Текст книги "Мертвая зыбь"

Выработка сравнительно неглубокая, четыре или пять метров, но площадь огромная, в несколько футбольных полей. Жители острова добывали здесь камень с незапамятных времен, а потом – всё. Как обрезало. В детском сознании Юлии это запечатлелось именно так – одномоментное событие. Закончили работу, пошли по домам и больше не вернулись. Внизу так и лежали готовые к отправке, но невостребованные каменные блоки.

По другую сторону каменоломни она заметила несколько странных фигур; до них было довольно далеко, к тому же с каждой минутой становилось темнее, так что деталей различить никак не удавалось. Юлия не сразу сообразила: это же каменные скульптуры! Те самые «штуки, искусство, одним словом», о которых говорил Эрнст Адольфссон. Ряд скульптур разного вида и размера. А прямо на краю каменоломни стоял камень высотой в человеческий рост с устремленным в небо заостренным концом. Может быть, модель марнесской часовни.

За каменными статуями дом, темно-красный параллелепипед, вписанный в плоский пейзаж альвара с низкими деревьями и кустами можжевельника. Рядом – пухлый силуэт древнего «вольво». Во всех окнах горит свет.

Надо рассмотреть как следует эти скульптуры, когда будет светло. Завтра с утра.

Отсюда видно было и Голубую Русалку, маленький серо-голубой холмик на горизонте. Этот крошечный островок называли еще Ведьмин остров – там, по островной легенде, ведьмы собирались в Вальпургиеву ночь пировать и совокупляться с сатаной. Никто там не жил, но туристов легенда привлекала, и на островок устраивали дневные экскурсии на баркасе. Юлия тоже там была, еще девочкой, – в весенний солнечный день они поехали всей семьей: Герлоф, Элла, Лена и она. На берегу лежало множество красивых, обточенных водой камней, но Герлоф предупредил, чтобы девочки не брали их с собой – это приносит несчастье.

Мне-то это не грозит, подумала она, у меня и так вся жизнь – сплошное несчастье.

Повернулась и пошла назад.

Через двадцать минут Юлия сидела в хижине, слушала собачьи завывания опять усиливающегося ветра и – на удивление – не чувствовала усталости. В девять часов открыла один из захваченных с собой любовных романов под названием «Тайны старинной усадьбы», но дело шло туго. Захлопнула книгу и долго смотрела на компас, ни о чем не думая.

В Гётеборге она сейчас сидела бы в кухне с бокалом красного вина и смотрела на уличные фонари.

А в Стенвике совершенно темно.

Она вышла пописать, поскользнулась на камне во дворе и чуть не упала. Моря уже не видно, доносятся только вздохи прибоя и строптивое ворчание уносимого водой галечника. Ветер и в самом деле усилился – по черному небу неслись еще более черные тучи. Наверное, так выглядят злые духи.

Юлия присела на корточки. Ветер приятно холодил голые ягодицы. Она вспомнила историю с привидением, объявившимся в начале века на берегу.

Эту историю рассказывала им как-то в сумерках бабушка Сара, мать Герлофа. В один прекрасный день ее муж с братьями спустились к воде, чтобы вытащить на берег свои рыбацкие баркасы, – надвигался шторм.

И вот они стояли у вспененной воды и тянули свои тяжелые баркасы, как вдруг из темноты появился мужчина в клеенчатом комбинезоне и начал тянуть одну из лодок назад, в море. Мой отец, а ваш прадедушка – на него: что ты, мол, делаешь, а тот как закричит на ломаном шведском, кричит и кричит, понять невозможно. Отец только одно слово и разобрал:

– Эсель! Эсель!

Юлия покосилась на тропинку, быстро натянула трусы и джинсы и поспешила в хижину, в тепло. Заперла на всякий случай за собой дверь и тут же вспомнила, что надо дойти до дачи… до летнего дома и принести ведро воды. В хижине воды не было.

А через пару дней после сильного шторма пришла новость: на скалы у северной оконечности Эланда налетел корабль, волны разбили его вдребезги. Корабль эстонский, с острова Эсель. Было это четыре дня назад. Никто из экипажа не спасся, так что тот мужчина в комбинезоне, которого они повстречали на берегу, к тому времени был уже мертв. Утонул.

Бабушка серьезно покивала головой.

Береговое привидение.

Юлия поверила в эту историю. Она верила во все, что рассказывали долгими сумеречными часами ее бабушки и дедушки. Где-то наверняка бродит этот утонувший эстонский моряк, одинокий и несчастный.

Не буду выходить из дома. Обойдусь без воды, зубы можно почистить завтра.

На окне стояли толстые красные стеариновые свечи. Перед тем как лечь, Юлия нашла зажигалку, зажгла одну из них и долго смотрела на колеблющийся язычок пламени.

Эта свеча за Йенса. И за его мать. За меня.

В неверном свете свечи она приняла важное решение: сегодня никакого вина. И никаких снотворных. Она должна бороться со своим горем. Оно везде, не только в Стенвике. Стоит ей встретить юношу на улице, она чувствует укол тоски.

Взгляд ее упал на маленькую записную книжку на постели. Лена же дала ей мобильный телефон, вспомнила она. Юлия полистала книжку, нашла нужный номер и набрала.

Телефон работал. Два сигнала, третий. Четвертый…

– Алло!

Сонный мужской голос.

Она посмотрела на часы – половина одиннадцатого, будний день, так что позвонила она поздновато. Но что сделано, то сделано.

– Микаель?

– Да.

– Это Юлия.

– Юлия? Привет, Юлия.

Странно, удивления в голосе нет. Только усталость. Она попыталась представить, как сейчас выглядит Микаель, и не представила.

– Я на Эланде. В Стенвике.

– Вот как? А я в Копенгагене, как обычно. Уже спал.

– Я знаю, что поздно. Извини. Хотела только рассказать, что появился новый след.

– След?

– Я насчет Йенса. Нашего сына.

Он помолчал.

– След, значит…

– Так что я приехала сюда. Думала, тебя тоже надо поставить в известность. Не то чтобы что-то очень уж важное, но все же, может быть…

– Как ты себя чувствуешь, Юлия?

– Хорошо… я дам тебе знать, если что-то важное…

– Конечно. Смотри-ка, у тебя сохранился мой номер. Но лучше звонить пораньше.

– Договорились, – быстро сказала она.

– Пока.

Микаель положил трубку. Юлия некоторое время, ни о чем не думая, смотрела на молчащий телефон. Вот так. Телефон работает. Проверка прошла успешно, только абонент выбран неправильно. Надо было позвонить кому-то еще.

Микаель очень быстро преодолел шок после пропажи Йенса. Он, как и многие, был уверен, что мальчик пошел к воде и утонул. Иногда она ненавидела его за эту убежденность, а иногда судорожно завидовала.

Прошло несколько минут. Юлия погасила свечу, выключила свет и легла в постель – не раздеваясь, в джинсах и свитере. И чуть ли не в ту же минуту тучи, весь вечер кочевавшие в небе, разразились, наконец, проливным дождем.

Дождь начался сразу, без подготовки. Дробный стук струй по железной крыше… Юлия лежала в темноте и прислушивалась к журчанию ручейков, где-то совсем рядом. Страха не было – отцовская хижина пережила за свой век столько штормов и столько ветров, что и на этот раз ей ничего не грозит. Она закрыла глаза и тут же уснула.

И не услышала, как дождь через полчаса прекратился так же внезапно, как и начался.

Не услышала шагов в каменоломне.

Она не слышала ничего.

Она спала.

Эланд, май 1943 года

Раньше у Нильса были только берег и Стенвик, а теперь он полноправный хозяин альвара, со всех сторон подступающего к поселку. Когда матери не нужна помощь в доме или саду, он бродит по окрестностям – широким шагом, с рюкзаком за спиной и дробовиком в руке.

Зайцы обычно до последнего прячутся в кустах, и только когда уж совершенно уверены, что обнаружены, срываются с места и удирают огромными, а для их размера просто гигантскими прыжками. Тут уж вопрос, насколько быстро успеешь прижать к плечу приклад. Поэтому Нильс всегда настороже. Он на охоте.

Дом и альвар. Это его мир. После инцидента с Ласс-Яном несколько лет назад мать запретила ему появляться в каменоломне. Никто не хотел иметь с ним дела. Собственно, Нильс и сам туда не рвался. Прощения он не попросил. Единственное, что его раздражало, – мать выплатила Ласс-Яну жалованье за несколько недель, пока заживали сломанные пальцы.

Черт бы его подрал. Сам во всем виноват.

У Нильса тоже осталась память об этой драке: два сломанных пальца на левой руке. Он отказался идти к врачу, поэтому кости срослись плохо, пальцы почти не сгибались. Большое дело – он же не левша, и с ружьем управляется прекрасно.

Люди в поселке его избегают, но и это его мало трогает. Несколько раз он встречал Майю Нюман на улице, она поглядывала на него, но, как и остальные, не здоровалась и не заговаривала. Глаза у нее, конечно, красивые – большие, голубые… подумаешь. Обойдемся и без нее.

Мать подарила ему двустволку «хускварна», и этого общества ему вполне достаточно. Всех подстреленных зайцев он отдавал ей, так что незачем покупать мясо задорого у жадных односельчан.

На горизонте маячит силуэт марнесской церкви, но Нильсу никакие ориентиры не нужны. В лабиринте длинных каменных изгородей, среди валунов, кустов и бесконечных степных просторов он чувствует себя как дома.

Справа, чуть впереди, – небольшой, сложенный из камней курган. Это память – когда-то, за много веков до рождения Нильса, в незапамятные, в общем, времена, какой-то сумасшедший пастух убил здесь то ли пастора, то ли епископа. Люди до сих пор кладут камешки на могилу, курган растет со временем… Нильс камней не кладет, но курган ему нравится – здесь очень удобно присесть и поесть.

Самое время посмотреть, что там у него в рюкзаке. Он идет к кургану, откидывает в сторону несколько камней и садится поудобнее с рюкзаком на коленях.

Два бутерброда с сыром, два – с колбасой. Запотевшая бутылочка молока. Это дала ему мать. И коньяк в плоской жестяной фляжке – это он уж сам позаботился, отлил из бутылки, которую мать припрятала в дальнем углу нижнего ящика буфета.

Нильс отвинтил крышку, сделал большой глоток коньяка, закрыл глаза и с наслаждением прислушался к горячей волне, пошедшей от глотки по всему телу. Открыл пакет с бутербродами.

Он ест и пьет, не открывая глаз. И думает неизвестно о чем.

Почему не известно? Очень даже известно. Например, об охоте. Пока не удалось подстрелить ни одного зайца, но весь день впереди.

О войне. Война по-прежнему заполняет все выпуски новостей. Не успеешь включить радио – война, война, война…

На Швецию пока никто не напал, хотя летом сорок первого три немецких морских охотника подорвались на минах к югу от Эланда. Больше ста гитлеровских солдат утонули или погибли в разлившемся горящем мазуте. А на следующее лето почти все жители острова были убеждены, что теперь-то войны не миновать – немецкий бомбардировщик по какой-то причине сбросил свой груз в лесу неподалеку от руин боргхольмского замка. Оказалось, по ошибке.

Взрывы были слышны даже в Стенвике. Нильс тогда проснулся от дальнего глухого грохота и долго, не мигая, с бьющимся сердцем всматривался в темноту за окном. Он мог бы поклясться, что слышит рев моторов улетающих «мессершмиттов». Хорошо бы они сбросили свои бомбы здесь, в Стенвике.

Но оккупация Швеция так и не состоялась, а теперь Гитлер уже опоздал. Нильс читал в «Эландс Постен», что после лютой зимы и кровопролитных боев целая армия немцев сдалась в плен под Сталинградом. Гитлер, похоже, обычный неудачник.

Ржание за спиной. Конь. Он вздрогнул, открыл глаза и повернулся. Даже не один, а четыре – два гнедых, два белых, молодые, с блестящей шерстью. Они широкой дугой обогнули курган, копыта почти бесшумно опускались в траву, поднимая невесомые облачка пыли.

Кони. В альваре они собираются табунками и скачут, куда хотят. Нильс выискивал зайцев и даже не обратил внимания, что повсюду лежат яблоки конского помета.

Эти, похоже, трусили куда-то в определенном направлении, ровно и целеустремленно, но, когда Нильс, свистнув, засунул руку в рюкзак, вожак замедлил бег и повернул к нему голову.

За ним, как по команде, остановились все и стали смотреть на Нильса. Один пригнул голову, будто хотел понюхать, чем пахнет трава в альваре, но сам весело косился на Нильса – рассчитывал, наверное, на кое-что получше.

Нильс зашелестел пустыми пакетами в рюкзаке, а правую руку спокойно положил на камни кургана.

Кони остановились в нерешительности, заскребли копытами землю. Нильс продолжал теребить пакеты. И вожак, гнедой жеребец, решился и сделал шаг по направлению к Нильсу. Остальные с раздувающимися ноздрями последовали за ним.

В пяти метрах вожак остановился.

– Иди, тут пожрать дают, – напряженно улыбается Нильс.

Зайца так не подманишь. Только лошадь.

Вожак мотает головой, фыркает и делает шаг вперед. И тут Нильс быстро поднимает руку с кургана и хватает первый попавшийся камень.

Прямое попадание! Камень угодил вожаку почти между глаз, чуть ниже, и он вздрагивает, как от удара током. Конь быстро поворачивается, натыкается на стоящего сзади и шарахается в панике.

Нильс швыряет второй камень, плоский и острый, как лезвие доисторического топора.

Камень попадает коню в бок. Отчаянное ржание. Остальные осознают опасность, разворачиваются и с места берут в галоп. Топот копыт, прямо как в вестерне.

Третий камень мимо, а с четвертым он опоздал – кони уже далеко.

Но Нильс успевает заметить струйку крови на боку у вожака. Рана, судя по всему, глубокая, быстро не заживет. Нильсу интересно найти тот камень, посмотреть, есть ли на нем кровь.

Топот постепенно замер, и опять все тихо в альваре. Нильс присаживается на курганчик и слегка улыбается – вспоминает, какой идиотский вид был у вожака, когда он угодил ему камнем в морду.

Хвостатая нечисть.

Он показал им, кто истинный хозяин в альваре. Продолжая улыбаться, Нильс шарит на дне рюкзака – не положила ли мать ириски, которые он так любит?

6

Жизнь, и без того не особенно шумная в марнесском доме престарелых, к вечеру окончательно замерла. Герлоф сидел у стола перед раскрытой тетрадью и вертел в руке шариковую ручку.

Ему ничего не составляло уговорить себя, что не так уж он стар, как ему кажется, что сил еще много, что вот передохнет пару минут, встанет. Перемнется на пружинистых ногах и двинется в путь.

В путь. Туда, на берег в Стенвике. Столкнуть плоскодонку и грести к кораблю, стоящему на рейде. Сняться с якоря, поднять паруса и плыть. Туда, в большой мир.

Герлофа всегда волновала мысль, что он, эландский каботажный шкипер, может плыть, куда ему вздумается. Немного удачи, много умения, надежная оснастка и хороший запас провианта – иди куда хочешь, в любую гавань, а потом возвращайся домой. Вот это и называется свободой.

И тут прозвонил колокольчик на ужин – и он словно очнулся. Очнулся в своем дряхлом, бессильном теле. Негнущиеся суставы, а руки… с такими руками взяться за фал – куда там!

Быстро они пролетели, годы на море. И было-то их не так уж много. В конце двадцатых годов он плавал первым помощником с отцом на его галеасе «Ингрид Мария». Лет через пять отец окончательно сошел на берег, стал судовым маклером, а Герлоф унаследовал корабль, переоборудовал и поменял название на «Ветер». На континент и обратно. Пиломатериалы и дрова из Смоланда на Эланд. Камень – с Эланда в Смоланд. Так он стал капитаном большой лайбы в двадцать два года.

Во время Второй мировой войны работал лоцманом. Дважды ему приходилось видеть, как самонадеянные капитаны, уверенные, что знают лучший и более безопасный фарватер, отказывались следовать за лоцманом-ведущим. Оба раза все кончилось одинаково – нарвались на минные поля и ушли на дно вместе с экипажем.

В те годы все моряки жили в постоянном страхе. Мины были везде. В кошмарном сне, который иногда повторялся и сейчас, многие годы спустя, Герлоф видел одну и ту же картину: он стоит у релинга над спокойным, прозрачным морем. Заходит солнце, более мирного и красивого пейзажа и вообразить нельзя – красота неописуемая, воплощение радости и покоя. И вдруг он видит прямо у борта большую черную мину. Мина старая, ржавая, покрыта водорослями, но рожки детонаторов на месте. Через несколько секунд они прикоснутся к корпусу, и раздастся взрыв. Ветра почти нет, лайбу не остановить, не повернуть, она в полной тишине медленно, очень медленно скользит навстречу неминуемой гибели… и в этот момент он просыпается. Всегда. Как тогда, так и теперь.

После войны он купил свою вторую лайбу, «Летящую по волнам». Эта была побольше и понадежнее, и он начал регулярные рейсы между двумя «хольмами» – из Боргхольма в Стокгольм и обратно, через канал в Сёдертелье. Туда возили красный известняк, спрос на эландский камень благодаря послевоенному строительному буму возрос многократно. На обратном пути лайбу грузили горючим, штучными товарами, известью. Он знал все суда, встречавшиеся ему в гаванях, знал их капитанов, так что, если что случалось, всегда можно было рассчитывать на помощь товарищей.

И конкуренции-то тогда не было, а если и была, ее никто не замечал – все старались помогать друг другу. Герлоф прекрасно помнит декабрьскую ночь пятьдесят первого, когда на «Летящей» начался пожар. Лайба стояла на якоре в Энгшё. Загорелось льняное масло в трюме – Герлоф и его первый помощник Йон Хагман еле успели выбраться на палубу, прежде чем вспыхнул весь корабль. Плавать никто из них не умел, но рядом стояла на якоре лайба из Оскархамна, и она приняла их на борт. А «Летящая»… с «Летящей» ничего не оставалось делать, как обрубить якоря и пустить дрейфовать факелом в ночи.

Для Герлофа это зрелище полыхающего во мраке корабля так и осталось символом эландского судоходства… хотя в те дни он так не думал. Надо было бы, конечно, тогда и завязать – морская коллегия никакой его вины в произошедшем не нашла, но он из чистого упрямства потратил страховые деньги на покупку моторной баржи и продолжал еще девять лет. «Нор». Его последняя баржа, самая красивая из всех, с великолепно выгнутой кормой и уютно тарахтящим керосиновым двигателем. Тух-тух-тух… Ему и сейчас, когда он засыпал, чудилось иногда его симпатичное ворчание. Но смазывать эту древнюю пыхтелку надо было каждый час.

В шестидесятом он принял окончательное решение – продал «Нор» и пошел работать в коммунальную контору в Боргхольме – началась иная, сидячая жизнь с письменным столом вместо капитанского мостика. Главное ее преимущество – он мог каждый вечер возвращаться домой, к Элле. Детские годы дочерей прошли мимо, а теперь он был с ними, видел, как они растут, превращаются в девушек. И когда младшая дочь, Юлия, забеременела в конце шестидесятых и родила, Герлофу было совершенно все равно, замужем она или нет. Он обожал малыша. Внука.

Йенс Герлоф Давидссон.

И наступил этот проклятый день.

Осень. Юлия готовилась к выпускному экзамену на курсах медсестер и могла почти все время проводить с сыном. Отец Йенса, Микаель, был где-то на континенте. Юлия оставила сына на Герлофа и Эллу и уехала в Кальмар – зачем, он не помнил, может, просто захотела прокатиться по новому мосту. После утреннего кофе Герлоф отправился в рыбацкую хижину – собирался завтра на зорьке поставить сети на камбалу, и надо было их разобрать. Йенс остался с бабушкой.

Сидя на пороге хижины, Герлоф видел, как с пролива поднимается туман. Со времен своего морячества он ни разу не видел такого густого тумана. Остров погрузился в молочный кисель, ему даже стало зябко, точно он стоял на палубе. За несколько минут мир стал неразличимым, ничего не было видно, кроме колеблющегося жемчужного марева.

Надо было бы пойти домой, к Элле и Йенсу. Но он остался на часок – не любил бросать работу на полпути.

Вот так оно и было. Но, поскольку он никуда не уходил из хижины, а со слухом у него тогда все было в порядке, он был уверен: в тот день Йенс не спускался к воде. Никто ему не верил, кроме разве что Юлии. Но он знал точно: Йенс к воде не спускался. Тогда бы Герлоф его услышал. Туман, конечно, приглушает звуки, но он бы услышал. Нет, Йенс не утонул, что бы там ни говорила полиция. И тельце его не утянуло на дно Кальмарского пролива.

Йенс пошел не к воде. Он пошел куда-то еще.

Герлоф подвинул к себе свою толстую тетрадь и написал следующее:

Альвар – как море.

Да. В альваре, как в море, может произойти все что угодно. И никто не заметит, и никто никогда не узнает.

Он отложил ручку и закрыл книжку. Выдвинул ящик стола и посмотрел на пакет с сандаликом. Рядом лежала тонкая книга, она вышла всего несколько месяцев назад.

Воспоминания. Шестьдесят страниц воспоминаний под названием «Грузовое пароходство Мальма – 40 лет». Под названием – изображение корабля.

Эту книгу дал ему Эрнст, когда навещал его в последний раз пару недель назад.

– Может, найдешь чего, – сказал Эрнст. – Восемнадцатая страница.

И рассказал, что его удивило.

Он взял книгу и открыл. Внизу под текстом маленькая картинка, которую он уже много раз рассматривал.

Картинка старая. Изображен каменный пирс в маленькой гавани. На пирсе лежат штабеля длинных досок. Наискось видна корма небольшого грузового парусника, почти такого же, на каких ходил Герлоф. А рядом со штабелем досок – группа мужчин в фуражках и темной рабочей одежде.

Они смотрят прямо в объектив.

Герлоф глядит на них, а они глядят на него.

В дверь постучали.

– Вечерний кофе, Герлоф, – услышал он голос Буэль.

– Сейчас иду. – Он отодвинулся на стуле и с трудом, опираясь на столешницу, встал.

От этих парней трудно отвести глаза.

Никто из них не улыбается, и Герлоф не улыбается в ответ. После последнего разговора с Эрнстом он почти убежден, что один из этих парней причастен к исчезновению его внука Йенса.

Он только не знает, кто именно.

Герлоф со вздохом закрыл книгу и сунул назад в ящик. Взял палку и со вздохом пошел пить кофе.