Текст книги "Межконтинентальный узел"

– Мешай на здоровье, – улыбнулся Степанов. – Мне лучше работается, если мешают…

– Знаешь, я напридумывал всякую ерунду для нового фильма, а здесь вдруг понял, что я записывал никакую не ерунду, а правду, неведомую мне ранее… И сделалось еще страшнее – ну ее к черту! эту правду! Хочу снимать развлекательное кино, с Аленом Делоном и Бельмондо! Пусть палят из двустволок! Спасают проституток, открывая в каждой из них новую богоматерь!..

– Ты когда отдыхал последний раз?

– А ты?

– Если мы взяли на себя тяжкое бремя быть психами и работать без отдыха, – заметил Степанов, – то и за это приходится расплачиваться… Работа – добро, а разве добро бывает безнаказанным? – Он усмехнулся. – Ничто так не подвержено опале, как желание сделать благо ближним… Тебя не посещало желание лечь в психушку, чтобы в череп вмонтировали спасительный датчик спокойствия?

Кузанни долго молчал, потом, приблизившись к Степанову, тихо сказал:

– У меня такое ощущение, что сейчас в Штатах задействованы какие-то мощные таинственные силы, они предпринимают все возможное, чтобы сорвать не столько нынешние переговоры, сколько те, главные, которые должны состояться.

– Задавать вопрос «почему», видимо, наивно?

– Безжалостно. Потому что я на него не могу ответить. Идет схватка гигантов. И в этой чудовищной схватке магнатов тот, кто строит страшные бомбардировщики, ныне подобен агнцу божьему в сравнении с молодыми интеллектуалами, которые вложили свои миллиарды в ракетные комплексы… «Как авиация в свое время пришла на смену пассажирским лайнерам – в смысле массовости и скорости перевозок, – так и авиация ныне обязана уступить место ракетам». Все остальное, говорят они, все эти разговоры об агрессии, сдерживании, гонке вооружений, космических зонтах, от лукавого. «Старцы, отойдите с дороги прогресса!» А дело упирается в то, кому конгресс отпустит миллиарды: им или их авиаконкурентам. «Локхид», который и мы и вы столь зловеще расписывали в газетах, сегодня более приемлем мирному выходу из конфронтации, чем устремления ракетных интеллектуалов…

Это та правда, которую я угадал… Но я не гений, чтобы придумать финал – сценарий без финала не существует. Я беспомощен… А взятые у продюсера деньги нужно отработать. Как?

– Интересно, – ответил Степанов. – Только знаешь что? Пожалуйста, не сердись на Стивена, у нас с тобой нет никого ближе детей… И мирись, иначе не сможешь работать…

Работа-III

Профессор Яхминцев, начальник отдела, в котором работал Иванов, был высок и статен; седая шевелюра тщательно уложена; волосы, несмотря на то что профессору давно исполнилось шестьдесят с лишком, казались густыми, словно бы проволочными. «Неужели лаком пользуется, – подумал Славин, – вообще-то ерунда, пусть себе, но в каждом из нас с юности заложено нечто такое, через что невозможно переступить. На Западе многие мужчины делают маникюр, и это в порядке вещей, хотя дьявольски дорого, а для меня такой человек отвратителен, я им брезгую, прекрасно при этом понимая, что не прав».

– Нет, нет, Иванов – весьма недюжинное явление в науке, – убежденно повторил профессор. – Кладезь идей, содержательный человек…

– А почему же тогда его держат в черном теле? – спросил Славин.

– То есть? – Яхминцев удивился.

– Если он «кладезь идей», то отчего бы ему не возглавить лабораторию?

– Ах, Виталий Всеволодович, сколько раз ему это предлагалось!

– На каком уровне?

– На соответствующем… У нас с ним отношения весьма сложные… Вам, видимо, об этом уже говорили, я же знаю, вы готовите публикацию… Наш институт подобен бабьему царству, хотя работают в основном мужчины: никаких тайн, всё всем обо всех известно. Так вот, несмотря на сложность, существующую в наших отношениях, я трижды называл его кандидатуру на должность заведующего лабораторией…

– И что же?

– Как всякое новое дело, сначала надобно конституировать задумку, согласовать вопрос, выбить штаты, помещение, персональные оклады, внести в план… Без труда не вытащишь и рыбку из пруда, все новое рождается в муках, увы… Георгий Яковлевич съездил в главк, там ему предложили написать проект письма, он подготовил, но ведь ум хорошо, а два лучше, посмотрели мудрые люди, внесли замечания, попросили подработать текст, а как же иначе, не всем дано понимать хитрости управленческого аппарата, для них каждая запятая таит в себе особый смысл…

Славин почему-то вспомнил, как на читательской встрече Михалков рассказал любопытный эпизод. В сорок третьем году его искали по всему фронту, нашли на аэродроме (он тогда работал корреспондентом газеты «Сталинский сокол»), потащили к маленькому По-2: «Скорей, Сергей Владимирович, в штабе фронта на ВЧ вас ждет Ворошилов, велено срочно доставить для разговора!» Ворошилов действительно ждал на проводе; поздоровавшись, сказал: «Товарищ Сталин просмотрел верстку гимна… Во второй строфе в первой строке у вас запятая и тире… Товарищ Сталин интересуется, нельзя ли убрать тире. С точки зрения, как он заметил, геометрии текста государственного гимна это тире чрезмерно фокусирует внимание читателя на такого рода знаке, единственном во всем тексте. Он просил посоветоваться с вами и Эль-Регистаном: не будете ли вы возражать, если он снимет тире? Или вы настаиваете на том, чтобы сохранить этот знак препинания? Может быть, он для вас крайне важен в силу каких-то чисто профессиональных причин?»

Профессор между тем продолжал:

– Конечно, это отнюдь не просто – начать новое дело: открыть лабораторию, подобрать штат единомышленников; все надо заранее утрясти, согласовать, осметить… Георгий Яковлевич помотался по коридорам главка, попыхтел на заседаниях да и махнул рукой: «Я уже потерял месяц, а конца-краю согласованиям не видно, пропади все пропадом, буду лучше заниматься своим делом!»

– А кто заинтересован в этой лаборатории?

– Наука, естественно. Да и промышленность спит и видит такого рода центр новых идей.

– Так отчего же Иванову никто не помог?

– Мои советы он отвергает с ходу. – Яхминцев вздохнул. – Хотя, поверьте, кроме добра, я ему ничего не желаю… А министерский чиновник мало в чем заинтересован. Категория конечного результата труда отрасли никак на него не проецируется – зачем ему лишние хлопоты. День прошел, и ладно! Я уж и на хитрость пошел, – усмехнулся Яхминцев, – через тех, кто дружен с Ивановым, посоветовал: «Заинтересуй тех, от кого зависит решение вопроса в главке, пригласи в будущую лабораторию хоть на полставки, предложи защититься… Кто не хочет получить научное звание? Лучшая гарантия от возможных неурядиц или реорганизаций в аппарате…» Так он сразу же медведем поднялся: я вам не торгаш, и все такое прочее…

– Вообще-то он верно поднялся, не находите?

Яхминцев покачал головой:

– Нет, Виталий Всеволодович, не верно. Я, знаете ли, поклонник системы Станиславского: жить следует в предлагаемых обстоятельствах. Всякие там штучки Мейерхольда – буффонада, авангардизм, сиюминутность, беспочвенность – не по мне. Если ты по-настоящему предан идее отечественной науки, иди на все! Ползи ужом, смеши, как скоморох, плачь скупою слезой, это особенно ценится, можешь приболеть – убогих любят, они не страшны. Главное – получить базу, потом пойдет дело!

– Ой ли? А не может ли во время такой скоморошьей игры произойти некий слом личности? Я не очень-то знаю людей, которые бы тайно крались к открытию… К новому идут с открытым забралом…

– Ну да, конечно, – Яхминцев посмотрел на Славина своими холодными, несмеющимися глазами, – все верно, только, изволите ли видеть, я прагматик, из комсомольского возраста, к сожалению, вырос, живу и работаю в предлагаемых обстоятельствах и, повторяя слова Пастернака, которые тот написал в одной из своих телеграмм, «положа руку на сердце», тоже кое-что сделал для отечественной науки. Я был готов взять на себя организационные хлопоты, потерять и полгода в походах по заседаниям и комиссиям, но разве Иванов согласится работать вместе со мной?! При том, что он весьма и весьма талантлив, гордыня в нем воистину феноменальная, не зря он Вагнера более всех других композиторов любит, особенно «Полет валькирий».

– Это всегда в нем было?

– Знаете, я не люблю говорить о ком бы то ни было за глаза. Конечно, ему не просто смириться с тем, что он – в некотором роде уникум, человек с мировым именем – работает под моим началом…

– Простите, профессор, мой вопрос: если вы считаете его истинным талантом, то отчего бы вам не уступить ему свое место? Вы, как я понял, радеете не о своей роли, но прежде всего о судьбе отечественной науки…

– Именно потому, что я радею о судьбе русской науки, мне и приходится – несмотря ни на что – сидеть в этом кресле. Приди Иванов, он бы разогнал отдел, привел бы ватагу молодых авантюристов без роду и племени, для которых нет ничего святого, и начал бы, что называется, с чистого листа. Я против кардинальных ломок, Виталий Всеволодович, стою за эволюционный путь развития – опять-таки в предложенных обстоятельствах… Я, кстати, не очень понимаю: какого рода статью вы готовите?

– Статью-раздумье, – ответил Славин.

– Это как?

– Очень просто: берется факт, жизненная коллизия, и журналист высказывает свое отношение к происходящему…

– Очень важное дело, – согласился Яхминцев. – В «Литературной газете» самые читаемые материалы именно такого рода… Вы посоветовались с Иннокентием Владимировичем?

– А кто это?

– Валерьянов, наш куратор в министерстве…

– Нет.

– Но вы намерены встретиться с ним?

– Считаете, что нужно?

– Полагаю, необходимо.

– Почему?

– Вы по образованию не математик?

– Увы, нет.

– Вы хорошо ответили… «Увы, нет»… Обратили внимание: сейчас тяга к технике уступила место гуманитарному направлению? Снова лирики начали одолевать…

– Не в лириках дело, – возразил Славин. – Просто инженер зарабатывал у нас меньше рабочего средней квалификации… Сейчас, думаю, положение изменится.

– Вашими бы устами да мед пить, – вздохнул Яхминцев. – А по поводу визита к товарищу Валерьянову я не случайно сказал… Поймите, я в довольно трудном положении: Иванов говорит обо мне все, что ему вздумается, у него какой-то маниакальный пункт ваш покорный слуга… Я не смею уравниваться с ним: во-первых, потому, что считаю это недостойной склокой, а во-вторых, я руководитель. То, что позволено быку, не позволено Юпитеру. Я отвечаю за коллектив, а это достаточно большая честь, чтобы поддаваться эмоциям.

– У вас с ним давно такие отношения?

– Честно говоря, не помню…

«Помнишь, – подумал Славин. – С пятьдесят второго года, когда ты нес по кочкам “лженауку”, именуемую кибернетикой, “зловредный бред псевдоученого Винера”, а Иванов стоял за нее горой и был с твоей помощью отчислен из аспирантуры за “проповедь чуждых советскому ученому влияний буржуазного Запада”».

– Я ничего не стану писать, не показав заготовку статьи вам, – пообещал Славин. – И товарищу Валерьянову, как вы посоветовали. Поэтому ответьте, пожалуйста, на ряд вопросов личного, что ли, плана. Можно?

– Извольте… Если это не будет входить в противоречие с моим понятием мужского благородства…

– Что делал Иванов после того, как его отчислили из аспирантуры?

Яхминцев долго, не мигая, смотрел в глаза Славина. Взгляд его словно бы старался оттолкнуть собеседника; лицо было неподвижным, замершим.

– Если мне не изменяет память, из аспирантуры его отчисляли дважды…

– Мне известен один эпизод такого рода… С чем он был связан?

– С кибернетикой, – после некоторой паузы ответил Яхминцев. – А про историю с Милой Ковальчук не слыхали?

– Нет. – Славин покачал головой. – Не слыхал.

– Вполне романтическая история… Была у нас такая студентка… Дивная красавица… С длинной косой, знаете ли, статная, приветливая… Словом, Иванов жил с ней больше года, а когда Мила забеременела, отказался оформить их отношения, бросил девушку на произвол судьбы…

– Плохо.

– Да уж, хорошего мало…

– Это случилось еще до передряги с «низкопоклонством» перед кибернетикой?

– Да, примерно за год. Или полтора, разве упомнишь…

– Было общественное разбирательство?

– Да, поначалу исключили из комсомола, но горком оставил его в рядах… Со строгим выговором… А из аспирантуры отчислили… И если бы не постоянное покровительство академика Крыловского, не было бы сегодня профессора Иванова…

– А кто поднял вопрос о его вторичном отчислении?

– Ах, Виталий Всеволодович, кто старое помянет, тому глаз вон… Стоит ли сейчас касаться этой темы? Время было сложное, крутое, мало ли кто мог подбросить идею? Мир науки – сложный мир. У нас тоже есть свои Моцарты и Сальери… Мне сдается, что инициатором дела был профессор Ткачук, покойный ныне…

– Инициатором был Леонид Романович, – сразу же ответила Людмила Павловна Ковальчук – та самая Милочка…

– Яхминцев? – уточнил Славин.

Женщина кивнула; несмотря на то что ей было уже под пятьдесят, черты лица сохранили красоту, седина еще больше подчеркивала молодость, сокрытую в ее огромных, зеленоватых, с коричневыми крапинками глазах; морщин почти нет; фигура ладная, спортивная, только косы, о которой говорил Яхминцев, не было – вполне современная, короткая стрижка.

– А первый раз? Вы извините мне этот вопрос, Людмила Павловна… Я имею в виду первое отчисление из аспирантуры…

– Мне бы не хотелось об этом говорить…

– Я понимаю. Но мне очень нужно, чтобы вы ответили…

– Жора… Георгий Яковлевич особый человек… Вроде танка, – грустно улыбнулась Ковальчук. – Когда он идет к чему-то, ничего вокруг не видит, только цель… Мне до сих пор стыдно за то заявление, что я написала… Ведь его исключили из-за моего письма… Персональное дело о моральном разложении со всеми вытекающими отсюда последствиями… Жо… Иванов говорил: «Погоди, дай мне защититься, я не могу делить себя между детищем и дитем, такое уж я дерево…» Бабы дуры, если б нас матери пороли за истеризм, а то ведь, наоборот, поощряют: «Борись за свое счастье». Кстати, текст мне Яхминцев продиктовал, уверял, что после того, как он покажет мое письмо Жоре, тот сразу же пойдет в загс, ему, говорит, толчок нужен, он неподвижный. Есть люди с врожденным ускорением, а есть заторможенные, живущие только своей мечтою, им на все наплевать, только бы получилось задуманное. Нет, не хочу я об этом, я себя чувствую такой дрянью, такой мещанкой… До сих пор не могу понять, когда любовь стала приобретать форму собственности…

– Вы не виделись с Ивановым после того, как его отчислили?

– Ну отчего же… Виделись… Он ещё поцеловал меня и сказал: «Какая же ты дура! Слава богу, что все получилось так, пока ты молода и красива…»

– А ребенок? У вас есть ребенок?

Женщина покачала головой:

– Я только могла об этом мечтать… Не было никакой беременности… Я дважды приходила к нему, пыталась объяснить… Да разве объяснишь?

– Как он жил, когда его отчислили из аспирантуры?

– Продолжал работать. Дописал диссертацию… За полгода закончил…

– А чем он жил? – повторил Славин. – Деньги откуда?

Женщина вдруг улыбнулась; в ее улыбке были грусть, любовь, нежность, память.

– Он в преферанс обыгрывал торговцев из овощного магазина… Математик, поразительно чувствует комбинации в картах…

«Полковнику Славину.

За три дня до появления в обращении сторублевой купюры, заложенной в контейнер ЦРУ, на квартире Иванова собрались, как и обычно по пятницам, народный артист РСФСР Василий Аркадьевич Тубин, генерал-лейтенант Алексей Карпович Шумяков и кандидат физических наук, помощник академика Крыловского по связям с промышленностью Геннадий Александрович Кульков.

Полковник Груздев».

Работа-IV

Василий Аркадьевич Тубин бросил на пол шинель и, поискав глазами костюмера Галю, закричал:

– Надо же следить за реквизитом, голубушка!

– Чем и занимаюсь, – спокойно ответила та, продолжая вязать шарфик.

– Но по роли я батальонный комиссар! – продолжал неистовствовать Тубин. – А вы мне приляпали кубари – политрук! Это же совершенно разные характеры!

Славин, стоявший в павильоне возле камеры, недоуменно посмотрел на режиссера фильма Сазонова:

– При чем здесь петлицы и характер?

Тот пожал плечами:

– Это необъяснимо. Артист. Совершенно особая психология. А может, роль не выучил. Артистам платят мало, вот и вертится: на радио почитает, на телевидении снимется, в Бюро пропаганды киноискусства подрядится на выступления, – времени-то на искусство и не остается… – вздохнул Сазонов. – Пока будут менять кубари на шпалы, поучит.

– Это удобно, если я с ним поговорю перед съемкой?

– Да, бога ради… Мы начнем работать не раньше чем через час.

– Так долго готовитесь?

– Свет надо ставить, а у нас аппаратура тридцатых годов, рухлядь. Обязательно что-нибудь в декорации отвалится, пойдут искать постановщика, чтоб он гвоздь прибил. Найдут, уговорят, прибьет, а тут перерыв… Осветители его неукоснительно соблюдают. Они никак не заинтересованы в результатах работы съемочной группы, живут на зарплату, наш успех или провал их мало волнует. Попьют осветители чайку, а Тубин скажет, что ему пора на спектакль, – вся съемка сорвана. Так и живем…

– «Земля у нас обильна, порядка ж нет как нет», – усмехнулся Славин.

– Графом Алексеем Константиновичем Толстым пробавляетесь? – поинтересовался Сазонов. – Рискованно, весьма рискованно.

– Почему? – задумчиво рассматривая из темноты павильона лицо Тубина, спросил Славин.

– Сейчас появился целый сонм защитников дореволюционной истории России, стоят на страже величия державы, ее традиций.

– Правильно делают, по-моему.

– Ой ли? Гипертрофированная любовь ко всему своему – даже к тому, что кроваво и темно, – к добру не приводит. Я понимаю, Донской, Радищев, Чайковский, но когда иные радетели квасного патриотизма начинают меня убеждать, что Николай Первый был вполне интеллигентным человеком, чугунку в России построил, мне делается стыдно перед Пушкиным и Лермонтовым.

– Ну, такого рода монархические настроения просто неинтеллигентны, – заметил Славин, – и свидетельствуют о малой научной подготовленности собеседника. Не обращайте внимания, нервы сбережете…

– Нервов вообще не осталось, ошметки…

– Скажите, а Тубин в экспедиции всех в преферанс обыгрывает?

– Ах, вам и это известно? Ну и пресса… Да, он играет жестко, красиво играет, школа Иванова, ничего не скажешь.

– Школа Иванова? А кто это?

– Его приятель, математик… Поразительный мужик! Мозг как компьютер… Но он не только математик, он великий артист и психолог. Играет каждого участника пульки, рисует себе его психологический портрет, только поэтому и обставляет всех нас.

– Всегда?

– По-моему, всегда.

– Помногу?

– Да уж не на рубль.

– А куда деньги девает?

– Гуляка… Осталась пара-тройка мужских лет, потом старость, вот и торопится…

– Хорошо его знаете?

– Он к Тубину прилетал в Ялту, когда мы там работали. Я еще снял его в эпизоде, где гоняют на водных лыжах, он утер нос профессионалам.

– У нас нет профессионалов, – улыбнулся Славин. – Наш спорт любительский… Днем слесарь на заводе, а вечером едет в «Лужники» играть против сборной ФРГ, разве нет?

…Славин пошел на съемочную площадку, под свет юпитеров, к Тубину; тот сразу же сказал, что Митя Степанов его старый друг.

– Хочу сняться в его сценарии, но он мне одних злодеев предлагает, а на злодеях звание народного артиста Союза не получишь, нужна галерея положительных образов, да и премию дают только тем актерам, которые играют передовиков; удивляюсь, как Броневому дали орден за Мюллера…

Славин поинтересовался:

– А какое значение для роли имеет то, что вместо шпал вам повесили кубари на петлицы, Василий Аркадьевич?

– Не понятно? – удивился тот искренне.

– Совершенно не понятно.

– Никто не понимает трепетную душу артиста, – вздохнул Тубин. – А жаль. Если я батальонный комиссар, то и ощущаю себя по-комиссарски… Политрук – низшее звено политработников, надо искать свою краску, манеру поведения, а в режиссерском сценарии было: батальонный комиссар. К этому я и готовился, Симонова перечитал, Гроссмана, Бондарева с Быковым, Бориса Васильева… Нафантазировал характер, в сценарии-то один контур, не слова – жестянки, сплошная функциональность… И – на тебе, политрук!

– А какая награда на гимнастерке… Это тоже важно для артиста?

– Невероятно! Однажды я играл в довольно большом эпизоде – роль маршала Мерецкова. Вы себе не представляете, какую летящую радость я испытывал все то время, пока носил маршальскую форму со Звездой Героя…

– А в преферанс это играть не мешало? – усмехнулся Славин.

– Что вы! Какой там, к черту, преферанс! Я не мог взять в руки карты! Я был в образе полководца! У меня сон пропал, врачи седуксен прописали!

– А вы бы Иванова сыграть смогли?

– Егора?

– Да.

– Если б написали, смог. Характер. Камень. Махина. И при этом нежный ребенок. В нем мало кто видит мальчика, решившего доказать миру свое право на мечту. Он же прячется от людей, придумал себе имэдж[8]8
  Выдуманный образ.


[Закрыть], под ним и живет…

– Но у него ни Звезд нет, ни лауреатств… Лацканы пустые, один характер, – поддел Славин.

– Звезды будут, – убежденно ответил Тубин. – И лауреатство тоже. Обидно, конечно, если посмертно…

– Кто у вас в пятницу проиграл? – лениво поинтересовался Славин. – Говорят, рубка была любопытнейшая…

– Гена пролетел как голубь.

– Кульков?

– Да. – Актер расхохотался. – Слыхали историю про то, как хоронили преферансиста, который умер от разрыва сердца, взяв две взятки на мизере?

– Не слыхал.

– Но в преф играете?

– Если только в поезде.

– Тогда поймете… Хоронят покойника коллеги по зеленому столу, скорбно идут за гробом, а один участник пульки шепчет другому: «Если бы я зашел к нему восьмеркой треф, – и кивает на гроб, – он бы потащил не две, а шесть взяток…»

– Странно, я встречался сегодня с Ивановым, – посмеявшись над анекдотом, заметил Славин, – и он не произвел на меня впечатление человека, живущего под имэджем…

– Это, знаете ли, вопрос талантливости… Если вы сразу же замечаете, что человек играет, – тогда, конечно, неинтересно; провинция наигрывает так, что швы видны. Только личность вживается в образ, который ею задуман и выбран… Помните, у Пастернака: «Пройду, как образ входит в образ и как предмет сечет предмет».

– А как бы вы играли Иванова?

– Не понял. Что значит – как бы играл? Так, как его образ написал бы сценарист…

– Допустим, сценарист его не знает. Но вам предлагают материал, где есть ученый, похожий на Иванова… Вы вправе предложить свое прочтение образа?

– Зависит от режиссера. Знаете, анекдот есть. Пришел человек в исполком и спрашивает: «Скажите, у меня право на отдых есть?» – «Есть». – «А право на использование свободного времени по своему усмотрению?» – «Есть». – «А я могу…» – «Не можете!» Право есть, а мочь – не моги! Эпохальный анекдот, а? Вот и режиссеры. Один принимает задумку актера: все можно, ищи! А другой снимает тебя, как мартышку, да еще заставляет считать про себя, пока руку ко лбу поднимаешь, и чтоб непременно досчитал до пяти, ни больше ни меньше; таким он видит жест, понимаете?

– Ну а если режиссер ваш союзник?

– Черт его знает… Тогда, конечно, я бы предложил ему свое видение… Вы с мамашей Жоры не знакомы?

– Шапочно…

– Посмотрели бы вы, как он выводит ее гулять по воскресеньям в парк… Она из дворян, аристократка… Почти ничего не слышит и все отчитывает Жору, отчитывает – и то он делает не так, и это… Надо иметь его выдержку, чтобы улыбаться, шутить, обещать исправиться… Каждый год половину своего отпуска тратит на старуху – вывозит под Зарайск, там у ее отца имение было… А послушайте, как он грохочет на ученых советах?! Никаких авторитетов…

– Нечто подобное уже было в кино, – заметил Славин. – Нежность к матери, грубость на работе… Не помню только в каком… И мне это показалось несколько искусственным, чересчур прямолинейным…

– Мир устал от простоты, ищут искусственность, только бы поразить… Жаль… «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в эту удивительную простоту…»

– Любите Пастернака?

– Вот кого бы сыграть…

– Это действительно интересно, – согласился Славин. – Хотя далеко не просто…

С колосников, окружавших съемочную площадку, оператор крикнул:

– Мы готовы, мастер!

– За работу! – Режиссер хлопнул в ладоши. – Начнем снимать!

Тубин обернулся к костюмерше – на шинели были две шпалы.

Он поправил пояс, и Славин поразился той перемене, которая в считанные доли секунды произошла с актером: лицо его сразу же отвердело, лоб стал выпуклым, нависли надбровья, а нижняя челюсть чуть выступила вперед, придав его облику выражение суровой решительности…

– Спасибо вам, – сказал Славин актеру. – Счастливой съемки.

– К черту, – ответил Тубин иным, начальственным голосом. – Если с мамашей уже было в кино – добрый сын и так далее, – тогда можно поискать ключ в отношениях Егора с женщинами: хряк ведь, ни фигуры, ни лица, а как они льнут к нему! Будто мотыльки летят на огонь…

– Почему? Как вы думаете?

– Потому что добрый. А никто в мире так не нуждается в доброте, как женщина…

…Генерал-лейтенант Шумяков посмотрел на Славина с нескрываемым удивлением:

– ЧК интересуется преферансом?

– Нет. Этим ЧК не интересуется. Меня занимает только один вопрос: кто у вас крупно проиграл в прошлую пятницу?

– Кульков.

– А чем он расплачивался?

Шумяков недоуменно пожал плечами:

– Понятно, деньгами. Он крупно подсел на мизере, ловля была интереснейшей… А в чем дело?

– Я объясню. Но сначала мне надо выяснить, какими купюрами расплачивался Кульков. Это крайне важно, Алексей Карпович.

– По-моему, он положил на стол сотенную. Но я как-то не очень обратил на это внимание. Для меня игра, как понимаете, не есть средство заработать четвертной билет, а способ снять стресс; работа, сами понимаете, какая…

– Понимаю, но мне хочется, чтобы вы всё вспомнили, по возможности, точно…

– Я могу позвонить Иванову. Он снял весь выигрыш, надо полагать, помнит подробности. Но вы все же объясните существо дела, я не очень-то умею думать, когда не понимаю, о чем идет речь…

– Алексей Карпович, я вынужден посвятить вас в государственную тайну…

Генерал заколыхался в кресле:

– Полковник, я в нее посвящен уже тридцать пять лет…

– Дело в том, что сторублевая ассигнация, появившаяся на столе профессора Иванова, попала туда прямиком из шпионского контейнера ЦРУ.

– Да перестаньте вы! – Генерал даже всплеснул руками; они у него были тонкие, выхоленные, как у пианиста, а ведь крестьянский сын, в детстве подпаском был под Вязьмой, пока мальчишкой не ушел в партизаны. – Это бред какой-то! Не мог же Геннадий расплачиваться американскими деньгами! Нет, положительно, это абсурд! Надо спросить у него, как к нему попали эти деньги, вполне мог получить в сберкассе, в магазине…

– Не мог, – отрезал Славин. – И спрашивать его ни о чем нельзя.

– Погодите, вы что, подозреваете его?

– Мы разбираемся, Алексей Карпович… Возбуждено уголовное дело…

– Против Кулькова?! – Генерал потер виски своими тонкими, длинными пальцами. – Это полнейшая абракадабра, полковник!

– Дело возбуждено по фактам передач разведцентра ЦРУ неустановленному агенту и закладки шпионского контейнера, в котором находились зашифрованные инструкции, деньги – именно сторублевые купюры – и золото. Перед тем как ассигнации попали по назначению, они были у нас пронумерованы и помечены, так что ошибка исключена… Впрочем, если вы сможете доказать, что Кульков получил сотенную купюру в магазине или сберкассе, я буду вам только признателен… Но вот в чем беда: в магазине он ее получить не мог, сдачу такой купюрой не дают, согласитесь. В сберкассах номера интересующих нас сторублевых ассигнаций находятся под контролем… Сигналов оттуда не поступало… Выдвигайте версию, Алексей Карпович, я готов анализировать вместе с вами любой допуск.

– Хм… Хорошо, а если он одолжил у кого-то эту треклятую сотню? Вообще, у меня голова кругом пошла… Геннадий должен ко мне завтра приехать на дачу…

– Мы бы просили вас не встречаться с ним… И не разговаривать. Даже по телефону… Желателен ваш срочный отъезд в служебную командировку, командование в курсе дела, Алексей Карпович. Что касается того, мог ли Кульков одолжить у кого-то сто рублей перед тем, как идти на преферанс, то это вполне рабочая версия, я поручу моим товарищам подумать над ней…

– Он, кстати, одалживал у какого-то своего приятеля большую сумму, когда покупал машину… Запамятовал, как его звали…

– А профессия?

– Врач-гомеопат.

– Играет в преферанс?

– Нет. Мне кажется, нет. Во всяком случае, с нами не играл… Я, знаете ли, не люблю новых людей, предпочитаю бывать с теми, с кем связан по работе или старым дружеством…

– С Кульковым вы связаны по работе?

– Конечно… Хотя последние годы отношения у нас, я бы сказал, переросли в приятельские… Да нет, не может быть того, о чем вы думаете! – Генерал снова всплеснул руками. – Он же имеет выходы на ракетные дела, на оборону, что вы, товарищ дорогой!

Славин кашлянул и, ощущая какую-то сковывающую неловкость от того, что не мог отвести взгляда от Звезды Героя на кителе генерала, спросил:

– Кульков… или Иванов… они вели с вами разговоры по тем узлам вопросов, которые относятся к категории особой секретности?

– Кульков знает не меньше меня, полковник. Если не больше. Он повсюду сопровождает академика Крыловского, помощник по связям с оборонной промышленностью, что вы хотите… Это страшно, если он… Нет, я отказываюсь верить, положительно отказываюсь…

– Когда вы познакомились с Кульковым?

– Во время испытания ракет… Лет пятнадцать назад…

– Помните, при каких обстоятельствах?

– Мы, сдается, возвращались в Москву в одном купе…

– А потом?

– Что-то через год встретились на совещании… Я его подвез к дому, он пригласил выпить чаю. Мы перекурили во время этого совещания, сидели с утра и до позднего вечера…

– Он тогда жил один?

– Нет, отчего же? С Лидочкой… С Лидией Афанасьевной… Это его жена, очень гостеприимная женщина…

– А потом? – повторил Славин.

– Потом… Погодите, потом он отдыхал со мною в одном санатории, там-то мы и сели за пульку на пляже…

– Азартный игрок?

– Ну что вы! Я же говорю: мы снимаем преферансом стресс… Гена… Кульков, между прочим, был каким-то странным во время последней пульки… В ту пятницу он играл крайне нервно, такого с ним никогда не было…

– До этого он проигрывал спокойно?

– Плюс-минус десять рублей, какой это проигрыш?! При его-то окладе… А в пятницу он без удержу темнил, попусту торговался, будто дразнил самого себя… Но вы расспрашиваете о нем как о преступнике, полковник!

– О преступнике допрашивают, Алексей Карпович. Я пока что спрашиваю о нем как о свидетеле, который расплатился купюрой сотенного достоинства, присланной ЦРУ.

– Нет, но я же чувствую, вы его подозреваете…

– Плохо, если я дал вам основание составить такое мнение… Я не имею права на подозрение, это противозаконно… Скажите, у вас никогда не возникало какого-то неприязненного чувства ни к одному из тех, с кем вы играли у Иванова в преферанс?