Текст книги "Святослав. Хазария"

– Ну, чего ты боишься, – пытался уговаривать Святослав, – матушка сама когда-то простой дивчиной, как ты, была, потом отец её увидел…

– Твоя матушка – княгиня грозная и нравом крутая. Нет-нет, ни за что не пойду! – замотала она головой.

– Ладно, разговор с матушкой отложим, да и люди – не судьи нам. Пусть Боги с Пращурами нашу любовь хранят. А согласна ли, чтоб жрец Яро-бога венцы свадебные на наши головы возложил и пред всеми богами нарёк нас мужем и женой?

Овсена теснее прижалась к Святославу и, залившись незаметным при свете огненных бликов румянцем, шепнула:

– На благословение Яро-бога я, конечно, согласна…

– Чудно, – в который раз повторил Святослав, – со мной никогда прежде такого не бывало. Сижу подле самой красной девицы Подола и размышляю о вечности Сварожьей обители. Одна часть меня здесь, а душа будто улетает куда-то высоко-высоко, так что внутри всё замирает.

– То не одна твоя душа, а обе наши слились воедино и поют от счастья и радости единения.

Святослав вспомнил слова жреца Яроведа, который рёк как раз о том, что истинная любовь – это прежде всего слияние душ.

– Откуда ты сие ведаешь, ведунья моя златокосая, ты, часом, не кудесница ли, волхвиня?

– Нет, милый, просто сердцем чувствую…

Святослав привлёк Овсену к себе, обнял крепче, поцеловал. Они долго сидели так, глядя на волшебное пламя Семаргла, подкладывали дрова в печь и впитывали каждый миг счастья от того, что рядом находится самый близкий, единственный на земле человек – вторая половина тебя самого, воссоединение с которой пробуждает всё самое прекрасное, что только заложено в людях, – и даже больше.

Через седмицу состоялся обряд их венчания в Ярилиной роще.

В назначенный час у храмины их ждали только жрец с помощниками да верные друзья Горицвет с Болесей, которых Святослав пригласил в свидетели тайного венчания.

Встретив молодых перед храминой, Яровед, строгий и торжественный, обратился к ним со словами:

– Чада мои! В сей великий день вы пришли с помыслами быть в едином союзе как на этой земле, так и в небе. Да освятят Яр, Род и Лад ваше решение! По законам нашим, идущим от Пращуров, вы должны перед тем, как вступить в храм великого Яро-бога, очиститься душой и телом в его купальнях.

При этих словах жреца три юные девы в венках беззвучно выпорхнули из дверей храма. Бережно, будто нечто хрупкое, взяли Овсену под руки и с молчаливой торжественностью повели в небольшую купальню слева от притвора храма. Болеся последовала за ними. А помощник жреца с Горицветом увели Святослава в купальню справа. Там молодых после омовения окатили заранее приготовленной водой, настоянной на специальных камнях и травах, что даруют телу особую чистоту, аромат и свежесть, после чего облачили в новые одежды. Овсене девушки расплели и расчесали её золотистые, отливающие медью косы, а Болеся в довершение прошлась по ним нагретым медным гребнем с деревянной рукоятью, так что волосы стали пышными и волнистыми. Затем девушки воткнули в волосы три полевых цветка белого, красного и синего цвета, каждый из которых символизировал, соответственно, чистоту, любовь и верность. Святославу такие цветы прикололи к рубахе.

Из купален молодых ввели в притвор храма, где помощник Яроведа и одна из дев, потянув за кольца, распахнули створчатые двери, ведущие в храмину.

– Идите к Яро-богу, дети! – раздался изнутри громкий голос жреца.

Святослав и Овсена, взявшись за руки, медленно пошли к кумиру Ярилы по травам и цветам, что бросали им под ноги семь юных дев, каждая из которых была облачена в свой цвет священного семицветья.

По пути к беломраморному изваянию вечно весёлого бога с обеих сторон курились небольшие чаши с благовониями, наполняющими, казалось, весь воздух, пропитывающими тела и одежду дурманящим ароматом. От этого чудного аромата или волшебного омовения, от ярой ли силы, обитающей в храме, или нежданного волнения, только, едва переступив священный порог, сердца у обоих замерли, а потом застучали чаще обычного. Босые ступни перестали ощущать стебли трав на дощатом полу. У Овсены слегка закружилась голова, и девушка крепче сжала руку Святослава. А тот и сам будто не шёл, а плыл по воздуху и казался себе чистым и юным, как в пору отрочества, когда хаживал по лесным тропкам с Велесдаром и слушал его дивные сказания про стародавние времена и чудесные волхвования. Как зрел когда-то в сём храме нагую невесту Яробогову Болесю, как шёл по сей стезе с первой любовью Ладомилой.

Путь до жертвенного камня у подножия кумира показался им необычайно долгим. Сопровождаемые пением семи дев и свидетелями, они наконец предстали перед белым изваянием Яро-бога с венцом на голове и ожерельем в руке. От бликов жертвенного огня он казался живым и по-доброму улыбался молодожёнам.

И вновь откуда-то, то ли из уст жреца, то ли от самого Ярилы они услышали вопрос:

– По доброй ли воле и любви соединяете вы руки и сердца ваши?

Оба не узнали своих голосов, прозвучавших в ответ, будто отдельные звуки, под сводами храма.

– Готовы ли вы пронести свою любовь через все испытания и быть вместе в счастье и радости, горе и печали, в жизни и смерти отныне и на веки веков?

И вновь собственные голоса показались им чужими и незнакомыми.

Жрец появился перед кумиром Ярилы, казалось, совершенно неожиданно и изрёк:

– Вы, свободно избравшие друг друга и давшие клятву верности перед ликом Великого Яра, источника жизненной силы, которая есть часть силы Рода-Сварога, перед ликами прочих Богов славянских, перед Пращурами нашими, в Сварге пребывающими и перед стоящими здесь свидетелями Горицветом и Болесей, нарекаетесь мужем и женой!

С этими словами жрец возложил на головы Святослава и Овсены по венцу.

– Пусть во благе протекает жизнь ваша, и священный животворящий огонь, что зажёг Ярила в душах ваших, не гаснет отныне и во веки веков и положит начало новому Роду. В знак скрепления союза наденьте друг другу кольца, и пусть они хранят вас от всяких напастей и напоминают, что ваше маленькое семейное коло есть часть великого Кола Сварожьего!

Подрагивающими от волнения перстами молодые одели друг другу заранее приготовленные кольца.

– Скрепите же перед ликом Ярилы и всеми здесь присутствующими союз свой поцелуем и принесите благодарственную жертву Яру и всем богам славянским, которые едины в сварге небесной, и будьте так же чисты, мудры и едины, как великие боги наши!

Горицвет с Болесей горячо поздравили молодых. Затем по обычаю жрец обвёл Святослава с Овсеной трижды посолонь вокруг Священного огня. В конце каждого круга молодые останавливались, брали с широкого блюда зёрна злаков и бросали в огонь. Девы запели величальную песню.

Святослав оставил перед кумиром Ярилы щедрые дары. После этого молодые вышли из храма. Церемония венчания была сравнительно недолгой, обряд был укорочен.

В охотничьем домике-избушке, где Святослав и Овсена провели столько дней и ночей, они отпраздновали с верными Горицветом и Болесей свой праздник. Весёлый Горицвет старался шутить, Болеся поддерживала его, но горечь тайного венчания, как терпкий привкус греческого вина, всё же ощущался незримым присутствием.

Прошло ещё несколько седмиц. Молотилиха по малым признакам и голосу сердца, ведомого лишь матери, догадывалась о том, что дочь понесла дитя. Овсена же молчала, ни в чём не признаваясь. Нить терпения матери становилась всё тоньше и наконец лопнула, как это и должно было однажды случиться. Как-то, накрывая вечерю, мать-Молотилиха надвинулась на Овсену грозовой тучей.

– Ну, что ты всё молчишь и молчишь, будто идол на капище? – разразилась она, ставя на стол миски с пшённой кашей и кринку молока. – Ты думаешь, наконец, родной матери рассказать, как дитя сподобилась завести и какими очами мне прикажешь теперь соседям в глаза глядеть? Что молчишь, я тебя вопрошаю? Пусть Олеша скорей сватов засылает, пока живот твой не виден…

– Не надо, мама… – глухо промолвила Овсена.

– Как это не надо? – вперила руки в бока Молотилиха. – Или Олеша надумал проиграться тобой, а теперь – на попятную? Ну, уж нет, или завтра же засылает сватов, или я сама пойду и ему такой разгуляй устрою – вовек не оберётся!

– Не надо, мама… – повторила Овсена, – это… не Олеша…

– Как не Олеша? – Округлила очи Молотилиха. – А кто ж тогда? Реки немедля!

Но Овсена была нема как камень.

– Да что ж это такое деется? – вскричала выведенная из себя вдова. – Твоего отца весь Подол, да что Подол – весь Киев знал как честного человека. А теперь его светлую память ты, его дочь, опозорила! Гулящая!

Овсена вскинулась, как ужаленная змеёй, лик её побледнел, потом побагровел. Она хотела крикнуть, возразить, но слова, как колючки, застряли внутри и не хотели выходить наружу. Потом вскочила, бросилась в горницу, отчаянно комкая одежду, стала быстро собирать узелок. Вихрем пролетев туда-сюда по хате, остановилась, накинула тулупчик и на несколько мгновений замерла у двери.

Молотилиха стояла, не шевелясь, и глядела в одну точку.

– Прощай, мама, – выдавила из себя Овсена. – И запомни, отца я никогда не предавала и не позорила, он про это ведает… – Она быстро вышла и кинулась прочь.

Молотилиха была гордая, не стала уговаривать и останавливать дочь, потому как внутри всё кипело гневом и обидой. «Ничего, скоро вернётся, – прошептала она про себя, – побудет у подружки денёк и вернётся».

Овсена была по характеру в мать и пока шла через Подол гордой уверенной походкой, слезинки не проронила. Но когда оказалась в лесу, из груди вместе с сердечной болью прорвалось горячее рыдание, слёзы ручьями побежали из глаз, и долго не было сил их унять. Она бежала, потом шла, едва различая дорогу сквозь пелену слёз. Не заметила, как добралась до лесной избушки, ставшей приютом их любви со Святославом. Там она упала на широкую лаву и уже не рыдала, а тихонько плакала и так же тихо говорила с отцом, делясь с ним своей болью и обидами. Незаметно она забылась и уснула.

Овсена обосновалась в лесной избушке. Ей было тоскливо и одиноко, она знала, что Святослав ушёл в полюдье и теперь не скоро воротится. Скудные запасы съестного быстро кончились, что делать дальше и куда идти, она не знала. Домой ворочаться не хотела. «Уж лучше калиной-рябиной да лесными орехами питаться буду, а Святослава тут дождусь», – решила она.

Однажды в дверь негромко постучали. Овсена старательно оправила платье, начинавшее становиться узким, и вышла, поёживаясь от холода. Перед дверью стоял худощавый отрок с копной жёлтых, как свежая солома, волос.

– Ты, что ли, Овсена будешь? – спросил он, озирая подолянку с головы до ног.

– Сам-то кто таков и чего тебе надобно? – настороженно спросила Овсена, глядя на нежданного пришельца.

– Я от кудесника Водослава, что живёт на мельнице у лесного озера, слыхала небось? Тебе тут одной негоже оставаться, пойдём к Водославу, пока там поживёшь.

Овсена ещё раз поглядела на отрока. Про мельницу не врёт – остатки муки да отрубей до сих пор в волосах да на старых латаных портах видны. Только как же её тогда Святослав отыщет?

– А почему Водослав меня кличет, он что, знает меня?

– Отец Яровед тебя хорошо знает… Да и то самого Великого Могуна просьба… – чуть помедлив, тихо, почти шёпотом ответил отрок.

– А звать-то хоть тебя как? – спросила Овсена, когда они уже шли по лесной тропинке.

– Мирославом, – ответил парнишка, перекидывая удобнее через плечо котомку Овсены.

Хоть он и был юным помощником старого Водослава, но, подсобляя во всём дедушке, научился чувствовать людей, особенно женщин, которые часто приходили к старику за советом. Ощутил он тяжесть на сердце Овсены и старался отвлечь её от невесёлых дум, рассказывая, в каком чудном месте стоит их мельница, как летними вечерами смеются в озере Русалки и иногда тяжко вздыхает Водяник, как они с Водославом встречают и провожают Зарю.

Шли, не торопясь, и журчание чистой, будто вода в роднике, речи Мирослава незаметно понемногу вымывало из души Овсены и обиду на мать-Молотилиху, и тяжкие думы. А когда присели отдохнуть на поваленной сосне и перекусить, Овсена даже заулыбалась, когда её юный проводник затеял оживлённый пересвист с лесными птахами.

– Гляди, они и впрямь тебя понимают, – удивилась она, в охотку поедая свежий душистый хлеб и запивая кислым молоком из выдолбленной сухой тыквы. Всё это прихватил с собой предусмотрительный, не по годам серьёзный Мирослав.

– Само собой, понимают, и я их тоже, в одном лесу ведь живём, в одно озеро глядимся, только я с берега или с лодки, а они с воздуха да с веток. – Он ещё несколько раз свистнул и прислушался.

– Ну, что ответили тебе птахи? – спросила Овсена.

– Сказали, что впереди никого нет, а до заката надо успеть дойти до мельницы. Доброго пути пожелали…

Мирослав говорил без улыбки, и Овсена не поняла, шутит он или говорит всерьёз. Но всё равно, с души будто камень свалился, она почувствовала огромное облегчение, потому что человеку худо, когда он один, да ещё в горе или обиде. И Овсена не заметила, как, разомлев после еды, она приникла к широкому сосновому стволу, чтоб немного отдохнуть, и вдруг крепко уснула.

После того как Овсена к вечеру не вернулась, в сердце Молотилихи стало вползать беспокойство. Нетронутая миска с едой на столе глядела немым укором. Стукнет где-то калитка, звякнет цепью пёс, мать выглядывает в оконце, надеясь, что это ворочается беспутная дочь. К полуночи Молотилиха не выдержала и, переступив через гордыню, пошла к соседям.

Долго стучала медным кольцом, а когда выглянул заспанный Ермила, спросила:

– Овсенка моя у вас? – И строже добавила: – Кликни, пусть идёт домой немедля.

– Ты чего, соседка? – пожал плечами златокузнец. – Нет у нас твоей Овсены и не было. Все спят давно. – И закрыл дверь.

– Как нет, – растерялась вдова, – а где ж она может быть? Может, пока я сюда ходила, она уже дома? – и поспешила назад.

Дом встретил её темнотой. Напрасно Молотилиха, зажегши плошку, обходила все уголки в надежде, что дочь просто спряталась где-нибудь и заснула, как в детстве, когда они, бывало, скандалили с покойным Стояном. Но Овсены нигде не было. Тревога внутри стала переползать в липкий противный страх. Где ж дочка, а вдруг удумала чего недоброго сгоряча? Может, жизни себя лишила? Подсознание стало малевать картины одну ужасней другой – то бездыханное тело в петле, то горло, разрезанное острой, как бритва, косой. Из глаз Молотилихи полились слёзы: «Овсенушка, дочка, где ты?» Молотилиха лазала на горище и осматривала все сараи, внутренне боясь увидеть Овсену мёртвой. Не найдя её, чуть успокоилась – трупа нет, значит, жива. И вдруг острая новая догадка: а как утопилась?! Непра-то вот она, рядом. Как была в старых домашних шлёпанцах, Ганна побежала к берегу, прежде всего к мосткам, где они обычно полоскали бельё. Всматриваясь в скрытые темнотой прибрежные кусты, Молотилиха силилась разглядеть знакомые очертания. Потом по прибрежной тропке, кое-где залитой водой, побежала в одну сторону, затем – в другую, время от времени окликая дочь срывающимся голосом: «Овсенушка, где же ты? Прости меня, дуру старую, что сказал бы Стоян, что не уберегла я тебя, да не одну, а тяжёлую дитятком. Может, внук будет, которого Стоян так ждал и хотел. А я ожесточилась сердцем, ранила словом необдуманным, не пожалела тебя, не помогла, как следовало поступить матери. Прости меня, дочка, прости!» – стенала мать то, заглядывая в каждую яму и овраг, то выбегая к тускло освещённой глади реки и обшаривая её горящим лихорадочным взором. Потом, спохватившись – а вдруг Овсена вернулась и дожидается дома, бежала назад и опять обходила горницы и весь двор. Только бы она была жива! «Только бы жива! – повторяла, как заклинание. – А дитятко вырастим, какая разница от кого оно, главное – наша кровь, продолжение рода. Я стану бабкой!» – с гордостью подумала Ганна. И тут же заплакала ещё горше от осознания, что всего этого может и не случиться, если, не приведи Даждьбоже, с Овсенкой будет худо. Надо разыскать её во что бы то ни стало!

К утру, смертельно уставшая, с разбитыми в кровь распухшими ногами Молотилиха приковыляла домой. Удостоверившись, что Овсены по-прежнему нет, тяжёлым спотыкающимся шагом двинулась по Подолу, спрашивая каждого встречного и поперечного, не видал ли кто её дочку. Пила ли она что или ела, Ганна совершенно не помнила. И не замечала, как проходил день и наступал новый вечер. Образы людей сливались в какие-то обезличенные тени, а голоса, казалось, звучали отдельно от них. Ганна уже не понимала, что происходит в яви, а что – наваждение. Поэтому она не удивилась, когда однажды на тропке, ведущей из леса, возник образ родимой дочери в сопровождении светловолосого отрока.

– Ну вот, Овсена, ступай к матери, – сказал отрок и, махнув рукой, растворился среди голых кустов и деревьев, словно его и не было. Но Овсена осталась – в кожушке, накинутом на платье, обозначавшее заметно выдающееся чрево, с червонно-золотыми косами и синими очами, глядящими пристально и по-детски жалобно.

Оцепенение стало рассеиваться, когда до сознания дошло – ведь это настоящая Овсена! Дочка вернулась!

И Молотилиха почувствовала, как огромная ледяная глыба, в которую вросло бедное сердце, стала таять и понемногу ослаблять тиски. Она рванулась навстречу, однако ноги стали чужими, подкосились, и Ганна беспомощно опустилась на придорожный камень.

Конец первой части

Часть вторая. Покорение Хазарии

Глава первая. Могунская тьма

Лета 6473 (965)

В предрассветной тишине стук копыт усталого скакуна далеко был слышен на дремлющих улицах Киев-града. Простучали конские копыта прямо до княжеского терема. Запылённый всадник слез с коня и на негнущихся от долгой скачки ногах подошёл к охоронцам:

– Гонец от Булата, князю весть, срочно!

Охоронцы растолкали помощника начальника стражи Петра-Кандыбу. Недовольный, заспанный, он вышел к гонцу.

– От какого такого Булата, с какой вестью, чего я среди ночи ради тебя князя будить должен? – напустился он на гонца, раздумывая меж тем, разбудить ли начальника теремной стражи Фарлафа или на самом деле потревожить самого Святослава. Но коренастый чернявый посланец потребовал решительно и кратко:

– Весть срочная, лично князю, беловежский полковник велел передать в любое время дня и ночи! А коли ты такой важный, то сам за задержку перед князем и ответишь! – отрезал гонец, в упор глядя в сонные глаза помощника начальника стражи.

– Ты полегче с угрозами, ишь какой прыткий, – ворчал Пётр, но уже отворял калитку, чтобы вести несговорчивого гонца к князю.

Едва турьи рога пропели «зарю» и дружина, выстроившись на Ратном поле, воздала честь Хорсу, как Святослав велел сигнальщикам трубить сбор военачальников.

Темники, полутемники и тысяцкие поспешили на зов, туда, где у шатра трепетала на ветру княжеская хоругвь с изображением сокола в солнечном коле.

Князь Святослав в расшитой белой рубахе, простых штанах, подтянутых тьмутороканским поясом, в постолах из сыромятной кожи и накинутой на плечи белой шёлковой епанче ходил, заложив руки за спину. Два лета минуло с того самого дня, когда поредевшие дружины – Старая и Молодая – возвратились в родной Киев после взятия Саркела и разгрома войска Уйзена. Всё это время не было крупных сражений – так, мелкие стычки на границах, но каждый день князя и его верных полководцев был накрепко связан с войной. Потому как неустанно стремились они восполнить мощь войска Киевского, собрать и обучить добрых витязей, выносливых и умелых, духом единых с Богами и Пращурами. Денно и нощно заботился князь, чтобы дружина и ополчение, которое в случае войны призвать понадобится, добре были вооружены и имели всё необходимое. В заботах с утра раннего до вечерней зари пролетели два лета, как два дня. Боги помогли обильными урожаями, и последнее полюдье наполнило закрома добрым зерном, а стойла кормом для боевых коней. Скаредные купцы роптали, но несли положенную десятину в казну княжескую, и те пенязи да злато с серебром тут же обращались в оружие и припасы. Основная часть войска уже после окончания весеннего сева была собрана в Киеве. Оттого исполненный решимости Святослав мерил шагами поле, окидывая оком верные ему полки.

Когда собрались все военачальники, он остановился, помолчал и молвил:

– Друзья мои! Два лета минуло с тех пор, как мы предали огню Саркел, разбили многие хазарские тьмы и воротились в Киев. С тех пор восполнились и окрепли наши полки, застоялись в стойлах сытые кони, залежались в ножнах боевые мечи. Не пора ли отправиться в поход на Итиль и покончить с Хазарией? – Святослав выдержал паузу. – Вот и хочу спросить, друзья мои, что мыслите вы о таком походе?

Вновь залегла тишина. Военачальники молчали – никто не хотел вылезать со своим словом вперёд других.

Тогда Святослав остановил взор на стоявшем в первом ряду старом Притыке.

– Что скажешь, Притыка? – спросил он, поглаживая ус и нетерпеливо сверкая очами.

– Что ответствовать, княже? Сам знаешь, в слове я не искусен. Коль надобно, будем биться, как всегда бились – врага не щадя и себя не жалея, до последнего! – пророкотал верный темник.

– Не о том вопрошаю, – качнул головой Святослав, – не о храбрости и силе вашей, кои не подлежат сомнению. Совета прошу, как нам сподручней идти на Итиль?

– А как скажешь, княже, так и пойдём. Коль велишь с полуночи, так с полудня никто не выступит, – отвечал, блеснув лукавой искоркой в очах, Притыка.

Среди военачальников пробежал сдержанный смешок.

«Их в сечу легче вовлечь, чем в разговор», – подумал про себя Святослав. Он желал знать, как отнесутся его верные боевые соратники к этому походу – с охотой ли пойдут или просто воле княжеской подчиняясь. Ведал Святослав, что в Киеве некоторые горожане, особенно купцы, выказывают недовольство войной с каганом, мол, пока хазары нас не трогают, и нам воевать ни к чему. Лепше торг вести, а то итильских купцов в Киеве почти не стало. Вон цареградские гости с Хазарией успешный торг ведут и богатства великие наживают…

Держа в голове эти разговоры, и пытал князь темников, и ходил стремительно, будто пардус перед охотой, весь в напряжении от переполнявшей его силы и нетерпения.

Улыбнулся он в ответ на слова старого Притыки и опять спросил:

– Так что вы скажете, надобно воевать с хазарами или пусть едут на наши торжища?

Отозвался тут старый Горицвет. Тряхнув седым чубом и блеснув чёрными очами, он воскликнул:

– Те хазары суть волки хищные! Допустим их на торжища, они тут же начнут селения грабить, людей в полон уводить. Про Верягу и прочих, павших от коварной руки хазарской, я уже не говорю, – они все тут у каждого из нас! – Горицвет гулко ударил в грудь, где билось его горячее сердце.

– Много натерпелись от них наши братья – вятичи с радимичами, – и мы, кияне, к ним свой счёт имеем!

– Точно, вон в прошлый поход побили ихних тарханов, так на их место тут же новые налезли.

– Давно пора воздать им сторицей! – воскликнуло сразу несколько голосов.

Святослав поднял руку, требуя тишины.

– Так, друзья мои, верно мыслите. Нынче на заре прискакал вестник из Донского полка на восходе – хазарский отряд к нам движется. Видно, не пошёл им впрок урок предыдущий. Или надеются, степные волки, что мы тут зажирели, обабились, а мечи наши ржавчиной покрылись? – Голос князя зазвучал грозно, в очах засверкали искры, будто булатные клинки в скрещении. Речь его всё больше наполнялась той чудной волховской силой, которая воспламеняла в сердцах и душах воинов жаркий огонь праведного гнева, отваги и мужества, с коими каждый был готов победить или умереть.

– Мы, конечно, можем выступить, разбить их тьмы и прогнать со святой земли киевской. Только надолго ли? Пока цело гнездо осиное – Итиль – не видать нам покоя и мирной жизни!

– Даёшь Итиль!

– В поход, на Хазарию!

– Слава князю! – воскликнули военачальники, в едином порыве выхватывая из ножен и вздымая боевые клинки.

– Слава Киеву! – воскликнул Святослав, потрясая своим мечом. – Слава вам, храбрые соколы, узнаю ваш клёкот гордый и радуюсь в сердце своём грядущим победам с вами! Всё, друзья, завтра на рассвете выступаем!

– Как завтра, княже? – удивлённо воскликнул Свенельд. – Не поспеем ведь до завтра все обозы собрать, припасы приготовить, кузни походные наладить… Шутка ли, в такой поход идти – надо все силы объединить, из горожан и огнищан ополченцев набрать, да ещё много воев пожилых найдётся, что старше призывного возраста, но силу в руках имеют, опыт боевой и желание идти на хазар…

– Верно речёшь, дядя. Вот и займись этим. А я налегке выступлю, час дорог. Так что назначаю тебя Обозным темником – собери всё, что считаешь нужным, и выступай за нами, – Святослав пронзительно взглянул на бывшего воеводу.

Свенельд сцепил зубы от обиды, но сдержался, только крякнул в ответ и проронил:

– Слушаюсь, княже, исполню всё, как надобно…

Он понял, что Святослав посчитался с ним за прошлый поход. Князю явно не понравились его осмотрительность и расчётливая осторожность. И хотя тогда Свенельд доказал свою правоту и, по сути, спас Молодую дружину, возглавив её отход, нынешнее обидное назначение показало, что князь ему этого не простил. Свенельд скрепя сердце отправился давать распоряжения.

На заре зычно загудели рога, прозвучали команды, задвигались ряды воинов, выстраиваясь в походный порядок. Заклубилась пыль под копытами коней, и Святославова дружина стала покидать град. Заплакали жёны тех, кто уходил на войну, матери и сёстры, а вслед за ними вдовы, что потеряли мужей в прежних походах, а теперь навстречу гибели отправлялись последние их сыновья и братья.

Вместе с прочими уходили в поход и берестянские огнищане – Звенислав с сыном. Мать-Живена выплакала все слёзы, провожая их в дорогу. В битве под Саркелом пал её средний сын Овсенислав. Теперь с отцом уезжал Вышеслав.

Переправившись через Непру, дружина двинулась на восход. Ощетинившись разъездами и дозорами, она походила на огромное живое существо, слушающее тысячами ушей и глядящее тысячами глаз. По первому приказу оно было готово изменить манеру движения и построения, затаиться, стать неприметным либо превратиться в грозную неодолимую силу, летящую по степи под звон булатов и воинских кличей.

Едва в синей сварге зажглась первая горючая звезда, движение полков остановилось, дружина раскинула стан. Стреножили коней, достали припасы, поели, запивая водой, и забылись крепким сном на попонах, положив сёдла под голову. Только дозорные стояли вокруг на могильниках, перекликаясь друг с другом.

Среди ночи Святослав проснулся и своей неслышной кошачьей поступью пошёл проверять посты – не задремал ли кто из дозорных, не проспит ли подкрадывающегося врага. Все воины знали об этой привычке Святослава и, находясь на страже, старались не проворонить лёгкой походки князя, поскольку наказание виновного было строгим и неотвратимым.

Наутро отдохнувшее и бодрое воинство вновь ходко потекло по дорогам и перелескам. Когда широкий Киевский шлях, по которому они шли, стал делиться на несколько дорог, Святослав остановил дружину. Подъехавшие к князю старый и молодой Горицвет без слов поняли его замысел.

– Верно, княже, дальше с ворогом можем разминуться, надо тут дожидаться хазар!

– По всему чую, скоро должны появиться, – задумчиво произнёс Святослав. – Дружине не шуметь, костров не разводить. Дозоры – вперёд, глаза и уши сейчас важнее всего!

Остаток дня, вечер и ночь прошли в тревожном ожидании. К полудню следующего дня вернулись дозорные.

– Княже, видели пыль впереди, с восхода всадники скачут. Сторожко идут, дозоры вперёд высылают. Один из них, кажется, нас заметил, помчался докладывать.

– Помнят-таки хазары нашу науку, перестали по киевской земле хозяевами ходить. Стерегутся, волки, как бы в капкан не угодить! – заметил старый Горицвет.

– Точно! – пробасил пожилой Притыка. – Пора сим волкам по зубам дать, чтоб впредь неповадно было грабежом заниматься.

– Княже, вели, чтоб часть дружины хоронилась, на поле до поры не появлялась, – вновь заговорил старый Горицвет, – увидят окаянные, что нас больше, вмиг разлетятся во все стороны, лови их тогда по степи!

– Горицвет прав, – крякнул старый Притыка.

– Добре, братья темники, – согласно кивнул Святослав, – ваша правда. Дружине готовиться к бою: Сердцу строиться перед врагом, Крыльям до сигнала хорониться в балках и перелесках! – повелел князь.

Запели боевую песнь турьи рога, задвигалась русское воинство, взлетело в воздух напуганное вороньё, что двигалось вслед за войском, подбирая остатки скудной трапезы и дожидаясь сладкого человеческого мяса.

Воины, достав из поторочных сум снаряжение, облачились в кольчуги и чешуйчатые доспехи, надели шеломы, пристегнули наручи и поножи, перекинули через плечо луки и тулы со стрелами, взяли в левую руку щиты, проверили мечи в ножнах. Повинуясь командам, тьмы и тысячи, десятки и сотни заняли свои места в строю. Зазвенели доспехи, заржали кони, заклубилась степная пыль, когда дружина пришпорила коней и, будто выросши из самой матери-земли, неожиданно встала на пути хазарского воинства.

Дозорные были правы – хазары, наученные греческими стратигосами, шли с осторожностью. Завидев немногочисленные русские полки, они не стали, по обыкновению, рассыпаться и уходить прочь. Их передовые тьмы тут же перестроились из походного порядка в боевой и остановились, дожидаясь подхода основных сил.

– Княже, может, ударим, пока всё хазарское войско не собралось? – предложил подскочивший на горячем хазарском коне темник Блуд. Очи его нетерпеливо сверкали охотничьим пылом.

– Нет, – твёрдо возразил Святослав, – они решили принять бой. Пусть все соберутся, чтоб не рыскать потом по лесам и полям в поисках малых отрядов. Пусть все соберутся и все тут лягут!

Блуд развернул коня, чтобы тут же умчаться прочь.

– Постой! – остановил его Святослав, ещё раз взглянув на горящего нетерпением темника. – Коль резвый такой, то вот тебе поручение: как только начнётся сеча, бери своих прытких соколов, заходи в тыл хазарам и перехватывай всех, кто вознамерится уйти, и бей до единого без жалости! Пусть знают – кто на Русскую землю идёт с мечом и насилием, тому нет возврата живому!

Блуд улыбнулся, плутовато сверкнул очами и галопом полетел к своей тьме, явно рисуясь удалью, конём, ладным снаряжением, красивый и юный, как сам Перунич.

«Может, он за этим и прискакал?» – невольно подумалось Святославу. Но он тут же забыл о темнике, весь обратившись мыслями к предстоящей схватке.

Хазары подтянули силы и протрубили в рог о готовности к бою. Им тут же ответили русские рога. Справа от Святослава Крыльями затаились Горицвет с Притыкой – старые воины, слева схоронились в балках Збислав с Мировладом. В центре вместе со Святославом выстроилась Варяжская дружина с Инаром, темник Костобок и полутемник Черево, ещё несколько тем, а замыкающими – молодые Горицвет, Блуд да другие темники и тысяцкие.