Текст книги "Святослав. Хазария"

Глава шестая. Овсена

После того как Святослав со своей изрядно поредевшей дружиной вернулся в Киев и воины наконец отоспались и подлечили раны; после того как справили Великую Тризну по павшим героям, помянув каждого по имени, а живым воздали честь и хвалу за ратные подвиги, жизнь помалу стала входить в мирную колею.

Перед Святославом стояла задача – пополнить дружину свежими силами. Князь понимал, сколь ценен теперь каждый из его оставшихся воинов, прошедших горнило сражений у Белой Вежи и в широких степях с хазарами. Теперь его дружинники были не просто сотскими, тысяцкими или темниками, но каждый из них, пройдя через жестокие испытания, преодолев всё и выжив в самых страшных сечах, нёс в себе бесценную многоопытность, которую должен передать новобранцам, принявшим Перунову клятву.

Поредевшее войско Святослава, будто часто вырубленный лес, возрождалось молодой порослью, вливающей в обескровленную дружину новые силы. В Ратном стане вновь звучали громкие команды начальников, пели турьи рога и ржали борзые кони.

В киевских же домах и на улицах часто слышался плач матерей и вдов о не вернувшихся с поля боя мужах. А в Боголесьях, на полянах и по берегам рек звенел счастливый смех девушек, дождавшихся суженых и теперь зазывавших гостей и родичей на свадьбу, что была загадана ещё до похода.

Встречая счастливых сотоварищей, гулявших с невестами, молодой тысяцкий Олеша думал о том, что и он мог бы уже справить свадьбу – шутка ли, из такого похода живым вернулся, из сотника сразу тысяцким стал. Никто бы теперь не узнал в статном молодце с широкой грудью и гордой осанкой некогда тучного, любящего сытно поесть отрока. Олеша ловил на себе горячие взоры девиц и слышал их восхищённые возгласы. Молодой тысяцкий несколько раз в задумчивости сжал и снова разжал шуйцу, не отрывая взгляда от золотого перстня-печатки на безымянном пальце. Массивный, под стать его руке, с вьющимися виноградными побегами и в их обрамлении – грозный лев с косматой гривой. Толмача, конечно, тогда не было, и что она говорила, Олеша не понял, но ему показалось, что красавица сравнила его со львом. «А что, – размышлял молодой тысяцкий, – и статью, и храбростью я царственному зверю не уступлю, да и в дружине человек не последний. Опять же по происхождению не из огнищанского рода». Он не заметил, как волна воспоминаний вновь подхватила его и понесла в то чудное, похожее на сказку время путешествия в Царьград, и не менее дивную оказию появления сего драгоценного перстня.

Византийцы возили княгиню со свитой, в которую входили и они с Журавиным, как люди Святослава, по граду и его окрестностям, стараясь поразить великолепием, чудным каменным зодчеством, диковинными садами и рукотворными водоёмами. Это им в полной мере удалось, во всяком случае, оба молодых посланника чувствовали себя так, будто наяву попали в самое что ни на есть волшебство. Ещё дома Олеша не раз слушал разговоры знакомых купцов, что часто собирались у отца, и из тех перетолков знал, что в Царьграде кроме всяческих диковин есть ещё одна – дом, где за пенязи можно выбрать себе любую девку и возлечь с ней в отдельной светёлке. Так что, оказавшись в Царьграде и видя, как иные купцы отлучаются в портовые кабаки, а потом рассказывают такое, что берёт сладкая оторопь и краснеют уши, Олеша задумал там побывать. Это же совсем другое дело, чем дома, тут тебя никто не знает, и даже если у тебя не всё получится с той девкой, то о неудаче ни одна живая душа не проведает. А случись такое в Киеве, даже если это будет девка из робичей, тут же разлетится окрест. Тем паче хотелось себя проверить, чтоб, взяв жену, в грязь лицом не ударить.

Журавин, которому Олеша поведал свою задумку, вначале остерегался – а вдруг кто из посольства узнает, но потом согласился.

Они ускользнули незамеченными, когда все уже легли отдыхать после очередной поездки по граду и сытной вечери. Дорогу выспросили у стражника посольского двора, который знал Царьград не хуже, чем Олеша с Журавиным Киев. За определённую плату он согласился вечером провести юных киян куда они пожелают. С полчаса они шли по улицам, постепенно спускаясь к бескрайней водной глади моря. Наконец провожатый остановился и с двусмысленной ухмылкой ткнул в двухэтажное серое здание с плоской крышей:

– Входите, садитесь за свободный стол, еду и питьё можете заказать на любом языке, хоть славянском, хоть хазарском, хоть греческом. – Он повернулся, чтобы уйти.

– Погоди, – остановил его Журавин, – а как нам сказать… ну, зачем мы пришли?..

– Говорить ничего не надобно, по другим делам сюда не заходят, – ответил, уходя, стражник.

В зале с полом из мраморных плиток, уставленном столами и скамьями, было прохладно. Они выбрали место в углу у сводчатого окна, огляделись вокруг. В этом постоялом доме было ещё с десяток посетителей, которые пили, ели и смеялись, некоторые при этом оглаживали и похлопывали по округлым задницам тоже смеющихся и визжащих девиц. Русам это всё было в диковинку, они сидели настороженные, готовые в случае чего дать отпор. Вот одна из смеющихся дев встала и повлекла за собой пышнотелого лысоватого грека. Они поднялись по ведущей на второй ярус лестнице и, пройдя по галерее, скрылись за одной из многочисленных дверей. Молчаливый темнокожий юноша поставил перед гостями кувшин с греческим вином, мясо и овощи.

– Гляди, – кивнул сотоварищу Олеша, указывая вверх на галерею. Там мягким беззвучным, словно кошка, шагом прошла стройная девица с закрытой, как у арабов, нижней частью лика. При каждом шаге обтянутые тонкими паволоками чресла плавно колебались. Она прошла и исчезла. А вскоре появилась вновь, в сопровождении ещё одной девицы, одетой так же. Величественно пройдя по галерее, они стали спускаться по лестнице. Непонятное волнение охватило обоих киян, и чем ближе подходили девицы, тем оно становилось сильнее. Мягкие шаги и плавные движения округлых бёдер, стройные женские тела, обтянутые тонкими паволоками, очи, у одной голубые, как море, у другой карие, то широко расширялись, обжигая юных воинов, то томно прикрывались длинными ресницами. Какая-то неведомая сила исходила от дев, источалась вокруг, заставляя тех, кто находился за другими столами, неотрывно следить за ними горящими очами. Один из сидящих в середине зала вскочил и нетвёрдой от выпитого вина поступью попытался преградить девам дорогу, но два коренастых молодца в тёмных одеждах тут же сгребли подвыпившего и вернули на место, о чём-то упредив. Девы меж тем беспрепятственно спустились вниз и обошли все той же кошачье-царственной походкой стол русов раз и другой, обдав их неведомыми ароматами. Юных киян ещё более взволновали сии источаемые девами запахи, и вид горячих телес, облачённых полупрозрачными паволоками, а от огня, который вдруг заполыхал внутри, им вовсе перехватило дух, кровь-руда ударила в виски, и бешено заколотились сердца. Дева с карими очами заговорила с ними на певучем греческом языке. Завороженные молодцы только растерянно переглянулись. Девы рассмеялись звонко и весело, одна из них подошла к Олеше, полоснув синими очами и слегка коснувшись бедром его плеча. Юный витязь почувствовал, что огонь изнутри вмиг выплеснулся на его чело, которое заполыхало стыдом и смущением, свойственным девственникам. Дева ещё шибче рассмеялась серебряным смехом и, взяв его за руку, повела по лестнице. Ноги, будто чужие, не гнулись, сердце гулко билось в широкой груди Олеши, а перед очами мелькали разноцветные круги. В помещении, куда они вошли, царил полумрак, освещаемый только небольшим светильником. Звякнула кованая задвижка за спиной, дева повернулась и, сняв свою полумаску, прижалась к юноше пышными персиями, а когда он, почти ничего не видя и не понимая, попытался обнять её гибкий стан, она всё с тем же игривым смехом ловко выскользнула из объятий. А затем, увлекши на широкое ложе, стала гладить нежнейшими перстами его чело, очи, уста, крепкую шею и, ловко юркнув в ворот рубахи, прошлась по крепким плечам и могучей груди. Она что-то горячо шептала на своём языке, и хоть юный русич не понимал почти ничего, голос и жаркое дыхание действовали на него волшебно. Он несколько раз порывался сжать её в своих богатырских объятиях, но всякий раз она властно останавливала его, прикладывая палец к устам, как бы требуя осторожности и неторопливости. Она принялась разоблачать Олешу, лаская и покрывая поцелуями, приглашая его руки и губы делать то же самое с её телом, и если богатырь торопился, то она придерживала его, показывая, как медленно и плавно он должен это делать, продвигаясь от кончиков пальцев на прекрасных ногах все выше и выше, к трепетному лону. Он забыл обо всём, чувствуя, что является послушным учеником, даже не учеником, но комком глины в руках опытного гончара или раскалённым куском железа под молотом мастера-кузнеца. Она распаляла его и вдруг останавливала, когда он готов был уже идти до конца, она была так доступна и так недосягаема, она лепила и ковала его, и он чуял это и не мог да и не хотел противиться. Она струилась по нему змеёй и растекалась, подобно воде, она была упругой и сильной, беззащитной и податливой, и так много раз, пока оба они не слились в едином утолении друг другом, исторгая нечеловеческие крики и стоны, будто неведомые раненые звери. Потом лежали без сил и желаний, пустые, как лишённые даже капли влаги сосуды посреди знойной степи. Пережив сладостную истому, пили вино и подрагивающими от недавнего напряжения руками тянулись к лежащим на столе фруктам. Незнакомка что-то говорила Олеше, и он, больше по жестам и внутреннему чутью, догадывался, что она довольна им. Потом они, кажется, заснули ненадолго, а когда пробудились, всё началось сначала. И снова лежали в полном изнеможении, даже потянуться за вином, казалось, не было сил. Олеша с блаженным восторгом чуял, как тонкие и мягкие персты прелестницы перебирают его пальцы на левой руке. Потом он в очередной раз погрузился в сон, на сей раз глубокий, до полного беспамятства, словно ухнул в бездонный колодец.

Когда с трудом открыл очи, в небольшое оконце вливался рассвет, рядом на ложе никого не было, подле валялось только его одеяние. Впрямь ли он был вчера с незнакомой красавицей или это только пригрезилось? В полусумраке он даже как следует не разглядел её. А вдруг это была воровка? Превозмогая слабость, Олеша потянулся к своей одежде, ведь он слышал, как после такой ночи купцы зачастую оставались без единого пенязя. Однако пояс и кошель были на месте. Держа кошель правой рукой, он запустил шуйцу внутрь, чтобы проверить, все ли деньги на месте, и вдруг обнаружил на безымянном пальце своей левой руки чудный золотой перстень тончайшей работы с печаткой, изображающей гривастого льва.

Когда на ватных от истомы ногах он вышел на улицу, то увидел озабоченного Журавина.

– Что, друг, не весел, аль девка не понравилась? – басовито захохотал Олеша.

– Девка-то понравилась, да денег только половина осталось от того, что вчера с собою взял, – пересчитывая пенязи в кошеле, отвечал Журавин.

– Ха, значит, ты ей не шибко понравился, – победно хохотнул Олеша, – а у меня и деньги целы, и вот ещё что есть! – Он протянул другу шуйцу, показывая дивное кольцо.

– Ого! – Только и смог выдохнуть Журавин. – Непростая, видать, девка на тебя глаз положила, перстень-то дорогой, я такой тонкой работы и не видывал…

– То-то же! – гордо изрёк Олеша, покровительственно похлопав обескураженного друга по плечу.

Сколько времени прошло с того первого победного сражения с женскими прелестями, скольких жён он охмурил и девиц испортил, пользуясь бесценной наукой голубоглазой византийской красотки. И тем обиднее была для него несговорчивость своенравной дочери простого кузнеца Овсены, тем сильнее возгоралось в нём стремление получить то, чего давно и страстно желал. Его самолюбие, уязвлённое насмешками братьев-дружинников после того случая с глупым судом, когда всем стало известно, как он получил от Овсены добрую «припарку», до сих пор отзывалось внутри саднящей болью. С того самого времени затаил он в душе мысль сломить непокорный нрав вдовьей дочки. После похода на хазар это чувство стало ещё острее, ибо он приобрёл большой опыт в умении покорять и силой захватывать чужое. Теперь в нём взыграла ещё и гордость воина – что стоит сделать послушной и ручной простую подолянку после того, как у его ног корчились с мольбами о прощении грозные хазарские воины и прекрасные пленницы? Только надо действовать с умом, и не спеша.

«Что скис, будто квашня? – рассерженно одёрнул себя Олеша. – Нынче праздник Великих Овсеней, будут гулянья, Овсена непременно придёт с подружками, вот и действуй, а то рассупонился, будто кляча у нерадивого огнищанина!»

Он выпрямился, вдохнул своей могучей грудью и, подмигнув проходящим мимо девчатам, прыснувшим в ответ весёлым смехом, уверенным шагом направился домой, предвкушая, как после тяжёлого дня в Ратном Стане отмоется да отпарится в бане, потом наденет новое одеяние, заботливо приготовленное родителями – отец много чего из византийских товаров припас, самое лучшее отобрал для сына – и отправится на гулянье. На душе стало светлее, а на лице заиграла невольная улыбка, когда Олеша толкнул окованную медью калитку во двор купеческого – в два яруса – высокого терема с резными полотенцами, причелинами и карнизами.

Овсена утром выгребла золу, растопила печь и принялась за стряпню: сварила борщ, пшённую кашу и по случаю праздничного дня сделала медовый узвар с лесными грушами да ягодами.

Заглянув в квашню, накрытую холстинкой, Овсена увидела, что тесто за ночь хорошо поднялось. Добавив муки, вымесила, переложила на стол, оставив в квашне кусок теста размером с гусиное яйцо – это будет закваска на следующий раз, ещё хорошо вымесила, так что тесто перестало липнуть к рукам, и разделила на равные куски. Быстрыми, сноровистыми движениями придала хлебам положенную округлость и опустила их в широкий жбан с чистой и холодной родниковой водой, за которой сбегала ещё спозаранку. Печь уже прогорела, и Овсена, заглянув вовнутрь, выгребла кочергой остатки дров и быстро подмела под просяным веником. Затем бросила горсть муки, которая стала постепенно поджариваться и вкусно запахла орехами. Овсена осталась довольна – значит, жар в печи ровный, иначе мука или сгорела бы сразу, или осталась сырой.

Между тем хлебы всплыли – пора отправлять их в печь.

В это время на минутку забежала Коляда, соседка и подруга Овсены, жившая через дом.

– О, да ты весь хлеб в воду опускаешь? – удивилась она. – А я только кусочек теста в воду бросаю, чтоб знать, когда сажать.

– Это я ситный только опускаю, а ржаной на столе подходит.

– А на чём ты ситный замешиваешь, на простокваше?

– На простокваше или сыворотке, а ржаной – только на родниковой воде.

– А что ж ты одна, матушка где?

– Вчера ещё с дядькой Комелем на Торг поехала, продать кое-чего и скупиться к празднику. К вечеру, думаю, вернётся…

– Да, я чего забежала-то, – спохватилась подруга, – вечером идём на гулянье, не забыла? Я заскочу за тобой!

И Коляда умчалась.

Овсена, уложив хлебы на деревянную лопатку, осторожно посадила их в печь и закрыла заслонку. Потом занялась уборкой и мытьём посуды.

Когда по горнице распространился хлебный дух, Овсена извлекла один, постучала по обратной стороне согнутыми костяшками пальцев – раздался гулкий звук, – готов! Вытащив все хлебы, Овсена смочила верх и накрыла чистым рушником. Теперь можно и о гулянье подумать. И она занялась пересмотром нарядов из большого, окованного ещё отцом, тяжёлого сундука.

Богатыми выдались нынешние Великие Овсени! Не потому, что слишком уж щедрым был урожай, а оттого, что после похода Святослава на хазар затихли кочевники, и посевы русские даже в самых отдалённых землях остались не сожжёнными, не вытоптанными, а грады и сёла не изведали горя от хазарского разорения. И веселилась вся земля Киевская, Волынь и Древлянщина, Севщина, Черниговщина и Полоцк, плясал и пел великий град Господин вольный Новгород со своими ушкуйными землями, и звонко пели все украины русские полуночные и украины полуденные с Донецкими и Придонскими степями.

Стекались в Киев-град многочисленные обозы с товарами, радуя бога Радогоща обилием гостей. Печенеги – и те присмирели на время, обсуждая между собой стремительный поход русского князя, гибель Саркела, смерть многих именитых хазарских воевод, в том числе и двух сыновей Великого кагана.

Потому хоть и горька была боль утраты, но широко праздновали русы Великие Овсени.

Вечером на гулянье девушек собралось больше, чем парней, хотя не все девицы вышли водить весёлые хороводы – многие в горе по убитым суженым остались дома плакать и тужить пред светлым ликом Макоши, вспоминая любимых.

Овсена сразу заприметила Олешу, да и мудрено было его не приметить. Доброе заморское одеяние, сапоги с загнутыми кверху узкими носками – всё так шло богатырской стати молодого тысяцкого. А когда он предстал перед Овсеной в голубой, будто небесная сварга, рубахе с вышитым воротом, подхваченной узорчатым поясом, на котором висели украшенные дорогими каменьями ножны с кинжалом, когда заговорил мягким ласковым голосом, дочь кузнеца даже растерялась в первое мгновение.

– Овсенушка! – прогудел Олеша. – Пойдём со мной! Там, – он махнул рукой в сторону реки, – дружинники наши собираются, тысяцкие, темники, все с жёнами да сужеными, Святослав также обещался быть, пойдём? Ты что вздрогнула, студёно?

Он привлёк девицу к себе и приобнял, как бы желая уберечь от вечерней прохлады.

– Олеша, мы же с тобой ещё не суженые, неловко как-то, – запротестовала Овсена, ускользая из объятий. – Отец твой не одобряет выбора, да и матушка моя речёт, что лебедь синице не пара. Правы они – не пара я тебе, Олеша, ты – сын купеческий, а я вдовья дочь…

– А я, Овсенушка, не отрок малый, я тысяцкий дружины киевской, сам за себя решаю! – Олеша нахмурился. – Ежели только это тебя волнует, то, считай, нет помех на нашем пути! Я тебя буду так наряжать да лелеять, что не токмо купеческие, а и боярские дочки завидовать станут! Или, может, кто иной взял в полон сердце твоё? – Дружинник наклонился, пристально заглянув в глубокие девичьи очи.

– Ежели б кто объявился, ты давно бы знал, у нас ведь на Подоле всяк про другого ведает… – торопливо ответила Овсена, опуская ресницы.

– Это точно! – сразу успокаиваясь, проговорил тысяцкий. – Тогда пойдём! – и он повлёк избранницу за руку подальше от хороводов.

Присмиревшая Овсена следовала за ним, и это радовало. Олеша чуял, как в его широкой длани слегка подрагивает маленькая, но крепкая девичья рука, и приписывал это волнению Овсены. Ведь если он представит девушку друзьям-сотоварищам по ратному делу, то с этого мига они станут сужеными, и тогда она уже не посмеет отказаться, станет его невестой!

Овсена шла, не чуя земли под собой. Если бы не поддержка Олеши, она бы наверняка уже несколько раз оступилась. Олеша что-то говорил ей ласково и смеялся весело, она что-то отвечала, с удивлением слушая будто со стороны свой ставший незнакомым голос. А в висках, как пойманная в силки птица, билась мысль: «Зачем я иду с ним? Не надо мне, вернуться скорее…». Ноги же сами, против воли, несли её к берегу, и сердце колотилось в груди гулко и часто.

У берега Почайны на чьей тихой ночной воде блистали звёзды, и плыла ладья Макоши, под раскидистыми дубами собралось довольно много юношей, одетых в праздничные наряды. И только гордая стать да широкая грудь выдавали в них опытных воинов, привычно державшихся за пояс у левого бока, где обычно находится рукоять меча.

Олеша приосанился и, приобняв Овсену за пояс, подвёл её к общему кругу.

– Здравы будьте, друзья! – зычно приветствовал он. – Поздравляю со святом Великих Овсеней, счастья вам и богатства!

– Дякуем на добром слове и вам желаем здравия и добра! Слава Перуну с Даждьбогом!

– Прошу знакомиться – Овсена, дочь кузнеца Молотило, погибшего при обороне Киева от печенегов! – представил Олеша спутницу.

Овсена засмущалась и первое время чувствовала себя неловко. Однако уважение, с которым молодые тысяцкие и темники относились к ней, отдавая дань памяти отца, придало ей больше уверенности и помогло, по крайней мере внешне, справиться с охватившим было беспокойством.

Все ждали прибытия Святослава.

Наконец послышался стук копыт, и спустя несколько мгновений в круг света, образованный горящим на поляне костром, въехал князь Святослав в сопровождении двух отроков.

Тут сердце Овсены снова забилось так сильно, что она испугалась – как бы не услышали находящиеся подле. От волнения она на какое-то время даже перестала дышать и замерла, будто степной суслик, что настороженно вглядывается вдаль.

Святослав, несмотря на вечернюю прохладу, был в одной расшитой белой рубахе, облегающей крутые плечи и грудь, в портах, подтянутых поясом, и мягких сапогах из хорошей кожи. Даже княжеской епанчи – широкого плаща – на нём не было. Напротив, ворот рубахи распахнут, будто для крепкой загорелой шеи в нём было тесно.

– Здорово, друзья! – весело приветствовал он собравшихся, не слезая с коня, и пригладил оселедец на гладко выбритом черепе. – Ну что, все собрались?

Дружный гул был ему ответом.

– Тогда пора ехать на Капище!

И он, пришпорив белоснежного коня, направился в сторону Перуновой горы, сопровождаемый неотлучными отроками. Дружинники – кто пешком, кто на лошадях – поспешили туда же.

Олеша свистнул, и невесть откуда взявшийся отрок подвёл двух оседланных коней.

– Овсенушка, верхом поедем, садись!

Овсена не сразу попала ногой в стремя, и Олеша, улыбнувшись, легко поднял девицу и помог взобраться на спину смирной гнедой лошадки. Сам же разом, как на крыльях, взлетел на круп рвущегося из рук и скалящего зубы хорезмского жеребца.

– Ох, и конь у тебя, Олеша, сущий зверь дикий! – воскликнула Овсена.

– Добыча моя боевая! – похвалился тысяцкий. – Добрый конь, хоть и диковат малость. Однако в бою резвостью своей жизнь мне не раз спасал. Ну-ну! – успокаивающе похлопал он скакуна по крутой шее. Жеребец присмирел, будто и впрямь понял речь хозяина, только прядал ушами да сторожко косил оком на незнакомую девицу.

Вместе с прочими дружинниками они двинулись в ночь. Когда приехали к подножию Перуновой горы, отрок так же шустро помог сойти с коней и, взяв поводья, растворился в тени вместе с лошадьми.

Гора почти вся уже была усеяна народом. Святослав с дружинниками прошёл вперёд к ярко пылавшему Вечному огню, у которого, величественно глядя перед собой, стоял Великий Могун в окружении других кудесников, помощников и служителей. Они также были одеты празднично, но просто, поверх рубах имели ещё козьи душегрейки, мехом внутрь.

Сколько лет минуло с тех пор, как Овсена впервые увидела Могуна на киевском Капище. Тогда отец поднял её на сильных руках, чтобы она могла получше разглядеть Великого кудесника. С тех пор он нисколько не изменился, – ни гордой осанкой, ни ясным всепроникающим взором, ни силой вещего слова.

Никто не требовал тишины. С появлением Святослава у Капища всё затихло само собой, люди замерли в ощущении торжественности момента.

Великий Могун огладил седую как лунь бороду и заговорил сильным и глубоким голосом, умело чередуя высокие и низкие тона так, чтобы речь была слышна всем людям на склонах Перуновой горы.

– В нынешний праздник Великих Овсеней возблагодарим богов, Отцов наших небесных и Дедов, за дары щедрые. Восславим Сварога – неизбывный источник Рода божьего, Перуна златокудрого, поливавшего нивы дождями обильными, Даждьбога, подателя всех благ наших. Слава Сварогу и Рожаницам его!

– Слава! Слава! Слава! – зычно загремело над Киевом, подхваченное привычными к тому голосами Святославовых дружинников.

– Слава Перуну и Перунице!

– Слава! Слава! Слава! – От дружных возгласов, казалось, ярче взметнулось пламя и пошла рябь по вечерней реке.

– Слава Даждьбогу и Живе!

– Слава! Слава! Слава!

– Слава Триглаву Великому русскому! Слава Диду-Дубу-Снопу нашему!

– Слава! Слава! Слава! – и с деревьев, чаще обычного, посыпались осенние листья.

– Слава князю нашему Святославу и его храброй дружине, что вместе с богами славянскими защитили землю Киевскую от хазарских набегов и дали нам возможность собрать добрый урожай и наполнить закрома зерном злачным!

– Слава! Слава! Слава!

– Вечная слава тем, кто полегли под мечами недругов, а ныне пребывают в сварге пречистой вместе с богами и пращурами и глядят сверху на нас: так ли мы живём на земле, по Прави ли сверяем наши деяния, – уже тихо и задумчиво, сказал Могун. – Воздадим же им честь и хвалу! И воздадим всем богам нашим, всем Щурам и Пращурам жертву от нового урожая. Да благословят они нашу еду и питьё!

Семеро статных юношей-служителей подошли к Великому Могуну, неся в руках жертвенные сосуды с мёдом, ковши и лукошки, наполненные зерном и различными плодами. Великий Могун, взяв зерна, трижды бросил в жертвенный огонь. Затем три раза плеснул медовой сурицы из сосуда в форме оленя. И, беря от всяких плодов понемногу, также воздал их в жертву, приговаривая:

– Доколе будем чтить Богов и Пращуров, доколе будем с ними в единении делами своими и помыслами, дотоле пребудем в благоденствии, и плодами, молоком и мёдом преисполнится земля наша!

Великий Могун помолчал, глядя, как обугливается зерно и пенится, вскипая, душистый мёд, как улетают к ночному небу завитки жертвенного дыма. Огненные блики играли на отрешённых ликах кудесников, стоящих по одну сторону огня, и сосредоточенных обликах княжеских дружинников по другую. У тех и у других кожа казалась огненно-бронзовой, будто не отражение священного костра легло на них, а неведомый огонь шёл изнутри, излучая свет из тёмных зрачков воинов и волхвов.

Затем началось общее жертвоприношение. Святослав с дружинниками первым подошёл к длинному дощатому столу чуть в стороне от жертвенника и, достав увесистый кожаный мешочек, высыпал на столешницу купу золотых и серебряных монет. Ярко блеснув отражённым огненным светом, выкатилось несколько самоцветных камней. Его примеру последовали темники и прочие военачальники, и скоро на столе выросла целая горка из золота и драгоценностей, тут же прибранная расторопными служителями в Требницу.

На жертвенном камне, источая вкусный мясной дух, лежал зажаренный бык. Великий Могун самолично отрезал лучший кусок и на серебряном блюде подал его Святославу, добавив ковш мёда-сурицы и фрукты.

– Прими, княже, еду сию, освящённую богами, и вкуси её нынче в честь свята Великих Овсеней, дабы Русь и впредь была тучной и плодовитой!

– Дякую, Великий Могун! Слава Руси!

Святослав, приложив правую руку к сердцу, с поклоном принял дары. За ним остальные военачальники получили часть жертвенной трапезы.

Потом начались жертвоприношения от людей. На стол ставились жбаны мёда, плетёные корзины с хлебом, фруктами, зерном, овощами. Кудесники брали от них частичку, бросали с молитвой в жертвенный огонь, наблюдая за движением дыма, потом кропили дары Живой водой из Священного родника. После того, как боги взяли часть и отведали её в небесном Ирии, еда, благословлённая Огнём, Небом и Водой, считалась освящённой, и можно было вкушать её, незримо присоединившись к богам. Люди, оставив часть волхвам на их нужды, брали освящённые дары и приступали к трапезе.

Нарядно одетые девицы в венках из осенних цветов, листьев и кистей рябины с пением возлагали на Перуновой горе жертвоприношения каждому из богов.

Великий Могун с кудесниками ещё раз поздравили всех с праздником.

Овсена, забыв обо всём на свете, глядела на Святослава. Он был тот же и совсем другой, чем три лета тому назад, когда она шестнадцатилетней девчушкой стояла, промокшая от дождя, на подольском погосте и глядела на юного тогда ещё княжича, разбиравшего судовую тяжбу, поданную на её мать отцом Олеши. Только не слышала Овсена слов Святослава, а впитывала всем существом исходящую от него силу мужества, спокойствия и решимости. Сколько раз он являлся к ней потом в девичьих грёзах, брал сильной рукой и вёл за собой. Ни подругам, ни матери никогда не обмолвилась Овсена даже словом о том единственном, кого зрит в сладко-тревожных снах и о ком мечтает тайно ото всех, наперёд зная, что мечте её не суждено сбыться.

Сколько раз подруги корили её за излишнюю гордыню и переборчивость, сколько ворчала и ругалась мать-Молотилиха за то, что Овсена отвергала ухаживания многих ладных парней.

И вот теперь наступил миг недолгого счастья – она вновь близко зрит Святослава, снова ощущает его колдовскую притягательную силу, которая, кажется, возросла ещё более. Он, единственный и желанный, конечно, не глядит на неё, и никто даже не подозревает, что творится в девичьем сердце. Все глядят на Великого Могуна, а Олеша, осмелев, всё теснее привлекает её к себе. О, если бы это были другие руки! И Овсена, на миг зажмурившись, мысленно перенеслась в объятия Святослава. Когда открыла очи, вдруг ощутила на себе пытливый, как ей показалось, взор Великого Могуна. Он только на миг задержался на ней, но у Овсены всё похолодело внутри, будто она предстала перед ним обнажённой. Кровь ударила в виски, и Овсена поспешно опустила ресницы.

Между тем люди стали расходиться с Капища, возвращаясь к берегу реки, где девушки закружились хороводами вокруг костров. Переливами зазвенели песни про Великие Овсени, золотые дни, добрый урожай, щедрые закрома и сытую зиму. В припевах звучали прославления славянских богов.

Затем наступил черёд парней. Подобно буйному вихрю понеслись они друг за другом, пролетая сквозь ряды плавно двигающихся девушек. При этом они делали высокие прыжки, перескакивали через головы друг друга, едва не влетая в кострища под восторженный девичий визг, и вертелись волчком у самой земли так, что трудно было разглядеть, где голова, руки и ноги.

Молодецкий свист и дружное «Э-э-эх!» то и дело сотрясали тишину осеннего вечера.

Святослав с темниками, стоя поодаль костра, увидел Великого Могуна в окружении юношей-служителей. Главный кудесник опирался на свой резной могунский посох, и очи его, устремлённые на общее веселье, молодо блестели. Обладая невероятно обострённой для человека чувствительностью, он, казалось, каждой частицей души и тела наслаждался кипящей вокруг молодой силой. И чуял также, что крепкое тело молодого князя, привыкшее к долгим и тяжёлым нагрузкам, после доброго отдыха рвётся выплеснуть свою удаль.

– Давай, княже! – повернулся Могун к Святославу. – Порадуй богов наших лихой пляской! Покажи, что мы достойные их внуки и правнуки!

Святослав несколько мгновений помедлил, будто настраиваясь на что-то внутри. Потом быстрыми движениями сбросил мягкие сапоги и рубаху, закатал штанины и в несколько кошачьих прыжков оказался у кострища, встреченный дружным рёвом сотоварищей и восторженным криком девушек. Ловко выхватив из костра пылающую головешку, Святослав медленно провёл ею над мускулистыми руками, широкой грудью и животом, как бы очерчивая коло и впитывая живую силу огня. А потом влетел в общую немыслимую круговерть пляски, выкидывая такие коленца, что дружный хохот и рукоплескания то и дело служили ему наградой.