Текст книги "Мертвая зыбь"

– Узнаешь?

Йон присмотрелся и медленно кивнул.

– Он называл его «камень Канта», – сказал он. – Шутка такая.

– Его кто-то столкнул вниз. Или как?

– Да. Похоже на то.

– Летом он стоял за домом.

– Еще на прошлой неделе стоял. Я заходил к Эрнсту. Точно. Никаких сомнений.

– Эрнст его специально сбросил.

Старые друзья уставились друг на друга.

– И что ты думаешь?

– Не знаю… точно не знаю, – вздохнул Герлоф. – Нильс Кант… не объявился ли он опять в наших краях?

9

Юлия решила напоить опечаленных стариков горячим кофе. Она достала из буфета фарфоровые кружки с изображением желтого эландского солнца, сварила кофе и принесла в гостиную – и при этом ее посетило странное чувство, будто она впервые за долгие годы сделала что-то полезное.

Йон и Герлоф сидели на диване и тихо говорили про Эрнста.

Вспоминали. Мелкие рассказики, фрагменты… какие глупые ошибки делал Эрнст, когда его взяли учеником в каменоломню – он тогда только-только переехал на Эланд, – и каким стал замечательным камнерезом, как скульптуры его со временем становились все лучше и выразительней. Из этих обрывков Юлия поняла, что Эрнст, за исключением нескольких лет службы во флоте во время войны, всю сознательную жизнь работал с камнем. Когда каменоломню закрыли, а это было уже давно, в середине или конце шестидесятых, Эрнст продолжал работать на свой страх и риск. Он подбирал оставшиеся камни, тесал, резал и шлифовал.

– И любил же он эту каменоломню, – сказал Герлоф, глядя в окно. – Были б у него деньги, он бы точно купил ее у Гуннара Юнгера, ну ты знаешь, в Лонгвике. Он даже в мыслях не имел куда-то переезжать. И камень как понимал! К каждому свой подход…

– Надгробные камни лучше него никто не делал, – вставил Йон. – Пройдись по любому кладбищу – в Марнесе ли, в Боргхольме… посмотришь на Эрнстово надгробье – душа радуется.

Юлия молчала, глядя на стопку книг на столе у дивана. Выражение Йона показалось ей неудачным – чему тут радоваться? – но она промолчала. Перед глазами стояла картина… как она присмотрелась и увидела…

Первый же полицейский, это был Леннарт Хенрикссон, достал из машины одеяло, накинул ей на плечи и увел в дом. Ему по всем признакам нездоровилось, но он не отходил от нее почти все время, и это как-то помогло ей успокоиться. И молчал, что было еще лучше. За эти годы она столько наслышалась пустых слов утешения… хотя никогда и никого не просила ее утешать.

Кофе был выпит, истории постепенно иссякли, и Герлоф обратился к Юлии.

– Можешь отвезти меня в Марнес?

– Конечно.

Она поднялась вымыть посуду, чтобы не показать раздражения. «Можешь отвезти»… Я нашла разбившегося насмерть человека, с окровавленным ртом и глазами, вылезшими из орбит. И что? Кровь я видела и раньше, мертвецов тоже. Бывало и похуже. Но Герлоф-то этого не понимает…

И вдруг вспомнила. Кто знает, может, это и важно. Она вышла в гостиную.

– Эрнст просил тебе передать кое-что. Я забыла.

Герлоф смотрел на нее непонимающе.

– Эрнст, – объяснила Юлия. – Я же его видела накануне, когда была на твоей даче… И прямо перед уходом он сказал вот что… – Она помолчала, пытаясь вспомнить точные слова. – Сказал, самое главное – большой палец. Не рука, а большой палец.

– Главное – большой палец? – переспросил Герлоф.

– Так он и сказал. «Большой палец не того».

– А что он имел в виду? – Герлоф пожал плечами и посмотрел на Йона. – Ты что-нибудь понимаешь?

– Понятия не имею. Может, какая поговорка?

– И я не знаю. – Юлия повернулась, чтобы домыть кружки. – Но именно так он и сказал.

Юлия с Герлофом в сопровождении Йона на его «пассате» доехали до кемпинга. Сизый занавес облаков повис над проливом. Солнце уже не показывалось. Казалось, Стенвик, тот самый Стенвик, про который она так много слышала, Стенвик, где люди жили, работали, где каждый хутор и каждая тропинка имели свое название, – тот Стенвик исчез. А этот, сегодняшний, вновь погрузился в сон. Заколоченные дома с бельмами зашторенных окон, замершие давным-давно ощипанные крылья ветряной мельницы… заборы, где обычно развешивали на просушку вентеря и сети на угря, пусты.

Они остановились у площадки для гольфа. Подошел Йон. Герлоф опустил стекло.

– Не забывай отца. – Йон внимательно посмотрел на Юлию.

В первый раз за все время он обратился прямо к ней.

– Постараюсь.

– Не пропадай, Йон. – Герлоф взял его за руку. – Сообщи, если что… если увидишь кого… незнакомый народ.

– Незнакомый народ… – повторила Юлия и вспомнила, как в пятидесятые годы в Стенвике появился чернокожий мужчина с широкой улыбкой. Он плохо говорил по-английски, а по-шведски вообще не знал ни слова. Появился и стал ходить от дома к дому с сумкой в руке. Люди в поселке позапирали двери, никто не хотел ему открывать – пока не выяснилось, что он никакой не грабитель, а самозваный миссионер из Кении. Продавал Библии и Псалтыри. Нет, в Стенвике «незнакомый народ» недолюбливали.

– Обязательно позвоню, – кивнул Йон.

Он пошел к дому и по пути взял метлу – с такой нежностью, будто ничего дороже этой метлы у него в жизни не было. С метлой в руке Йон направился к площадке для гольфа и опять начал, обильно жестикулируя, что-то объяснять сыну.

– Двадцать пять лет он держит этот кемпинг, – сказал Герлоф. – Теперь вроде бы Андерс должен всем заправлять, но Андерс спит на ходу. И Йон метет, красит, латает трубы… я ему говорил, чтобы он сбавил обороты, но он не слушает.

Он вздохнул.

– Что ж, заедем домой?

– Зачем? Я отвезу тебя в Марнес.

– Очень хочется, – совершенно по-детски сказал Герлоф. – Тем более, у меня такой шофер.

– Уже поздно… я собиралась сегодня уехать.

– А что за спешка? Гётеборг под землю не провалится.

Юлия потом не могла вспомнить, кто предложил переночевать на даче – она или Герлоф.

Скорее всего, так вышло само собой. Герлоф снял верхнюю одежду и опустился в единственное кресло с таким тяжким вздохом, что Юлии стало его жалко. А может, решение пришло чуть позже, когда она вышла на улицу включить рубильник и открыть вентиль для подачи воды – он помещался под крышкой колодца. А может, еще позже, когда она зажгла свет, включила обогреватель и заварила бузинный чай. Короче, даже и обсуждения-то не было, просто пришли к молчаливому соглашению: эту ночь ночуем в Стенвике.

Юлия включила мобильник, и Герлоф позвонил в дом престарелых. Она помогла ему нажать кнопку отбоя, он накинул куртку и вышел пройтись по участку.

– Крыс вроде нет, – удовлетворенно сказал он по возвращении.

Юлия осторожно осмотрелась, как будто в этих маленьких темноватых комнатках размещался какой-то музей. И в самом деле – здесь ее история. Здесь прошло ее детство, но воспоминания эти словно помещены под дымчатое стекло, не имеют ни цвета, ни запаха.

А на что смотреть? Особенно не на что. Пять небольших комнат, мебель, укрытая белыми простынями, пять узких кроватей со снятым бельем, маленькое окошко в кухне, на подоконниках – дохлые мухи, похожие на жирные буковки. Протертая на сгибах морская карта северной оконечности острова. На комоде, в рамке, – выцветшая фотография шестидесятых годов: неестественно улыбающаяся Юлия, еще подросток, с сестрой Леной. Книжная полка в углу. Безликий дом, такие обычно сдают внаем.

Ледяной деревянный пол – ковров нет. А когда-то были, Юлия прекрасно их помнила. Вообще, из того, что осталось, ничто не напоминало про годы ее детства.

Но нет, кое-что все же есть, все же есть… Она выдвинула нижний ящик комода в комнате, когда-то бывшей ее детской, и тут же нашла фото в рамке: загорелый мальчик в белой майке смущенно улыбается фотографу. Много лет фотография стояла на комоде, а теперь кто-то ее спрятал.

Она протерла снимок и поставила его туда, где он и должен быть, – на комод. Долго смотрела на фотографию пропавшего сына. Ей безумно захотелось выпить вина. Пара бокалов – и она согреется, воспоминания потеряют остроту, ей будет легче находиться в этом доме, откуда Йенс…

Но ей не хотелось пить при Герлофе – пусть не думает, что она стала алкоголичкой.

Герлоф, по-видимому, не замечал ее состояния. Бродил по комнатам, словно это и есть его истинный дом. Так, впрочем, оно и было, не совсем, конечно, но все же. Насколько Юлия помнила, Герлоф, уже выйдя на пенсию, проводил здесь все лето, с мая до середины октября. Сначала с Эллой, потом один. Они навещали его, и когда приходило время возвращаться на материк после нескольких недель отпуска, он провожал их – стоял у калитки и махал рукой.

Сейчас не лето, и мне надо поскорее уезжать, подумала Юлия. Но Герлофу она сказала вот что:

– Мы с Леной обычно спали на двухэтажной кровати… Она внизу, я наверху.

Герлоф кивнул.

– Да… тесновато было, когда все приезжали… Но никто вроде не жаловался.

– Нет, конечно. Наоборот, было очень весело. Куча народу – двоюродные братья, сестры… И солнце светило все время. Так мне запомнилось. – Она посмотрела на часы. – Наверное, пора на боковую.

– Уже? – Герлоф поправил морскую карту на стене. – Ты разве ничего не хочешь спросить?

– Спросить?

– Спросить. – Он медленно стянул простыню с кресла и аккуратно сложил вдвое, потом вчетверо. – Спрашивай.

Герлоф опустился в кресло, и тут же раздался сигнал ее мобильника. Резкий и какой-то совершенно чужеродный здесь, в этом старом домике, в этом вымирающем поселке. Она поспешила нажать на кнопку.

– Юлия.

– Привет, как ты там? Добралась?

Лена, конечно. Кто еще знает ее номер.

– Да… добралась, конечно.

А что ей сказать сестре? Она увидела свое отражение в темном окне – бледная, больные, загнанные глаза – и поняла, что ей вовсе не хочется рассказывать, что здесь произошло. Сандалик Йенса, смерть Эрнста-каменотеса.

– Все нормально.

– Герлофа видела?

– Да… мы сейчас на даче.

– На какой даче? В нашем летнем доме? В Стенвике? Вы же не собираетесь там ночевать?

– Как раз собираемся. Уже включили воду, электричество…

– Папе нельзя переохлаждаться.

– Не переохладится. – Юлии стало почему-то стыдно, и она рассердилась на себя за это. – Мы сидим и разговариваем… А что ты хотела?

– Э-э-э… насчет машины. Марика звонила – она собирается на какие-то театральные курсы в Дальсланде, так что ей понадобится машина. Я сказала, что проблем не будет… Ты ведь не останешься на Эланде?

– Немного еще побуду.

У Лены с Марикой, дочерью Рихарда от первого брака, были довольно скверные отношения, но, очевидно, не настолько скверные, чтобы помешать Марике попросить у мачехи машину.

– И долго ты там собираешься быть?

– Трудно сказать… несколько дней.

– Что значит «трудно сказать»? Несколько дней – это сколько? Три? Значит, ты вернешь машину в воскресенье?

– В понедельник, – быстро сказала Юлия.

– Если в понедельник, тогда пораньше.

– Попытаюсь… Лена?

– Договорились. Привет папе и…

– Лена… Это ты спрятала фотографию Йенса в комод?

Но сестра уже успела прервать разговор.

Юлия вздохнула и тоже нажала кнопку отбоя.

– Кто это был?

– Твоя вторая дочь. Просила передать привет.

– Хочет, чтобы ты вернулась?

– Ну да. Хочет держать меня под контролем.

Она села в кресло напротив отца. Бузинный чай с медом стоял на столе. Чай уже успел остыть, но она все равно отхлебнула глоток.

– Беспокоится за тебя?

– Наверное.

«За свою машину она беспокоится, а не за меня».

– Здесь-то поспокойнее, чем в Гётеборге, – улыбнулся Герлоф, но улыбка тут же исчезла: вспомнил, что произошло утром. Уставился в пол и замолчал.

Воздух в доме постепенно прогревался. За окном уже опустилась ночь, время шло к девяти. Интересно, есть ли у него здесь постельное белье.

– Смерти я не боюсь, – вдруг произнес Герлоф. – Когда молодой был – да… столько лет на море, мели, мины, шторма… а теперь я уже слишком стар, меньше стал бояться… а когда Элла попала в больницу, так и совсем перестал. Эта осень, когда она ослепла… а потом медленно от нас уходила…

Юлия молча кивнула. Ей не хотелось думать про смерть матери.

Йенс ушел из этого дома. Почему? Две причины – во-первых, Герлофа не было дома, он чинил сети на берегу. Во-вторых, его бабушка Элла уснула сразу после полудня. В то лето она жаловалась на постоянную усталость, и ее хозяйственную неугомонность как ветром сдуло. Все это казалось совершенно необъяснимым, пока врачи не поставили диагноз. Диабет.

Йенс исчез, а его бабушка прожила еще несколько лет после этого. Растаяла постепенно, измученная горем и сознанием своей вины: как она могла уснуть в тот день?

– Когда стареешь, смерть напрашивается в друзья, – сказал Герлоф. – Или в знакомые. Хочу, чтобы ты знала… с этим я справлюсь. Я имею в виду Эрнста.

– Надеюсь.

Ей даже не приходило в голову подумать – Герлоф же потерял едва ли не самого близкого человека! Каково ему сейчас?

– Жизнь продолжается. – Герлоф отхлебнул чай.

– Так или иначе.

Они помолчали.

– Ты настаиваешь, чтобы я задавала вопросы?

– Конечно. Спрашивай.

– О чем?

– Ну… Вот, например, хочешь знать, как называлась эта круглая штука, которую кто-то столкнул с обрыва?

Юлия смотрела на него непонимающе.

– Ты видела… почти бесформенный камень. Полицейские из Боргхольма наверняка тебя спрашивали. Или Леннарт.

– Нет. – Она задумалась. – Думаю, они его даже не видели. Они смотрели только на эту часовню… да и я о нем не подумала. А что случилось с этим камнем?

– Хотел бы я знать. Меня название его смущает.

– И как же он называется?

– Эрнсту эта работа почему-то не нравилась. То ли у него трещина пошла не там, то ли камень крошковатый… не знаю. И он окрестил его «Камень Канта». Или еще проще – «Нильс Кант».

Снова наступило молчание.

Герлоф смотрел на Юлию, явно ожидая реакции, но она не знала, на что реагировать.

– Нильс Кант, – механически повторил она. – Ну и что?

– А ты никогда не слышала это имя? Никто тебе о нем в детстве не говорил?

– Насколько я помню, нет. Но имя звучит знакомо.

– Семейство Кантов жило здесь, в Стенвике. Нильс, сын их… как говорят, в семье не без урода. Но когда ты родилась после войны, его уже здесь не было.

– Вот как.

– Уехал.

– И чем он был так плох, этот Кант? Убил кого-нибудь?

Эланд, май 1945 года

Нильс Кант так и стоял с поднятым ружьем и пальцем на спусковом крючке. В альваре все стихло – не слышно ни птичьего щебета, ни стрекота кузнечиков. И пейзаж вокруг словно бы потерял резкость и краски, стал пустым и размытым – Нильс видит только этих двух солдат в прицел ружья.

Солдаты поднялись, как по команде. Видно, что они совершенно обессилели, вставать им трудно, они опираются руками о траву, – и тут же, едва встав на ноги, поднимают руки вверх. Нильс держит их на прицеле.

– Что вы здесь делаете?

Солдаты молча таращатся на него с поднятыми руками.

Первый отступил на шаг, наткнулся на заднего и остановился. Он заметно моложе, хотя возраст определить трудно – настолько грязные и изможденные у них лица, изорванная форма, недельная щетина на щеках. Белки глаз в красных прожилках… если судить по глазам, им лет по сто, не меньше.

– Откуда вы?

Молчат.

Нильс на секунду отрывает взгляд от мушки. Никаких вещей у них, похоже, нет. Серо-зеленая солдатская форма, засаленные колени на брюках, махры на швах. У одного на колене поверх брюк грязная повязка.

Конечно, у Нильса ружье, но он все равно не может унять волнение. Надо дышать носом, и медленно, иначе прицел пляшет. Надо собраться с мыслями, голова словно стянута железным обручем.

– Nicht schiessen, – повторяет солдат.

Нильс не понимает, что тот хочет сказать, но это, похоже, тот самый язык, на котором Адольф Гитлер произносил свои речи. Они немцы. И как они сюда попали? Война же кончилась.

Наверное, морем. Приплыли на корабле. Море-то одно и то же. Балтийское.

– Вы… последуете… за… мной.

Он старается говорить медленно и раздельно, чтобы они поняли. У него в руках ружье, значит, он главный.

– Поняли, что я сказал?

Он повторяет вопрос несколько раз. Ему нравится произносить эти слова – резко, уверенно, даже если они не понимают ни бельмеса. Его это успокаивает, и даже голова стала лучше соображать. Приведет их в Стенвик, сразу станет героем. Неважно, что думают другие, – мать будет им гордиться.

Тот, что стоял поближе, быстро закивал головой и медленно опустил руки.

– Wir wollen nach England fahren, – сказал он робко. – Wir wollen in die Freiheit.[6]6
  Мы хотим добраться до Англии. Мы хотим свободы (нем.).


[Закрыть]

Единственное понятное слово – England. По-шведски тоже так звучит. Но он совершенно уверен – никакие они не англичане. Голову даст на отсечение – немцы.

Задний тоже опустил руки и потянулся к карману.

– Нет! – завопил Нильс так, что отдалось болью в голове.

Но солдат уже сунул руку в карман.

– Руки вверх… – крикнул Нильс.

Приклад бьет его в плечо. Грохот такой, что, наверное, на материке слышно.

Из дула вьется дымок, так что Нильс какое-то мгновение не видит, что произошло.

Он даже не собирался стрелять – нечаянно нажал на курок посильнее. Хотел махнуть ружьем вверх – подними, мол, руки. Но чуткий затвор сработал, и парень, стоявший первым, рухнул на землю, как от удара кувалды.

Дым рассеивается. Солдат неподвижно лежит в траве. На какую-то секунду Нильсу кажется, что он промахнулся, но тут же видит, как из разорванной гимнастерки начинает сочиться кровь – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Глаза закрыты. Помирает он, что ли?

– О, дьявол, – шепчет Нильс.

Но дело сделано. Он выстрелил, к тому же не в того, в кого следовало. Это же другой полез в карман, а этот смирно стоял с поднятыми руками и теперь вот лежит на земле и истекает кровью.

Он застрелил человека, словно зайца. Он, Нильс Кант, и никто иной.

Раненый медленно открывает глаза и пытается приподнять голову. Руки его судорожно подергиваются.

Он дышит часто, прерывисто, потом его начинает сотрясать кашель. Серо-зеленая гимнастерка почернела от крови. Вдруг он весь как-то оседает и застывает неподвижно. Глаза смотрят в небо.

Нильс переводит глаза на второго. Тот не шевелится, рот плотно сжат, глаза пустые. Он держит что-то между большим и указательным пальцами – успел-таки достать. Но это не оружие. Что-то совсем маленькое.

Похоже на маленький черно-красный камушек, который сияет, как под солнцем, хотя в альваре сегодня пасмурно.

У Нильса в руке ружье, у солдата маленький камушек. Они пристально смотрят друг на друга, не опуская глаз.

Нильс выстрелил и убил человека. Страх как рукой сняло. Он чувствует странное спокойствие. Он здесь главный. Ему ничто не грозит.

Он с шумом выдыхает воздух, подходит поближе и кивает головой на камушек.

– Ну-ка, давай его сюда.

10

И чем он был плох, этот Кант?

Герлоф не ответил на вопрос Юлии. Кивнул в сторону окна, где стояла непроглядная ночная тьма.

– Канты жили как раз тут, чуть пониже. Ты видела, наверное, – большая желтая вилла. Давно жили… задолго до того, как я построил этот дом.

– Мне помнится, там жила какая-та старенькая тетушка… Я тогда еще маленькая была.

– Мать Нильса, Вера, – кивнул Герлоф. – Умерла в начале семидесятых. А до этого много лет жила одна. Богатая была… у родни большая лесопилка в Смоланде, а у нее здесь земель было – за три дня не обойдешь. И все прибрежные. Не думаю, правда, чтобы деньги принесли ей много радости. Родственники, по-моему, до сих пор ссорятся из-за наследства, а вилла стоит и потихоньку рушится. А может, просто никто не решается в ней жить.

– Вера Кант… я ее почти не помню. Ее ведь не особенно любили в поселке?

– Нет… за что ее было любить? Стерва. Вредная, злопамятная старуха. Если твой дед ей чем-то насолил – то все. Деда она будет ненавидеть, дед помрет – будет ненавидеть твою мать, тебя, твоих детей… да еще и твою собаку в придачу. Упрямая, заносчивая… не успел муж умереть, тут же вернула девичью фамилию и детям ее дала. Кант. А отец был Андерссон.

– А в поселке она не появлялась?

– Считай, что нет. Одиночка. Сидела в своей вилле и ждала сына.

– А он-то что?

– Он много чего… Еще пацаном был, ходили слухи, будто он утопил своего младшего брата в проливе. Это, впрочем, слухи… свидетелей не было. Они вдвоем были на берегу, он и брат его, Аксель. Нильс сказал – несчастный случай. Так что правды теперь не узнаешь.

– А вы дружили?

– Нет, что ты. Я на несколько лет старше и уже в девятнадцать лет ушел в моряки. Так что я и помню его совсем мальчишкой, и то еле-еле – мы почти не встречались.

– А когда он вырос?

Герлоф слегка улыбнулся, но улыбка тут же исчезла – когда речь идет о Нильсе Канте, улыбаться нечему.

– А когда вырос – уж точно не встречались. Он уехал из Стенвика.

Герлоф поднял руку и показал на узкий книжный шкаф в углу.

– Вон там стоит книга про Нильса Канта… ну, не только про него, но и про него тоже. На третьей полке сверху. Тонкая такая, с желтым корешком.

Юлия встала, подошла к полке – и сразу нашла. И в самом деле, на третьей полке сверху. Она наклонила голову, прочитала название на корешке: «Преступления на Эланде» – и вопросительно посмотрела на отца.

– Да-да, именно она. Это один парень из «Эландс Постен» написал, уже несколько лет назад. Сотрудник Бенгта Нюберга. Почитай, многое поймешь.

– Хорошо… только не сегодня.

– Нет, не сегодня. Сегодня пора спать.

– Если можно, я лягу в своей комнате.

Почему же нельзя… Герлоф устроился в спальне рядом с детской, в спальне, которую они много лет делили с Эллой. Их старой двуспальной кровати уже не было, на ее месте стояли две новых узких. Пока Герлоф был в туалете, Юлия постелила ему – забытое занятие: в последние годы она не убирала постель.

* * *

Юлия ушла в свою бывшую детскую. Герлоф надел кальсоны, нижнюю рубаху и лег. Матрас был заметно жестче, чем в доме престарелых.

Он лежал с открытыми глазами – ждал, когда появится ощущение, что он у себя дома. Так и не появилось. Там, в Марнесе, – такой же дом. Это был серьезный шаг – признаться самому себе: я слишком стар, жить одному в Стенвике мне не по силам. И, наверное, правильно – не надо посуду мыть, варить кофе… не говоря уж о других хозяйственных заботах.

За окном успокаивающе шелестели под ветром сухие листья, и он сам не заметил, как заснул. Ему приснилось, что он лежит на каменном ложе внизу, в заброшенной выработке.

Небо над ним волшебной голубизны, дует свежий ветер, день ясный, но непонятно почему над землей стелется тонкая дымка.

Эрнст Адольфссон стоит на краю каменоломни, лицо у него совершенно обычное, но вместо глаз черные провалы… Герлоф открывает рот, чтобы спросить, зачем он сбросил скульптуру с обрыва и какой в этом смысл – должен же быть смысл! – но тут он слышит странный шепот… Эрнст тоже слышит этот шепот и поворачивается.

Я убил их всех.

Нильс Кант.

Герлоф… привет от твоего внука.

Откуда он пришел? Из альвара? Где он? Стоит за углом дома, его не видно, но в руках наверняка дымящееся ружье. Сейчас он появится… Герлоф сдерживает дыхание, наконец-то он увидит, как выглядит Кант – он же теперь уже старик. Какой он? Седой? Лысый? А может, у него борода?

Но Нильс Кант так и не появляется. Эрнст медленно бредет к дому и тоже исчезает… контуры его расплываются, как расплываются контуры корабля в тумане. Герлоф зовет его, но безответно. Эрнст исчез.

И тут Герлоф просыпается. С тяжелым сердцем, с чувством невосполнимой утраты.

– Сверни налево, – попросил Герлоф.

Юлия притормозила и удивленно посмотрела на отца.

– Мы же едем в Марнес?

– Не сразу. Попьем кофе здесь, в Стенвике.

Юлия удивленно пожала плечами. Отпустила тормоз и свернула налево. Они проехали рыбацкую хижину, Герлоф автоматически посмотрел, целы ли стекла.

– Опять налево. – Он показал на дом, стоявший у береговой дороги.

– Там живет какая-то старушка. – Юлия остановила машину. Она немного гордилась своим вновь обретенным знанием родного поселка. – Я ее вчера видела. С собакой.

– Не такая уж она старушка, – возразил Герлоф. – Астрид Линдер шестьдесят семь. Ну, может, шестьдесят восемь. Недавно вышла на пенсию… много лет работала врачом в Боргхольме. Но выросла-то она тут.

– И она живет в Стенвике круглый год?

– Теперь – да. Я оставил свой дом, а вот Астрид – наоборот. Как овдовела, переехала сюда жить. – Герлоф открыл дверцу и с трудом, преодолевая боль в суставах, поставил ноги на землю. – Она-то пободрей меня.

Юлия подошла и помогла ему вылезти из машины. Он кивнул в знак благодарности, медленно двинулся к крыльцу, но остановился и огляделся.

– Я, когда в Стенвике, пробую вообразить, что тут полно народа. Во всех домах люди живут… круглый год. Даже иногда кажется – шторы в окнах шевелятся. Тени какие-то на улице… краем глаза замечаешь, а повернешься – нет никого. Привидения, должно быть… привидения только краем глаза и увидишь.

Юлия промолчала. Что на это скажешь? Он и сам в привидения не верит.

Низкая каменная ограда, красивая деревянная калитка, собранная из вставленных в дубовую раму переплетенных корней. В саду никого нет. Но мебель стоит – четыре белых пластмассовых стульчика на каменной террасе и пластмассовый же стол. Рядом с террасой – серый фаянсовый гном в зеленом колпачке. Стоит и смотрит на залив. Улыбка – до ушей.

Они позвонили в дверь, и тут же из дома донесся заливистый лай.

– Тихо, Вилли, – послышался женский голос.

Но пес не унимался.

Дверь открылась, и оттуда точно ударила бело-рыжая молния; маленький песик засуетился у ног Герлофа, виляя хвостом и тявкая. Герлоф нагнулся и придержал его за ошейник, чтобы не потерять равновесия.

– Успокойся, дурачок! – крикнула Астрид. Она стояла на пороге, маленькая, седая – и, по мнению Герлофа, очень красивая.

– Привет, Астрид.

Астрид застегнула на ошейнике карабинчик поводка и подняла глаза.

– Привет, Герлоф! Домой захотелось?.. О! – Она заметила Юлию. – У тебя новая девушка, как я погляжу.

Несмотря на солнце, с залива, ни на секунду не ослабевая, дул плотный холодный ветер. Но Астрид все равно накрыла стол во дворе, принесла Герлофу одеяло, а сама натянула толстый шерстяной свитер.

– Я бы тоже обошелся какой-нибудь кофтой, – смущенно сказал Герлоф.

– А вдруг у меня только одна? Ладно, шучу. Одеяло не помешает. Довольно свежо, как видишь.

Она принесла поднос с кофе и покупными коричными булочками. Астрид не любила стряпать.

Герлоф представил Юлию – это моя младшая дочь, замечательно, какой у вас славный пес, да, только сумасшедший, фокстерьеры, вы же понимаете, они все немного чокнутые…

Вилли постепенно успокоился, лег рядом и поглядывал на гостей озорными каштановыми глазенками, косясь то и дело на хозяйку – ну что, довольна? Никто не упоминал Эрнста.

Герлоф был почти уверен, что Астрид не помнит Юлию. Поэтому он удивился, когда она вдруг тихо сказала:

– Вы меня, конечно, не помните, Юлия… но я тоже была в тот день, все искали на берегу, и я, и мой муж… много было народу.

Герлоф не столько увидел, сколько почувствовал, как оцепенела Юлия на другом конце стола, как мучительно пытается подобрать какие-то слова.

– Спасибо… я и в самом деле не помню. Вообще почти ничего не помню, что тогда было.

– Конечно, конечно… – Астрид кивнула и сделала глоток кофе. – Такая суматоха… Полицейские катера, никто не знает, что делать… Одна группа пошла по берегу на юг, а мы с другой группой – на север. Шли и шли. Смотрели под каждой лодкой, за каждым камнем. Потом стемнело, руки собственной не видать… пошли назад. Ужас какой-то.

– Да… – Юлия не отрывала глаз от чашки с кофе. – Все искали. До темноты.

– Ужас, просто ужас, – повторила Астрид. – И ведь он не первый, кого поглотил пролив.

Ветер внезапно стих, и наступила полная тишина. Вилли беспокойно постучал по земле хвостом, встал и на всякий случай улегся на ногу хозяйки.

– Нашли сандалик Йенса, – неожиданно сказал Герлоф. Он смотрел на Астрид, но чувствовал на себе пристальный взгляд Юлии.

– Вот как… подумать только. В воде?

– Нет… не в воде. Кто-то хранил его все эти годы, а кто этот кто-то, мы пока не знаем.

– Подумать только! – удивилась Астрид. – А разве он не… разве мальчик не утонул?

Юлия молча вертела в руке чашку.

– Похоже, что нет… Темная история. Мы пока мало что знаем.

– А этот человек, о котором ты вчера рассказывал, – неожиданно вступила Юлия в разговор. – Этот… Нильс Кант. Может быть, он что-то знает о Йенсе? Как ты думаешь?

– Нильс Кант? – Астрид внимательно посмотрела на Герлофа. – Почему это о нем зашла речь?

– Так… вспомнилось.

Герлоф явно уклонился от ответа. Юлия виновато посмотрела на него – похоже, ляпнула что-то неуместное.

– Я просто подумала… может быть, он как-то в это дело замешан. Он ведь и раньше… С ним ведь и раньше все было… вкривь и вкось.

Астрид вздохнула.

– Я-то думала, про него давно забыли. Когда он уехал из Стенвика…

– А про него и забыли. Почти забыли. Например, Юлия до вчерашнего дня ничего о нем не слышала.

– Он был постарше меня, – кивнула Астрид, – но мы все равно учились в одном классе в средней школе. Почему-то всегда был в плохом настроении. Я, по-моему, ни разу не видела его веселым. Здоровый был парень и постоянно дрался. Девчонки его побаивались… да и мальчишки тоже. Он из таких, знаешь, – сам начинает драку, а сваливает на других.

– Я его по школе не помню, он позже меня учился, – сказал Герлоф. – Но Йон кое-что рассказывал о драках.

– А потом начал работать в каменоломне, она тогда им принадлежала, Кантам. – Астрид покачала головой. – Но и там все было не гладко.

– Тоже драка. Он чуть не утопил десятника, – кивнул Герлоф. – Помнишь, на другую же ночь, как он уволился, сгорела баржа в Лонгвике? «Изабелла». Стояла себе в Лонгвике и вдруг загорелась. Капитан, слава богу, проснулся. Еле успели отбуксировать ее от причала – она уже полыхала, как факел. Самовозгорание. Комиссия так решила. Но в Стенвике многие были уверены, что баржу поджег Нильс. Наверное, тогда все и началось…

– Что началось? – напряженно спросила Юлия.

– Что и что… в общем, Нильс Кант стал в Стенвике вроде козла отпущения. Что ни случись, думают на Нильса. Всё на него валили…

– Не всё, – поправила Астрид. – Только преступления. Пожары, кражи, падеж скота…

– Не только преступления. Несчастные случаи тоже. Крыло на мельнице треснуло, сеть разодрали, лодку оторвало с причала…

– Положим, он все это заслужил, – наставительно заявила Астрид. – Не раз доказывал.

– У него своя история… Отец-тиран, он, правда, помер, когда Нильс еще маленький был, а потом мать. Она внушала пацану, что лучше него в поселке нет никого. Да и не только в поселке. При таком воспитании…

Астрид покивала, соглашаясь, но тут же задумалась. Потом, словно очнувшись, тихо спросила:

– Я слышала по местному радио… Когда похороны, Герлоф?

Сменила тему, подумал Герлоф. А может, тоже как-то связала Нильса Канта с гибелью Эрнста.

– В среду, если я правильно понял. Во всяком случае, Йон так сказал.

– В марнесской церкви?

– В том-то и дело. – Герлоф нахмурился. – А ведь эта самая марнесская часовня его и убила.

– Эрнст был всегда так аккуратен с камнями… Не понимаю, что ему понадобилось там, на обрыве.