Текст книги "Бриллианты для диктатуры пролетариата. Пароль не нужен"

Готовятся те…

«Родная моя! Видимо, несовершенство памяти человеческой позволяет – со временем – палачам становиться добрыми гениями; нежным страдальцам оказываться расчетливыми садистами; по этой же, верно, причине любимые делаются врагами, идиоты – гениями, скучные недоучки – великими прозорливцами. Это я о себе… Я сижу сейчас возле окна, которое выходит в весенний сад, нет, просто в сад – как и прежде, я спешу, но мне очень недостает этого весеннего цветения, и поэтому я позволяю себе жить чуть-чуть вперед – уже в весеннем цветении. Что делать – тороплюсь, но характер – это такая данность, которую можно сломить, но нельзя изменить.

Вероятно, все наши с тобой горести происходили оттого, что я вывел эту точную формулу, но соотнес ее лишь с самим собой. Видимо, сам того не замечая, я хотел сделать тебя своим слепком, неким повторением себя самого, не понимая, что случись это – и станет невыразимо скучно, как скучно и одиноко делается человеку, окажись он в пустом зеркальном зале, и не на час – на всю жизнь.

Наверное, это очень плохо, когда люди узнают друг про друга все, до самых, как говорил Егорушка, “подноготностей”. Тайна, недоговоренность так же дисциплинируют в любви, как в бою, в политике и в биржевом сражении. Я убежден, что агрессия становилась вожможной, лишь когда одна сторона узнавала главные тайны другой.

Но, знаешь, сейчас, по прошествии лет, я вдруг подумал, что еще хуже, когда смотришь на женские лица и начинаешь понимать, что тайна, сокрытая в их глазах и улыбках, тщательно ими выверена, а потому заранее понятна, что тайну свою они берегут не по причине смущения или робости, но подобны в этом государству, оберегающему свой суверенитет. Когда границы человеческих отношений очерчены четко и оберегаются взаимными гарантиями, тогда сохранится и тайна, и вежливая сдержанность, и дисциплина взаимоотношений – все сохранится, но не будет чуда, которое было, когда ты слушала музыку или купала детей у нас в Сосновке в ванночках летом на лужайке, под солнцем; не будет того, что было, когда ты читала и я видел, как жило твое лицо – как двигались брови, печалились глаза, и губы шепотом повторяли полюбившиеся строки: ты очень любила по нескольку раз перечитывать хорошие строки.

Мы не верим в потерю до тех пор, пока не потеряем. Ты сказала: “В отличие от тебя я играю в открытую – я жду его писем”. Я должен был сделать совсем не то, что сделал. Я не имел права бросить все и уйти. Будь проклята эта моя обидчивость – да и не только моя, а твоя тоже, давай уравняемся хотя бы в этом… А ведь больше всего я боялся не твоей измены – глупой измены. Я боялся всегда, что тебя могут обидеть. На земле очень мало хороших мужчин. Особенно это заметно, когда сидишь на мальчишнике и слушаешь друзей, которые рассказывают подробности любви, смеются, перемигиваются, а глаза полны презрения, а рты сластолюбивы и гадки. Я боялся, что вместо меня – слюнявого философа, несостоявшегося гения – встретится расчетливый нувориш, который сумеет тебя подчинить себе и будет с тобой лишь спать, а ходить в консерваторию вместе со своей женой. “Слабый” пол всегда тяготеет к сильному. Добровольное подчинение возможно только в женской любви. А это и страшнее, и надежнее рабства…

Я не любил никого, кроме тебя. Искал ли я? Не знаю, быть может. Память, время – все смешалось в бедной голове моей: кто злодей, где жертва? Бог знает… Хотел ли я преклонения? Вряд ли… Веры в себя – скорее… Наверное, ты очень стыдливо и затаенно верила в меня… А может быть, в самом начале я обманул тебя – ты поверила, что я очень сильный, а я казнился тем, что слаб и неуверен в себе. Не знаю, любимая, ничего не знаю. Встретить бы тебя сызнова, сейчас, в теперешнем моем качестве – после фронтов, революций, изгнаний… Ты полюбила бы меня больше и лучше, а я увидел бы в тебе то, чего не мог видеть и понимать раньше.

Говорят, что надо уметь беречь любовь. Эти понятия – “сбережение” и “любовь” – несовместимы, и всякая попытка совместить их безнравственна. Сберечь можно драгоценности тетки Варвары или молоко в жару, если в поместье хорош ледник. Беречь любовь нельзя: это вне нас, и в то же время это суть наша, это и далеко и рядом. Должна быть редкостная совпадаемость душ, одна из которых взяла на себя тяжкий крест любви. Только нельзя любить несчастных – особенно несчастных женщин и слабых мужчин. И то и другое – изнурительный сюжет для Достоевского, который кончится трагедией, и это будет продиктовано не фантазией гения, но правдой…»

Анна Викторовна, наблюдавшая за Воронцовым из-под полуприкрытых век, спросила:

– Что вы пишете?

– Письмо.

– Зачем вы делаете это?

– Я знаю, зачем я это делаю.

– Я смотрела на ваше лицо. Вы унижали себя и очень жалели, но вы совсем не верили тому, что писали. Вы играли сейчас, Дмитрий, как актер, который не верит пьесе. Женщина, которой вы адресуете это, не поймет.

Мужчины не меняются, меняются лишь женщины, которые проходят через горе… Или через счастье. И если женщина изменится, ей будет, не обижайтесь, смешно читать экзерсисы своего прежнего возлюбленного… Вас может примирить с ней лишь поступок…

– Какой?

– Не знаю… Вам, наверное, очень бы хотелось снова быть раненым, лежать при смерти, но так, чтобы на этот раз она увидела все это и пришла к вам, но если бы она пришла, вы бы неминуемо обидели ее.

– То, что вы сказали, относится к разряду беллетристики.

– Может быть, – безучастно согласилась Анна Викторовна.

– Отчего вы так легко соглашаетесь с тем, что я говорю?

– Я люблю вас…

– Перестаньте.

Она покачала головой:

– Это не должно вам мешать: если вам понравится какая-нибудь женщина, я стану домогаться у нее любви – для вас.

– Вы не можете любить, оттого что вы шлюха.

– Только шлюха и может любить…

Воронцов поднялся из-за стола и вышел в соседнюю комнату: на печке спал Олег – божий человек, а Крутов сидел возле окна и раскладывал пасьянс.

– Как Олег? – спросил Воронцов.

– Я дал ему соды…

– Изжога?

– Нет, сода помогает организму справиться с алкогольным отравлением.

– Завтра оклемается?

– Прекрасное слово «оклемается». Вы сами из пьющих?

– Из.

– А я исключил алкоголь из употребления, как только почувствовал утром необходимость поправиться махонькой. Дед говорит: «Играй – не отыгрывайся, пей – не похмеляйся». А деды всегда умнее, хотя мы по молодости считаем их склеротическими мумиями.

– А вам дед никаких философских суррогатов по поводу «времени» не оставлял?

– Оставлял. Советовал «поспешать с промедлением».

– А вот Толстой, например, утверждал: в минуту нерешительности действуй быстро и старайся делать первый шаг, хотя бы и лишний.

– А что нам делать без Олега?

– Где три ваших верных человека?

– ЧК свирепствует, да и милиция сейчас не та, что раньше. Я людей соберу, только вот Фаддейки третий день нет, а вы сказывали, что он обещал подъехать.

– Фаддейка тоже вправе спасаться от ЧК, – ответил Воронцов. – Наш уговор с ним был тверд.

– Он знал детали вашего плана?

– Те, которые ему полагалось, – знал.

– А я в полнейшем неведении, – мягко улыбнулся Крутов, – и мне так работать трудно…

– Может быть, поэтому ваших людей до сих пор нет?

– Как знать…

– Чего вы хотите?

– Правды.

– Знание главного принципа обязано возмещать незнание всей правды. Доля ваша достаточно велика: миллион золотом.

– Я это все знаю, Дмитрий Юрьевич. Но, по здравому размышлению, я озадачил себя новым вопросом: а какова будет ваша доля? Люди – наши; руки – Олежки; оружие – мое… Задумка ваша, нет слов, хорошая: ах-бах, и лучшее из Гохрана уходит в Пасад. Но ведь там по меньшей мере миллионов на двадцать можно взять! Ну, людишкам – мильон, ну, Аннушке – мильон… Значит, вам – семнадцать?

– Чуть, видимо, меньше: миллионов десять.

– А справедливо ли это?

– Видите ли, Крутов, у кого не выстроены принципы будущей операции в логической последовательности, у того не только в голове ветер, но и в делах полнейшая чушь… Как вы думаете провести операцию? Дарю вам идею. Но как вы ее реализуете?

– А вы?

Воронцов рассмеялся:

– Мы с вами будто у чекистского следователя говорим.

– Налет – и все. Смелость города берет.

– Люди сказывали мне, что вы налетами-то не очень чтобы занимались, все больше пожилыми дамами увлекались.

– Анна Викторовна посвящена отнюдь не во все мои дела.

– Так ведь и помимо Анны Викторовны я кое-кого знаю. Как вы намерены осуществить налет? Как вы проникните в Гохран? Кто покажет вам переходы из отдела серебра в отдел бриллиантов? А откуда вам будет известно, в каких сейфах хранятся бриллианты, а где – сколки? Кто вам все это даст?

– Вы.

– Точно. Я. А теперь возьмите карандаш и рассчитайте доли для всех нас. Вам мало миллиона? Ладно. Полтора.

– Ну, знаете вы ходы, переходы и залы, где бриллианты лежат, Дмитрий Юрьевич! Ну, ключом вы завладеете от ворот! Один-то все не унесете! Охрану – хоть и малочисленную, но вооруженную – не снимете! Сейфы без Олежки не откроете! Товар на чем повезете? Извозчика попросите ждать? «Мол, сейчас Гохран ограблю – и поедем». Или как? Ваши пятнадцать миллионов поровну. Вот мое условие.

– Что?! – перейдя на шепот от гнева, медленно выдохнул Воронцов. – Что ты говоришь?!

Крутов впился глазами в лицо Воронцова, словно наслаждаясь его яростью. Откинулся на спинку стула, рассмеялся:

– Все. Как говорят на собраниях – отвожу. Я ждал, что, ежели вы согласитесь половину отдать, – значит, не быть мне после дела жильцом на земле: помог, стал не нужен – и нож в лопатку; а вы торговались честно, без подлости.

– Ну-ка, Крутов, – услыхали они голос за спиной и враз обернулись. На пороге стояла Анна Викторовна. – Постарайтесь запомнить, что я скажу… Третий никогда лишним не бывает, особенно когда приходится иметь дело с вами. Наш с ним третий, – она кивнула головой на Воронцова, – станет смотреть за каждым вашим шагом. И вы знаете, что с вами будет, если станете нитки на шею мотать… Знаете или нет?

Лицо ее было белым, как бумага, глаза – снова как в домике на Плющихе – остановившимися, неживыми.

– Ну? – спросила она. – Закончим на этом?

– Закончим, – сказал Крутов, и Воронцов заметил, как у него в глазах блеснуло яростью – жестокой, но бессильной.

Из ответов Л.Б. Красина на вопросы группы руководящих деятелей лейбористского движения.

Вопрос. Насколько серьезной помехой для восстановления экономики России является возможность неожиданных нападений и мятежей, организованных из-за границы?

Ответ. Неопределенность международного положения России является главным препятствием для ее экономического возрождения. Интервенция в России и блокада ее, начатые державами Антанты в 1918 году, в действительности еще не прекратились… Отношение Франции к России до настоящего времени остается определенно враждебным… Согласно достоверной информации, польские военные круги не отказались еще от своих планов военной интервенции в России. Белогвардейские монархические группы в Германии осуществляют подобные же мероприятия по подготовке нападения через бывшие балтийские губернии (Эстония, Латвия, Литва)…

…И эти

В рыбацкой деревушке Кясму, неподалеку от Раквере, берег был пустынный: лишь несколько рыбаков блеснили щуку. Вода в заливе цветом была похожа на листовое железо – серая с внезапным фиолетовым переливом. Два рыбака, отвернув голенища кожаных болотных сапог, зашли особенно далеко, за последние валуны. Кясму отсюда казалась игрушечной: семь домиков, крытых по-шведски толстыми камышовыми крышами; причал, выдающийся в море легкой рапирой; деревянная маленькая кирха – и тишина, прорезаемая изредка криками чаек.

– Слушайте, старина, – негромко говорил Исаев резиденту Роману, наматывая леску на трещотку. – Я сейчас передам вам несколько фотографий: там портреты тех, кого официально командировали в Ревель. Один из этих людей встречался с Воронцовым в «Золотой кроне».

– Хорошо. Это выясним.

– Вы сообщали о новом резиденте французов Круазье. Можете посмотреть за ним внимательно? За всеми его контактами?

– Трудно.

– Но осуществимо?

– Очень трудно, – повторил Роман.

– Теперь по поводу немцев, по поводу Нолмара…

– Это самая интересная личность в Ревеле. Он сильнее и англичан, и французов.

– У меня появилось соображение, как помочь делу.

– Как?

– Я пущу крайне звонкие шифровки с дезинформацией и попрошу Шорохова отнестись к ним халатно, одним словом, разыграем комбинацию. И пустим эти сообщения по очереди: в связи с Францией – в тот день, когда вы сможете посмотреть за Круазье, а в следующий день, когда наладите слежку за Нолмаром, засадим нечто сногсшибательно-германское… Значит, если кто-то в нашем посольстве получит мою «дезу» – а я сработаю ее точно, с учетом немецких и французских интересов, – их агент из нашего посольства пойдет на связь с хозяевами, и на этом мы их прихлопнем.

– С Нолмаром легче: в его парадном позавчера освободилась квартира – мы ее уже сняли.

– Экий вы предусмотрительный.

– Смелость надо подстраховывать чьей-то предусмотрительностью, – в тон ему ответил Роман.

– Тоже верно.

– Вы слишком открыто бродите по городу, позавчера три часа проторчали в музее и забыли даже провериться.

– Да, это вы правы, – сразу же согласился Исаев. – Что делать – живопись… Просился во Вхутемас – Бокий не пустил.

Роман оглянулся: рыбаки по-прежнему стояли в отдалении.

– Ну что ж… Расходимся. Пару моих щучек возьмите, я еще поблесню часок, без трофеев возвращаться нельзя.

– Я под той сосной, где встретились, вам этих щучек на всякий случай оставлю – вдруг у вас клев кончится?

– Спасибо, а спиннинг спрячьте в мох.

– Я звоню, как только подготовлю хорошую «дезу».

– Начинаем с Нолмара?

– Хорошо.

Исаев медленно побрел к берегу, но Роман окликнул его:

– Макс! Одну минуту, пожалуйста.

– Слушаю…

– Поскольку вы предложили довольно дерзкую комбинацию, от звонков ко мне воздержитесь.

– Давайте другую связь.

– Вот что… Запомните адрес: отель «Каяк» – это «чайка» по-эстонски. Пирита теа, дом двенадцать. Там живет Лида Боссэ, актриса… В отеле привыкли к паломничеству в ее номер. По утрам она у себя.

– Как она узнает обо мне?

– Она вас видела, – усмехнулся Роман. – Тоже любит музеи…

– Понятно. В поддых. Как я ее узнаю?

– Вы ей скажете: «Лида, я так много слышал про вас от Романа, и я не ошибся в своих представлениях…»

– Фразочка – скажем прямо. «Я много слышал про вас…»

– Нет, – поправил Роман, – «Лида, я так много слышал…»

– Хорошо. «Лида, я так много слышал про вас от Романа, и я не ошибся в своих представлениях».

– Она вам ответит: «Здравствуйте, милый Репин».

В семь часов утра Шорохов вышел из квартиры черным ходом, которым он не пользовался с тех пор, как поселился в этом доме. Он знал, что за его квартирой следят два поста: один шпик сидит возле черного хода во двор, а второй читает газету в комнате консьержа и играет с ним в шашки. Однако по прошествии трех месяцев, убедившись, что Шорохов ни разу черным ходом не пользовался и даже не освободил от хлама чулан, из которого вел второй ход, шпика во дворе сняли. Именно этим вторым ходом и вышел рано утром Шорохов. Систему проходных дворов он изучил из своего окна, поэтому легко вышел к тому месту, где ждал Исаев.

– Доброе утро.

– Здравствуйте, – ответил Шорохов шепотом и затащил его в то парадное, которое выходило во двор. – Перестаньте вы улыбаться – это же примета, в конце концов.

– Больше не буду, – он быстро передал ему коробок спичек, – это вам надо сегодня переписать в трех экземплярах с грифом: «Совершенно секретно, весьма срочно. Лично Дзержинскому». Один экземпляр оставьте в секретариате, на видном месте, один – у себя, третий… Вы же имеете возможность свободно заходить в советское посольство, поскольку торгуете с Москвой, не так ли?

– Я найду, где забыть третий. Когда ждать от вас весточек?

– Все время.

– Слушайте, будьте же серьезным человеком…

– Я говорю совершенно серьезно: все время – от меня или моих друзей…

Город был укутан туманом. Башни Вышгорода растворились в сером молоке. Остро пахло морем – в тумане запахи особенно отчетливы, хотя и несколько размыты сыростью.

…Нелепый случай привел почтальона в квартиру Шорохова как раз в тот момент, когда хозяин отсутствовал. Спустившись к консьержу, почтальон оставил пакет для «господина красного торговца», а шпик ринулся на улицу: время было еще раннее – Шорохова можно заметить издали. Он увидел Шорохова возле следующего перекрестка – тот выходил из проходного двора следом за высоким, лощеным, европейского вида мужчиной. Поначалу шпик не стал связывать воедино Шорохова с этим европейцем, а потом себя за это бранил, поскольку Шорохов отправился домой и, ни с кем более не встретившись, поднялся к себе по черной лестнице.

Однако того европейца шпик заметил и не преминул об этом сообщить господину Нолмару – шпик тоже был немец, их было еще много в здешней полиции, а своим эстонским начальникам сообщать не стал – боялся нахлобучки за ротозейство.

– Я так много слышал про вас от Романа, и я не ошибся в своих представлениях.

– Заходите. Вы забыли, что зовут меня Лида, милый Репин.

– Называйте меня просто Рублев, – улыбнулся Исаев.

Он отметил, что лицо Лиды Боссэ относится к тому редкостному типу женских лиц, которые совершенно не меняются после сна: глаза – ясные, самую малость припухшие, но это придавало им какую-то детскую прелесть, а ведь каждый мужчина – это Исаев вывел для себя точно – обязательно ищет в женщине ребенка.

– Хотите кофе? – спросила Лида. – Я собираюсь завтракать, я не могу говорить о серьезных вещах на голодный желудок. У меня будет бурчать в животе, а вы станете делать вид, что ничего не слышите, вместо того, чтобы засмеяться, а это будет меня злить, а когда женщина злится – она омерзительна. Разве нет? Вот читайте газеты – русские, эстонские и немецкую, скучную, как газон, а я через десять минут напою вас и накормлю.

Он взял со столика «Последние известия». На первой полосе жирным шрифтом было набрано: «Второй боевик фабрики “Унион” – “Молниеносная миллионерша”. Грандиозная программа! Драма в семи актах! Небывалая игра артистов! Удини на аэроплане! Удини борется с водолазом и перерезает ему шланг! Удини приручает обезьян – людоедов джунглей!»

Чуть ниже: «Сегодня в кафе “Золотой лев” концерт и танцы между столиками – фокстрот и шимми». И рядом: «Завтра в “Вилле Монрепо” вечер в пользу артистов! Участвуют Замятина, Боссэ, Тхала, Тиман, цыганский хор Коромальди. За вход плата повышенная. Начало кабарета в 10 часов вечера». На третьей полосе Александр Черниговский разбирал новую постановку в «Русском театре»: “Ревизора” ли видим мы? Где горький гоголевский смысл, где разящий хлыст сатиры? На смену всему этому пришло горестное сожаление по ушедшему, по всему тому, что определяло быт и уклад поместной России. То, что должно вызывать гнев и презрение зрителя, в постановке г-на Кассера, наоборот, рождает умильное переживание по утерянному с победой большевиков! И это в то время, когда мы должны воспитывать нашу молодежь в готовности отдать лучшие порывы юности, а если потребуется, и жизнь в борьбе за освобождение Родины! Если бы г-н Кассер задумал сделать «Ревизора» как сатиру против большевизма, против уродства Совдепии, погрязшей в чинопочитании, – тогда он заслужил бы наше гражданское спасибо, ибо ничем нельзя зажечь людские сердца, кроме как глаголом».

– Чем увлечены? – спросила Боссэ, выходя из ванной. Была она одета в серое платье, легко и просто причесана, и пахло от нее хорошим мылом.

– Черниговским.

– Милый Сашечка… Голодает… Мы его подкармливаем. Он славный, только озлоблен, на ежика похож.

– Бедный ежик.

– Я покупаю к утреннему кофе печенье – его пекут здесь напротив по моему рецепту. Вы подождете пять минут?

– Подожду, – ответил Исаев и показал глазами на телефонный аппарат.

Боссэ отрицательно покачала головой и чуть кивнула на окно: Исаев понял, что она будет звонить не отсюда, вероятно, для этого и было придумано печенье. Он еще раз внимательно посмотрел на нее, и она ему чуть улыбнулась и пошла к вешалке. Он ее опередил, помог надеть плащ и протянул маленькую, плетенную из соломки сумочку.

– Нет, спасибо, там мне готовят пакет, чтобы удобнее и нарядней нести. Читайте газеты, отдыхайте, я сейчас.

Он сел к столу, пролистал еще раз газеты и отложил их с досадой; поднялся, отошел к окну, выглянул на улицу. Через булыжную дорогу, чуть раскачиваясь на каблучках, бежала Боссэ с огромным, но, видимо, очень легким свертком в руках.

– Вот и я, – сказала она, ставя сверток на стол. – Я взяла много необычайно вкусных вещей.

Она включила граммофон – новую американскую модель – и поставила Моцарта.

– Он утренний композитор, – сказала Лида, – после него так прелестно жить на свете. Я позвонила к Роману. Он сказал, что все будет хорошо и что «товарищи уже начали наблюдение за всеми объектами».

– Спасибо.

– Пожалуйста, называйте меня хотя бы Лидой. Или мадемуазель Боссэ, а то вы говорите со мной как со столом.

– Это в традициях русского театра – стол ли, шкаф.

Лида рассмеялась.

– Что вы? – спросил Исаев, зараженный ее весельем.

– Первый раз вижу интеллигентного человека – оттуда…

– Откуда? – не понял Исаев.

– Из ЧК, – тихонько прошептала она.

– Ну, спасибо, – сказал он, – тронут…

– Угощайтесь дарами Ревеля. Особенно вкусны белые пирожные со сливочным кремом. А вот «наполеон» сегодня неудачен, слишком сухой…

– Я не ем сладкого, Лида.

– А я-то старалась, дуреха. Все ваши – необыкновенно застенчивые люди, только за компанию едят, а ведь я – на жесточайшей диете…

– Ну, давайте, я – «наполеон», а вы – одно сливочное.

– Ох, какой хитренький – я женщина волевая. Не буду.

– С вами сразу легко: это – редкое качество у наших женщин.

– А я не совсем ваша женщина, – ответила Лида, – папа – француз, а мама – эстонка.

– Вы давно с нами?

– Два года…

– Отчего вы сказали, что я – первый интеллигентный «оттуда»?

– Потому что остальные добрые, но все какие-то стальные, а не плотские. И сразу смотрят, нет ли отдушины в соседний номер с фонографом, будто я сама этого до смерти не боюсь… А потом вы Рублева назвали… «Буржуй проклятый, иконы писал» – так мне один ваш сказал.

– Это пройдет.

– Я за это Богу молюсь… Я верующая, вы это, пожалуйста, запомните и при мне никогда не ругайте Христа.

– Вы православная?

– Я никакая. Я просто в Бога верю. У меня вообще-то богов много – Христос, Бах, Толстой… Иногда собеседник делается Богом – но это ненадолго. Мой муж был Богом… Я не сумасшедшая, просто я всегда говорю то, что думаю, – иначе как-то совестно людям в глаза смотреть. Хотите еще кофе?

– С удовольствием.

– Господи, не отказывается! Ура! Власть переменилась! Вы на прощание скажете: «Товарищ, береги себя», – или нет?

– Скажу.

– Жаль. А то б вы мне совсем голову вскружили. Я очень влюбчивая, Максим Максимович, – вас так надо называть? Максим Максимович, почему вы – с ними?

– А вы?

– Ну, это дурно – вопросом на вопрос.

– В общем-то верно. Как отвечать – я вас толком не понимаю: где кокетничаете, где вправду интересуетесь?

– Ну, я не знаю где и как… Разве я могу сама себя разделять? Ваши себя так контролируют, так уж контролируют – оттого за ними и следят. Надо все время быть самим собой – как Бог на душу положит. У меня есть леденцы. Хотите?

– Спасибо. Не хочу.

– Да ну вас к черту… Ничем не угодишь…

– Экая вы, – заметил Исаев, – «даешь эмансипацию»!

– Что вы! – ужаснулась Лида. – Мне во сне дети снятся с оборочками и в панталончиках. Ну что же вы молчите: я видела, как вы собрались мне ответить. У вас брови сросшиеся – значит вы, злой ревнивец.

– Ну и хитрющая же вы.

– Я? Ужасно хитрая. А что? Хитрость – это второй ум… Вы тоже в тюрьме сидели? Мучили вас, да?

– Нет. Все у меня благополучно. Даже успел лицей кончить, курс математики начал слушать…

– Какой вы молодец! А то я иногда рассуждаю: ну зачем, зачем я с ними? Все мои против них, а я с ними, и расстреляют еще как шпионку! Знаете, как расстреливают: чик – и нету. На остров бросят, а скажут, что пытался убежать и ранил конвоира. О, я знаю, чего вы хотите! У меня есть американские сигареты. С медом. Угадала?

– Угадали.

– Я умею читать мысли по глазам. Мне предлагали контракт по Южной Америке – «сеансы чудес мадемуазель Боссэ».

– Отказались?

– Антрепренер сразу стал лезть ко мне за корсет. И потом я могу отгадывать по вдохновению. Профессионально – я только на сцене выдрющиваюсь. И – деньги на бочку. Ну? Что вы молчите?

– Я жду.

– Чего?

– Сигарет.

– Это я вас обманула. У меня их нет. Просто я для себя угадывала, чего вы хотите.

– Лида, спасибо за кофе – я у вас хорошо отдохнул, а теперь мне пора.

Боссэ покачала головой:

– Роман просил меня быть с вами. Знаете, если вы со мной пойдете, все на меня будут смотреть – я же смазливая, и у меня глаза с блудом. А потом он просил вас заболеть. Он сказал, что мы вас навестим, когда врачи поставят первый диагноз… Не верите мне – шифром разговариваете, думаете, что я дурочка, как все женщины. А мне Антон Иванович говорил, что мудрее меня нет женщины.

– Деникин?

– Да. Необыкновенно милый человек. Я не понимаю, отчего вы его ненавидите? Надо было послать к нему хорошего агитатора, и он бы перешел на вашу сторону. Я пыталась ему все объяснить, но я же не специалист в этой области…

– Интересно, что вам Антон Иванович ответил?

– О, я запомнила, он очень смешно мне ответил. Он сказал, что если английскому лакею сказать «спасибо» за работу, он тогда вас на всю жизнь запомнит и отблагодарит, а нашему скажи – Антон Иванович тут замолчал надолго, глаза все тер пальцами, – так неминуемо решит, что ты блажной, и не преминет тебя облапошить, а если замечание сделаешь – так начнет кол из плетня дергать…

– Добрый человек, Антон Иванович, – усмехнулся Исаев.

– Ну, началось! Я этого больше всего боялась… Почему вы так жестоки? Почему вы не ищете путей к миру, а норовите заменить заповедь «не убий» на новую: «ответь ударом на удар»?!

– Помните, у Екклезиаста? «Ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя родился в царстве своем бедном». Ну, вышли? Вышли. Снисходительность – свидетельство доброты? А снисходительность к нации – это как?

– Вы философ? Тогда отчего сердитесь? Даже стали Екклезиаста приводить, а я его в жизни не читала.

– Плохо.

– А вы почему этого Екклезиаста защищаете?

– Я защищаю свою точку зрения; а вы – прелесть. Все-таки давайте-ка мы ослушаемся Романа, и я потихоньку пойду один.

– Роман будет волноваться. Хотите, погадаю по Лермонтову.

– Хочу.

– Говорите страницу.

– Сто шестая.

– Ага. Один плюс семь – вы в семерку верите!

– Угадали.

– Вот видите. А строчка какая?

– Первая.

– Снизу или сверху?

– Сверху.

– «Когда надежде недоступный…» Это что-то мало. Давайте дальше посмотрим… «Не смея плакать и любить». Ага, так! «Когда надежде недоступный, не смея плакать и любить, пороки юности преступной я мнил страданьем искупить…»

Исаева поразило, как преобразилось лицо Боссэ:

 
Когда былое ежечасно
Очам являлося моим
И все, что свято и прекрасно,
Отозвалося мне чужим,
Тогда молитвой безрассудной
Я долго Богу докучал
И вдруг услышал голос чудный.
«Чего ты просишь? – он вещал. –
Ты жить устал? но я ль виновен;
Смири страстей своих порыв,
Будь, как другие, хладнокровен,
Будь, как другие, терпелив.
Твое блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся вдаль…
 

Лида опустила книжку на колени, долго сидела молча, зажгла Исаеву спичку, когда он кончил разминать папиросу, и сказала очень серьезно и просто:

– А смотрите-ка – ни одного восклицательного знака.

Исаев поднялся:

– Прелесть вы, Лида… До свидания… Пора…

Лида отрицательно покачала головой.

– Нет уж, – сказала она, – один вы никуда не пойдете…