Текст книги "Внук Заратустры. Сборник сочинений"

Пипополам
Очень женский научно-фантастический рассказ

Пи – не так уж оригинально в названии. Пелевин прославился «Поколением Пи»), Потом чудесная книга Янна Мартела «Жизнь Пи».

Пи – вообще популярное число. Есть даже клубы его любителей.

А Вы знаете его смысл? Может я одна узнала, поняла его смысл только в 40? То есть я твердо знала про 3,14.., про то что 2Пr.., но в чем уникальность, в чём смысл?

Ответ прост – Пи – это постоянное всегда отношение длины окружности к диаметру. Всегда. Какую не возьмите окружность – хоть монетку, хоть экватор… Делите длину на диаметр – и всегда одно число! Правда чудо?

И если задуматься, то интересна половина Пи, то есть если идти кружным (точно кружным) путём, то расстояние до цели в 1,57 длиннее прямой. Всегда. И всегда примерно.

Помню, я думала об этом как-то, блуждая по вырубками и болотинам, и через некоторое время заметила, что шагаю весьма бодро напевая «пи-по-по-лам-пи-по..». Проблуждала правда до темноты….

***

Шесть километров. Ленка, её шапошная подруга из города, как-то напросилась в гости и потом всё шумела: «какие там шесть!! Там все 10! Топаешь-топаешь, конца не видно!»…

Но Лида знала, что шесть. Ей даже сосед-лётчик Олег Иванович показывал на спидометре своего УАЗика: видишь – когда сухо – 6, а когда после дождика побуксуешь – шесть с половиной выходит.

Хотя Лиде это в общем было не важно. Было три поля и три пролеска, линия электричества и ручей в овражке.

Дорогу эту она знала как… Да не с чем сравнить. Не было в жизни ничего такого родного, знакомого, неизменного и непрестанно нового и меняющегося.

Уж казалось бы за 34 года, ну ладно пусть за 28 со школы или раньше, с мамой за руку, ну не суть, хоть за 30 … она уже каждую травинку и складочку должна знать. А вот нет же.

Любила она эту дорогу (дорогой-то не назовёшь, путь, может быть) именно за то, что она, неизбежно будучи всегда тут – между сельской грунтовкой, ставшей шоссе, и домом, умудрялась каждый день быть разной, а по сезонам меняться до неузнаваемости.

Менялись травы и цветы, то баловали земляника с костяникой, то можно было идти рядом по лесу и набрать тару лисичек и особенно любимых Лидой рыжиков.

Елочки подрастали год от года, весной украшаясь пахучими терпкими яркими свечками, которые за лето набирали солидной взрослой зелёности, ольха пускала всё новые и новые ветки и молодые прутья, а берёзы вырастали совсем незаметно и неожиданно.

А то вдруг лихой проезжий тракторист проезжал колесом и ломал корёжил молодые жизни, но многие могли, справлялись, вырастали хоть лёжа, хоть новыми побегами от вдавленного в грунт корня.

Но и сама дорога (уж какая есть), размываемая дождями и раскапываемая огромными колёсами и гусеницами тракторов и вечно вязнущими машинами поменьше, регулярно меняла русла как бойкая речка, расползалась на топких полях на три-четыре русла, лужи в низинах обрастали объездами, и получалось, что дорог уже много, хотя путь один.

Лида любила дорогу за её изменчивое постоянство, за то, что на ней хорошо думалось, вспоминалось и мечталось, ну и конечно особенно она любила то её направление, которое кончалось появлением на пригорке дома, деревни Козловки.

Сегодня идти было как-то особенно хорошо. Ноябрь стойко держал осень, и хотя деревья уже облетели было много разноцветной травы и небо то и дело чистилось от бледных моросящих тучек и начинало светиться голубизной и солнцем.

Хорошо, что она сегодня рано освободилась, хорошо, что встретила на рынке Олега Ивановича, и он согласился довести в деревню её покупки. А главное приятно, что, Саша вчера пришёл из школы с большим своим рюкзаком гружёным по всему её списку.

Большой стал, помощник. И теперь Лида шла легко, в старом её рюкзаке с мохрящимися лямками только-то и лежали, что сладости, свежие библиотечные книжки, да всякие мелочи по хозяйству. Да, полегче стало.

А помнится раньше, да в прошлом ещё году таскала она этот рюкзак, набитый до краёв едой, кряхтя и потея, отдыхая после каждого поля и с трудом преодолевая последний подъём на пригорок.

Отправить Сашке смс, чтобы встретили?

Она стала, переполняясь нежностью, думать о сыне. Не мало пришлось перетерпеть с ним. Делал больно не раз. Ещё в позапрошлом году устроил ей эдакий шипящий скандал в магазине из-за безобразных, непрактичных дорогих ботинок, которые очень захотелось.

Но эти «выкидоны», как говорила мама, компенсировались его домовитой мужской заботливостью, подчёркнуто грубоватым, но частым «мам, что помочь?», и бесценными для обоих поздновечерними разговорами.

С его отцом большая любовь была. Может только у неё, но всё равно такая, что на двоих хватало.

Уехала она тогда из Козловки. Окончила школу и уехала, боясь задержаться хоть на день или оглянуться. Шла, помнится, рядом с отцом, несшим чемодан, и хлюпала носом, старалась думать, как советовал отец, «о перспективах», интересном и новом, а в глаза лезли берёзы и краснеющая земляника.

В дорожный. Смешно. Анатолий. Он любил, чтобы его так называли, и она называла. Хотя имя казалось ей дурацким, противоречивым, начиналось с отрицания и вызывало устойчивую ассоциацию с анатомией, снятием шкуры и расчленённкой….

Он и сам был какой-то словно без кожи, болезненно раздражительный.. почему был – есть. А всё же хорошо, что она думает «был». Значит, улеглось всё-таки. Ушло.

И имя стало равнодушно-безразличным.

Сашка вот к нему ездит. «Копейку» свою развалюху подарил. Толку от неё не много. Сначала в документы пришлось уйму денег грохнуть, потом в ремонт. В грязи она вязнет, на подъёме буксует и позапрошлую зиму по тракторному накату только ездила, и опять встала насмерть. Зато Сашка ремонтом заинтересовался и водить научился, и целую зиму возил её на рынок и может поэтому только Данила родился крепким здоровым и спокойным.

Анатолий. Она вечно дразнила его, балуясь с его именем То-ли. А так старалась обратиться как-то безымянно.

Когда она стала хотеть, просить, требовать второго ребёнка, сметая все его нелепые доводы про отсутствие места в общежитии, маленькой зарплате, идеях бизнеса…, тогда то, что замалчивалось ради поддержания шаткой молодой семьи, порой из-за усталости и страха, всё это повылезало, стали бушевать скандалы как гейзеры или вулканы.

Очередной раз хлопнул дверью и ушёл на несколько недель. Это было долго. Сотовых тогда не было, оставалось думать-гадать. Она успела перебеситься и придумать несколько вариантов, он пришёл со своим…

Только что купленная квартира ещё не выплаченный кредит. Ты будешь матерью моих детей, но я считаю себя свободным и буду приводить сюда женщин. И первая из них сидела на кухне этой самой новой квартиры, которую он повёз её смотреть. И он нагловато улыбнувшись сказал – знакомьтесь – Саша.

Девушка выглядело довольно растерянно и глуповато, хоть и пыталась держаться с достоинством странным при таких обстоятельствах. Было ясно, что это не вдруг, а готовилось давно. Но для Лиды это был шок.

Тогда она захлебнулась, почему-то особенно чудовищным ей казалось фактом, что любовницу зовут как сына, и она смела на пол содержимое ближайшего шкафа.

Оказывается, бить посуду – это действительно! Тем более посуда была не своя, щербатая, очень нужная каждая тарелка, а чужая, новая, может и не пользованная ещё.

Они действительно с этой Сашей сделали потом небольшой бизнес, сначала просто, а потом какую-то интернет-торговлю, и он почти сразу купил эту б/у-шную Копейку а потом сразу застыдился её, поставил гнить во двор и купил Пассат, потом ещё что-то. Потом фирма разорилась и Саша ушла или наоборот, но теперь у него Катя, которая его похоже содержит, хоть он вечно и говорит о каких-то разовых сделках. Хотя бог его знает.

Бог знает.

Мама умерла… сколько? – да, 19 лет назад. Уже 19. Сказала: будь счастливой и отца береги. Хорошие слова.

Мама редко с ней говорила о чём-нибудь таком. Всегда были дела – дом, огород, корова. Всё время надо было что-то готовить, полоть, сажать или собирать.

Мама звала её неумехой, ругала, что лохматая, что грязное платье, что мало умеет по хозяйству, переживала видно. Это теперь видно, а тогда обидно было.

И всё равно она всему научилась и со всем справляется и с домом и с огородом, и с мальчишками. И сшить может и варенье, соленья заготовить… А мама волновалась. А перед смертью сказала за несколько дней: «Лидка, будь счастлива и отца береги». Хорошие слова.

Только этому-то её не учили. Отца мама вечно ругала, всё было ей не так, не эдак. Так она его берегла? Или перед смертью опомнилась и ей поручила?

Ну с этим Лида кажется справилась. Пока отец горевал, тосковал, болел, готовила его любимую жареную картошку и солянку из капусты, заваривала чай и тихо сидела рядом. Потом стала зашивать одежду, складывать после стирки в аккуратные стопки в гардероб.

Он работал водителем в сельском магазине. Работал год-два, потом брался за починку старого Уазика, ругался с директором из-за запчастей, заболевал от лежания под машиной и мама сразу забирала его с работы. Так и говорила, так и делала. Шла и забирала вместе с документами, чтоб не запил.

Отец не был пьяницей, но мама очень этого боялась. Тут же затевала какую-нибудь домашнюю стройку. Если дело было весной или осенью, то всегда находилась подработка у дачников, которые строились не переставая и бесконечно. Если и не строились, то им нужен был или навес, или теплица, или лавочки и стол в саду.

Лида потом поняла, что это такая привычка городская – покупать, тратить деньги, хотеть что-то нужное или ненужное… Отец зарабатывал на подработках больше чем шофёром, мама об этом каждый день твердила и даже радовалась.

Но радовалась она немного. А летом, если отец был свободен от работы, то сажали и собирали в два раза больше картошки и свёклы, и продавали потом вместе с мамиными банками огурцов и грибов.

Мама была занята постоянно и требовала этого от других. А папа он умел от неё сбежать и Лиду утащить в лес или на речку, в лыжный поход или на рыбалку. Он и игрушки ей покупал. Особенно когда возвращался шоферить.

Когда маму схоронили. Он какое-то время бродил в тоске, как и она, потом они как-то сразу взялись заботиться друг о друге. Он продал корову по её просьбе, сам разобрал мамины вещи, помог утеплить дом к зиме. И всё-время спрашивал: «Лид, чего нужно-то, скажи».

Это по-началу ставило её в тупик. Она понимала, что ему не хватает постоянных маминых понуканий. И ей не хватало. Они как-то вдруг обнаружили, что дел вроде как не так и много и жить не так уж и трудно, как было при маме.

Есть много времени, когда дела сделаны и можно просто сидеть и пить чай, читая или тихо переговариваясь. Это Лиду удивляло и пугало. Она боялась, что упускает что-то важное, не доделывает, и потом это «выйдет боком» по маминому выражению. Иногда такие потерянные дела всплывали: что-то не сделано для кур, не перебраны овощи, заросла поздняя грядка, скопилась стирка, но Лида обнаружив такое дело, быстро с ним расправлялась и хоть спина и руки к вечеру гудели времени всё-равно оставалось много.

Через месяц стало понятно, что продать корову было ошибкой. Заботы конечно без неё поубавилось, но без молока и масла рацион оскудел, и они заскучали, а покупать привычки не было, да и не нравилось не своё.

Поговорили пару раз, и отец привёз козу Маньку, от которой ведут род и нынешние. Сама Манька верой и правдой прожила у неё три года, и хотя двух первых козлят Лида не уберегла всё же тайно гордилась пред мамой тем, что с незнакомой скотиной сама разобралась и справилась. Когда уезжала отдала её Бабке Ксении в Николаевку, а когда вернулась, почти сразу взяла у неё же двух козочек.

Отец после её отъезда тоже не долго задержался, уехал в город, женился, работал вахтёром. Когда Лида вернулась в Козловку, приехал всего один раз, помог крышу подлатать, поковырялся в инструментах, поворочался постанывая ночью, и уехал. И уже как-будто не очень живой был.

Мачеха хорошая, деньгами помогает, говорит ласково: «Натерпелась ты, девочка». Никто её так не называет. «Как ты там, в своей деревне, девочка?» И не знает как-будто, что у деревни имя есть, а всё ж конечно, её она. И всегда приятно ответить «хорошо», и самой в этом утвердиться.

А главное приятно в конце назвать её, Веру Николаевну, мамой. Конечно, она только вторая мама, и совсем не как та, и при отце Лида никогда так не говорила, но ещё при его жизни попробовала как-то произнести мельком в телефонном разговоре это слово, по которому мучительно скучала, и неловкости не почувствовала. А приятно каждый раз.

И Вере Николаевне тоже приятно, чувствуется. У неё один сын бездетный. И она радостно, хоть и аккуратно откликается всегда: «дочка, девочка». И Сашка с Данилой зовут её бабушкой, про другую бабушку Веру слушая мамины рассказы.

Да, вот и у них как должно – две бабушки, хоть и обе Веры, и обе с её стороны.

Бабушка Вера, та которая живая, каждый раз предлагает ей переехать в город. Чудная! Никак она не может понять, как Лида может жить без поисков мужа и без работы-службы.

Лида подправила рюкзак, подтянула лямку.

Может. Земля своя пропасть не даст. Когда козы раздоились, начала продавать дачникам молоко, а с ним потом и яйца. Даже хлеб, который Олег Иванович разрекламировал по соседям, стали у неё заказывать.

За хлеб Лида деньги брать стеснялась, не знала сколько, но с хлебом вместе продавала морковку и репу, малосольные огурцы, болотную клюкву и маленькие лепёшечки сыра, который научилась делать по книжке.

Зимой Лида возила шарфы на рынок, и огурцы, и грибы, тёте Маше, что в фургончике хлебом торгует.

Сначала попробовала сама стоять. Неумело. Холодно, стесняется, зимой на рынке все свои – с деревень и из городка. Обязательно кто-нибудь узнает, пристанет с расспросами, за место – деньги, плюс автобус, да еды купить, да весь день протопать, а дом стынет, Сашка без неё боится, сидит у бабы Кати в соседней Николаевке, значит и ему, и ей – гостинец… Вот и выходит один убыток.

Три раза съездив поняла, что больше не хочет. Подойдя купить плюшек, увидела ласковое лицо и ещё банку, клюквы за стеклом фургончика. Решилась спросить: «продаёте? А у меня не возьмёте продать». Тётя Маша согласилась, «только спрошу у начальства разрешения».

Начальством оказался зять тёти Маши, которому шарфы понравились и который даже заказал себе свитер на свой невероятный животище. Ох, они с Сашкой тогда насмеялись, когда Лида связала, и они залезали в этот свитер с ногами вдвоём, и играли в гномов и великана.

Тётя Маша ворчит немного каждый раз про кризис, люди мол жадные стали и покупают плохо, а кругом всё турецкое. Но её банки и шарфы покупали. «Колдуешь видать над ими». А сама, Лида слышала, если кто спросит, не ленилась говорить ласково: «берите, это очень хорошая женщина вяжет в деревне с козьей шерсти, от любой болезни защитит». Да, колдовала конечно. Особенно когда Данила родился.

Герман был дачником.

Сын тихих деда с бабкой Павловых, давно (ещё крепкие были) купивших в левом краю Козловки старую избушку, отстроивших рядом баньку и летний домик.

Неразговорчивые, но вежливые, интеллигентные. Проходя, гуляя с собакой, всегда здороваются, улыбаются. Приезжают ранней весной на хорошем дорогом джипе, в сельпо один раз встретились, дед брал коньяк и красную рыбу…. А так – телогрейки весной и осенью, спортивные костюмы, халаты, шорты и кепки.

Лида смутно помнила Германа из детства. Павловы тогда ещё работали, приезжали не надолго в отпуск и на выходные.

Герман жил по режиму, держался особняком, ездили на озеро купаться. К их пруду они только прогуливались все вместе и с собачкой….

Потом все надолго пропали, а потом вдруг стали приезжать весной, чинить и пристраивать и задерживаться до холодов.

Герман был физиком. Ну вот – опять был.

Да и пусть! Был он. Был и сплыл. Сама с собой как хочет, так и говорит.

Всё относительно. Относительно её – он был. А где-то, пусть, он есть.

Физика. Это был его подарок. То, за что она ему благодарна. За что в сущности и любила.

Она тогда полоскала на пруду, а он пришёл с другом.

В шортах и шлёпках, обмахиваясь майками, они шли, не замечая мая, и спорили о чём-то лениво, но настойчиво. Увидели её поздно, растеряно и противно сказали: «здрассте».

И тут вынырнул Сашка и кинулся играть с собакой. А мужики, оба бледные и красиво бородатые, попытались закончить спор. Не получилось, и тот второй обратился, чтобы выйти, к Сашке: «Да? Как Вы, молодой человек, относитесь к физике?».

Сашке беседовать не хотелось, но он вежливо притормозив на секунду, ответил: «это вы у мамы спросите».

Физикой они занимались накануне. Лида пыталась втолковать Сашке решения задачек, переводя на русский язык учебник. Учебник физики всегда вызывал у неё раздражение. Казалось, что учебники, особенно по русскому и физике, написали какие-то враги, такой неприятный, даже противный язык формулировок.

Физика для шестого класса вызывала в ней те же чувства, что и распятие. Она была уверена, что Иисус из Назарета был весёлым парнем и хотел, чтобы люди радовались, вспоминая его, вспоминали, что он вино из воды делал, лечил, пел…, а не трупу его кланялись.

Это была её тайная уверенность, которую она ни с кем не обсуждала кроме мамы-Веры, которой было всё-равно.

Тоже по ощущениям было и с Ньютоном. Она нутром чуяла, что физики – народ весёлый и хотели, чтобы всем было понятнее жить, а не муторно-запутаннее как в учебнике.

Второй, не Герман, повернулся к ней и наиграно спросил: «Как мама относится к физике?». Посмотрел на её ноги и в воздухе повисла двусмысленность вопроса.

А она ответила: «хорошо». А он, запутавшись в двусмысленности, остановиться не смог и продолжил: «А то обращайтесь, если что у нас с Германом Львовичем с физикой налажено», и затеял с Германом самцовую возню, скрывая неловкость и усиливая её.

А через неделю Сашка, только придя домой, тут же потребовал помочь решить три задачки «повышенной сложности» – хотел чего-то там заработать напоследок в школе. Одну она решила, а на второй увязла. И поскольку назавтра была суббота, на Сашкино «ну что ж ты, маам!», она дала ему банку грибов, пучок ранней зелени и тетрадку со своими выкладками и короткой деловой запиской-просьбой. «Вот. Иди к Павловым, скажи, мама просила передать и помочь». Сашка немного поартачился и пошёл.

А пришёл обратно неожиданно быстро довольный от лёгкости выполненного поручения. Его одарили какими-то химическими сладостями, удочкой и предложили заработать копанием какой-то ямы. Удовлетворили по всем статьям.

«А физика?» – «А! Этот, Герман сказал, посмотрит, и занесёт потом…».

Она немного разозлилась, потому что начала конечно убираться. Поставила пирог, хотя собиралась копаться в огороде, сбегала на речку, переоделась. Физика.

Успокоилась, когда уже стемнело, поужинали и Сашка уснул под книжкой. Собралась ложиться, вышла на крыльцо и столкнулась с ним. Забыла, что городские живут не по солнцу, встают к полудню, ложатся ночью.

Он удивился, что Сашка спит, отказался от чая. Разложил на столе её тетрадку, сашкин учебник, свои листки А4, которые Лида почему-то очень любила. «Почерк у меня корявый, я Вам объясню… Я сначала по-своему решил, потом подумал, что надо исходя из того, что они проходили уже…».

Было что-то в этом от былого студенчества: ночь, уроки. Он сказал несколько незнакомых слов, Лида спросила, он радостно взялся чиркать новые листы, объясняя. Потом махнул «давайте» и на чай с пирогом.

Из двух задач они выжали всё, что можно было. Жаль Сашка в шестом только. Он несколько раз бросал на неё удивлённо-уважительные лестные взгляды. Потом наступила тишина. Поднялись провожать.

В дверях он её притянул, обнял. Борода, руки, дыхание… приятно. У Лиды полезли шальные мысли: «что ж я – деревенская девка, а на сеновале никогда не миловалась»… «И ему небось – экзотика». «Пацана не разбудить». В сенях прихватила только снятое с верёвки одеяло и мягко повела его.

В жар бросает каждый раз, когда вспоминает их сеновал. А ещё больше – покос. «Откуда у тебя сено? Спросил он на вторую ночь?» Смешные они, городские.

«Кошу, откуда ж ещё! Ты не видел что ли? Ах, да ты же спишь в это время… У речки кошу лужок. В этом году весна ранняя, ещё месяц и косить пойду». – «Научишь?».

Он уехал и приехал через месяц. И стал косить, быстро приноровился, накосил много, она только ворочала, копнила, потом помог перетащить. К концу лета сеновал был под крышу. Но они уже перебрались домой. Сашка тактично молчал.

Герман приходил иногда после сенокоса и купания «на утреннее молоко», иногда приходил вечером, когда Сашка ещё не спал, пил чай и говорил про физику.

Он принёс Сашке книги, которые его не заинтересовали, а Лида забрала и прочла взахлёб, до головокружения… Карл Саган, Стивен Хоккинг, Эрвин Шрёдингер. Относительность, космос, дыры, параллельные вселенные. Секс был как чай, лишь сопровождение ко всему этому.

Первое время он всё удивлялся, не мог поверить, что она, деревенская баба не только умеет читать и считать, но может формулировать интересные вопросы. А потом распелся. Уезжая в будние, он привозил в субботу статьи, рефераты, работу. Начинал ей это пересказывать, но она старалась задать вопрос, который бы увёл разговор в сферу только его интересов, туда где его любопытство было ещё неудовлетворенно, это была особая интимность. Квантовая физика.

Как-то он пришёл с вином. Лида пить вино не умела и не хотела, а он пил в одиночку, возбуждался и хоть голоса никогда не повышал, казалось почти кричал уже. Речь шла о Шрёдингере и буддийских монахах и ещё неком Менском, который об этом где-то писал.

– Понимаешь? Нет, ты понимаешь?! Это уже доказано, проверено. Реальностей много, а то, что мы сейчас считаем реальностью – всего лишь узкий выбор нашего сознания. Вернее наше сознание и есть всего-лишь этот выбор. И если как буддисты и йоги его отключить, то можно перемещаться. Во времени и пространстве… Точнее время и пространство – это тоже категории привязанные к определённой реальности и сознанию. Перемещаться во Вселенной. Быть там, тогда, тем, кем хочешь. Можно ли? Менский говорит можно! И квантовая физика доказывает это просто, как ньютоновы законы. Ты понимаешь?!

– Стараюсь. И что можно научиться?

– Ха! Менский говорит всё про йогов, монахов, которые всю жизнь тренируются отключать ум и могут. Но нашему человеку это не подходит. Говорит: представьте пульт выбора реальностей…

– Как в фильме «Клик»?

– Типа того, но там только перемотка вперёд, а можно перемещаться… Самый интересный вопрос это: как выбрать? Если, допустим, мы можем выбирать, где и чем быть, то как узнать, что лучшее.

– Ну, я думаю, монахи пока учатся ответ узнают… Значит, когда такой пульт будет, то уж на этот вопрос смогут ответить.

– Дурра, – сказал он.

После своих долгих лекций и её ответного комментария он часто называл её дуррой, правда потом часто уходил на крыльцо под фонарь курить и писать. Когда она сказала ему, что беременна, он тоже сказал «дурра», но писать ничего не стал, а ушёл к родителям и уехал на следующий день.

А потом Лев Маркович, гуляя с собакой, ждал её на дороге и спросил, что у вас с Германом случилось, и она поняла, что уехал он надолго.

Но ждала, конечно, всё выглядывала в окно, ходила за грибами оглядываясь, а возвращаясь фантазировала, что пропустила. Но это как-то по привычке. А Сашка сразу возмужал и стал деловитым и заботливым ещё больше.

Она его как-то скоро разлюбила. Он сразу стал «был». Никаких надежд в общем… Может от того было так трудно. А может от беременности.

Жизнь стала пустой, тошнотной, жить никак не хотелось. А мир вокруг был всё-тот же. Сашка, сад, козы, дом, лес, а она себя чувствовала какой-то фишкой, упавшей с поля, со стола и потерянной. А место её было, её ждали, спрашивали что-то. Она старалась и больно от этого было очень.

Спас Дед. Дед Ваня, «призрак Козловки», как звал его Сашка и многие.

Он тоже здесь родился как Лида, вроде как дети его куда-то увозили, но он вернулся, жил в кривой избе, крытой дранкой и гнилым рубероидом. Никогда никого ни о чём не просил. Никто к нему не приезжал. Ходил бодро с палкой в село и в город, за грибами, рыбачил. Был мелок, беззуб, слеповат, глуховат. Но если видел и слышал – здоровался, отвечал.

Помер в прошлом году тихо, и только через неделю соседи заметили, что дверь у него приоткрыта днём и ночью. Позвали Лиду, страшно, втроём зашли стуча и крича. А дед лежит на лавке одетый, видно: прилёг человек, устав, и помер. На полу корзинка со сгнившими грибами, на столе – синички. Как вспомнишь, ощущение одно – святость. И зависть. Тоже так хочу.

А тогда… Весна была, март наверное. Сил нет совсем с зимы, вялость. Звери, и те все лежат, как только солнышко пригреет. И она тоже. Весна, а радости нет совсем.

Поплелась как-то на пруд. Села на лавочку, и плакать хочется, и то не идёт. Дед Ваня подошёл тихо, умылся, глянул. «Здравствуйте» – «Здравствуйте».

Вдруг продолжил:

– Ты чего, Лид, такая чёрная?

Надо же, оказывается он её имя помнит, и видит ещё чего-то. Но удивляться тоже не получалось. Ничего не получалось. Ком сидел в горле.

– Не выходит у меня что-то… с жизнью…

Дед Ваня понял, покачал головой в кепке, заговорил скрипуче, без интонации.

– Выходит, не выходит, чего тосковать… Это ж как в сортире: не вышло, и ладно, подними руку повыше, опусти резко и скажи «да и…». Выйдет потом.

Лиде стало смешно. Заметил ли он что она беременная? Это ли имел ввиду?

– Чего ржёшь? В жизни также. Хотя иногда надо упереться и тужиться.

Нет похоже он про своё, про туалет, про жизнь. Хотя смешно получилось.

– А как узнать: когда надо тужиться, а когда махать?

– Ну это, Лид, умение разумение надо. Вот твой пацан на велике умеет ездить? Долго учился? А объяснить сможет как ездит? А падает иногда? Ну и тут также. Ты ему скажи, чтобы зашёл. Я ему свой велик отдам. Он хороший, смазанный, хоть и старинный. А мне уж на него не залезть.

И ушёл, как-будто только про велик и разговору. А у Лиды прошло. Она вдруг поняла. Всё хорошо. Дед вот знает как жить, и Сашка тоже. Значит и она наверное.

Ну что сегодня, вечер воспоминаний? К ручью уже подходит. Что не успела вспомнить? Как Данила родился? В другой раз, да недавно это было. Счастье это недалёкое, не сданное в архив. Сейчас увидит его.

Она перестала думать. Надоело.

И вдруг отчётливо почувствовала, а потом и увидела пульт в руке. Небольшой блестящий и странно-круглый. По кругу маленькие кнопки с цифрами и ещё две такие же посередине со стрелочками по и против часовой. А под ними овальная кнопка, больше всех остальных, выделяющаяся ярко-белым цветом, на ней какие-то значки, нет буквы, но не русские, вдруг проявившиеся понятным – «the best».

Где-то она это видела…

Пронеслось что-то в голове про «Горячий камень», разные фантастические рассказы про страхи невозврата и выбора. Про кота Шрёдингера… «А вдруг нажму и окажусь мёртвой…».

Лида шла теперь очень медленно, а пульт никуда не девался, лежал в руке, невесомый, но ощутимый.

Она перешла ручей, поднималась на пригорок, уже увидела свою крышу и край окна…

И вдруг почувствовала (прямо волной накрыло), что если не сейчас, то уже никогда. И, глядя в глаза бегущему к ней Даниле, нажала на «The Best».

Раздалось что-то вроде звука пронизывающего мозг, посерело в глазах, и она упала на колени.

От касания коленями травы очнулась.

Подбежавший Данила елозил руками по мокрой от пота спине под рюкзаком. Осень. Она была здесь же. Слёзы текли по щекам, но улыбка не сползала. Обняла Данилу.

– Голова закружилась, – сказала подошедшему Саше.

Сашка стал грубоват:

– Не беременная? А это чего у тебя?

Она скинула рюкзак, сунула пульт поглубже, достала конфеты. Села на траву. «А какое оно счастье…» «А ведь я знала!…»

***

Через три года, когда Сашка уезжал учиться, укладывал деловито большую суму, Лида поставила коробку и стала упаковывать ему баночки солений, варений.

Он уже почуял студенческую голодуху и не возражал.

И тут она принесла пульт, всё это время лежавший в ящичке её фанерного сундука «любимца публики».

– Что это мам?

– Вот. Не балуйся только. Помнишь, мы говорили с тобой про выбор реальностей и пульт… Так вот он. Захочешь домой – нажми.

Сашка выпучил глаза. Осторожно взял, покрутил в руках. Посмотрел опять на неё с большим вопросом.

– Шутишь?

Она улыбнулась. Пусть верит, и что пошутила, что мать – ведьма…

– Попробуешь… Домой захочешь – вот эта…

– Хм. А почему ты уверена, что «the best» – это сюда?

– Я не говорила «сюда», я сказала «домой». Лучшее – это и есть дом.

Милое, 2010—2011