Текст книги "Мама, я люблю дракона (сборник)"

– Заходи, Толик. Я ухожу, так что не стесняйся… Где мой пакет? Ну-ка встань, – (это она Джону), – ну конечно. Так, кофта… Отойди. Вот она. Так ты не ответил мне, муженек, что бы ты сделал, если бы я сообщила тебе, что у меня кто-то есть?

– Заржал бы тебе в лицо.

– Скотина.

– А тебе как хотелось бы? Чтобы я сгорал от ревности? Молил бы тебя вернуться? А потом бы зарезал вас обоих и сам бы зарезался?

– Во всяком случае, тогда ты хоть немного походил бы на мужчину.

– На придурка, точнее.

Светка поджала губы, видно было, что она на грани срыва. Я по опыту знал, что мое вмешательство только усугубило бы дело и отмалчивался. К тому же в Светкиных рассуждениях было что-то Лелино.

– А знаешь, почему я засмеюсь? – спросил, деланно ухмыляясь, Джон и уселся на диван, прямо на Светкину шапочку.

– Ну?

– Потому что не поверю. Во-первых, ты – трусиха. Даже напакостить как следует у тебя не хватит духу. А тем более – признаться в этом. Во-вторых, кому ты нужна?

Светка побелела от ярости.

– Нужна, Женечка, нужна, – многообещающе сказала она и, выдернув из-под него шапку, хлопнула дверью. Джон обмяк и даже, по-моему, посерел. Ухмылка на его лице моментально сменилась тупым болезненным выражением. Он улегся на диван и задрал ноги вверх.

– А я вот зачем зашел: про Деду Славу поговорить.

– Чего о нем говорить? – насторожился Джон.

– Я не могу сказать откуда, но я узнал точно: в нашем городе есть организация, типа московской «Памяти», и он туда входил. А Заплатин тут не при чем.

– Ты уверен? – по-моему, даже с разочарованием посмотрел на меня Джон.

– Уверен. И еще уверен, что это не наше дело и не стоит связываться. Вот и все, пойду я. Пока.

– Подожди, – он спрыгнул на пол. Я думал, он хочет остановить меня, но он вдруг порывисто обнял меня, затем так же неожиданно отступил на шаг, отвернулся и сказал:

– Иди.

Странно у нас выходит. На работе мы с Лелей даже не смотрим друг на друга. Если и перекинемся парочкой слов, то это – профессиональные термины. Типа:

– Где подклишовка к снимку?

– Досылом, завтра сдам.

Или:

– Поправь-ка полоску, заверстки много.

– Ой, Толик, будь другом, поправь сам. Мне еще отчет с бюро вычитать надо. Ладно?

И только в конце рабочего дня (Маргаритищи в редакции позже четырех не бывает), когда головы уже отказываются соображать, мы начинаем чувствовать.

Потом мы идем к моему дому и с каждым шагом становимся ближе не только к нему, но и друг к другу. Мы специально идем пешком, чтобы это ощущение было почти осязаемым.

Наш городок сильно изменился за последнее время. Не потому, что он, мол, строится или как-то по-новому оформляется. Меняются люди, их манера поведения на улице. Появились «тусовки»: тут, под навесами летнего базарчика собираются «брейкеры», здесь – фарцовщики, а это – пятачок, куда после закрытия кабаков стекаются так и не «снятые» за вечер «девочки».

Порой мы заглядываем в кафе «Муза», чтобы выпить хорошего кофе (больше нигде в городе не умеют его готовить), послушать музыку, просто посидеть. Здесь тоже – забавная команда завсегдатаев. Мы даже здороваемся, хотя, по имени я знаю только двоих – Серегу и Леру.

Серый – фигура экзотическая. По специальности он – паталогоанатом, по призванию же – если не сексуальный маньяк, то, как минимум, первой гильдии кобель. Своими неизменными аксессуарами – тщательно отглаженным костюмом-»тройкой» удивительной белизны и курчавой рыжей бородой – он повергает в смятение и трепет забредших сюда на огонек девиц и знакомится с каждой второй из них. Делает он это на зависть легко и весело, только в глазах нет-нет да и мелькнет холодный профессиональный огонек.

Лера – это Валера. Тот самый Валера. Мне, признаться, не очень-то приятно находиться в его обществе, чувствуя, как откровенно не спускает он с меня своих белых глаз. Но от этого никуда не деться. Где бы я ни был – в магазине ли, в кино или на улице, всюду я ловлю на себе этот белый взгляд. А когда вздрагиваю и оборачиваюсь, вижу новое лицо. Лера мне неприятен. А, может быть, я как-то предчувствовал, что буду повинен в его скорой гибели?

Я был уверен, что они следят за мной. Оно следит. Уж лучше видеть при этом знакомое лицо, чем незнакомое. А глаза все равно одни и те же. Почему все-таки взгляд этот кажется бесцветным? Не потому ли, что белый цвет – суть все цвета вместе?

Первое время я тешил себя мыслью, что у меня просто расшалились нервишки. Но потом на «синдром преследования» мне пожаловалась Леля. «Я себя так примерно чувствовала, когда нашу «Свободу» раскручивали».

– Да что это, наконец, за «Свобода» такая? Чем вы там занимались хоть?

– Ленина читали, Плеханова, Сталина, Троцкого; обсуждали, спорили, ну, и так далее. Еще устраивали чтение вслух «запрещенных» писателей. Самое смешное, что сейчас это все печатается – Гумилев, Набоков, Бродский… А досталось нам…

Надо полагать.

… Сегодня мы добрались до дома только в половине десятого. Почему-то я был уверен, что сегодня – правильный день. День расстановки точек. Поэтому, когда нашему обоюдному влечению было воздано с избытком, и каждая клеточка тела пребывала в торжествующей истоме, я решился.

Я рассказал Офелии о разговоре с Джоном и объявил о своем твердом решении больше в это дело не вмешиваться. Я действительно уверен, что нет ничего глупее, нежели пытаться встать на пути исторической закономерности. И главное тут – не то, что это опасно, а то, что это бессмысленно и даже, возможно, позорно. Ведь ты становишься как бы «тормозом прогресса», а значит, чуть ли не врагом человечества.

Что из того, что нам не нравится такое будущее? Мало ли кому что не нравится. В эпохи грандиозных перемен, происходящее не нравится многим. Но по истечении времени правыми оказывались те, кто эти перемены затевал и те, кто, как минимум, не мешал развитию событий.

Сегодня мы смотрим на перспективу нейрокоммунизма с недоверием. «Мир без личностей – безликий мир», – восклицаем мы. Но точно так же смотрел бы на современную цивилизацию неандерталец… И, в конце концов, кто дал МНЕ право решать, каким быть миру? Я не чувствую себя вправе…

Я распалялся. И чем дольше я митинговал, тем острее чувствовал, что только себя я и сумел обмануть, а уж Лелю-то мне не провести. Ведь даже если я и прав – я как-то трусливо прав. И тогда я решился. Будь, что будет. И я сделал ей предложение. Именно сейчас – в полном расцвете своей низости. Я был уверен в исходе, ведь я видел, как она смотрела на меня на протяжении всей тирады. В лучшем случае это – жалость. И вдруг…

– Я ведь уже дала тебе свое согласие, – почти возмутилась она. – Как можно заставлять человека дважды принимать такое ответственное решение?

– Я боялся, вдруг что-нибудь изменилось?

– И изменилось: ты стал нравиться мне еще больше. Представляешь?

Нет, я никогда не пойму женщин. Никогда. И особенно – Офелию. И в этом ее прелесть. Ответив мне, Леля не остановилась, а все говорила и говорила мне, не на шутку разойдясь, разные приятные разности. А я – млел. И вдруг где-то глубоко шевельнулось: или это жалость? Как раз мною же описанный случай, только лезвия у меня в руке нет. Мол, да, он трус, он лицемер, но ссориться-то с ним зачем? Кому от этого будет польза? Я-то знаю, где правда, где ложь… Точно. Так оно и есть. Глупо верить, что Офелия – умная и самостоятельная Офелия – в одночасье превратилась в мой придаток…

Но, отогнав от себя эту докучливую мыслишку, петух принялся усиленно нахваливать кукушку, и пошло-поехало. И я понял главное, почему я чисто инстинктивно противлюсь идее Геворкяна: я не одинок. Свою жизнь я хочу прожить самим собой, ибо не так уж я плох, если меня любит Леля.

Мы заснули на полуслове, прямо посередине какого-то взаимно-интимного комплимента.

И выпал снег. Главный цвет теперь – белый.

Разбудил нас Джон. Я увидел его на своем пороге в больничной пижаме, запыхавшегося и продрогшего и сразу сообразил, что к чему:

– Гонятся? Нет. Но скоро хватятся.

… А может быть, мы тут зря засели?

– Может быть. Если бы повезло. – Глаза давно привыкли к темноте, и я вижу, как Джон устраивается на жестком топчане, подсунув под голову свернутую куртку. – Но они ж от нас не отстанут. Были б люди, другое дело. А у этих как: все всё видели, все всё слышали. Так что они уже здесь, наверное. Шныряют. Днем легче будет.

– Жень, а ты не боишься? Не того, что они нас поймают, а что мы – убийцы.

– Никого мы не убивали. Для них это, как для тебя синяк или шишка. Частичное омертвение. Ладно, дай поспать, нам на завтра нужны силы. Курить нет, жалко.

– Да, покурить бы… Слушай, а ведь ты сам хотел стать одним из них.

– Елки! Не одним из них, а ИМ. Ясно? Отстань, говорю.

Что же с нами будет? Только бы выбраться отсюда. Интересно, что сейчас делает Леля? Вот если бы «оно» взяло ее в заложницы, и я бы узнал об этом, сдался бы я? Наверное, да. А, может быть, уже? Хорошо, что я не могу этого знать.

Леля, милая, когда ты рядом… Если бы ты была рядом, я не боялся бы ничего. Но сейчас мне так тяжело. Мы стали жертвами какой-то идиотской случайности. Сотни, тысячи, миллионы людей ничего не знают о Геворкяне, о Заплатине, об их «нейрокоммунизме». И живут себе спокойно. В чем же провинились мы?

Что-то скрипнуло, я поднял голову и вздрогнул от неожиданности. Ставня приоткрылась, и за окном расплывчатым пятном забелело прижавшееся к стеклу лицо.

Я замер. Сердце колотилось бешено. Мы проверяли, с улицы в избушке сейчас ничего не разглядеть.

– Джон, – шепотом позвал я.

Он моментально проснулся, а возможно, еще и не успел заснуть. Сразу посмотрел на окно.

– Тихо, – шепнул я, – не шевелись.

Но тут из окна нам в глаза ударил свет карманного фонарика. Джон нашелся скорее меня. Скатившись с топчана, он столкнул меня с табуретки, схватил ее за ножку и, что есть силы, бросил в световое пятно. Звон стекла в тишине ночи показался нестерпимо громким.

– В окно, быстрее! – крикнул Джон.

Я прыгнул в темноту, и тут же кто-то схватил меня за горло и повалил в грязь. Я извивался, пытался вырваться, но неизвестный душил меня, навалившись массивным рыхлым телом мне на грудь. Я видел теперь, что это не мужчина, а рослая коренастая старуха. Вдруг она дернулась и со стоном, ослабив хватку, упала на меня. Джон еще раз с размаху ударил старуху табуреткой по голове.

– Кто это? – спросил я, растирая шею, ты знаешь ее? – голос у меня был чужой.

– Нет. Но точно – из этих. Видишь, босиком даже. Сейчас они все здесь будут. Вставай.

Мы побежали между домиков в сторону леса. Фонарик не взяли – слишком заметно. Да и глаза уже пригляделись.

… Запнувшись, я скатился в овраг, а когда выбрался, Джона рядом не было.

– Эй, – тихонько позвал я. Но никто не откликнулся. Я почувствовал, как дикая паника охватывает меня, и я теряю рассудок. Я кинулся вперед, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая. Словно мертвые черные змеи, причудливо переплетаясь, ветви деревьев хлестали меня по лицу. От страха я начал плакать.

– Джон! – погромче крикнул я. В ответ совсем близко, но с разных сторон с неестественной синхронностью отозвался хор нескольких голосов:

– Остановитесь, Анатолий. Мы не причиним вам вреда…

Хор говорил что-то еще, но я побежал бысрее, и голоса становились все тише и тише, пока не потерялись совсем.

Я бежал, наверное, не меньше часа. На какой-то полянке я запнулся в очередной раз, упал, но уже не поднялся. Воздух с клокотанием вырывался из легких. Я корчился, мне казалось, я умираю. Потом началась истерика, меня трясло, а слез уже не было…

Всхлипывая, я сел. Я не знал, где нахожусь, не знал, куда идти. Я не смог бы найти дорогу даже назад, в дачный поселок. Луна недобро желтела над головой. В какой уже раз за последнее время я вспомнил тот мультик. Где же спасительный ручей? Где призрачная лошадь?

Я встал, глотая слезы, и побрел куда-то.

 
… Или какое лихо?
– Тс-с, подожди, не кричи,
Слышишь, как тихо-тихо
Ежики плачут в ночи?
 

Когда практически пустой автобус подъезжал к КПП, Влад подумал, какое это счастье выбраться из этого, застывшего в прошлом веке городишки. Тягостное впечатление от него многократно усилила прочитанная рукопись. Зато впереди – Москва XXI века! С ее аляпистой назойливой рекламой, продажными политиками и роскошными проститутками. Город таких контрастов, которые Нью-Йорку и не снились.

Влад представил, как в первый же вечер, по случаю удачно проведенной операции, он с Катей, Вадимом и его женой Светланой отправятся в их любимый японский ресторан, где платишь за вход, а потом целый вечер берешь сколько угодно самых разнообразных суши. Они будуть пить за дальнейшее процветание «Чистоты плюс», и Влад в который уже раз будет корить Вадима за беспринцианость, объяснять ему, что радиактивными отходами человечество копает себе генетическую могилу…

… И он никогда никому, НИКОГДА И НИКОМУ, не расскажет о серой папочке.

Автобус остановился перед контрольно-пропускным пунктом. Влад и еще двое пассажиров вышли и направились внутрь приземистого строения. Там, чтобы не стоять друг за другом, они разбрелись по разным турникетам. Влад ожидал, что сейчас ему вернут мобильник, но вместо этого, лишь мельком взглянув на него пустыми глазами, девушка из охраны, не взяв его пропуск, сказала:

– Пожалуйста, пройдите в караульное помещение, – и указала на дверь сбоку.

Владу почему-то стало так страшно, что пробила дрожь.

За столом караулки сидел пожилой усатый прапорщик. Лицо незнакомое, а взгляд знакомый, мэрский.

– Здрас-сьте, – сказал Влад.

Прапорщик кивнул. Потом со вздохом спросил:

– Зачем вы это читали?

– Что? – переспросил Влад, чувствуя, как лживо звучит его голос..

– Вы знаете, что. А ведь мы предупреждали. Чем меньше вы будете знать, тем будет лучше для вас.

– Я никому и никогда… – начал Влад и почувствовал, что голос его дрогнул так, словно он сейчас расплачется.

– Ваше счастье, что нам очень нужна эта сделка, – перебил его прапорщик. – Но вам придется задержаться и внимательно перечитать подписанную ранее инструкцию на допуск.

– Но поезд…

– Успеете. Мы отвезем вас на машине, – сказал прапорщик, доставая из тумбы стола розовый пакет. – А не успеете, уедете завтра.

Влад почувствовал, что страх, сжимавший его горло, отпускает свою хватку.

– И вы больше не будете… – он замялся, пытаясь сформулировать.

– Мешать вам жить? – помог ему прапорщик.

– Да, – кивнул Влад.

– Мешать не будем. Но наблюдать за вами отныне мы будем неусыпно, – белесые глаза прапорщика сузились. – Вы не представляете, сколько нас за пределами Домнинска. Хотя связь по мобильным сетям и очень дорога.

– Дешевле организовать для меня несчастный случай? – спросил Влад, словно говоря с самим собой.

– Читайте, – подтолкнул прапорщик ему пакет. – И повнимательнее. Будем надеяться, что до несчастного случая не дойдет.

Влад взял инструкцию и попытался сконцентрировать свое внимание на тексте. А прапорщик добавил:

– Постарайтесь понять и не забывать никогда, что эволюция еще не закончилась.

Мелкий

Как это всё-таки славно – вернуться из полета домой. А еще славнее – сразу на дачу, потому что лето мои проводят на даче. Я специально не поехал в Кунцево на такси, а двинул, как в детстве, на электричке, а от станции – по пыльной тропинке к лесу, потом через лес, и вот я уже шагаю вдоль дачного городка, и мои губы сами собой растягиваются в счастливую улыбку.

– Гена! Сергей прилетел! – закричала мама, увидев меня, бросила стирку и пошла мне навстречу, вытирая ладони о подол. И лицо у нее сияет точно так же, как у меня, и на руках она стирает не потому, что машинки нет, машинка есть, и ого-го какая, а потому же, почему я не поехал сюда на тачке: здесь все должно быть как в моем детстве, то есть, как в ее молодости.

Сколько в ней грации, сколько чего-то такого тонкого женского, неуловимо-аристократичного, что так редко встречается на Земле, а тем паче в космосе. Необходимость всегда быть в форме диктует ей профессия, но, думаю, штука не только в том… А это ее синее клетчатое платье, оно и вовсе делает ее похожей на фею. Хотя, не знаю, откуда я взял, что феи носят клетчатые платья…

И вот она идет мне навстречу, и ее светлые, крашеные, конечно, волосы падают на глаза, на золотистую кожу лица… И эдипов комплекс, ребята, тут ни при чем, просто за время полета я успеваю забыть, какая у меня красивая мама и всегда этому радуюсь заново.

А вот и Генка! Он младше меня аж на пятнадцать лет. У нас разные отцы, но это не мешает мне любить его больше всех на свете. Сразу после мамы.

– Серега-а!!! – кричит он и, обгоняя мать, мчится ко мне босиком. – Что привез?!!

В десять лет люди, как правило, не страдают излишней сентиментальностью.

А я – да, привез ему кое-что. Конечно, привез. И он знает, что я о нем не забуду… И вот он уже висит на мне, и вот он уже лезет по мне, как по отвесному склону, и вот он уже сидит на моей шее, и гордости его нет границ.

– Сереженька, – говорит мама, уткнувшись лбом мне в плечо, – как вы, все-таки, подолгу летаете…

– Меня не было всего полгода, – возражаю я и глажу ее ровные тонкие волосы. – Как вы тут?

– Ты, наверное, есть хочешь?

– Нет, мама, вот спать…

– Ты не отдохнул после полета? Сразу сюда?

– Серега! Ну что ты мне привез?!! – заколотил ногами мне по животу Генка.

– Отстань от брата! – застрожилась мать. – Если будешь так себя вести, я ему скажу, чтобы он ничего тебе не давал.

– Что привё-оз?! – ни капли не испугался Генка. – Что у тебя та-ам?! – и он застучал пяткой по моей правой руке, в которой я сжимал офицерский чемодан.

– Давай так, – предложил я, шагая к дому и держась левой рукой за мамину ладонь. – Давай, я сейчас отдохну, посплю, потом сядем ужинать, и вот тогда я буду всем дарить подарки.

– Да, да! – подхватила мама. – Как раз и папа приедет. Валерий Иванович будет часов в десять, – это она уже мне, как будто оправдываясь. – У него сегодня премьерный показ – «Леди Уиндермир». А я как раз ужин соберу. Праздничный. Геннадий, слезь, наконец, с брата, видишь, он устал!

Когда же она привыкнет, что я ни капельки не осуждаю ее за разрыв с отцом и за то, что она вышла замуж за дядю Валеру. И никогда не осуждал, это всегда было не мое, дело. Но она всегда оправдывается.

– Ах, так? – сказал Генка капризно. – Тогда опусти меня на землю, жестокий брат. И я до вечера пойду играть в футбол, томимый грустью и печалью беспросветной.

Нет, все-таки мать-актриса и отец-режиссер – это клиника.

Я стал медленно наклоняться, Генка, вцепившись мне в шевелюру, испуганно заверещал, потом пополз по мне вниз, но я, отпустив чемодан, перехватил его правой рукой поперек туловища, а ему, видно, стало щекотно, и он захохотал и задергал ногами в воздухе. И тогда я замер, и он тоже замер, и я, наконец, осторожно поставил его на землю.

Он отпрыгнул и сказал:

– Прилетают тут всякие из космоса, а потом ложки в столовой пропадают!

Ну, не урод ли? Я сделал резкий выпад в его сторону, якобы пытаясь поймать, но он хихикнул и так вчистил от меня, что только пятки засверкали. Но тут же развернулся и побежал обратно к дому, по ходу с притворной суетливостью крича:

– Бутсы! Бутсы! Я не могу играть без бутсов!..

– Вот сумасшедший, – улыбаясь, сказала мама. А Генка уже мчался от дома к нам, за шнурки вертя ботинки над головой.

– Гигантский пропеллер! Опасно для жизни! – противно искажая голос, вещал он. – Эвакуация поселенцев с Рамады требует особой дисциплины и внимания!

Еще минута, и он уже улепетывал от нас в сторону пруда, на берегу которого была лужайка, где местные ребята испокон веку играют во все возможные игры. Вот чертенок! То, что я служу на Рамаде, между прочим, государственная тайна. Неужели, я сболтнул в прошлый раз лишнего, или это простое совпадение? В принципе, про то что, на Рамаде есть поселения, и про то, что там трудно, знают все.

Засыпать на настоящей земной кровати, дыша свежим-пресвежим дачным воздухом и слыша, как за плотно зашторенным окном, почти как дождь, шумят деревья и стрекочут цикады, это такое счастье!

Мама, как я ее не отговаривал, отправилась на станцию, закупить продуктов для «праздничного ужина». «Позвони дяде Валере, и он купит все, что надо по дороге», – попытался отговорить ее я. «Если это будет неожиданно, ему будет приятно, – возразила она. – Премьера ведь тоже праздник, так что у нас сегодня двойное торжество. Потом, я давно уже собиралась съездить туда на разведку. А главное, если я останусь тут, и буду возиться с угощением, ты не заснешь, а так – уснешь, пока я хожу, и я буду готовить уже без всякой опаски. И вообще, я тут уже засиделась». Я знал, что ее не переспорить. Это у нас фамильное. Меня, кроме мамы, никто не может переспорить. Перед самым уходом она потрясла меня еще раз.

– Мам, – позвал я, устраиваясь на свежайшем белоснежном белье. – Если сегодня премьера, то почему ты дома? Ты ведь эту леди должна была играть.

– А меня подменили, – отозвалась она.

– Почему? – по инерции продолжал спрашивать я.

– Потому что я беременна, – сказала она, стоя уже на пороге и открыв дверь.

– Кем?!! – тупо спросил я. Но она, в отличие от меня, отреагировала вполне адекватно:

– Твоей сестренкой.

Нет, нашим «поселенкам» до нее, ох, как далеко. Я услышал, как во дворе тихонько зажужжала «элка» – штука не самая скоростная, зато изящная и проходимая. Наши боевые подруги, они, конечно, бывают красивыми, и все они бесстрашны и надежны, как андроиды… Но и в остальных отношениях, к сожалению, напоминают их же. Там, на Рамаде, никакой принципиальной разницы между мужчиной и женщиной не ощущается вовсе. Он или она – «боевой товарищ», и этим все сказано. И на службе, и в постели. Большинству ребят это даже нравится, но я воспитан своей мамой, а она – воплощенная женственность, и пока я не найду такую же, я не успокоюсь.

«С другой стороны, какое это, все-таки, с моей стороны свинство – так относиться к нашим девушкам, – думал я, засыпая. – Такие, как они – лучшие жены на свете. Такие не обманут и не подведут. Как можно обвинять человека в том, что он смел и честен? Вот интересно, смогла бы мама пристрелить перепончатокрылого ядозуба, если бы он напал на меня? А Дана смогла. И если бы не она, не лежать бы мне тут на беленькой простыночке, а лежать бы мне совсем в другом месте…»

Я уснул, и мне приснилось, как перепончатокрылый ядозуб пикирует на меня с грозового темно-зеленого рамадского неба, а я лежу посередине пустыни на нашей старой дачной кровати, вижу это через дырку в балдахине и знаю точно, что свой обожаемый станковый плазмер я сдал в штабную ружейку еще перед вылетом на Землю, а вернувшись, почему-то не получил его обратно… И тут же вспомнил, почему. Потому что я контрабандой провез на Рамаду эту роскошную ностальгическую кровать, и пока я ее как следует не заныкал, в штабе я появиться не мог…

Ядозуб с жестяным грохотом рухнул на меня, я подпрыгнул и сразу понял, что грохот этот был не во сне, а наяву, и от него-то я и проснулся. А донесся он со стороны веранды. И оттуда же, чуть погодя, раздался жуткий хриплый с замогильными интонациями голос:

– Э-э… Убрать старые вёдра?

И дверь на веранду медленно-медленно приоткрылась, толкаемая кем-то снаружи. Я покрылся испариной и смотрел на дверную щель во все глаза, но никто там не появлялся. Мне не был виден из-за края стола лишь небольшой участок этой щели, возле самого пола, но вряд ли кто-то смог бы там проползти. Однако, всеми фибрами души явственно ощущая угрозу, я, как мог бесшумно, приподнял торс и почти сел на кровати. И заметил, как в том самом, невидимом до того, участке щели, все-таки что-то промелькнуло, что-то проструилось снаружи в комнату. И я, наверное, даже сумел бы, в конце концов, понять, на что это похоже, если бы еще через мгновение в этом бы не отпала необходимость.

Потому что, выскользнув из-под стола, передо мной во всей своей красе встал в боевую стойку настоящий рамадский тандемный червь. Да такой здоровенный, каких я еще не видывал. Я сразу расслабился и упал обратно головой на подушку. Потому что, значит, я все-таки не проснулся. Сон продолжается. Так бывает: кажется, что ты проснулся, а на самом деле это просто очередной виток сновидения. Кстати, «тандемным» его называют потому, что у него два параллельных тела с тремя перемычками, и чем-то он напоминает старинную электропроводку. А «червем» называют, уж не знаю, почему. Правильнее было бы назвать его удавом или даже лучше анакондой. Но дело не в названии. Главное то, что более злобной, более беспощадной и коварной твари вселенная, наверное, еще не порождала.

Червь поднялся метра на полтора над полом, и, согнувшись надо мной под прямым углом, вытянулся немного еще. Его двойное безглазое рыло нависло прямо над моим лицом, и при слабом пробивающимся сквозь штору окна свете я явственно видел, как непрерывно шевелятся короткие зелено-коричневые бородавчатые отросточки, плотно покрывающие все его тело. Два клоачных отверстия приоткрылись одновременно, и червь сказал:

– Э-э… Ведра съем?

Как я бежал… Конечно же это сон, но умирать не охота даже во сне. Дверь я буквально вышиб всем телом в прыжке, падая со ступенек крыльца, сделал кульбит и помчался по дороге к пруду. «Но раз это осознанный сон, – думал я заторможенно, – я ведь господин этого сна. Я ведь могу просто взлететь, и парить над землей, как птица!» И я даже подпрыгнул пару раз, но почему-то не взлеталось, и я вдруг все отчетливее начал понимать, что никакой это не сон, а самая, что ни на есть, явь. Что же касается тандемного червя, то – или я сошел с ума, или опять же сошел с ума, потому что второго решения эта задача не имеет. Но эта мысль не успокоила, и я побежал еще быстрее, потому что если это не сон, то надо бежать, хотя убежать, конечно, удастся вряд ли.

Не успев и глазом моргнуть, я уже оказался на лужайке, где пацаны играли в футбол, и я явственно представил себе, как погнавшийся за мной червь переключает свое внимание на них, и через пять минут тут уже нет ни одного живого человека, только красные куски мяса и оторванные конечности на сочной зеленой траве… Я проклял себя и кинулся дальше, к берегу, надеясь, что он все-таки будет преследовать только меня, не отвлекаясь… Я нырнул, глубоко уйдя в мутную илистую воду, замер и продержался там сколько мог, потом, чувствуя, как болезненно начинает токать в ушах, направился к мерцающему свету, вынырнул, вдохнул полные легкие и огляделся.

Футболисты прекратили игру и вместе с болельщицами стояли на берегу, с недоумением глядя на меня. Я поискал глазами, но ничего опасного вокруг не обнаружил. А что они, собственно, так на меня уставились? Они-то ведь не знают, что мне привиделось черть-е что. А тогда, чего особенного? Ну, решил человек искупаться… Я поплыл к берегу, и тут только до меня дошло, что прибежал-то я сюда в чем мать родила. Да-а… Хорош космонавт. Бедный Генка теперь не отбрешется. А вот и он. Стянув с себя и скомкав потную майку, он с размаху запустил ее в меня:

– Держи!

Спасибо, брат. Кое-как соорудив себе крайне вызывающую набедренную повязку, я с независимым видом вышел на берег и, все еще тяжело дыша, помахал всем любопытствующим рукой. Мол, «физкульт-привет». Продолжайте развлекаться. И двинулся обратно к дому.

Генка догнал меня сразу:

– Ты че это, совсем офигел в своем космосе? – спросил он.

– Иди, играй! – огрызнулся я. Похоже, я и впрямь офигел. Не рассказать о случившемся на комиссии мне не позволит совесть. А значит, скорее всего, спишут. Или тестами замучают.

– Что случилось-то?

– Ничего не случилось, – бросил я. И вдруг понял, что возвращаться в дом мне сильно не хочется. – Так, – продолжил я, замедляя шаг. – Показалось кое-что.

– Может, ты там что-то увидел? – каким-то наигранно-легкомысленным голосом спросил Генка.

– Что? – окончательно остановился я.

– Ну, не знаю, – отозвался он, пряча хитрые глазки.

– Что я там мог увидеть?

– Ну, что-нибудь… Или кого-нибудь…

– Кого?!!

– Ну-у… Мелкого…

Я положил ему руку на плечо:

– Выкладывай, Гена. Выкладывай все, как есть.

Шаткий стол вытащили на улицу, и прислонили к столбу, а на вбитом в этот столб крюке болтался патрон с двухсотваттной лампочкой, и получилось очень уютно. Я смотрел на маму и радовался, какая она счастливая рядом с дядей Валерой. И еще радовался, что я живой, несмотря на то, что в этом дворе, в заброшенном колодце живет натуральный рамадский тандемный червь. И еще я подумал, что это все сильно усложняет, потому что, если бы не это, я бы завтра съездил в город проведать папу, ему это, наверное, даже нужнее, потому что он не такой счастливый, и как-то у него все не так сложилось. Но теперь это не скоро получится, потому что теперь главное – эта зверюга, которую надо отснять на кристалл и, используя все мыслимые рычаги, как можно быстрее пробиться с этим материалом на самый-самый верх…

– Не знаю, – возбужденно и громогласно говорил Валерий Иванович, – всем, вроде бы, понравилось, все, вроде, даже в восторге. Но мне самому было как-то неловко. Не комфортно. В каждой сцене, каждый миг мне не хватало тебя, дружок, – это он обращался к маме. – Варвара, конечно, молодец, и, в принципе, она неплохо сыграла, но с тобой, я-то знаю, это был бы настоящий шедевр… – Приятно было ощущать, что он ни капельки не льстит, а говорит действительно то, что думает. – А так… – продолжал он. – Сдал, и слава богу. Даже, наверное, критика хвалить будет. Но как только ты сможешь, я обратно введу в спектакль тебя, и вот тогда посмотрим…

– Напрасно ты так настроен, Валера, – улыбалась мама, накладывая всем свой замечательный сметанный салат из желтых помидоров с жареными кальмарами. – И ты не справедлив. Варя очень талантлива, и не надо ее обижать. А для меня роли еще найдутся…

– Да, кстати! – вскричал Валерий Иванович, – что это я все о себе, да о спектакле! Сережа, дорогой, открывай шампанское!

– Дайте мне! Дайте я! – запрыгал вокруг стола Генка и потянул лапы к бутылке. – Чтобы стрельнуло!

– Пусть откроет? – предложил я.

– Да пусть, конечно! – согласился Валерий Иванович. – С прилетом, Сережа! С возвращением! Ну, и как там?… – и тут же разочарованно махнул рукой. – А-а! Вам же ничего нельзя рассказывать!

Да, о Рамаде гражданским пока ничего конкретного рассказывать нельзя. По идее, ему и маме нельзя рассказывать даже о том, что живет тут, у них под носом. Теперь-то я знаю, откуда оно взялось.

«Да ты мне в прошлый раз, помнишь, штуковину красивую подарил, блестящую, сказал, что это плод какого-то инопланетного растения? – кололся по дороге домой Генка. – Там я его личинку и нашел, выкормил и воспитал…»

Господи, ты, боже мой. Сколько раз нам повторяли: из космоса на Землю – НИЧЕГО! НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ! Но мы всё тащим. Правдами и неправдами. Как-нибудь да протаскиваем. Каждый хоть раз да приволок оттуда какой-нибудь «сувенир».