Текст книги "Исковерканный мир"

Но мгновение переливалось в мгновение, и все они сливались в реки лет… Время от времени в подземелье вершились очередные богопротивные безжалостные жертвоприношения, и художник принимался за очередной холст… «Блуд»… «Алчность», «Праздность», «Зависть»… Иногда художник, забывая о конечной цели заказчиков, даже увлекался процессом творения. А еще…

Дмитрий никак не мог понять, что же еще. Какая-то мысль, какое-то открытие, какая-то возможность… Художник, слив воедино весь свой талант, все свои знания и мистические откровения, которые не раз посещали его в этом подземелье, надеялся на что-то особенное… Связанное с последним полотном…

– Итак, сеньор Ладжози, вы почти закончили свою работу. – Голос Перуцци помешал Дмитрию разобраться в своих догадках. С удивлением он отметил, что, в отличии от сильно постаревшего художника, Перуцци ни капельки не изменился. – Сегодня вы начнете седьмую картину. На ее создание вам отпущено три года и ни дня сверх того. И когда вы закончите ее, ваши мучения прекратятся навсегда. Ведь вы не боитесь смерти, не так ли, любезнейший?

– Мучения?! – вместо ответа ернически удивился Ладжози и взъерошил пятерней седую шевелюру. – Да разве же это мучения? Я еще никогда не был захвачен так любимым делом, как сейчас. – И Дмитрий чувствовал, что это правда.

– Браво! – Перуцци похлопал в ладоши. – Я не перестаю восхищаться вами. Годы не сломили вас, мой друг. И вы что же, довольны своей судьбой?

– Не нам судить о путях Господа, – ответил Ладжози серьезно.

– Ну хватит! – злобно сверкнул голубыми глазами Перуцци. – Я, кажется, запретил вам произносить это слово в этих стенах! И довольно разговоров. Сейчас пред вами предстанет очередная жертва. Картина, которую вы начнете нынче же, будет называться «Гнев».

Перуцци трижды щелкнул пальцами, и двое монахов свели по ступеням в зал немолодого роскошно одетого человека со связанными за спиной руками и надменно поднятой головой.

– Как он нас ненавидит, – с усмешкой сказал Перуцци художнику, – в какой безумной, слепой ярости находится он сейчас. Его не страшит даже то, что эта ярость будет стоить ему жизни. – Он обернулся к пленнику:

– Вы и дальше намерены молчать сеньор Венченцио? Учтите: стоит вам сейчас произнести хоть слово, и мы отпустим вас. А промолчите, умрете через несколько минут. Ваш выбор?

Вельможа презрительно глянул на Перуцци и поднял голову еще выше и еще высокомернее.

– Хорошая шея, – сказал тот, принимая из рук прислужника кинжал. – Да и весь он целиком прекрасен в своем гневе, не правда ли? Представьте, Ладжози, этот упрямец дал обет вашему Господу, – произнося это, он брезгливо скривил рот, – что никогда не вымолвит ни слова в присутствии слуг дьявола. Для нас это просто находка. Пока он молчит, мы знаем точно, что ярость его не остыла. Ну?.. – неопределенно спросил он и пощекотал острием лезвия горло вельможи.

Тот вздрогнул и закусил губу. Монахи затянули заунывную и мрачную песнь.

– Прелестно, – сказал Перуцци и наотмашь перерубил пленнику кадык. – Приступайте, маэстро.

– С удовольствием, – цинично ответил ему Ладжози, наблюдая безумным взглядом, как вельможа опускается на колени, левой рукой держась за горло, а правой зажимая себе рот руками, чтобы не вымолвить ни звука даже сейчас. Между пальцами левой руки вельможи бил пульсирующий фонтанчик крови. Ладжози добавил: – Действительно, прекрасный экземпляр.

Дмитрия передернуло от такого непотребного поведения художника, к которому он уже успел проникнуться симпатией. Но что-то подсказало ему, что Ладжози лицемерит. Что своим нарочитым цинизмом он лишь усыпляет бдительность Перуцци. И еще Дмитрию показалось, что незримая ниточка, связывающая его и художника стала как будто бы прочнее и ощутимее…

А тот, тем временем, окунул кисть в рану уже лежащего на полу вельможи и ловкими движениями принялся растирать краски на мольберте. Он сделал штрих на холсте, а затем искоса глянул на лиловоголовых монахов, словно ему очень нужно было, чтобы они поскорее покинули его. Но те, скрестив на груди руки, бесстрастно взирали на его работу.

Ладжози вздохнул, нанес еще один штрих и вдруг остановился. Он медленно оглянулся вокруг, словно что-то искал. Взгляд его блуждал, пока не встретился со взглядом Дмитрия. «Какие усталые, мудрые… и хитрые глаза, – подумал Дмитрий. – Кажется, они могут видеть через стены и через годы… – И внезапно он понял: – Да он действительно меня видит!»

Ладжози еле заметно махнул ему рукой и произнес загадочно-бессмысленную фразу:

– Для кого-то минует трехлетие, а для кого-то – всего-навсего декада… – и перевел взгляд на полотно.

Дмитрий хотел крикнуть, позвать художника, но, как он ни старался, у него ничего не получалось…

– Что с тобой, Митя?! – Дмитрий открыл глаза и обнаружил, что Аннушка тормошит его за плечо. – Тебе опять приснился кошмар?

– Да… То есть нет. – Дмитрий понял, что от нынешнего сна не сохранилось в его душе того неприятного осадка, который оставляли два предыдущих. – Я что, кричал?

– Да. Ужасно. Перепугал меня насмерть. А что тебе снилось?

– Мне снилось… – Тут Дмитрий почти физически почувствовал, как содержание только что виденного сна ускользает в пучины его подсознания… – Э-э-э… Мне снилась гордыня! – вспомнил он хоть что-то.

– Какой ты впечатлительный, – улыбнулась Аннушка и откинулась на подушку. – Больше никогда не буду спорить с тобой перед сном.

– Да-да, не спорь, милая, – сказал он, обнимая ее. – Тем более, что всегда права только ты, а я не признаю этого только из упрямства. Я пойду сегодня в ГПУ и сделаю все так, как ты сказала. – Он и сам не понимал, откуда пришло к нему это решение, но твердо знал: он должен так поступить. Хотя бы для того, чтобы помочь Николаю Андреевичу.

На этот раз у него не было повестки, и, назвав свою фамилию дежурному, он минут пятнадцать прождал, пока его пропустят, думая, что он напоминает сейчас мотылька, упорно стремящегося к погибели в огоньке свечи. Метафора банальная, но отвратительно точная.

Наконец, ему позволили выйти из проходной в вестибюль, и он, на подкашивающихся от волнения ногах, двинулся вверх по лестнице. «Какая низость!» – ругал он себя за это малодушие. Он постучал в дверь уже знакомого кабинета.

– Да?! – отозвались изнутри.

Дмитрий вошел и с удивлением обнаружил, что на этот раз за столом сидит совсем другой, смуглый и чернобровый, человек. Прежней была только форма комиссара.

– Простите, а где?.. Э-э… – Дмитрий судорожно попытался припомнить фамилию, но вспомнил лишь то, что в прошлый раз он и не удосужился ее узнать.

– Переведен, – отрезал новый комиссар. – А вы, собственно, кто такой?

– Моя фамилия Полянов… – промямлил Дмитрий и беспомощно развел руками.

– А-а! – новый комиссар грозно прищурился и поднялся из кресла, потрясая в руках папкой досье. – Тот самый Полянов! Сам явился!

– Да, – оторопел Дмитрий. – Вчера я разговаривал с вашим товарищем…

– Он мне не товарищ… – комиссар с размаху хлопнул папкой о стол. – Это вам он товарищ! – сказав это он выжидательно вперился в Дмитрия угольками глаз.

Тот, поежившись, попытался перевести разговор в нормальное русло:

– Я хотел сказать, что в Румынию я ехать готов…

– Крысы бегут с корабля! – нехорошо усмехнулся гэпэушник, снова садясь. – Не-ет, господин Полянов, этот трюк у вас не пройдет! Ваш «товарищ» нам все рассказал. Раскололся, что называется. Не таких раскалывали.

Дмитрий попятился:

– Простите, я, пожалуй, пойду….

– Сидеть, контра! – рявкнул гэпэушник, и Дмитрий тут же безвольно опустился на стул. А чернобровый принялся монотонно, но угрожающе перечислять все прегрешения Дмитрия, после каждого легонько ударяя ладонью по обложке досье:

– Итак, вы – сын царского офицера, – комиссар шлепнул по папке, – вступив в преступный сговор с бессарабскими оккупантами, – шлеп, – протаскивали в массы буржуазную идеологию, – шлеп, – путем так называемой «реставрации», – шлеп…

Дмитрий сделал руками протестующий жест и попытался было что сказать, но суровый комиссар не дал ему слова и, неожиданно подавшись вперед, гаркнул:

– Имена?! Клички?! Адреса явок?!!

Хватая ртом воздух и ненавидя себя за трусость, Дмитрий не мог произнести ни слова. Но тут внезапно распахнулась дверь, и на пороге кабинета, в сопровождении солдат с винтовками, возник еще один, на этот раз рыжий и краснолицый, комиссар с маузером в руке:

– Вы арестованы! – с порога просипел он.

Дмитрий, обреченно вставая, поднял руки. Но рыжий комиссар, не обращая на него ни малейшего внимания, прошел мимо, прямо к столу и склонился к сидящему за ним чернобровому:

– Сдайте оружие.

– Серега, ты чего?.. – густые брови того изумленно поползли вверх.

– А ну, не разговаривать, контра! – сиплый голос рыжего не предвещал ничего хорошего. – Давай наган. И без глупостей.

Ствол его маузера и штыки солдатских винтовок были направлены на чернобрового. Тот медленно поднялся, вынул из кобуры пистолет и положил его на стол. Рыжий стремительно сдернул его оттуда и сунул себе за ремень. Затем обернулся к солдатам: – Уведите гада!

Прежде чем выйти из-за стола, чернобровый неуверенно затянул: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»… – Но, получив по зубам рукояткой револьвера, замолк. Утирая кровь с разбитых губ, подталкиваемый солдатами, он понуро поплелся к двери. А рыжий уселся в кресло и тут, наконец, заметив Дмитрия, уставился на него зелеными, как ягоды крыжовника, глазами:

– По какому вопросу, товарищ? – просипел он.

– Я по поводу командировки в Румынию… – еле слышно вымолвил Дмитрий, понимая всю бессмысленность своего заявления.

– И что вам сказал «этот»? – рыжий сделал брезгливый жест в сторону двери.

– Не отпускает…

– Вот гад!.. – крыжовниковые глаза превратились в узкие щелочки. – Контра…

Что-то чиркнув на официальном бланке, он протянул бумагу:

– Зайдите в шестой кабинет, поставьте печать. Счастливого пути, товарищ.

Больше не глядя на Дмитрия, он достал папиросу из пачки «Герцеговины флор» и принялся разбирать документы на столе. На негнущихся ногах Дмитрий вышел в коридор, нашел шестой кабинет с окошечком в двери и протянул бумагу.

Из окошечка на него глянула миловидная озорная девичья физиономия.

– Везет же людям, – сказала девушка-секретарь, принимая документ и лукаво улыбаясь Дмитрию. – По заграницам разъезжают, как по собственной коммунальной квартире. Привезете тушь для глаз, поставлю печать, не привезете, не поставлю.

– Привезу, – пробормотал он, чувствуя, что ему не поверят, что его мимолетное везение закончилось… Но девушка, весело рассмеявшись, ударила штампом по мандату и, возвращая его вместе с разрешением на выход из здания, погрозила пальчиком с пурпурным ноготком:

– Смотрите, товарищ, не забудьте! Обманете, больше не выпущу.

Дмитрий буквально не заметил, как промчались три дня, в течении которых он оформил все бумаги на выезд. Каких-то три дня! Он никогда не поверил бы, что такое возможно. Он знал, что время от времени разражаются скандалы, связанные с тем, что из-за невозможности быстрого выезда срывались заграничные гастроли даже у какой-нибудь русской знаменитости. А уж с простыми людьми церемонились и того меньше. Дмитрий много раз слышал истории и про то, как люди, которым нужно было ехать за рубеж, месяцами обивали пороги наркоматов и ведомств, но так и не получали визу. А если и уезжали, то куда-то совсем в другие места, да и то – на казенном транспорте. Но мандат, выписанный ему рыжим чекистом, буквально творил чудеса.

И уж он просто обалдел, когда выяснилось, что выданная ему в комиссариате финансов кругленькая сумма, на которую он мог бы безбедно прожить в России полгода – не более, чем командировочные, в то время как срок поездки предполагался всего лишь месяц. Что же касается билетов, то сотрудник комиссариата разъяснил ему: «И на пути «Ленинград-Москва», и на пути «Москва-Бухарест» вам, товарищ, нужно только перед отправлением подойти с вашим мандатом к начальнику поезда, и он поместит вас на лучшее имеющееся у него место». И добавил еще: «К сожалению, купе-люкс имеются только в зарубежных поездах, до Москвы придется ехать в четырехместном…»

Половину полученной суммы Дмитрий, не обращая внимания на все ее отговорки, тут же всучил Аннушке: «Ничего не хочу даже слышать, вам тут нужнее…» А еще некоторую, небольшую, часть из оставшихся денег он потратил на прощальное застолье, где присутствовали он, Аннушка и Николай Андреевич, который, несмотря на дурное самочувствие, впервые за много дней покинул свой дом.

Давненько не знавала такого изобилия эта холостяцкая квартира. А, может быть, даже и никогда. Аннушка приготовила фаршированного гуся и несколько изысканных салатов, Николай Андреевич, рассказывая обо всем, что он знал о вековых феодальных устоях Румынии и ее кровавых правителях древности, пил не водку, а французский коньяк, и даже Дмитрий, вопреки своим принципам, пригубил бокал хорошего сухого вина, не какого-нибудь, а молдавского: не удержавшись, он купил эту бутылку, как только увидел ее. (Особенно его вдохновили изображенные на этикетке развалины замка.) А под завязку было решено считать эту вечеринку и их с Аннушкой официальной помолвкой.

Несмотря на радостные события, не обошлось и без грусти.

– Я все думаю, папа, – сказала Аннушка. – Почему именно нам досталось жить в это странное и страшное время.

– Я тоже порою задаю себе этот вопрос, – кивнул Николай Андреевич. – И самое неприятное для меня состоит в том, что я сознаю: не ваше, а именно наше поколение виновно в том, что произошло. Недоглядели. Проявили преступную мягкость… Керенский крови испугался, а они – нет. А отдуваться вам приходится…

– Время – загадочная штука, – невпопад заметил Дмитрий.

– Да уж, – подтвердил Николай Андреевич. – Порой я думаю: не случись какой-нибудь мелочи… А знаете ли вы, что с Сашей Ульяновым мы учились в одной гимназии?

Дмитрий удивленно отставил чашку с чаем, а Николай Андреевич продолжал:

– Добрейший был юноша, начитанный, дисциплинированный. Если бы свои способности и пытливый ум он направил на созидание, кто знает, как сложилась бы жизнь его младшего брата… И наша жизнь. А тот, знаете ли, рыженький такой. Насмешливый. Но глаза другие, чем у Саши. У того – мечтательные, а у этого – злые, упорные… Такие, как он, и хоронят прежние эпохи… Китайцы сменой эпох врагов проклинают, а мы, русские, приветствуем… Кстати, Дмитрий, – добавил Николай Андреевич, – вы с этими румынами-то поосторожнее. Лихой народец. Тем паче в нынешние времена…

– Время и жизнь, – кивнул Дмитрий задумчиво. – Маятник качается от добра ко злу, от зла – к добру, но не равномерно, а так, как ему заблагорассудится… И никто не знает, что его ждет впереди…

Перрон встретил их с Аннушкой гудками, клубами пара и разухабистыми переливами гармошки. Глядя на толкущуюся вокруг публику, Дмитрий уловил некую пугающую деталь: складывалось впечатление, что на поездах сейчас ездят только солдаты и крестьяне. Он – в шляпе и с чемоданчиком-кофром в руке однозначно выглядел тут вороной-альбиносом. Единственным, что как-то роднило его с этим вокзалом, был, привязанный к ручке кофра, собранный Аннушкой, узелок.

Первым делом они нашли поезд, в котором Дмитрию предстояло ехать до Москвы. Затем Дмитрий выяснил у одного из проводников, где искать начальника этого поезда, оказалось, в специальном штабном купе. Оставив Аннушку на перроне, он предъявил свой документ начальнику – человеку в синей фуражке и помятым, заспанным лицом. Тот, козырнул и, озабоченно нахмурившись, покопался в бумагах. Затем написал на листке бумаги номер вагона и места, добавив: «Тов. проводник. Немедленно определите тов. Полянова. Тов. Вощинин». Расписался. Зевнул. И вручил листок Дмитрию.

Посмеиваясь с Аннушкой над количеством «товов» на душу населения, Дмитрий отыскал свой вагон и отдал эту бумажку пожилому полнолицему проводнику. «Выходит, важная у нас птица едет? – радушно улыбнулся тот, но тут же добавил: – А порядки у нас для всех одинаковые. Так что, залазьте быстрее, чего стоять? Скоро уж трогаемся». «Я еще немного тут побуду…» – попросил Дмитрий, но проводник был непреклонен: «Нечего тут торчать! Давай, давай!»

Прощание и ласковые слова они с Аннушкой, не сговариваясь, откладывали на последний момент. Но под суровым взглядом проводника ничего интимного говорить не хотелось. Они только коротко обнялись, и Дмитрий, поцеловав ее, кивнул:

– До свидания. Я буду скоро. Ты и не заметишь.

Он уже полез по ступенькам, когда Аннушка крикнула:

– Ключ!

Действительно. Они договорились, что Аннушка будет периодически наведываться в его квартиру, проветривать ее, вытирать пыль и поливать его чахлый алоэ. А главное, проконтролирует, чтобы в его отсутствие домкому не вздумалось кого-нибудь туда вселить. Дмитрий слышал о таких случаях, когда человек после долгого отсутствия возвращался к себе, и вдруг выяснялось, что он там уже не живет. Конечно, следовало бы заглянуть к домкому самому и помахать у него перед носом чудотворным мандатом, но на это в круговерти сборов Дмитрий времени не нашел.

Нашарив ключ в кармане он отдал его Аннушке и хотел сказать что-то еще, но проводник подтолкнул его в бок и скомандовал еще раз:

– Давай, давай!

В купе уже находились его будущие соседи, они что-то кричали в толстое стекло окна кучке столпившихся возле него провожающих, а те мотали головами и показывали на свои уши: «Не слышно…» Аннушка стояла неподалеку и искала его глазами. Перегнувшись через купейный столик, Дмитрий постучал в стекло и помахал рукой. Она заметила его и замахала в ответ.

Поезд тронулся. Медленно-медленно двигался он вдоль перрона. Аннушка шла рядом. Но поезд разгонялся, и она остановилась, помахав в последний раз.

– Эй, товарищ, подъезжаем! – разбудил Дмитрия голос проводника.

Поезд уже шел по Москве. За окном мелькали люди, кони, автомобили и коптящие небо трубы. В купе Дмитрий был один. Он проверил содержимое своего кофра и карманов. Инструменты, документы и деньги были на месте. Да так оно и должно было быть.

… Вместе с потоком других пассажиров его вынесло к площади трех вокзалов. Солдат тут было еще больше, чем в Ленинграде, а стены и заборы были обклеены газетами. Прохожие, останавливаясь, читали их.

Беспокоясь о том, что на заграничном поезде дело с местом может обстоять не так просто, Дмитрий прошел к дежурному по вокзалу. Но тот, лишь взглянув на его волшебную бумагу, заверил:

– Подойдете в двадцать ноль-ноль прямо к составу, и, не сомневайтесь, начальник вас определит.

Хотелось есть, и Дмитрий, зная по опыту, что столовые бывают в больших учреждениях, отыскал поблизости солидное здание с привычно невразумительной вывеской «Моссельтяжпром». И действительно сытно там пообедал. Затем отправился на закованную в каменную броню Москву-реку, где, еще с Питера, собирался провести остаток времени до вечернего поезда.

Забравшись вглубь прибрежного парка, чтобы какой-нибудь милиционер не принял его за тунеядствующий «несознательный элемент», он уселся на деревянную с чугунными креплениями скамейку. В его кофре, кроме инструментов, хранилась пара любимых книжек – «Воскресенье» и «Повести Белкина». Но читать не хотелось. Впервые, наконец, он в полную силу ощутил разлуку с домом. И всею душой он впитывал в себя это щемящее и волнующее чувство.

С беспокойством и любовью думал он об Аннушке, думал о том, что ОБЯЗАТЕЛЬНО найдет в Бухаресте лекарство для Николая Андреевича… Он гадал, что за картину ему предстоит реставрировать там, что за люди ее владельцы, и как они его примут…

Подложив кофр под голову, он прилег на скамейку и уставился в чарующее лазоревое небо. Уснуть он не боялся: было достаточно прохладно, да и жестко. Он усмехнулся сам себе, подумав: «Скоро… Всего через несколько часов я с полным на то моральным правом смогу произнести: «Прощай, немытая Россия»…

2

Поезд Москва-Бухарест. Сидеть в купе одному Дмитрию было скучно, и он отправился в вагон-ресторан. Заказав чашечку кофе, он, ссутулясь, разглядывая движение пейзажа в окне. Ему вспомнилось, что когда-то давно, он вот также ехал с родителями на море. И тогда они тоже могли посидеть в ресторане просто, чтобы пообщаться со спутниками за чашечкой кофе. А сейчас он чувствовал себя несколько неуютно. Находиться в «заведении общепита» и не есть при этом щи или второе теперь было непривычно. Ему хотелось, конечно, заказать какое-нибудь дымящееся мясное блюдо, но он боялся, что тут это слишком дорого. Неожиданно Дмитрий услышал:

– Good evening, mister Polianoff.

Обернувшись он увидел стройную и миловидную, коротко стриженную брюнетку лет двадцати пяти. Непринужденно присев напротив него, она положила на столик пачку сигарет, один вид которой вызвал в его душе все то же ностальгическое чувство: в России уже давно не курили ничего, кроме отечественных папирос. Он непроизвольно перешел на, казалось, давно уже забытый английский:

– Добрый вечер. Простите, мисс, а откуда вы меня знаете?

– У вас хорошее произношение, – отметила иностранка, уходя от ответа. Ее глаза лучились лукавством и еще чем-то неуловимым, но выдающим, что Дмитрий ей симпатичен.

– У меня была английская гувернантка, – пояснил Дмитрий, осознав вдруг, что говорит фразами из русско-английского разговорника.

– И она, конечно же, была хороша собой? – прищурилась незнакомка.

– О, да. Но у нас была слишком большая разница в возрасте, – подхватил игру Дмитрий, – в пятьдесят шесть лет.

– Ваш отец был мудрым человеком…

Незнакомка, нисколько не стесняясь, стала оценивающе разглядывать его.

– Так чем я обязан вашему прелестному обществу? – не выдержав, спросил Дмитрий.

– О-о, – улыбнулась иностранка, – это вопрос непростой. Тут, как говорят русские, «без спиртного не разберешься!» – И, обернувшись к принесшему Дмитрию кофе официанту, заказала: – Шампанского. – Вновь вернувшись к беседе, она представилась: – Элизабет Влада.

– Так вот в чем дело! – воскликнул Дмитрий. – Вы – хозяйка того самого поместья, в котором найдена уникальная картина!

– Ну, насколько она уникальна, это предстоит решить вам.

– Позвольте, – недоуменно нахмурился Дмитрий, – но почему вы здесь, в России?!

– Я уже давно мечтала побывать в стране эмансипированных женщин. – Она наигранно улыбнулась и продолжила. – К тому же, мне сказали, что в красной России, с ее раздутым чиновничьем аппаратом может затеряться любой запрос. Каково же было мое удивление, когда, лишь приехав, я узнала, что вы отбываете в Румынию сегодняшним поездом… Но я специально не стала выяснять, в каком купе вы едете. Я решила проверить свою интуицию и «вычислить» вас. Реставратор! – почти пропела она. – Как это романтично! Человек, возвращающий из небытия великие творения… Я сразу представила себе одухотворенное лицо художника и философа… И, как видите, не обозналась.

Дмитрий смущенно поинтересовался:

– Неужели вы узнали меня сразу?

– Ну-у… – Элизабет вновь использовала свое беспроигрышное оружие – улыбку. – Если не считать десяток господ, к которым я обращалась до вас: «Добрый вечер, господин Полянов…»

Поймав взгляд Элизабет, Дмитрий улыбнулся, осознав, что все ее предыдущие комплименты – не более, чем дань вежливости. Официант принес шампанское и, небрежно поставив на стол бутылку и бокалы, удалился.

– А открыть! – крикнула Элизабет ему вслед, но тот даже не оглянулся.

Дмитрий махнул рукой, мол, не связывайтесь, отвинтил проволоку, с хлопком открыл бутылку и налил шампанское в один бокал.

– Я не пью, – пояснил он.

– Ну конечно! Еще бы! – возмутилась его собеседница. – Я давно уже пришла к печальному выводу, что мужчины вырождаются, как вид. Женщины делают научные открытия, играют на бирже, курят сигары и пьют шампанское. Может быть, вы будете тогда хотя бы рожать детей? – она подняла бокал: – Ну?! Наливайте же!

– Что ж, я вынужден уступить вам, – Дмитрий налил себе и тоже поднял бокал. – За прекрасную половину человечества!

Залпом выпив, он несколько секунд прислушивался к своим ощущениям.

… Вслед за первой бутылкой шампанского последовала вторая. Во время третьей Дмитрий почувствовал себя значительно раскрепощеннее. Элизабет приходилось то и дело пресекать его попытки надерзить недостаточно внимательному официанту, и переводила все в шутку.

– И как?! – вдруг спросил её Дмитрий, опершись подбородком о ладони.

– Что как? – удивилась Элизабет.

– Вот вы и побывали в стране эмансипированных женщин. Это то, о чем вы мечтаете в своей Африке?

– Я не мечтаю в Африке, – невозмутимо ответила Элизабет. – Я мечтаю в Америке.

– А замок-то в Румынии! – воскликнул Дмитрий так, словно уличил ее во лжи.

– Замок, в котором нашли картину, принадлежал моему родственнику по папиной линии, и я оказалась его наследницей. Наследство буквально свалилось мне на голову.

– Ага! На голову! Бомм!.. – Дмитрий сделал попытку изобразить рухнувшее счастье, но едва не свалился сам. После довольно долгого молчания и напряженного взгляда в стол он невпопад повторил прежний вопрос: – Так о таком равенстве мужчин и женщин вы мечтаете в своей Америке?

– О, нет! – энергично помотала головой Элизабет. – Я видела, как советские женщины прокладывают пути, таская рельсы на своих руках. Это чудовищно! Вы уравняли женщин с мужчинами только в области тяжелого труда, а страной у вас правят исключительно мужчины!

– Так что там, с этой картиной? – вновь поменял тему Дмитрий, неумело пытаясь курить сигарету, выдернутую из пачки Элизабет. Он морщился и чихал в сторону соседних столиков. Никто не возмущался. Как это повелось в последнее время в России, люди с безразличием, пониманием, а часто даже с особым уважением относились к пьяным.

– Ничего особенного, – в голосе Элизабет прозвучали нотки недовольства. – Хотя я мало что смыслю в живописи. Я училась экономике и праву, оставив искусство нашим нежным мужчинам. Я приехала в Румынию единственно, чтобы продать унаследованное имение. И вдруг, во время ремонтных работ, нашлась эта картина. И, представьте себе, на следующий же день явились покупатели!

– Да?! – с несуразной интонацией спросил Дмитрий, осушив очередной бокал.

– Да-да! И они предложили мне за этот холст такую сумму, что я поняла: это – главная ценность в наследстве графа. Вот я и решила отреставрировать ее, чтобы продать за свою цену.

– А вы практичная женщина, – погрозил ей пальцем Дмитрий. – И где вы ее повесили? В спальне?

– Нет, в мансарде, – словно не заметив пикантности вопроса, отозвалась Элизабет. Но тут же лукаво добавила: – Однако если так вам будет удобнее работать, я могу повесить ее и там… – Она краем салфетки утерла уголки рта и решительно поднялась из-за стола. – А сейчас вам нужно хорошенько поспать…

Дмитрий плыл по трясущемуся вагону с недопитой бутылкой шампанского в руке, случайно заглядывая, а иногда и вваливаясь в чужие купе и бормоча при этом: «В спальню, в спальню, непременно в спальню…»

– Лучшее место работы – спальня, – доверительно сообщил он полной фигуристой даме, протискиваясь мимо нее, на что та, покосившись на мужа, томно воскликнула:

– Никогда!

… Дмитрию повезло: с третьей попытки проводники нашли его купе, и он отблагодарил их признанием:

– Вы – настоящие проводники!

Шумно входя и падая на нижнюю полку он сказал сам себе:

– Тс-с…

Но заснул он далеко не сразу. Полки, стол и дверь кружились перед глазами. Его болтало из стороны в сторону, в сознании вспыхивали и гасли огни, стук колес превратился в отчетливое: «Никогда, никогда, никогда…»

Уснуть удалось, только после того, как он отхлебнул из захваченной с собой бутылки довольно большой глоток.

… Поезд остановился, заскрипев при этом всем своим железным скелетом. Закончился и беспокойный сон Дмитрия. За окном были слышны голоса и топот множества обутых ног. В дверь купе резко и настойчиво постучали. Дмитрий медленно поднялся, ошалело потер ладонями лицо, открыл дверь и снова сел. На пороге появились русские таможенники в сопровождении красноармейцев.

– Предъявите документы, приготовьте к досмотру багаж, – распорядился старший.

Дмитрий долго смотрел на них непонимающим взглядом. Нащупав на столике бутылку шампанского и сделав быстрый глоток, он завалился обратно. Красноармейцы, как это уже повелось в России, с пониманием и уважением отнеслись к его состоянию. Они не стали его обыскивать, а только заглянули в паспорт, лежащий на столике неподалеку от бутылки.

Вновь остановка. На этот раз на пути состава была Бессарабская таможня. Разглядывая усатых румынов, Дмитрий глупо хихикал. Постоянные остановки, шум, плохой сон и жара довели его до сомнамбулического состояния. Румыны, не обращая на него внимания (очевидно уже привыкли к дорвавшимся до свободы русским), осмотрели его документы и багаж.

Поезд тронулся. Дмитрий поднялся, из последних сил открыл фрамугу, и в купе ворвался ночной воздух и грохот колес.

Тряска из стороны в сторону и выпитое спиртное с непривычки привели к тошноте. Проснувшись от этого, Дмитрий, издал нечленораздельный звук, прикрыл рот рукой и, резко сев, открыл глаза… и увидел, что перед ним стоит человек.

– Не понял, – пробормотал Дмитрий и моментально пришел в себя, разглядев, что его непрошеный гость держит в руке здоровенный тесак. На голове мужчины красовалась лиловая феска. «Румын!» – припомнил Дмитрий предостережение Николая Андреевича. – «… Вы с этими румынами-то поосторожнее. Лихой народец…»

Выкрикнув, словно заклинание, какие-то слова, человек сделал шаг вперед и замахнулся. Но как раз в этот миг тошнота, которую Дмитрий испытывал, стала нестерпимой. Содержимое его желудка выплеснулось на пол и на штаны румына.

От неожиданности и брезгливости тот, вместо того чтобы нанести удар, отшатнулся назад и, стукнувшись ногами о спальную полку, грузно сел. Попытался встать, но Дмитрий, схватив первое, что ему попалось под руку – пустую бутыль из-под шампанского, бросил ее прямо в лицо нападающему.

На миг румын потерял контроль над ситуацией: выставив руки, чтобы защититься, он вновь осел на полку и уронил нож прямо к ногам Дмитрия. Тот, наклонившись, быстро поднял его с пола. Румын с ревом бросился вперед… и напоролся на неумело, двумя руками выставленный вперед тесак…

Дмитрий, поднявшись, с удесятеренной от шока силой, завалил румына на столик, а затем и выпихнул бьющееся тело в открытое окно. Бутыль отправилась следом за румыном. Свесившись из окна, он еще раз опорожнил желудок, а затем без сил рухнул на постель.

… Утром Дмитрий то ли проснулся, то ли вышел из обморока от легкого стука в дверь его купе. Из-за двери был слышен голос Элизабет:

– Мистер Полянов!.. Мы подъезжаем!

Держась за раскалывающуюся голову, Дмитрий сделал попытку ответить, но из его рта вырвался только хриплый стон. Сев, он непонимающим взглядом окинул купе… И все вспомнил. В ужасе он наклонился, ища на полу лужу крови, но разглядел на нем только следы рвоты.