Текст книги "Мертвая зыбь"

Герлоф молча пожал плечами.

– Теперь все? – спросила Юлия, не отрывая глаз от дороги. Они попрощались с Астрид и двинулись в путь.

– В каком смысле?

– Всех обитателей Стенвика навестили?

– В общем, да. Настоящих. Есть еще, кто приезжает на выходные из Боргхольма, из Кальмара… пятнадцать – двадцать человек, но я с ними не очень знаком.

– А летом?

– Летом? Всемирный потоп. Все забито туристами и дачниками, и их с каждым годом все больше. Многие строят летние дома. По нескольку сотен приезжает. И столько же у Йона в кемпинге. Народу, наверное, больше, чем когда я мальчишкой был. А в Лонгвике еще того чище, они гостиницу на берегу выстроили. Оборудовали гавань для яхт.

– Я помню, как здесь бывало летом.

Герлоф протяжно вздохнул.

– Жаловаться грех. Люди с материка приезжают с деньгами.

– А как за всеми уследить?

– А никак. Летом не уследишь. Как в большом городе. Люди шатаются, где им заблагорассудится.

– А сейчас? Сейчас-то и следить некому, так что… – Она замолчала на полуслове.

– Астрид приглядывает, а если… – начал было Герлоф и тут же заметил странное выражение лица дочери. – Ты что?

– Я вспомнила… Эрнст заходил вчера, сказал, что ждет посетителя. Когда я смотрела твой дом. Так он сказал. Говорит: «Приходи посмотреть мои штуки, только не сегодня, сегодня у меня посетитель». Что-то в этом роде.

– Так и сказал? – Герлоф отвернулся и стал смотреть в окно.

– А может, речь шла об этом… Нильсе Канте?

– Все может быть, – без выражения сказал Герлоф.

– То есть Эрнст его ждал? Нильса Канта?

– Не думаю.

Разговор увял. Они как раз проезжали церковь, и Герлоф против воли стал думать о предстоящих похоронах.

– Ты что-то от меня скрываешь. У меня такое чувство, что ты знаешь больше, чем рассказываешь.

– Не намного. Если и больше, то не намного, – спокойно сказал Герлоф, – но у нас есть кое-какие предположения. У нас с Йоном.

И у Эрнста были предположения, подумал он с грустью.

– Это не игра, папа, – тихо, но с нажимом произнесла Юлия. – Йенс – мой сын.

– Конечно. – Герлофу очень хотелось попросить Юлию, чтобы она перестала говорить о Йенсе, как о живом, временно отсутствующем человеке. – Скоро ты все узнаешь.

– Зачем ты рассказал Астрид про сандалик?

– Есть новости, которым надо помочь распространиться. Астрид наверняка будет рассказывать. – Он посмотрел на Юлию. – А ты вчера не рассказала полицейским? Я имею в виду про сандалик.

– Нет… с чего бы? У меня мысли были другим заняты.

– Да… можно попробовать выманить кого-то.

– Кого? И что значит «выманить»?

– Никогда не знаешь…

Они заехали на стоянку дома престарелых. Юлия опять помогла отцу выйти из машины.

– И чем ты сейчас займешься? – спросил он.

– Не знаю… схожу на кладбище.

– Хорошая мысль. У Эллы на могиле есть фонарь, так что можешь поставить в него свечу. У меня есть в комнате.

– Хорошо. – Юлия пошла с отцом.

– И осмотрись там, на погосте. Как поставишь матери свечку, сходи к западной стене и посмотри могилы.

– Да? Зачем?

Она нажала на кнопку, и входная дверь медленно распахнулась.

– Узнаешь, когда увидишь, – сказал Герлоф.

11

Перед ней был могильный камень с надписью:

«НИЛЬС КАНТ».

Как и говорил Герлоф, у западной стены, крайний в длинном ряду могил. Имя и фамилия, чуть ниже дата: 1925–1963. Надгробие низкое, довольно непритязательное, обычный известняк, скорее всего из каменоломни в Стенвике. А может, вытесал этот камень не кто иной, как Эрнст Адольфссон. Тридцать лет назад… Вряд ли кто смотрит за могилой, кроме сторожа. На поверхности камня тут и там – белесые островки лишайника.

Сухая трава. Цветов нет.

Если Нильс Кант был в Стенвике, как сказал Герлоф, «козлом отпущения», почему тогда никто не упомянул его имя в связи с исчезновением Йенса? Да потому что он в то время уже почти десять лет лежал в могиле, вот почему. Герлоф послал ее сюда… зачем? Теперь-то совершенно ясно, что Нильс Кант никакого отношения к Йенсу иметь не мог. Более убедительное доказательство и придумать трудно – высечено на камне.

Опять тупик.

В двух метрах – еще один надгробный камень, из того же известняка, но выше и больше. Карл-Эйнар Андерссон, 1899–1935, Вера Андерссон-Кант, 1897–1972. Чуть пониже, маленькими буквами – Аксель Теодор Кант, 1929–1936. Это, конечно, тот самый утонувший братишка Нильса Канта. И тело его так и исчезло в проливе.

Юлия уже собралась уходить, но тут взгляд ее упал на клочок белой бумаги, еле приметно шевелящийся под ветром. Она бы его и не заметила, если бы не подошла ко второй могиле, – он лежал прямо за плитой. Подошла поближе.

Не клочок бумаги, а маленький белый конверт, вставленный между стеблями срезанных роз. Кто-то положил эти розы не так давно – еще не облетели сухие темно-красные лепестки. И почему-то не на камень, а позади. А может, ветром сдуло. Она взяла в руки конверт – влажный. Был под дождем.

Юлия огляделась. Ни единого человека. Прошла метров пятьдесят до белой церкви, но там, судя по всему, никого. Потрогала дверь – заперта.

Сунула конверт в карман пальто и вернулась к могиле матери. Собрала руками мокрые березовые листья, успевшие нападать, пока она отходила. Проверила, горит ли свеча в маленьком светильнике. Горит.

Вздохнула и медленно пошла к машине. До центра Марнеса было не больше километра.

В детстве поездка с дачи на восточный берег, в Марнес, была настоящим приключением. Там был не киоск, как в Стенвике, а настоящие магазины.

Она поехала в гавань – вспомнила, что там есть маленький ресторанчик. «Моби Дик. Ресторан и паб». Проезжая, заглянула в окно – в ресторане ни души. Правда, до ланча еще с полчаса.

Небольшая гавань тоже пуста – ни катеров, ни рыбацких лодок. Поставила машину на стоянку у небольшого супермаркета ICA и подошла к пустому бетонному пирсу – огромный указательный палец, вытянутый к пустому горизонту. Мелкая волна – море словно морщилось, не понимая, почему про него забыли. Где-то там, на северо-востоке, Готланд, а на юге – вновь ставшие самостоятельными балтийские государства, порвавшие с Советским Союзом. Эстония. Латвия, Литва. Мир, который Юлия никогда не видела.

Она повернулась и пошла по главной улице – ни одного прохожего. Магазин одежды, цветочный… вот и банкомат. Сняла триста крон и посмотрела на вылезшую из щели квитанцию. Денег на счету осталось совсем мало. Юлия поскорее смяла бумажку и выкинула. Чтобы не огорчаться.

У следующего дома она остановилась. На вывеске огромными буквами написано «ЭЛАНДС ПОСТЕН», а внизу, чуть помельче – «Дневная газета для всего северного Эланда».

Она подумала немного, преодолела нерешительность и толкнула дверь.

Над дверью звякнул маленький бронзовый колокольчик. Небольшой холл хорошо освещен, но навсегда пропах сигаретным дымом. Стойка дежурного пуста, а за ней – что-то вроде небольшой конторы: столы, заваленные бумагами и газетами, на столах компьютеры, а за компьютерами – два пожилых господина, один седой, другой лысый как коленка. Они словно в униформе, подумала Юлия – джинсы и никогда не глаженные сорочки. На столе лысого табличка – ЛАРС. Т. БЛОМ. У седого таблички нет, но Юлия сразу его узнала – Бенгт Нюберг, тот самый репортер с каменоломни. Она увидела его в окно.

На стене висели набранные крупным жирным шрифтом первостраничные рубрики, и среди них – «ТРАГИЧЕСКИЙ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ В КАМЕНОЛОМНЕ».

Разве не все несчастные случаи трагичны?

– Могу чем-нибудь помочь? – Бенгт Нюберг, похоже, ее не узнал. Он смотрел на нее поверх толстых очков для чтения. – Хотите дать объявление?

– Нет. – Юлия, собственно, и сама не могла бы объяснить, что ей здесь надо. – Шла мимо… я сейчас живу в Стенвике… мой сын пропал.

Зачем я это сказала?

– Вот оно что… Тогда вам нужно в полицию. Дом рядом.

– Спасибо. – У Юлии забилось сердце. Зачем она это сказала?

– Или вы хотите, чтобы мы об этом написали?

– Нет… пойду в полицию.

– Когда он пропал? – У Ларса Т. Блома оказался глубокий, хрипловатый бас. – Здесь, в Марнесе?

– Нет-нет… это произошло не сегодня. – Она почувствовала, что неудержимо краснеет. Ей почему-то стало стыдно, будто соврала без всякой на то причины. – Я пойду, пожалуй. Спасибо.

Быстро повернулась и вышла на улицу, чувствуя на спине недоуменные взгляды.

Глубоко вдохнула прохладный воздух и постаралась расслабиться. Зачем я вообще туда пошла? Зачем завела разговор о Йенсе? Ей всегда было трудно довериться незнакомым людям. А в такой дыре, как Марнес… все друг друга знают, ни одно новое лицо не остается незамеченным, тут же начинаются сплетни. Ей вдруг захотелось домой, в Гётеборг, где никто никого не замечает, отношения между людьми примерно такие, как у деревьев в лесу. Проходят мимо, даже не удостоив тебя взглядом.

Бенгт Нюберг сказал правду – в соседнем доме помещалась полиция. Над входом красовался шведский герб – желто-голубой щит с тремя коронами.

На двери приклеена записка. Юлия поднялась на крыльцо и прочитала. Черной тушью было написано следующее:

«ОТДЕЛЕНИЕ РАБОТАЕТ ПО СРЕДАМ С 10 до 12».

Сегодня пятница, следовательно, марнесское отделение полиции закрыто. А если кто-то, не знакомый с местными правилами, выбрал для преступления другой день, не среду? Никакой записки, объясняющей, как поступать в таких случаях, Юлия не нашла.

Она спустилась с крыльца и услышала, как за спиной скрипнула дверь. Обернулась – на пороге стоял Леннарт Хенрикссон и приветливо улыбался.

– А я-то вижу, у меня посетитель, – сказал он. – Как мы сегодня себя чувствуем?

– Добрый день, – сказал Юлия, невольно улыбнувшись в ответ. – Спасибо, неплохо. Не думала, что кого-то застану. Там объявление…

– Знаю, знаю. – Леннарт махнул рукой, как будто отгонял муху. – В мои обязанности входит находиться здесь по средам, с десяти до двенадцати. Но я почти все время на месте. Дел полно. Факт не для разглашения.

Он опять улыбнулся и одернул форменную куртку. К поясу приторочен уоки-токи и пистолет в черной кобуре.

– Вы уходите?

– Хотел пойти поесть… Неважно, заходите.

Он отошел в сторону, уступив ей дорогу.

Помещение выглядело не таким новым, как по соседству в редакции, но все было прибрано, чисто, на окнах стояли горшки с цветами. И не было застоявшейся сигаретной вони. В конторе у Хенрикссона стоял один-единственный письменный стол. Аккуратно сложенные стопки бумаг, удобно расположенные компьютер, принтер и факс. Над полкой, забитой папками с названиями на корешках, – реклама. Даже не реклама – плакат с изображением телефона. Анонимная линия для наркоманов. На другой стене – карта северного Эланда.

– Какая славная у вас контора.

Леннарт Хенрикссон любил порядок, ей это было по душе.

– Вы так считаете? За тридцать лет много чего накопилось.

– А кроме вас, никого нет?

– Сейчас – нет. Летом присылают подкрепление, а вне сезона – никого, кроме меня. Ставки исчезают одна за другой. Экономия… – Он мрачно оглядел помещение. – Только и ждешь, что и мое отделение закроют.

– А что, собираются?

– Кто их знает. Высокое начальство только об этом и говорит – экономия, экономия, затянуть пояса… Считают, что надо вместо этого усилить региональный отдел в Боргхольме. Что от меня зависит? Молчу и надеюсь дослужить до пенсии… без этой тряски. – Он пожал плечами. – Вы уже поели?

– Нет.

Юлия покачала головой, прислушалась к своим ощущением и поняла, что изрядно проголодалась.

– Предлагаю объединить наши усилия, – улыбнулся Леннарт. Юлии очень нравилась его улыбка – мягкая, немного виноватая.

– Что ж… неплохая идея.

Почему, собственно, я должна отказываться?

– Замечательно. Пойдем в «Моби Дик». Я только включу автоответчик.

Через пять минут они были в гавани. «Моби Дик». Лучший ресторан в городе. Лучший и единственный.

Ресторан обставлен своеобразно и со вкусом – рыбачьи сети, к деревянным стенным панелям прибиты потрескавшиеся старые весла, на стенах – морские карты. Уже настало время перерыва, и зал наполовину заполнен. Все-таки. Неразборчивый многоголосый говор, звяканье посуды. На Юлию тут же стали бросать любопытные взгляды, но Леннарт шел впереди, как бы загораживая ее, и выбрал стол в углу, у самого окна, с видом на море.

Когда она последний раз была в ресторане? Юлия не помнила, но было очень непривычно – сидеть за столом в помещении, набитом совершенно чужими людьми. Ей пришлось напрячься, чтобы выглядеть естественно и не отводить глаза.

– Милости прошу!

Мужчина с необъятным брюхом, в сорочке с закатанными рукавами дал каждому по кожаной папке с меню.

– Привет, Кент, – кивнул ему Леннарт.

– Что господа будут пить в этот прелестный осенний день?

– Легкое пиво[7]7
  Легким считается пиво с содержанием алкоголя не более 1,5 %.


[Закрыть].

– Вода со льдом, спасибо.

Она с трудом подавила импульс заказать красное вино, лучше всего кувшин. Ничего, справится и на трезвую голову. К тому же ей еще вести машину. Подумаешь, страсти – миллионы людей каждый день едят ланч в ресторанах. Во всем мире, не только в Марнесе.

– А какое у тебя дежурное блюдо? – спросил Леннарт, не открывая меню.

– Лазанья.

– Вот и замечательно. Мне лазанью.

– Мне тоже, – кивнула Юлия.

Владелец ресторана протянул руку за меню, и Юлия заметила у него чуть выше локтя зеленую татуировку: несколько букв замысловатой каллиграфии, заключенных в фигурную рамку. Что там было написано, разглядеть не успела. Имя? Название корабля?

– Салат и кофе включены в цену, – сказал толстяк Кент и исчез. Походка у него оказалась неожиданно легкой, даже пружинистой.

Салаты были выставлены на отдельном столе в дальнем конце помещения.

– Леннарт! – Какой-то мужчина в другом конце зала, привстав, делал Леннарту знаки.

Полицейский обреченно вздохнул.

– Сейчас приду, – извинился он и двинулся к пожилому дядьке со свекольной физиономией. Тот почему-то был одет в синий фермерский комбинезон. Юлия набрала салатов и в одиночестве вернулась за столик. Искоса поглядывала, как краснорожий фермер возбужденно доказывает что-то Леннарту. Леннарт отвечал тихо и коротко, но это только добавляло крестьянину пыла – жестикулирует, как в итальянском кино.

Явился пузатый Кент и принес две порции дымящейся лазаньи. Юлия оглянулась – Леннарт направлялся к ней. Наконец-то.

– Извините. – Он со вздохом сел.

– Ничего страшного. Дела есть дела.

– У него взломали сарай и уперли канистру с бензином… Полицейский в деревне без работы не сидит. Всегда на службе, даже за едой. Никаких проблем со свободным временем – его просто нет.

Он наклонился над тарелкой. Лазанья показалась ей очень вкусной, может быть, на голодный желудок. Мясного фарша, во всяком случае, повар не пожалел.

Леннарт расправился с лазаньей, сделал большой глоток пива и откинулся на стуле.

– Значит, приехали с папой повидаться… я так понимаю, купаться и загорать сейчас мало кто решится.

Юлия улыбнулась.

– Зря вы так… Эланд и осенью очень красив.

– Герлоф вроде бы ничего… если не считать ревматизм.

– Да. У него синдром Шёгрена. Боли в суставах. Рецидивирующие – то исчезают, то опять. Но голова – ясней ясного. И руки… он и сейчас может собрать кораблик в бутылке.

– Красиво у него получается, – улыбнулся Леннарт. – Я даже хотел заказать один для отделения, но как-то руки не дошли.

Они помолчали. Он допил пиво и тихо спросил:

– А вы, Юлия? Вы-то как? Вы хорошо себя чувствуете?

– Нормально, – быстро ответила Юлия. Это была неправда, и она вдруг поняла, что полицейский Леннарт Хенрикссон не просто задал дежурный вопрос. Лицо его светилось искренним участием. – Вы имеете в виду… вчерашнее?

– Да… в какой-то степени да. И это тоже. И давние дела…

– Вот оно что…

Леннарт знает. Конечно, знает, не может не знать. Он уже тридцать лет здесь, он же рассказывал. Тридцать лет в полиции. И он, как и Астрид, не побоялся коснуться запретной истории. Истории, о которой ее сестра уже слышать не могла, да и не только сестра. Вся родня.

– А вы тогда… в тот день… тоже были?

Леннарт внимательно изучал пустую тарелку.

– Да, конечно, – сказал он, не поднимая головы. – Я тоже искал. До сих пор помню – приехал одним из первых… организовывал цепочку. Надо было весь берег прочесать. Уже за полночь прекратили. Когда ребенок пропадает, знаете…

– Знаю, – одними губами почти прошептала Юлия. Астрид Линдер говорила то же самое. Только не расплакаться.

И тут же потекли слезы.

– Простите, – сказала она и достала из сумки носовой платок.

– А что здесь прощать? Я тоже иногда плачу.

…Иногда плачу… иногда плачу… слова отдались в сознании еле слышным эхом, как расходятся круги по воде от брошенного камня. Юлия сморгнула слезы и уставилась на серьезную физиономию Леннарта – просто, чтобы не блуждать взглядом. Надо срочно что-то сказать, прервать это мучительное молчание.

– Герлоф… – выдавила она. Голос не слушался. – Герлоф не верит, что он утонул. Йенс, мой сын…

– Вот как…

– Он… нашел башмачок. Маленький сандалик, детский.

– Башмачок? – Леннарт насторожился.

Она кивнула.

– И вы… его узнали?

– Да… скорее всего, да. Почти наверняка. – Она залпом допила воду. – То есть когда я его увидела, у меня и сомнений не было, а теперь… теперь – не знаю. – Она взяла себя в руки и посмотрела на полицейского. – Столько лет прошло. Есть такие вещи… думаешь, никогда не забудешь, а проходит время, и…

– Я бы хотел на него глянуть, – буднично сказал Леннарт Хенрикссон.

– Конечно, почему бы нет… – Она, собственно, не знала, как среагирует Герлоф на вмешательство полиции… ну и что? Йенс ее сын. – Вы думаете, это важно? Может куда-то привести… я имею в виду, поможет узнать хоть что-то?

– Излишне надеяться не стоит. – Он отправил в рот последний ломтик помидора из тарелки с салатом. – Значит, Герлоф на старости лет подался в частные сыщики?

– Частный сыщик Герлоф Давидссон… возможно. – От того, что она говорила на эту полузапретную тему не с Герлофом, а с посторонним человеком, Юлия почувствовала странную свободу. – У него целый букет теорий…. Или как это называют в полиции? Версий? Гипотез? По правде говоря, я не знаю, что он напридумывал. Сандалик, как он говорит, послали ему по почте. Отправитель не указан. Он что-то рассказывал про человека по фамилии Кант, который…

– Кант? – обеспокоенно перебил Леннарт. – Он сказал – Нильс Кант?

– Да. Говорят, он жил когда-то в Стенвике, но когда я родилась, его уже не было. Я утром была на кладбище, и…

– Да, его могила на погосте за марнесской церковью.

– Я видела надгробный камень, – кивнула Юлия.

Леннарт насупился, не отводя глаз от пивного стакана. Вид у него был очень усталый.

– Нильс Кант… Нильс Кант отказывается умирать.

Эланд, май 1945 года

Жарко и сонно в альваре. Большая зеленая с металлическим отливом муха, полетав немного из стороны в сторону, осторожно садится на середину ладони. Прозрачные крылья ее замирают, тонкие ножки подрагивают – при малейшей опасности взлетит, только ее и видели. Но опасности нет – ладонь неподвижна.

Нильс Кант с ружьем наперевес смотрит на помойную муху на руке немецкого солдата. Солдат лежит на спине, голова чуть повернута – может показаться, что он с детским удивлением смотрит на сидящую у него на ладони муху. Плечо и шея – сплошная кровавая рана. Так бывает, когда стреляют из дробовика с близкого расстояния. На грязном солдатском кителе кровь уже запеклась.

Нильс переводит дыхание и прислушивается.

Раньше хоть муха жужжала, а теперь – полная тишина. Тихо в альваре. Даже жужжания не слышно. Выстрел, конечно, слышен издалека, но Нильс почти уверен – никто не слышал. Поблизости никаких дорог нет, а люди в альвар без особой нужды не ходят. Он спокоен.

Он очень спокоен. После шального, нечаянного выстрела, уложившего первого немца, он сразу успокоился. Словно чья-то невидимая рука легла ему на плечо – ты здесь главный, Нильс. Тебе нечего бояться.

Дрожь в пальцах сразу исчезла, и когда Нильс навел прицел на второго, он был спокойнее и увереннее, чем когда-либо. Если все это похоже на войну, то война похожа на охоту на зайцев.

– Давай его сюда, – повторил Нильс.

Он протянул руку, и немец его понял – передал ему маленький сверкающий камешек. Нильс не глядя опустил его в задний карман и прицелился.

Немец беспомощно поднял руки – он понял, чем все это кончится, и открыл было рот, но Нильс вовсе не собирался выслушивать его непонятные тирады.

– Хайль Гитлер! – выкрикнул он и спустил курок.

Оглушительный грохот – и сразу тишина.

И вот они лежат здесь, оба под кустами можжевельника, один чуть навалился на другого. Муха доползла до кончика указательного пальца, расправила крылья и улетела. Нильс проводил ее взглядом.

Легонько пнул верхнего носком сапога – тело сползло вниз. Теперь они лежат правильно, рядком. Можно было бы уложить еще эффектнее, но и так сгодится.

Они показались ему намного старше, но теперь, когда он их внимательно рассмотрел, понял, что оба примерно его возраста. И кто же они такие? Откуда?

Нильс ни слова не понял из того, что они лопотали, но совершенно уверен – немцы. Немецкая форма. Грязная и рваная, но сомнений нет – настоящая немецкая форма. Оружия нет, но у одного через плечо перекинута зеленая холщовая котомка – Нильс раньше ее не видел, она при падении отлетела в сторону. Странно, на ней нет ни пятнышка крови.

Он, не снимая котомку с плеча убитого, аккуратно развязал шнурки и откинул клапан. Сколько тут всего! Пара консервных банок без этикеток, маленький нож с деревянной рукояткой, моток бечевки, перевязанная этой же бечевкой пачка писем, полбуханки зачерствевшего черного хлеба. Темно-коричневый бинт, копеечный латунный компас.

Нильс кладет нож в карман – на память.

А это еще что? Железный футляр, довольно большой, плоский, похож на ящичек для сигар. Внутри что-то громыхает. Нильс открывает его – ящик полон сверкающих драгоценных камней. Вот это да!

Он высыпает камни в руку. Несколько совсем маленьких, как дробинки, другие побольше, с зуб. Штук двадцать, не меньше. И еще что-то завернуто в тряпку.

Он медленно разматывает тряпку. Распятие, величиной с ладонь, похоже, из чистого золота. Ничего себе… Он долго рассматривает распятие, аккуратно заворачивает, складывает все в футляр и сует в рюкзак. Аккуратно завязывает котомку и кладет рядом с трупами – там поживиться больше нечем. Надо бы закопать солдат, но у него нет лопаты. Ничего, пусть полежат пока, завтра он придет сюда с хорошей лопатой и сделает все как положено. Брезгливо закрывает убитым глаза – нечего им глазеть в майское небо.

Встает и потягивается. Пора домой. Надевает рюкзак, перекидывает через плечо все еще горячее и пахнущее порохом ружье. На небе появились облака, они временами наплывают на солнце, и в альваре сразу меняется освещение, он будто покрывается пеплом.

Пройдя метров пятьдесят, Нильс оборачивается. Серо-зеленая солдатская форма почти неразличима на фоне травы и кустарника. А вот это нехорошо – неподвижная белая рука торчит из травы и хорошо заметна среди кривых стволов можжевельника…

Обойдется.

А что он скажет матери? Надо же объяснить мелкие пятна крови на брюках. Вообще-то он рассказывает ей все, что видел в альваре, но иногда у него появляется чувство, что… она, конечно, слушает, но кое-что не хотела бы услышать во второй раз. Может быть, про эту маленькую войну с гитлеровскими солдатами не стоит ей рассказывать. Надо подумать.

И он думает, напряженно думает, но ничего в голову не приходит. Он уже почти приближается к дороге на Стенвик. Дорога пуста.

Нет, не совсем пуста. Кто-то там идет.

Первый импульс – спрятаться, но прятаться негде. За одиноким кустом можжевельника при его росте спрятаться невозможно.

Нильс останавливается у стены и ждет.

Это же Майя Нюман!

Та самая девушка из Стенвика, на которую он долго поглядывал, но случая поговорить так и не подвернулось. Он и сейчас не должен бы с ней говорить, но она приближается с улыбкой – почему не улыбаться, такой теплый, прелестный весенний день! Майя замечает Нильса и – или ему это только кажется? – нет, точно: она замечает его, выпрямляет спину и выпячивает грудь.

Он стоит, словно окаменев, у низкой каменной стены. Майя Нюман останавливается с другой стороны.

Она смотрит на него, но у него словно рот судорогой свело – не может выдавить ни слова. Ему кажется, если он начнет говорить, получится только невнятное мычание… так бывает во сне: хочешь что-то сказать, что-то очень важное – и не можешь, язык не поворачивается во рту. Он даже не в состоянии заставить себя поздороваться. Вдруг запел соловей, и его щелканье словно подчеркнуло мучительную неловкость.

– Подстрелил кого-нибудь, Нильс? – наконец нарушает Майя молчание.

Его словно бьет током. Первая мысль – откуда она знает? Потом доходит: это не о солдатах. У него ружье, все знают, что он охотится на зайцев.

Он качает головой.

– Не-а. Зайцев даже не видел.

Он отступает на шаг, чувствует, как жестяной футляр в рюкзаке упирается ему в спину.

– Мне надо идти. Мать ждет.

– А почему не по улице?

– Хочу пройтись по альвару, может, заяц попадется, – говорить становится все легче и легче. Оказывается, он вполне может разговаривать с Майей Нюман. Но не сегодня. В другой раз. – Ну, пока. – Он поворачивается, не дожидаясь ответа.

Он знает, что она стоит и смотрит ему вслед. Отсчитывает двести шагов и поворачивает к поселку.

Нильс все время слышит, как тихо перекатываются камушки в жестяном футляре. Вдруг ему приходит в голову – не стоит тащить их домой. С трофеями надо обращаться с умом.

Еще через несколько сотен шагов он останавливается у того самого памятного кургана, где когда-то спугнул лошадей. Он всегда проходит мимо этого курганчика по пути домой. Смотрит на насыпь из больших и поменьше камней.

В альваре никого нет. И соловей смолк – только тихий шепот ветра.

И ему приходит в голову мысль. Он снимает рюкзак, ставит его рядом с курганом и достает футляр.

На востоке виден силуэт марнесской церкви. Шпиль часовни отсюда кажется маленькой черной иглой, устремленной в небо. Осторожно, чтобы не повредить, Нильс снимает дерн и откладывает в сторону. Курганчик покрыт камнями только сверху, под слоем камней и щебня – земля. Вот и немецкий нож пригодился. Копать неглубоко – слой земли в альваре очень тонок, в лучшем случае два-три дециметра, а дальше – скала.

Нильс, то и дело оглядываясь, расширяет ямку, аккуратно складывает выбранную землю рядом. Вот и скала. Достаточно глубоко – сантиметров двадцать пять. Он осторожно кладет футляр в ямку и прикрывает плоскими камнями – получается что-то вроде свода. Потом быстро засыпает землей, кладет сверху камни и аккуратно укладывает куски дерна. Трава через полчаса распрямится, и вообще ничего не будет заметно.

Работа занимает довольно много времени.

Он устало поднимается и оглядывает свою работу. Никто и не подумает, что здесь кто-то копал. Надо бы руки вымыть.

Пора домой.

Надо рассказать матери про встречу с немцами. Только осторожно, чтобы она не волновалась. А о камушках – ни гу-гу. Пока ни гу-гу, а когда-нибудь… когда-нибудь он сделает ей шикарный сюрприз. А пока его трофей, и только его. Настоящий военный трофей. И никто, кроме него, про этот клад не знает.

Почти у самого дома Нильс натыкается на двоих рыбаков в тяжелых сапогах с большим вентерем. Сезон угря.

Они не здороваются, угрюмо смотрят в сторону. Лица знакомые, но как их зовут, Нильс не помнит. Да и черт с ними.

Нильс Кант – хозяин в альваре. Он важнее всех здесь, важнее, чем весь Стенвик, все его жители, вместе взятые. Сегодняшний бой в альваре еще раз это подтвердил.

Уже почти вечер. Он открывает калитку. Входит в по-вечернему притихший сад, крупным, уверенным шагом идет по усыпанной гравием дорожке, вдыхая запах свежескошенной травы – садовник постриг газон.

Все выглядит точно так же, как утром, когда он уходил в альвар поохотиться на зайцев. Ничто не изменилось.

Изменился только сам Нильс Кант.

С сегодняшнего дня он совершенно другой человек.