меня за руку и скорее понес, чем поволок к черному лимузину, в тот же миг беззвучно подъехавшему к краю тротуара прямо перед нами.

Задняя дверь открылась, и, поскольку сопротивляться было бесполезно, я начал думать о том, как бы не продешевить. Оплаченное изнасилование в любом случае лучше, чем бесплатное.

Меня бросили на заднее сиденье, и дверь закрылась с мягким дорогим щелчком. Через окна, снаружи казавшиеся черными и непрозрачными, я увидел, как мы повернули на запад. За рулем сидел маленький человек с такой маленькой головой, что на ней едва помещались большие вещи: брутальный носяра, белая безгубая акулья челюсть, выпученные глазищи и брови, которые, казалось, были приклеены некачественным клеем. На нем тоже был дорогой похоронный костюм и проборчик хориста. Он глянул на меня в зеркало заднего вида:

– Sales good, eh?[22]22
  Хорошо идет торговля? (англ.)


[Закрыть]

– What sales[23]23
  Какая торговля? (англ.)


[Закрыть], козел?

Коротышка дружелюбно улыбнулся и кивнул. В глубине души я решил, что не дам им скидку за обслуживание нескольких человек, если они об этом попросят, но затем по взгляду коротышки я понял, что они хотят не меня. Им нужно другое, а что именно, я пока не мог прочитать в его глазах. Появилась и исчезла ратуша. Американское посольство. Дворцовый парк. Дальше на запад. По улице Киркевейен. НРК[24]24
  Норвежская государственная телерадиокомпания.


[Закрыть]. А потом виллы, район богатеев.

Мы остановились на пригорке перед большой деревянной виллой, и похоронные агенты проводили меня к воротам. Пока мы скользили по гравию к дубовой двери, я огляделся по сторонам. Территория виллы была огромной, как футбольное поле, повсюду росли яблони и груши, тут же возвышалась цементная башня, похожая на бункер вроде тех, что в пустыне используют в качестве точек, торгующих водой; гараж на две машины с железными воротами, которые всегда наводят на мысли о скрывающихся за ними машинах «скорой помощи». Забор из металлической сетки высотой метра два-три огораживал это великолепие. У меня уже появились мысли насчет того, куда мы идем. Лимузин, ломаный английский, «sales good?», вилла, похожая на крепость.

В маленькой гостиной здоровенный костюм обыскал меня, а потом вместе с коротышкой направился в угол, где стоял маленький столик, покрытый красной войлочной скатертью, а на стенах висело множество старых икон и распятий. Оба они достали свои пушки, положили на красный войлок, а сверху каждый положил свой крест. Затем коротышка открыл дверь в другую гостиную.

– Атаман, – сказал он, указывая мне на двери.

Старикану наверняка было как минимум столько же лет, сколько кожаному креслу, в котором он сидел. Я уставился на него. Крючковатые старческие пальцы держали черную сигарету.

В слишком большом камине весело потрескивал огонь, и я постарался встать так, чтобы тепло попадало мне на спину. Языки пламени бросали отсветы на белую шелковую рубашку и старческое лицо. Он отложил сигарету и поднял руку внешней стороной ладони вверх, как будто думал, что я поцелую синий камень на его безымянном пальце.

– Бирманский сапфир, – произнес он. – Шесть и шесть десятых карата, четыре с половиной тысячи долларов за карат.

Старик говорил с акцентом. Его было не очень легко расслышать, но он присутствовал. Польский? Русский? Во всяком случае, восточноевропейский.

– Сколько? – спросил он, опершись подбородком о перстень.

Я потратил несколько секунд на то, чтобы понять, о чем он спрашивает.

– Чуть меньше тридцати тысяч, – ответил я.

– Насколько меньше?

Я подумал.

– Двадцать девять тысяч семьсот, где-то так.

– Курс доллара пять восемьдесят три.

– Около ста семидесяти тысяч.

Старикан кивнул:

– Говорят, ты хорош.

Его старческие глаза сияли ярче хренова бирманского сапфира.

– Они это поняли, – сказал я.

– Я видел тебя в действии. Тебе надо многому научиться, но я вижу, что ты умнее других имбецилов. Глядя на клиента, ты можешь определить, сколько он готов заплатить.

Я пожал плечами. Мне было интересно, сколько он готов заплатить.

– А еще говорят, что ты воруешь.

– Только когда от этого есть выгода.

Старикан рассмеялся. То есть, поскольку я видел его в первый раз, я подумал, что у него случился приступ кашля а-ля рак легких. Где-то в глубине горла у него заклокотало, и звук этот страшно напоминал старое доброе рычание южнонорвежского лодочного мотора. Потом он уставился на меня своими холодными голубыми еврейскими глазами и произнес таким тоном, будто сообщал мне второй закон Ньютона:

– В таком случае ты должен решить и следующую задачку. Если ты украдешь у меня, я тебя убью.

По спине у меня потек пот. Я заставил себя посмотреть ему в глаза. Ощущение было такое, словно я вглядывался в хренову Антарктику. Пустота. Холод и хренова пустыня. Но я увидел по меньшей мере две вещи, которые он хотел получить. Номер один – деньги.

– Эти мотоциклисты позволяют тебе продавать десять граммов в свой карман с каждых пятидесяти граммов в их карман. Семнадцать процентов. Работая на меня, ты будешь продавать только мой товар и получать расчет наличными. Пятнадцать процентов. У тебя будет свое место на улице. Вас будет трое. Тот, у кого деньги, тот, у кого товар, и разведчик. Семь процентов тому, у кого товар, и три процента разведчику. Расчет каждый вечер в районе полуночи с Андреем. – Он кивнул в сторону маленького варианта «Серебряных мальчиков».

Место на улице. Разведчик. Прямо как в сериале «Прослушка».

– Договорились, – сказал я. – Давайте форму.

Старикан улыбнулся улыбкой рептилии, сообщающей тебе, какое место в иерархии ты занимаешь.

– Андрей об этом позаботится.

Мы поговорили еще немного. Он расспросил о моих родителях, друзьях, поинтересовался, есть ли у меня жилье. Я рассказал, что живу со своей неродной сестрой и потребляю не больше, чем мне необходимо, поскольку у меня было чувство, что он заранее знал ответы на все вопросы. Только один раз я немного замялся, когда он спросил, почему я разговариваю на таком архаичном диалекте восточного Осло, хотя вырос в образованной семье на севере города. Я ответил, что мой отец, мой настоящий отец, был из восточного района. Я, блин, испугался, но мне всегда не по себе, когда я представляю, папа, как ты ходил по восточным районам, бедный, безработный, живущий в тесной холодной квартирке, в которой не слишком хорошо растить ребенка. А может, я стал так говорить, чтобы побесить Рольфа и соседских детишек-снобов. А потом обнаружил, что это дает мне превосходство, прямо как татуировки на руках: люди начинали побаиваться меня, сторониться, оставлять мне больше пространства. Пока я распространялся о своей жизни, старикан все время следил за выражением моего лица и постукивал сапфиром по подлокотнику, ритмично и неумолимо, словно вел обратный отсчет. Когда в допросе наступила пауза и из звуков в комнате остался только его стук, мне показалось, что, если я не нарушу тишину, мы просто взорвемся.

– Клевая вилла, – сказал я.

Это прозвучало так глупо, что я чуть не покраснел.

– Здесь с тысяча девятьсот сорок второго по сорок пятый жил шеф гестапо в Норвегии, Хельмут Рейнхард.

– Соседи, наверное, вам не досаждают.

– Соседний дом тоже принадлежит мне. Там жил адъютант Рейнхарда. Или наоборот.

– Наоборот?

– Здесь не всегда можно с легкостью во всем разобраться, – произнес старикан.

И сверкнул улыбкой ящера. Варана с острова Комодо.

Я знал, что мне надо быть осторожным, но не удержался:

– Я не понимаю по крайней мере вот что. Один платит мне семнадцать процентов, как и все остальные. Вы же хотите, чтобы на вас работала команда из трех человек, и готовы отдать им за все про все двадцать пять процентов. Почему?

Взгляд старика был направлен на одну сторону моего лица.

– Потому что трое – это более безопасно, чем двое, Густо. Риск моих дилеров – это мой риск. Если потеряешь все свои пешки, то получишь шах и мат, и это только вопрос времени, Густо.

Казалось, он повторяет мое имя только для того, чтобы услышать его звучание.

– Но прибыль…

– Об этом тебе не стоит беспокоиться, – ответил он резко. Потом улыбнулся, и голос его снова смягчился: – Наш товар идет напрямую от поставщика, Густо. Степень его чистоты в шесть раз выше, чем у так называемого героина, который сначала бодяжат в Стамбуле, потом в Белграде, а потом в Амстердаме. И все равно мы платим за грамм меньше. Понимаешь?

Я кивнул:

– Вы можете разбодяжить товар в семь-восемь раз больше, чем остальные.

– Да, мы используем добавки, но меньше, чем другие. Мы продаем то, что действительно может считаться героином. Это ты уже знаешь, и именно поэтому ты так быстро согласился на меньший процент. – Отсветы пламени блестели на его белоснежных зубах. – Потому что ты знаешь, что будешь продавать лучший товар в этом городе, что твой оборот будет в три-четыре раза больше, чем сейчас, когда ты торгуешь пшеничной мукой Одина. Ты знаешь, потому что видишь это каждый день: покупатели, идущие мимо рядов дилеров героина к тому, на ком…

– …футболка «Арсенала».

– Клиенты будут знать, что у тебя отличный товар, с самого первого дня, Густо.