Текст книги "МЕХМАТ + ТРИ. Так оно и было"

Уральские страдания

Получив диплом мехмата, комиссии по распределению я объявила о желании пойти на преподавательскую работу, мне торжественно сообщили, что Министерство Высшего Образования исчерпало свои места. Распределили в НИИ Энергосетьпроект.

Начинала на УРАЛЕ. Он находился на Бауманской и умеренно, сверкая огоньками, гудел в просторном помещении, где в углу вел бурную жизнь перфоратор, временами, как нам казалось, из вредности, поднимая звериный вой и разрывая картонные карточки, где был обязан пробить осмысленные дырочки. Там работали операторы.

Программисты ВЦ не имели помещения и вынужденно кочевали по разным местам. Однажды утром мы, три вычислительные девушки, сидели в кабинете директора, когда зазвенел телефон, и нам сообщили, что гроб прибыл. Мы побежали в коридор в поисках адресата ценного сообщения, но найти кого-нибудь было не просто.

Обычно коридоры наполнялись в 9.05, когда импозантные старички, (с моей незрелой точки зрения), выходили из комнат, только что на рабочем месте отметив свое прибытие и благодушно предвкушая непродолжительное общение с приятными коллегами. В 9.30 коридоры, как и кабинеты, пустели.

Я выскочила на лестницу, между этажами находилась всегда закрытая дверь с табличкой «Отдел Калек». Калек тоже не оказалось на рабочем месте, а девочки объяснили, хотя я уже догадалась сама, что там хранятся кальки.

Кто-то из нас встретил завхоза, передал важную весть, и мы, все трое, вернулись на рабочее место в кабинет директора.

Что я там делала? Трудно сказать. Писала программы на фортране, это было. Было это совсем не плохо, особенно, когда они долго ветвились. Другое дело – отлаживать программу.

Это так же тяжело, как принять Фортранс, порошок для очищения. Конечно, вру, фортранс, хоть и пахнет морковкой, намного хуже, и фортрана, и отладки. Могу сравнить его только с китайской едой: водоросли с грибами, после которых неделю категорически не хотелось есть ничего. Никто меня не заставлял пробовать блюдо, это моё кошачье любопытство.

Однажды моя хорошенькая кошечка пристала: «дай, да дай», когда я занималась с флаконом «фэри». Я капнула ей в рот, хотя тут же испугалась, не навредила ли. Муся была удовлетворена, но потом из ее ротика долго шли пузыри.

Так и у меня с фортраном. Придя на работу в сентябре, первый пузырь я соорудила уже в ноябре: написала заявление с просьбой об увольнении и пошла к директору, чтобы вручить его. Долго стояла под дверью, ожидая чувства собственной безграничной силы убеждения для такого важного дела.

Наконец, вошла, и, как казалось, после моей речи начальник благосклонно встал на мою сторону. Довольная, пошла к выходу и, не сдержавшись, подпрыгнула именно так, как часто маленькие дети, подпрыгивая попеременно на каждой ноге, бегут в школу. Это меня не смутило, ну, разве чуть-чуть, и я ждала благодати.

Конечно, пузырь лопнул без всяких последствий. Зато второй пузырь задуман и выполнен был не с бухты-барахты. Я решила идти в КГБ.

Вошла за тяжелую дверь, и почему-то поразил огромный острый штык на винтовке охранника. Потом прошла в кабинет, и тут моя уверенность в себе несколько скособочилась. Я увидела перед собой за большим столом в большом кресле человека очень доброго, очень благожелательного, но доброго и доброжелательного не совсем обычно. Так бывает, когда в доме кроме торта ничего нет, и ты ешь его, ешь и вдруг бежишь к холодильнику и ищешь горчицу.

Выйдя на Дзержинку, я успокаивала себя, что многие наши пошли к ним в ВЦ и, по слухам, очень довольны. Не буду же я работать с этим странным чиновником. Вспоминая его лицо, решила, что, конечно, он член иезуитского ордена.

Но и этот пузырь лопнул.

Примерно через месяц я увидела в своем Богом спасаемом НИИ в пустом кабинете начальника под стеклом небольшую бумажку, где было написано: откомандировать меня в распоряжение в/ч №1234. В скором времени, как Пушкина в Михайловское, меня сослали в Огородный проезд.

Там, наконец, мне поставили задачу по защите электросети от такого несчастья, от этакого, всего десять пунктов. Но раз в неделю пара параметров выбрасывалась, другие вставлялись, но я-то умная, не писала никакой программы и жила в свое, очень заскорузлое, удовольствие. Часто выбегала погулять, ходила в библиотеку, но не для того, чтобы читать расставленные по стеллажам отчеты о работах. Нет. Я дружила с Виолетой Самуиловной, румяной, высокой женщиной, пожилой, как я была уверена, но всегда с доброй улыбкой и веселыми глазами. Чаще после небольшого разговора, а иногда сразу, войдя в библиотеку, я спрашивала: Виолета Самуиловна, можно? В ответ она улыбалась, и тогда я быстро влезала по доскам стеллажей под потолок и начинала траверс библиотеки. Через несколько минут спускалась с другой стороны двери, говорила спасибо и бежала на рабочее место. Иногда, если чувствовала катастрофическую недостаточность всего одного траверса, приходилось повторять.

Прошло три года после окончания мехмата, самые энергичные, самые созидательные в жизни, – как мыльные пузыри они лопнули, не принеся ни удовлетворения в работе, ни новых знаний и умений. В конце мне сказали, что отпустят, когда я напишу программу, которую пишу последние два года. Я написала ее за два дня, отвезла на Бауманскую, но отладить не успела, меня уволили.

Так закончилось мое инженерное существование. К этому времени я повзрослела, и эмоциональные провалы возникали реже. Я начала преподавать, то есть осмысленно работать. Да и два месяца отпуска тоже время жизни.

Лена Артемьева

В Москве с подругами не очень-то клеилось. В период сильнейших моих переживаний я не умела ни с кем делиться. Прошло время, и, кроме Наташи Лебедевой, близкой моей подругой оказалась Лена Артемьева. Всех однокурсников она встречала с распростертыми объятьями, но не все оставались с ней рядом. Мои посещения начались совсем незадолго до первой ампутации ноги, и в то время я была единственной из нашей группы, кто приходил к ней часто.

Вот, такое воспоминание, оно не выглядит счастливым, но хорошо, что оно было.

Я пришла к ней в больницу на улицу Адель-Салима в субботу, а в понедельник она умерла. Я застала ее озабоченной тем, как передать анализ мочи в лабораторию. Горела от температуры и, может быть поэтому, казалась активной, собранной, готовой к борьбе. Я взяла баночку, было уже поздно, и мы решили, что возвращаться из лаборатории я не буду. Прощаясь со мной, сказала:

– Я, конечно, выздоровею. Но для чего? – Помолчала – не понимаю.

Кроме потери сил, она, возможно, чувствовала крушение нашего мира. Хорошо, что время шакалов она не застала. Помню, однажды домой к ней пришла как раз, когда в телевизоре говорил Горбачев. Лена со смехом сообщила мне: «Теперь первичен дух, а материя тащится сзади».

После университета мы долго не перезванивались, и я начала приходить к ней, когда уже около полусотни ее аспирантов благополучно стали кандидатами в большую жизнь.

Во всяком случае, число опубликованных, совместных и ее личных, работ перевалило за сотню. Мальчики на моей памяти, по большей части, оказывались москвичами. Они оставались на кафедре, быстро становились доцентами, а некоторые быстро защищали и докторские.

Вероятно, именно знакомство со статьями и результатами ее учеников и подвигло нашего Володю Лефевра у себя в американских журналах назвать Лену основателем Советской математической психологии. Это повысило ее статус на кафедре, но не повлияло на зарплату.

В те времена Лена много ездила на конференции в ГДР, Венгрию и каждый год на факультетскую зимнюю школу в Подмосковье.

То, что она рассказывала, трудно было принять за чистую правду. В Венгрии, как она говорила, понимала всё сказанное на этом языке. Весело предполагала, что по-китайски тоже всё поймет. Хотя верно, что, если понимаешь термины, то остальные слова не очень нужны.

В Германии, по ее словам, немецкий психолог печалился, что во времена нацистов утеряна очень сильная школа бихевиоризма.

Первые ее аспиранты мало отличались по возрасту от нас. Одна 48-го года рожденья, другая 50-го. Первая, моя подруга Лина, нарисовала кляксами, пятнами и линиями серию рисунков и получила впечатляющие результаты на большой выборке испытуемых. То есть, на одну картинку назывались или одинаковые или близкие по значению слова. Конечно, не слово «клякса», а что-то по ассоциации из личного багажа. Образовалась работа по новой науке, субъективной семантике. – Ну, я как поняла, так и объяснила.

Не знаю, в какую сторону наука сейчас двинулась, но, как бы там ни было, Лена и ее ученики работали много и весело.

После первой ампутации, я, войдя в палату, услышала ее голос, даже с оттенком веселья: « Наташка, а мне ногу оттяпали».

Рядом с ней сидел ее давний ученик, ставший в то время проректором Ярославского университета. Он приехал, не зная о случившемся, искать у Е.Ю. поддержки, (все люди на кафедре и около неё всегда называли её Еленой Юрьевной). Рассказал, что у них произошло, и она подробно объясняла, что надо делать. Скорее всего, это не про науку, Лена у себя на факультете была председателем парткома и в чиновничьих делах, как и в научных, слыла незаменимым профи.

Эти дела меня не касались, регулярно я приезжала на Юго-Западную, чтобы принести батон и молоко. Это обычное приношение всех, кто к ней приходил.

К тому времени, когда начались первые признаки гангрены, жизнь неслась по рельсам налаженного быта. Лена жила в дальней комнате, а ближнюю занимала какая-нибудь ее аспирантка, после защиты она уезжала в свой город или устраивалась в Москве, а комнату занимала следующая аспирантка.

О работоспособности Е.Ю. можно судить по тому, как она после второй ампутации за два летних месяца написала докторскую диссертацию и осенью ее защитила. Пока были целы ноги, и даже одна нога, Лена не прекращала работы с аспирантами, доцентами, с большим числом факультетского народа, и статьи продолжали идти из-под ее пера, – на диссертацию никогда не хватало времени.

В ноябре она защитилась, а в декабре её не стало.

Про своих коллег с кафедры вероятности говорила, что они делают две недели работу, на которую ей нужен день.

В квартире у Лены всегда бурлил науко-говорящий народ.

Науко-говорящими я назвала их не случайно. Любую проблему, возникшую с коллегой или его близким, они начинают «объяснять». Речь льется настолько наукообразная и тоскливая, что кажется, конца ей не будет никогда. Из всей капеллы, поющей в её квартире, только Е.Ю. этим не страдала. Всегда она смеялась и рассказывала что-то фантастическое, а серьёзной, или иногда патетичной, становилась только в статьях.

Даже то, что она выкинула портфель подруги с 13-го этажа, говорит о страстях, пылающих в её душе. Она тяжело переживала из-за того, что была так не похожа на обычных людей, ни физически, ни психически. Как-то она сказала: «Оскорбить тебя на улице может любой не очень вменяемый», – и добавила, что особенно боится не парней, а девушек – они легче распускают руки.

Этот дискомфорт она старательно прятала, и душа ее требовала веселья. Праздники устраивались по поводам и без поводов. Собирались не меньше двадцати человек, вся часть кафедры, не безразличная к Артемьевой: шум, гам, смех и топот. Сытно поесть в хорошей компании, кто откажется?

Праздничный стол раскладывался в большой комнате. Лена любила кормить, но среди гостей встречались кулинары узких специальностей. Например, доцент Петухов, как только народ усаживался вокруг стола, отправлялся на кухню готовить на всех драники. У хозяйки имелись свои рецепты многих блюд, и обязательно на столе стояли кувшины с морсами ее изготовления. На стене висела грамота за первое место в конкурсе: «что приготовить из сухого хлеба». Лена рассказала, что во время работы с заглавиями в газетах (мастерили какую-то важную статью) наткнулась на объявление об этом конкурсе и решила придумать десяточек способов. Мы спросили ее, пробовала ли она сделать что-нибудь хотя бы по одному из этих рецептов. Лена засмеялась, «могу поискать, а вы попробуйте».

Помню на этих сборищах молодую женщину, высокую, королевского сложения, она вела себя за столом как маленькая невоспитанная девочка, выхватывала еду из-под носа соседа, громким хохотом глушила всю компанию и время от времени вещала доморощенные «мудрости». Никто серьезно не обращал на нее внимания: дикие люди среди культурных – это же сад всех цветов.

Другой доцент, с полным отсутствием дикости, рассказывал Елене Юрьевне: «Две прекрасные женщины захотели жить вместе». Так он объяснил, что, купив квартиру для жены и дочки, обнаружил в ней тещу.

Все прекрасно знали друг друга, и только меня не знал никто, кроме хозяйки, но Ленка создавала такую обстановку, что я не чувствовала себя чужой.

В простые дни народ не исчезал, ключ от квартиры лежал под ковриком. И еда никогда не кончалась, зато часто кончались деньги, хотя на наряды деньги не шли. Помню ее зимнее пальто, сильно напоминающее ту одежду, что показывали в наших довоенных фильмах. Начиная с первой ампутации ничего кроме сарафана, время от времени нового, на ней не бывало.

Лена отказалась от инвалидности, потому что боялась ограничить свою роль на кафедре, и все, кто мог, включая меня, помогали ей деньгами.

Вот я прихожу на встречу Нового года. Почетным гостем оказался юноша из Колумбии. Безответно он влюбился в Таню, крымскую аспирантку Е. Ю. Таня выгружает посылку из дома: банки консервированных персиков, и прочее, и прочее, а колумбиец берется за гитару. Всю ночь он, изливая душу, пел народные песни, к тому же в них мы слышали мотивы из «Юноны и авось» Рыбникова, а испанские слова добавляли силы.

Кроме песен было традиционное гадание с шапкой, ты опускаешь туда руку, и на вынутой записке видишь свою жизнь в новом году зашифрованной, как в книге перемен, и, наконец, после 12-ти в бокал шампанского надо было опустить кусочек шоколада – он или всплывал, или болтался на дне. И то и другое было признаком, но чего – убей Бог.

В жизни Лены это не последняя встреча нового года, но оставалось ей совсем немного. Когда у нас с ней заходил разговор о смерти, оказывалось, что мы, неверующие, думаем одинаково. Естественно, эту точку зрения мы не изобрели. Е.Ю. говорила: «… я часть человечества, пока оно существует, я не исчезаю. Если оно будет еще тысячу лет, значит, и я буду тысячу лет».

Это хорошо, если оно останется. Ну, хотя бы виртуально, как хвост воспоминаний.

Тени густеют на ярком свету

На той стороне широкой долины реки Истры, на самом горизонте лежит на плоской крыше дома белый шар. Просто лежит на бывшем научном учреждении, примерно, как артефакт на храме ацтеков, свидетелем иной цивилизации. Сейчас при боковом освещении он выглядит веселым колобком, облысевшим от вредного эксперимента. Утром он кажется гигантским глобусом, поднятым над головами людей, он не лыс, возможно даже шершав. Днем – это воздушный шар, замерший перед стартом.

Шар притягивает взгляды, шар интригует. Загадка его начинается с его значительности, но стоит подойти ближе и он оказывается небольшой безделушкой.

Так дальность расстояния увеличивает предмет, придаёт загадочность, вовсе ему не свойственную. Тоже и со временем.

Давние события становятся легендой, притчей, мифом. А случай собственной жизни недостижимо прекрасным.

Вот этот день. Июнь. Тянь-Шань. Как я выскользнула из этой вонючей, скользкой, двусмысленной Москвы… Что, это всё правда? То, что было – уникально, потому что никогда больше не будет. Оно притягивает, оно интригует. Кажется, немного сосредоточься, и ты там. Но попадаешь всегда в другое место. Что изменилось? – Всё.

Если другие части – просто повести, то эта, написанная всего за две недели, когда других частей еще не намечалось, мне самой очень нравилась. Я, как могла, отредактировала ее, распечатала и, прыгая от радости, понесла старинному приятелю, издавшему мою первую книгу стихов. Он поглядел на нетолстый файлик и сказал: «Положи здесь сверху бумаг». Больше он до нее не дотронулся: не было времени.