Текст книги "Медальон с пламенем Прометея"

Часть I

Глава 1
19 апреля 1958 г. Ленинград

– Зиночка? Зинуля? – стонал Афанасий Петрович, лежа в кабинете на диване и потирая рукой пылающую грудь. – Зиночка! Плохо!

– Ну что выть-то? – заглядывая в кабинет, грубо поинтересовалась Анфиса, то ли приживалка, то ли домработница. Беспардонная, нагловатая, совершенно отбившаяся от рук, но почему-то до сих пор не уволенная.

– Анфиса, где Зинаида Дмитриевна? Позови.

– Нету ее, ушедши, – сухо сообщила Анфиса, без всякой жалости взирая на страдающего Афанасия Петровича.

– Как нет? А где же она? – забеспокоился страдалец, забыв на минуту о сердце.

– Ушла.

– А куда?

– Она передо мной не отчитывается. Платье красное жоржетовое надела, цветок белый, такой большой, на плечо приколола, шляпку новую надела, и «пишите письма». Полчаса уж, как ушла.

– А что же она мне ничего не сказала? Куда же она, поздно ведь уже, скоро ужин… – еще больше заволновался Афанасий Петрович.

– А вот так тебе и надо! Нечего было на молодой жениться! – злорадно заметила Анфиса, приваливаясь к дверному косяку. – А то выдумал, седина в голову – бес в ребро! Ему бы о душе подумать, а он вертихвостку молодую в дом привел!

– Анфиса!

– Ну ничего, она тебе даст прикурить, старому греховоднику!

– Я не старый!

– Это тебе не Ниночка, святая душа! Ушла из собственного дома с одним чемоданчиком, да если бы я ей шубу да пальто и ботики не отвезла, так ведь к зиме бы голой осталась.

– Ладно прибедняться-то! Ты ей еще и одеяло атласное отвезла, и подушки, и еще бог знает что!

– Да, отвезла, потому как порядочный человек квартиру бы жене отдал, а не ее на улицу выгонял! – тут же вцепилась в него Анфиса.

– Никто ее не выгонял, сама ушла! – приподнимаясь на подушках, отчаянно защищался Афанасий Петрович.

– Ушла, потому что любила тебя, старого ирода! Как любила! – укоризненно качала головой Анфиса. – Ну ничего, Боженька, он все видит, Зинка тебе еще устроит. Кара Божия! – прогрохотала она пророчески, но взглянула на бледное, страдальчески искривленное лицо Афанасия Петровича и чуть подобрела: – Сейчас пузырь со льдом принесу.

Афанасия Анфиса недолюбливала, хотя и приходился он ей двоюродным братом. А за что любить-то?

За то, что приютил ее, когда она, оставшись совсем одна, потеряв родителей, приехала из деревни в город? Тогда она хотела сразу на завод поступать или на фабрику, а он уговорил ее по дому им помочь. Любовь Сергеевна до войны работала в райкоме, уважаемым человеком была, Петенька, сынок их, еще совсем маленький был, такой шустрый, глаз да глаз за ним, вот она у них и за няньку, и за домработницу, зря чужой кусок хлеба не ела. А потом война, эвакуация. Анфиса в госпиталь нянечкой устроилась, потом Люба умерла, потом война закончилась. Вернулись в Ленинград, живи да радуйся. Но Афанасий Петрович как с цепи сорвался.

Бабы, гулянки, что ни вечер – гости, да все один другого противнее. Как еще не спился? Петенька так расстраивался, даже плакал однажды у нее на коленях, за что папа так с маминой памятью? Анфиса его очень жалела, любила как родного, своих-то Бог не дал. А потом Петенька с Афанасием Петровичем ругаться начали. Единственный сынок, наследник, кровиночка родненькая, а отцу словно вовсе не нужен. Воспитывали его школа, комсомол, да вот она, Анфиса. А отец родной в дневник ни разу не заглянул!

Очень Анфиса на Афанасия тогда сердилась, а чем все кончилось?

Переругался с сыном вконец. Потому как не простил Петя отцу, что тот после смерти матери стал по бабам гулять, оскорблением памяти счел. Ругались, ругались, а потом Петя собрал вещички и в общежитие переехал, он тогда как раз школу окончил и в Кораблестроительный институт поступил на инженера-конструктора. Анфиса столько слез пролила, чуть не каждый день к нему в общежитие ездила, покушать возила. Да вещички кое-какие, денег пыталась дать, не взял, гордый. Устроился по ночам вагоны разгружать. Хорошо, парень здоровый, спортсмен. А с Афанасия Петровича все как с гуся вода! Родная кровь! Единственный сын! Даже сердце не дрогнуло, сколько его Анфиса ни пилила.

А потом появилась Ниночка. В сорок девятом они расписались, под Новый год.

Какая женщина! Тихая, добрая, умница, красивая, хозяйка хорошая. А как она паразита этого любила, Афанасия Петровича? Души в нем не чаяла! Петю разыскала, хотела с отцом помирить. И ведь почти помирила, хоть раз в год по праздникам стали встречаться. Петя к Ниночке всегда относился хорошо, уважительно.

Да только и ей Афанасий крови попортил! Пил, скандалил, погуливал, хорошо, не бил, а она хоть бы слово упрека! Болел – лечила, капризы его терпела, лучший кусок за столом – ему, хвалила, рукописи перепечатывала, а ведь у нее самой образование, ведь не последний человек была, доцент! Ангельский характер был у Ниночки. И ведь моложе его была на десять лет! Жил бы старый пень да радовался, нет, старый козел! Нашел себе эту попрыгунью Зинку! А что в ней хорошего? Губки бантиком? Ноги? Задница, которой она вертит направо и налево? Грудь колесом? Ну да. А больше-то ничего. На Афанасия она плевала, ей только и дела, что до себя. Вот когда деньги нужны, тут, конечно, подольстится. И в лысину поцелует, и на коленки заберется, а у него артрит, кряхтит старый дурень, а морда масляная. Тьфу. Ну а как денежки выманит, только ее и видели, уже по магазинам поскакала да по гостям и театрам, и все без мужа.

Бог его покарал!

Анфиса напихала в грелку лед и пошаркала обратно в кабинет.

Уйти бы, бросить этого паразита, думала Анфиса, а вот что-то не уходит. Может, жалеет? А может, привыкла. Его квартира вроде как и ей дом, другого у нее нет. А уйти в никуда, как Ниночка, увольте. Да и болеет он все больше. А на Зинку какая надежда? Пигалица бесстыжая. Она его точно в могилу раньше времени сгонит, старого дурня.

– Ну что? Не легче? – входя в кабинет, ворчливо спросила Анфиса. – На-кася, вот. Приложи грелку со льдом. Я сегодня на ужин голубцы приготовила, твои любимые. Скоро на стол буду накрывать. – Голос ее звучал добрее, ласковее, а натруженные руки мягко, по-матерински нежно поправляли воротник рубашки. – Ну, не куксись, придет твоя Зинка, куда денется, к подружке поскакала небось, к этой, как ее? Ну, муж у нее еще в продмаге работает? К Дуське, точно.

– А может, она записку оставила, а?

– Ну да, как же, – хмыкнула Анфиса, выходя из комнаты.

«И вот как так выходит, что мужики нами, бабами, командуют и всем миром тоже? – размышляла Анфиса, накрывая на стол. – Вот взять хотя бы Афанасия, лауреат Государственной премии, заведующий литературным отделом, член партии, в президиумах заседает, а дурак дураком. Да его любая бабенка вокруг пальца обведет. Да и все они такие, кобели, прости господи. В хозяйстве ничего не смыслят, деньги тратить не умеют, да брось такого одного, что с ним будет? Помрет, одно слово. А все туда же. Щеки надувать да командовать. Охо-хонюшки-хо-хо». И чего она, Анфиса, в начальники не вышла? Образования, видно, не хватило, а так бы она им всем показала!

Анфиса так часто думала, представляла себя в платье из панбархата, с медалями на груди, во главе какого-нибудь важного совещания, вот, как сидит она и всем указы раздает да головомойки устраивает. А что, у нее бы получилось.

– Анфиса, ты ужинала?

– Нет еще, – накладывая Афанасию Петровичу голубцы, сухо ответила Анфиса.

– Присядь, поешь со мной.

– Чего это? С прислугой поужинать решил? – уколола его Анфиса.

– Ну какая ты мне прислуга? Единственный родной человек, сколько лет в одном доме живем? Любы уже нет, Нина ушла, Петя вырос, а мы с тобой все вместе. Сядь, поешь.

Анфиса подозрительно посмотрела на Афанасия Петровича, но голубцов себе положила и села напротив за стол.

– Мы, Анфиса, с тобой ровесники?

– Да вроде как.

– Ну да. Лет нам с тобой уже немало, и кто знает, сколько кому отмерено, – вздыхая печально, проговорил Афанасий Петрович. – Скажи, ты смерти не боишься?

– Чего? Никак помирать собрался? – озадаченно нахмурилась Анфиса. – Ты чего, захворал, что ли? У врача был? Обследование делал?

– Да нет. Не в том дело. Человек может и без хвори в одночасье преставиться, если ему так Господь отмерил.

– А чего это ты вдруг про Бога вспомнил?

– Да при чем тут Бог, – начал сердиться Афанасий Петрович. – И помирать я не собираюсь, а так вот, отвлеченно.

– А что отвлеченно думать? Вот помру, тогда и думать буду, а пока еще поживем, глядишь. Рано нам еще.

– Да, поживем. А за мной вроде как смерть ходит, – тихо проговорил Афанасий Петрович, жалобно глядя на Анфису.

– Это еще что за глупости? – Анфиса была женщиной простой, грубоватой и лишенной всякой фантазии. А потому страшно раздражалась, когда Афанасий Петрович начинал заводить философские беседы о смысле жизни, о величии духа и прочей ерундовине. Теперь вот смерть какую-то приплел.

– Да я серьезно. Вот, послушай. Это недели полторы назад началось. В тот день я из редакции журнала «Нева» вышел, день был больно погожий, до дома рукой подать, вот я Корнея с машиной и отпустил. Иду по набережной Мойки, солнышку жмурюсь, настроение прекрасное, и вдруг начинаю чувствовать что-то недоброе. Вот тяжело на сердце ни с того ни с сего стало. Словно камень положили. Даже поежился, а потом стало мерещиться, что кто-то в спину смотрит, недобро так. Ну я и обернулся. А за мной метрах в десяти, а то и поболее женщина идет. Высокая, худощавая, вся в черном, и шляпка такая с вуалеткой, лица совсем не разберешь, и взглядом меня сверлит. Я тут как раз до Желябова дошел, там народу побольше, и быстренько, быстренько на другую сторону улицы и дворами к нам, на улицу Софьи Перовской, и уже когда к дому сворачивал, снова оглянулся, а она так за мной и идет.

– Эка невидаль, может, живет недалеко.

– Может. А только потом я ее еще видел. На следующий день дождь шел, я на машине ездил, а вот в среду я с утра в Дом книги решил пешком пройтись, посмотреть, как мой последний сборник стихов продается, а Корнею велел меня на Невском ждать. Иду у нас тут вдоль канала, и снова спине неуютно стало. Обернулся, опять она!

– Ну точно, живет рядом.

– А в четверг я ее видел возле Райсовета, а в субботу мы с Зиной в театр ходили в Кировский, это тебе не возле дома, – с нажимом, начиная сердиться, рассказывал Афанасий Петрович. – Так я ее после спектакля на улице видел, она нам навстречу шла, а еще в воскресенье на Петроградской, когда из гостей шли. Тоже совпадение? – все больше волновался Афанасий Петрович.

– Может, у вас воспаление мозга или еще что с головой? – насмешливо спросила Анфиса. – Мало у нас старух по городу в черном ходит? Цвет немаркий, да и вообще. Лица вы ее не видели, так что может, это разные женщины.

– А шляпа и перчатки, все одно и то же.

– Фантазия это ваша небось. И вообще, член партии, атеист, а в какие-то глупости верит! Смерть! Тоже выдумал…

– К Моцарту тоже, между прочим, смерть приходила, реквием заказывать, – не пойми к чему сообщил Афанасий Петрович.

– Сказки это все. Глупости, – решительно заявила Анфиса.

– Ну, может, и так, – заметно повеселел Афанасий Петрович. – А вот скажи, Анфиса, стихи тебе мои нравятся? Ты же их читала?

– А то.

– Ну и как?

– Неплохие.

– Неплохие? Анфиса! Стихи не бывают неплохими, они бывают или плохими, или хорошими.

– Ерунда.

– Ну хорошо, ты же читала других поэтов, другие стихи ты же читала?

– Ну да.

– Какие? – допытывался Афанасий Петрович.

– Ну, «Василия Теркина».

– И как? – теряя терпение, подчеркнуто вежливо спросил Афанасий Петрович.

– Хорошо. Прям вот до самого нутра пробрало, – погладила себя по завявшей груди Анфиса.

– А еще что читала?

– Маяковского читала, сильно писал, вот прямо как рубанет, так вот… ну, все сразу ясно! Мощный был мужчина и видный такой! А вот еще Есенина читала, Петя давал. Вот человек, читаешь стихи, а словно песню слушаешь, я его иногда пою: «не жалею, не зову-у, не плач-у»…

– Анфиса!

– Уж и напеть нельзя.

– Значит, у Маяковского и Есенина стихи хорошие, даже, судя по этому вою, замечательные, а у меня неплохие. Жалкий итог жизни. – На удивление Афанасий Петрович не стал ругаться, скандалить, а только как-то весь поник, его рыхлое розовое лицо приобрело желтоватый оттенок, морщины стали глубже, а взгляд тоскливым, как у побитой собаки. – Достань-ка водочки и две рюмки, выпьем.

– Еще чего!

– Достань, говорю.

Анфиса неодобрительно покачала головой, но водку достала, по рюмкам разлила.

– Выпьем, Анфиса, не чокаясь, за мою бездарно прожитую жизнь! – Он залпом опрокинул рюмку и, поморщившись, продолжил: – Неплохие стихи! Это у меня после всего неплохие стихи! Господи, на что я потратил жизнь? А ведь был и у меня наверняка какой-то талант, может, я бы врачом мог стать или профессором философии, а может, полководцем или столяром? Делал бы замечательную мебель, не «неплохую», а замечательную, шифоньеры там или кресла. А что вышло? Пузырь мыльный! Дурак я, глупый, жадный дурак!

Анфиса неодобрительно посмотрела на него и молча убрала водку в буфет. Не хватало, чтобы еще напился и буянить начал, с него станется. Смела крошки со стола, прихватила рюмки и тарелки и, бормоча что-то про Ниночку, ушла на кухню, оставив Афанасия Петровича стенать и охать в одиночестве.

Зинаида вернулась поздно, и Анфиса, караулившая ее у окна столовой, стоя за занавеской, видела, как вышла та из машины и вышел вместе с нею какой-то кавалер авантажный, сперва ручку поцеловал, а потом и вовсе сгреб в охапку, а Зинка только смеялась да повизгивала. В форточку слышно было. Вот бесстыжая!

Афанасию Петровичу Анфиса ничего не сказала, да супруги и без того поругались.

Афанасий Петрович кричал, что не потерпит такого отношения, требовал ответить, где жена до ночи болталась, та лила крокодиловы слезы и клялась, что была у подруги. Афанасий Петрович не верил. Орали до тех пор, пока соседи в стенку стучать не начали.

Вот тогда Афанасий Петрович, выдохнув, без сил упал на кровать и пригрозил подать на развод, а Зинку выгнать из дому в чем мать родила.

Ночью они, конечно, помирились.

– Анфиса Тихоновна! Анфиса Тихоновна! Беда-то какая! Афанасия Петровича убили! – бросилась к Анфисе соседка, едва она вошла во двор.

– Что еще за ерунда? – отмахнулась Анфиса, бестактно отпихнув глупую бабу тяжелой сеткой.

– Да не ерунда! Не ерунда! Милиция у вас сейчас, а тело еще не выносили! А сейчас, наверное, Зинаиду вашу Дмитриевну выводить будут.

– Зинаиду? А ее куда? – Поняв, что соседка не шутит, Анфиса уронила сетки и теперь с ужасом смотрела на красную от возбуждения Анну Сергеевну, мать прозаика Волохницкого.

– Как куда? В тюрьму, это же она его!

– Господи, что за чушь?! Не могла она… Да я утром на рынок шла, все тихо было… – растерянно бормотала Анфиса.

– Да ты беги скорее домой, пока милиция не ушла! А то ведь уйдут и квартиру опечатают, и куда ты?

На лестнице толпились зеваки, в дверях стоял рослый милиционер, Анфиса с трудом протолкалась к своей квартире.

– Вы куда, гражданочка? – преградил ей дорогу милиционер, здоровенный, а на лицо мальчишка совсем.

– Живу я тут, Зыкова Анфиса Тихоновна. На рынок ходила, – коротко, почти по-военному отрапортовала Анфиса Тихоновна.

– Синицын, тут домработница пришла, прими! – крикнул куда-то в глубь квартиры рослый милиционер, подталкивая через порог Анфису.

– Фамилия, имя, отчество, где проживаете? – сурово приступил к допросу кряжистый, похожий на старого бобра милиционер с маленькими въедливыми глазками.

– Зыкова Анфиса Тихоновна, одна тысяча девятьсот второго года рождения. Проживаю здесь же, в этой квартире, только не домработница я, а двоюродная сестра Афанасия Петровича, просто по хозяйству помогаю, – сложив руки на коленях и выпрямив спину, чинно отвечала Анфиса, стараясь скрыть зябкий испуг и волнение. Зинаиду она еще не видела, а была сразу препровождена на кухню.

– Вам это знакомо? – Милиционер выложил на стол перед Анфисой большой нож с широким лезвием.

– Да откуда же у нас такое? С ним же на медведя ходить.

– Откуда вы взяли, что на медведя? – недобро сверкнул малюсенькими глазками милиционер.

– Ну как, я же в глухой деревне росла, леса кругом, так у нас мужики завсегда такой в лес брали, таким и медведя убить можно, если что, – осторожно пожала плечами Анфиса.

– А у вас, значит, такого не было?

– Нет.

– Во сколько вы ушли сегодня из дома?

– В начале восьмого. Мне сегодня на рынок надо было, потом еще в аптеку зашла, вот только вернулась.

– Хозяева ваши уже встали к тому времени?

– Нет, что вы. Афанасий Петрович по средам поздно вставал, у него сегодня заседание в Союзе писателей, так он в эти дни дома с утра работал. А Зинаида Дмитриевна всегда встает не раньше восьми, а то и в девять.

– Значит, когда вы уходили, супруги Зыковы еще спали?

– Ну да.

– Так. Тогда расскажите, за что Зинаида Зыкова убила своего мужа?

– Да не могла она этого сделать, – честно ответила Анфиса. При всей своей нелюбви к Зинке не могла она человека оболгать.

– Не могла, но сделала? – усмехнулся невесело милиционер.

– И не делала.

– А вот соседи утверждают, что сегодня утром Зинаида Зыкова полуодетая выскочила на лестничную клетку с криками «Убили! Убили!», и когда соседи сбежались на ее крики, в квартире посторонних не было, что подтверждает и сама Зыкова, а в кровати лежал Зыков Афанасий Петрович с ножом в груди.

– Батюшки! – воскликнула Анфиса, хватаясь одной рукой за сердце, а другой прикрывая рот. – С ножом в груди? Нет, – покачала она головой. – Зинаида такое точно не могла.

– А вот по словам соседей, супруги жили плохо, все время ругались, скандалили, а некоторые даже считают, что Зыкова мужу изменяла.

– Эх, батюшка, да где же вы видели, чтоб бабы, что мужьям рога наставляют, их бы резали? – Она махнула рукой. – Тут уж скорее муж за женой с ножом гоняться должен. А Афанасий Петрович был не из таких. Он у нас только на словах герой.

– А вот тут бывает по-разному, – не согласился с ней милиционер. – Так, значит, с тем, что Зыковы жили плохо, вы согласны?

– Ну, ругались, было дело. А потом мирились, да еще как! А потом… вон взять хоть поэта Колотушина из двадцать первой квартиры, слышали бы вы, как он по пьяни жену свою гоняет с ребятишками! По-трезвому, милейший человек, мухи не обидит, ходит всем кланяется, ножкой шаркает, а как напьется, только держись. У участкового спросите. Диву даюсь, как они еще друг друга не поубивали. А у нас? Ну, поорет Афанасий Петрович на жену, обзовет ее куртизанкой или еще кем, так же интеллигентно, ну, даст пощечину, ну, она ему разок по физиономии съездит, поревет для виду, а потом уж, глядишь, дверь в спальню закрыта, пыхтят за дверью. Все, скандал закончен.

– А кто же тогда Зыкова убил, если посторонних в квартире не было?

– Вот уж этого я не знаю. А может, был кто? Может, в шкафу прятался? Или на кухне? У нас ведь черный ход есть.

– Может, да только его мы сразу проверили, и он был изнутри закрыт на здоровенный такой крюк.

– Ну, я уж и не знаю.

Когда Зинаиду выводили из квартиры, Анфиса даже прослезилась. От молодой цветущей женщины, обычно аккуратно причесанной, нарядной, кокетливой, не осталось и следа. Простое коричневое платье, вязаная кофта, Анфиса таких у Зинаиды и не видала, волосы, кое-как собранные гребенкой, и глаза, как у затравленного зверька, глубокие, испуганные. Беда.

Вот ведь жизнь какие кренделя закладывает! Вчера еще пела, хохотала, шляпки примеряла. А сегодня? В тюрьму!

«Вот уж, не приведи, Господи», – тихонько перекрестилась Анфиса.

Глава 2
19 апреля 1958 г. Ленинград

Анфиса, нарядная, в белой блузке с кружевным воротничком, с любимой эмалевой брошью, подаренной Афанасием Петровичем на ее пятидесятый юбилей, сидела в столовой во главе пустого стола, на хозяйском месте, и пила чай с эклерами, любимыми пирожными Афанасия Петровича. Что ей взбрело в голову, она и сама не знала.

Утром, когда милиция наконец покинула их квартиру, Анфиса, преодолевая несвойственное ей отвращение и робость, прошла в спальню. Во время войны она видела много крови, смертей и страданий, но тут было что-то другое, особенно ужасное, может, потому, что произошло в мирное время, когда казалось, что все самое страшное уже навсегда закончилось, а может, потому, что случилось это с близким человеком? Может. А может, еще почему, но Анфиса долго стояла в дверях, глядя на окровавленную простыню, на сбитое к ногам одеяло, на измятые подушки. Потом незаметно в голову стали приходить простые, понятные хозяйственные мысли, и она ожила.

Матрас придется выбросить, простыню, наверное, тоже. Белье надо прямо сейчас замочить и выстирать. И комнату проветрить. В спальне стоял резкий чужой запах, и Анфиса первым делом распахнула окна. Потом сняла постельное белье, свернула матрас, намыла полы во всей квартире, выстирала белье, занавески, вытерла пыль, а вечером позвонила Петеньке, рассказала о смерти отца. Обещал завтра приехать.

И только переделав все дела, Анфиса задумалась о том, что впервые в жизни осталась полноправной хозяйкой дома. Одна в квартире, никого не надо ждать, обслуживать, угождать. Одна не на неделю, не на месяц, а вообще.

Анфиса сидела в своей комнатке за кухней и пыталась понять, как ей теперь жить, что делать, как быть дальше. А потом вдруг нарядилась, взяла чашку из парадного сервиза, достала купленные сегодня утром пирожные и устроила себе торжественное чаепитие.

Вот до чего же странно все случилось, прихлебывая чай из блюдечка, думала Анфиса, только вчера они с Афанасием сидели за этим самым столом, ужинали, разговаривали, первый раз в жизни, как родные люди. Он еще вдруг о смерти заговорил, о даме в черном… Она тогда посмеялась, а он и правда смерть чуял, горемычный, про стихи спрашивал, а она тоже глупая баба, нет, чтоб похвалить.

– Прости, Афанасий Петрович, глупую дуру. Прости, – обратилась она к висящему над диваном портрету покойного.

Этот портрет года три назад написал с Афанасия Петровича его приятель, художник Тунцов. Портрет Анфисе не слишком нравился. Уж больно на нем Афанасий выглядел красиво. И осанка, и взгляд орлиный, в жизни-то он порыхлее был, попроще. Не было в нем никакого величия, спортом он отродясь не занимался, сидел в кабинете за столом. Горб на загривке нарастил, живот с годами появился, осанка вялая, плечи покатые, за что его только Ниночка полюбила? Говорила, за талант и за душу. Ну да, ей виднее. Да.

А умер Афанасий Петрович страшно. Ножом в сердце, да еще таким, и глаза у него открыты были, и лицо испуганное. Анфиса ухитрилась взглянуть, когда тело выносили, простынка съехала, она и увидала.

А вот что ни говори, а не могла Зинаида такое сотворить. Нет, не могла. Вот, может, полюбовник ее? Да только почему вдруг утром? Да при Зинаиде, и на нее все свалил? Странно. Если бы они втроем ругались и в драке убил, еще понятно. А так? Ерунда какая-то. Да и Зинаида, эта уж скорее бы отравила, да и то вряд ли, вот до сердечного приступа довести – это вернее. Да и нужен ей был Афанасий, кто же ее будет содержать, тряпки-шляпки оплачивать? Где же она такого другого дурака найдет, кто бы ее выходки терпел? Да и вообще, она же не дурочка, за убийство расстрел положен.

Нет, что-то здесь не так! Ой не так!

Анфиса взглянула на часы, еще только восемь пробило, не поздно. Она накинула на плечи черную шелковую шаль с кистями и, прихватив ключ, пошла к соседке.

– Ой, Анфиса Тихоновна, случилось что? – переполошилась соседка Анна Сергеевна, едва открыв дверь.

– Да что еще у нас может теперь случиться? – отмахнулась Анфиса. – Ты вот что… твои-то дома?

– Да нет. Олежка в командировке, еще в понедельник уехал на Магнитку, на месяц, будет очерк писать про комбинат. А Варя сегодня в ночь, мы вот с Павликом вдвоем. Да ты проходи, тоскливо небось дома-то одной да страшно! Афанасия-то Петровича в собственной постели зарезали, тут кто хочешь испугается. Проходи, – суетилась соседка, втягивая Анфису в квартиру. – Сейчас мы с тобой чайку попьем.

– Анна Сергеевна, ты мне расскажи, что тут хоть было, пока я с рынка не пришла? Мне же милиция ничего не рассказала, и Зинаиду я видела, только когда ее выводили, словом не дали перемолвиться, – спросила Анфиса, дождавшись, пока соседка накроет на стол и усядется чай пить.

– Ой, а ведь и правда. Сейчас, погоди. – Анна Сергеевна, полная, добродушная, с пучком седых волос на макушке и уютными лучистыми морщинками вокруг глаз, больше всего на свете любила сплетни, ну, после внука, конечно. И сейчас, прикрыв дверь в комнату Павлика, сладко вздохнув, приступила к рассказу:

– Утром я Павлика в школу провожала, без четверти девять как раз было, я с ним обычно до угла нашего переулка дохожу, а дальше уж он сам. Вот я Павлика проводила, иду домой, без четверти, значит, еще подняться на этаж не успела, распахивается ваша дверь, и Зинаида Дмитриевна на лестницу выскакивает в чем мать родила, прости господи! Лохматая, в халатике нараспашку, а под халатиком, считай, и нет ничего!

Я сперва, грешным делом, подумала, уж не напилась ли? А она меня увидела, бросилась как безумная, глаза вот такие! «Убили! – кричит. – Убили!» – «Кого?» – говорю, а сама думаю, может, не пьяная, а с ума сошла? А она все кричит и меня за собой в квартиру тащит. Ну, я пошла, дошли мы до спальни, а там! Батюшки! Прямо на кровати лежит Афанасий Петрович, царствие ему небесное, а из груди нож торчит, как в кино или в романе каком. Тут уж и я заголосила! На наши крики прибежал Иван Константинович из восемнадцатой. Он с портфелем и в плаще был, на службу, видно, шел. Вот он милицию и вызвал, а Зинаиде воды дал, а меня из квартиры вытурил, Зинаиде велел накинуть что-нибудь, а сам все расспрашивал, как, мол, все было. Он меня хоть и вытурил, да я далеко не ушла, в прихожей возле вешалки встала и все слышала, – возбужденно рассказывала Анна Сергеевна, наклонившись над столом и неотрывно заглядывая в глаза Анфисе. – Зинаида Дмитриевна сказала, что она встала раньше мужа и пошла в ванную, у нее сегодня репетиция в театре, надо было себя в порядок привести, а Афанасий Петрович еще в кровати лежал, вот. Она душ приняла, выходит из ванной в одном халатике, входит в спальню, а там… – Что «там», Анна Сергеевна не договорила, а только молча выразительно таращила глаза.

– Так, а может, пока она в ванной была, кто-то в квартиру вошел, да и того? – предположила Анфиса.

– Ну да. Мы тоже так подумали. А потом я вспомнила, что когда мы с Павликом в половине девятого из дома выходили, то никаких посторонних в парадной или во дворе не видели, и когда я домой шла, тоже, – многозначительно сообщила Анна Сергеевна. – Я и милиции потом рассказала, и кого из соседей утром на лестнице встретила, тоже всех перечислила.

– Ну, так ты же на лестнице не караулила, мог и мимо тебя прошмыгнуть. Ты из двора вышла, а он туда вошел.

Анна Сергеевна молча с выражением крайнего недовольства на лице пожала плечами, а потом буркнула:

– И вошел, и вышел, да еще и убить успел?

Анфиса посидела, молча двигая челюстями, пока ей в голову не пришла одна идея. Но делиться ею с Анной Сергеевной она не стала, а вежливо попрощалась и отбыла к себе.

– А что там у нас с убийством в «писательском недоскребе» на канале Грибоедова? Разобрались? – перекладывая бумажки на столе, поинтересовался полковник Курочкин.

– Да вроде все ясно, да только вот… – замялся похожий на старого бобра майор Долгушин.

– Что «только»? Ты же докладывал, что там все ясно, жена убила мужа…

– Да вроде так оно и есть, а только…

– Что «только»? Ну выкладывай, коли начал! – хмуро разрешил полковник.

– Да в общем, вроде все ясно. Супруги были дома одни, следов присутствия посторонних не обнаружено, соседи ни на лестнице, ни в квартире чужих не видели, жили супруги Зыковы плохо…

– Ну и что у тебя здесь не сходится?

– Да вот как-то глупо все, бессмысленно, – потирая покатый лоб, пожаловался майор. – Зыкова женщина интересная, избалованная, привыкла к красивой жизни, за счет, разумеется, мужа. А нет мужа, нет и денег. В чем смысл убийства?

– А может, у нее любовник, может, у нее страсть? – пожал плечами полковник.

– Ну, так иди да разведись.

– А может, муж не соглашался?

– Соглашался. Даже грозил ей разводом. Это мне и соседи рассказали, у них там слышимость между квартирами, и родственница убитого Зыкова, проживавшая с Зыковыми в одной квартире навроде домработницы.

– Тогда она, наоборот, не хотела разводиться, – пожал плечами полковник.

– Зыков грозил, но разводиться не собирался, жена им вертела как хотела, – пояснил майор.

– Ну, может, она его просто ненавидела! Взяла да и убила в припадке. Больше-то некому?

– В том-то и дело. А только не выглядит она такой кровожадной дурой, чтобы убить мужа в припадке, потом самой же побежать, позвать соседей и, можно сказать, добровольно сдаться в руки правосудия. Что, она не понимала, что ей за это будет? Могла бы и похитрее все обставить. Убить мужа, потом потихоньку уйти на работу, а дверь в квартиру оставить открытой, да еще какое-нибудь барахло прихватить. Вот тебе, пожалуйста, убит при ограблении. Докажи иное.

– Да-а. Так оно, конечно, логичнее, – задумчиво протянул полковник. – Ну а если она просто спятила?

– Могла, конечно, но тогда почему на рукоятке ножа нет отпечатков пальцев? Отпечатки стерла, а до остального не додумалась?

– Значит, дело по горячим следам закрыть не получится? – разочарованно уточнил полковник.

– Нет.

Утром Анфиса встала рано и первым делом принялась за стряпню. Правил тюремных она не знала, но на всякий случай решила нажарить Зинаиде котлет, наварила картошечки, яичек и поставила тесто на пироги. Потом собрала ей две смены белья попроще, у Зинаиды-то все больше шелковое с кружавчиками, куда такое в тюрьму? Отберут еще. Мыло, зубной порошок, щетку, расческу, чулки свои новые нитяные положила, носки шерстяные и платок. Хватит пока.

Пока пироги стыли на столе, прикрытые чистым полотенцем, переобулась, накинула теплую кофту и вышла во двор.

Соседи проходили мимо, раскланивались, некоторые выражали сочувствие, некоторые, наоборот, старались прошмыгнуть побыстрее. Анна Сергеевна с внуком Павликом вышла из парадной ровно в половине девятого. Анфиса все запоминала и даже делала незаметно пометочки, без десяти девять из парадной неторопливо вышел сосед из восемнадцатой квартиры Иван Константинович.

– Здравствуйте, Анфиса Тихоновна, – поздоровался он солидно, приподнимая шляпу. – Ожидаете кого-то?

– Да вот телеграмму жду, с почты обещали принести, – не моргнув глазом соврала Анфиса. Ишь, какой любопытный!

В девять часов Анфиса покинула свой пост и вернулась домой. Народу мимо нее прошло много, то и дело хлопали двери подъездов, и во двор выходили жильцы. Детишки выскакивали во двор по одному и стайками, размахивая портфелями, малышей вели в детский сад, домохозяйки спешили на рынок, служащие на работу, поэт Колотушин, бледный и небритый, на поиски опохмелки. Изольда Кузьминична из пятой вела на прогулку своего Фуфика, а критикесса Сырникова, масштабная дама с низким грудным голосом и ярко накрашенными губами, несла под мышкой маленькую лохматую, похожую на обувную щетку Тяпку, обладательницу мерзкого визгливого лая и пакостливого характера.