Текст книги "Гарторикс. Перенос"

Глава 3. Гордон

– Нет, – сказал Гордон с раздражением, – это совсем не похоже на сон.

Журналистка поморщилась от его тона, но он был уже в том возрасте, когда человек может позволить себе не обращать внимания на эмоции собеседников.

– Когда вы спите, ваш мозг занимается перераспределением полезных веществ с помощью глимфатической системы. А при Переносе… – Гордон поднял голову и увидел, что в выпуклых глазах журналистки отражается суматранская орхидея, посаженная Софией, а больше не отражается ничего. Он вздохнул и закончил: – При Переносе в мозгу происходят совершенно другие процессы.

Журналистка подалась вперед и по-ученически наклонила толстую шею.

– Какие?

– Можно сказать, что человеческий мозг – как орган, состоящий из живых клеток, – умирает.

– Навсегда?

Гордон закатил глаза.

– Гипотеза обратного Переноса была дважды опровергнута в начале века, – терпеливо сказал он. – Один раз – под руководством вашего покорного.

Видимо, все-таки недостаточно терпеливо – потому что на веранде немедленно появилась Линди. Она принесла теплый клетчатый плед, которого он не просил, наклонилась, укрывая его худые старческие колени, и укоризненно прошептала над самым ухом:

– Пап…

– Спасибо, милая, – сконфуженно пробормотал Гордон и повернулся к журналистке. – В этом нет ничего страшного. Наш мозг всю жизнь так или иначе занят умиранием. В моем возрасте это особенно наглядно: мы с вами только начали разговаривать, а я уже не помню, как вас зовут.

– Эмбер, – прошелестела она чуть слышно, и лоб у нее пошел красными пятнами. – Эмбер Джиу.

– Что вы знаете о Переносе, Эмбер?

– То же, что и все, – журналистка растерянно пожала плечами. – На Гарториксе человек может жить вечно.

– А на Земле он при этом – что?

Эмбер молчала, глядя на него своими выпуклыми глазами, полными бледно-розовых цветков суматранской орхидеи. Интересно, сколько они вообще живут, вдруг подумал Гордон. Прошло уже тридцать шесть лет, а она всё еще цветет каждое лето.

– На Земле наш с вами человек умирает, – назидательно произнес он.

Изысканные очертания орхидеи слегка расплылись: выпуклые глаза журналистки наполнились слезами. Этого еще не хватало, с тоской подумал Гордон. Линди меня убьет. Или просто расскажет Микке за ужином, и тот снова заберет близнецов, когда уедет.

– Пока мы бодрствуем, в мозгу происходит множество разных процессов, – нехотя пояснил он. – Все они очень энергозатратны, поэтому мозг устает и нуждается в отдыхе; это называется «сон». Если мы возьмем среднюю продолжительность жизни взрослого человеческого мозга – которая, как вы можете видеть на моем примере, за последние пятьдесят лет увеличилась просто до неприличия, – уберем из нее промежутки сна и запустим всё остальное на ускоренной перемотке, чтобы уложиться примерно в две недели, мы получим то, что происходит с мозгом после получения номера.

– То есть… это… – неуверенно произнесла Эмбер.

Гордон вздохнул.

– Получив номер – сложный биохимический код-сигнал, причины и механизмы возникновения которого по сей день до конца не изучены, – мозг как бы начинает жить на полную катушку. И в течение двух недель полностью разрушается. В этом и была суть открытия, которое сделало Перенос возможным.

Эмбер осторожно кивнула, не сводя настороженных глаз с Гордона.

– Представьте, что мы разгоняем мозг в центрифуге, – медленно и раздельно произнес Гордон. – От него отделяется нечто. За неимением лучшего слова мы называем это «сознанием». Именно оно становится объектом и агентом Переноса.

– Это как… душа? – немного оживилась Эмбер.

– Скорее, опыт, – Гордон пожал плечами. – Я слишком давно живу, чтобы верить в человеческую душу.

Розовый лоб Эмбер наморщился. Она открыла рот, потом закрыла, уткнулась в коммуникатор, перелистнула пару окошек и снова подняла глаза на Гордона.

– Давайте поговорим о семье.

– Давайте, – живо согласился он. – У вас кто-то есть, Эмбер?

– Господин Фессало… – выдохнула она почти умоляюще.

– Вы же хотите, чтобы я рассказал вам довольно личные вещи о своей жизни. По-моему, будет честно, если вы мне расскажете о своей.

Эмбер молча смотрела на него, как кролик на удава. Гордон услышал, как во дворе у Мерчилансов через два дома от них с тихим шелестом включился автополив лужайки.

– У меня есть близкий человек, – наконец произнесла Эмбер.

– Как его зовут?

– Кайра, – выдавила она и против воли слегка улыбнулась.

Гордон почувствовал, как в груди у него потеплело. Его лицевые мышцы рефлекторно повторили эту невольную полуулыбку – даже раньше, чем в голове возникло слово «София».

– Эта ваша Кайра – она ведь женщина? – ворчливо спросил он.

– Да, но какое это имеет отношение…

– Тогда она ваша жена, – перебил ее Гордон. – А вы – ее жена. Имейте смелость называть вещи своими именами.

– То есть вашими именами.

Эмбер приосанилась в кресле и впервые взглянула на него с некоторым вызовом. Поразительно, как легко это новое поколение ведется на старые как мир провокации.

– Имена важны, – мягко сказал Гордон. – Они помогают понять, что́ мы чувствуем, и поделиться этим с другими. Если мы с вами всё будем называть по-разному, то никогда не сможем договориться.

– Но почему вы считаете, что мои имена… неправильные? – запальчиво спросила Эмбер.

– Потому что они вам не помогают, – пожал плечами Гордон. – Знаете, в XX веке был такой физик, Эрвин Шрёдингер. У него был мысленный эксперимент…

– В университете я изучала историю евразийской науки, – Эмбер обиженно нахмурилась.

– Очень хорошо, – усмехнулся он. – Моя правнучка Грета считает, что Шрёдингер проводил бесчеловечные эксперименты над животными.

Эмбер вежливо улыбнулась. Неизвестно, что им там сейчас рассказывают, в этих цифровых университетах, подумал Гордон.

– Если запереть кота в стальной камере, – сказал он, – вместе с адской машиной, которая, будучи предоставлена самой себе, либо убьет его, либо нет, то для нас – тех, кто стоит снаружи, – этот кот будет одновременно и жив, и мертв. Если у нас нет возможности открыть камеру и посмотреть, что там внутри, всё, что нам остается, это имена, которые мы даем происходящему. Мы можем решить, что кот жив, и остаться сидеть рядом с камерой, а можем решить, что его больше там нет, и пойти заниматься другими вещами.

– Но… ведь… – начала было Эмбер и тут же замолчала, снова уткнувшись в коммуникатор.

Гордон почему-то вспомнил, как в юности Микка упрямо называл все эти новомодные гаджеты «экзомозгом», утверждая, что они так же неотделимы от него, как руки, ноги и голова, а Линди сердито говорила, что синтетические руки и ноги не так уж и дорого стоят по сравнению с ее материнскими нервами. С возрастом она стала всё больше походить на Софию – даже не конкретными чертами лица, а быстрыми порхающими движениями и манерой смотреть как будто на всех членов своей семьи сразу, сколько бы их ни собиралось за большим чайным столом.

Вот и сейчас, накрывая к чаю в гостиной, Линди одновременно следила за тем, как Микка с мужем протирают чашки и блюдца, Сара читает в бабушкином зеленом кресле, перекинув ноги через вытертый подлокотник, а здесь, на веранде, уже второй час идет это бессмысленное интервью.

В саду близнецы опять пытались загнать кролика Греты на старую яблоню. Микка поднял голову и что-то крикнул им в окно. Его муж захохотал, сверкая синтетическими зубами, и едва не уронил чашку, так что Линди, насупившись, забрала у него полотенце и бросила на колени к Саре. Та приподняла бровь и, не отрываясь от чтения, слегка пошевелила ногами, чтобы полотенце сползло на пол.

– Как вы относитесь к Лотерее?

Голос Эмбер заставил Гордона вздрогнуть. Он перевел взгляд на сидящую перед ним полную молодую женщину с синими волосами и в который раз спросил себя, зачем он продолжает с ней разговаривать. Ответа у него по-прежнему не было, поэтому он вежливо улыбнулся и сказал:

– Я хорошо понимаю желание молодых людей жить вечно.

– Но вы сами… вы не хотите участвовать?

– Я считаю, что каждый должен получить в этой жизни свое. Я свое уже получил.

– Но ваш мозг… ваши знания… Вы что, не хотите их сохранить?

За стеклянными дверями гостиной муж Микки резал большой пухлый пирог из коробки: в этот раз они привезли с черникой, потому что вишню раскупают еще с утра, а они смогли выехать только после второго завтрака. Из сада через открытое окно, отряхнув поцарапанные коленки, влезла Грета. Ее мать оторвалась наконец от своей электронной книги, подошла к столу и стащила кусок пирога прямо из-под ножа. Линди расставляла по столу пузатые чашки, и Гордон точно знал, что в этот момент она машинально считает про себя: «Один, два, три, четыре…».

– За пределами нашей планеты, – рассеянно сказал он, – мои знания совершенно бесполезны.

– Но ведь это неправда. – Эмбер наклонилась вперед, и суматранская орхидея в ее глазах возмущенно затрепетала. – То, что вы знаете, делает вас уникальным. Это и есть вы.

Гордон усмехнулся. Он знал, что она это скажет. Все они всегда говорили именно это.

– Когда мы расшифровали последний сегмент кода, из которого состоят номера, мне было двадцать восемь – меньше, чем Саре сейчас. Чуть позже мне удалось усовершенствовать технологию записи и адресации мыслеобразов. Вся эта суета с Лотереей шла уже полным ходом, но, к примеру, мои родители еще помнили времена, когда внезапные обмороки, головокружения и галлюцинации, сопровождающие двухнедельный распад мозга при гиперстимуляции, считались просто симптомами какого-то нового смертельного заболевания. Они дожили до современных протоколов и глобализации Переноса, но не успели этим воспользоваться: аппаратов тогда было всего шесть, по одному на каждый континент. Можете представить себе эту очередь – и что в ней творилось.

Гордон сделал паузу. Эмбер слушала, затаив дыхание, – совсем как Линди, когда ей было десять.

– С тех пор прошло много времени. Многие – не только я – совершили массу открытий в области Переноса и сделали блестящие научные карьеры. Но мы до сих пор не знаем, как и почему появились и появляются номера, какова их природа, – и куда перемещается сознание, отделенное от своего носителя. Есть разные гипотезы, но все они скорее из области философии, чем точных наук.

– Но ведь… Гарторикс… – Эмбер растерянно посмотрела на Гордона, словно пытаясь понять, издевается он или действительно выжил из ума.

– То, что мы видим в доходящих до нас мыслеобразах, заставляет предположить, что Гарторикс – это обитаемая планета за пределами нашей галактики. За пределами – потому что за сто с лишним лет никакие усилия планетарной космической программы не позволили нам ее обнаружить, – Гордон развел руками и улыбнулся. – Так что это наш личный выбор – назвать это место Гарториксом и считать, что оно существует. Примерно как решить, что кот в стальной камере все-таки жив.

За стеклянными дверями Линди уже раскладывала куски пирога по блюдцам. Пора было идти пить чай.

– А если вы получите номер? – спросила Эмбер, когда он оперся руками на подлокотники, чтобы подняться.

– Мне девяносто восемь лет, – усмехнулся Гордон. – Вероятность этого события, и сама по себе ничтожная, уменьшается с каждым часом.

– Но если все-таки получите? – не унималась она.

– Передам его в Лотерею, – проворчал он. – Чтобы такие, как вы, не говорили, что я отнимаю у них будущее.

Он приподнялся и осторожно перенес вес на ноги, проверяя, не стрельнет ли опять в колене. И в этот момент Эмбер набрала в грудь воздуха и выпалила:

– Ваша супруга, София Фессало – она ведь на Гарториксе?

Гордон с кряхтением опустился обратно в кресло. Все они рано или поздно спрашивали об этом. Каждый раз, вот уже тридцать шесть лет.

– Она здесь, – Гордон постучал себя по виску узловатым пальцем. – Так же, как и ваша Кайра.

– Она жива, – упрямо сказала Эмбер. – Она существует.

Маленький желтый дрон с жужжанием ударился о стекло веранды и шлепнулся вниз, в траву. Из кустов высунулась круглая голова с торчащими во все стороны угольно-черными кудрями; следом показалась вторая точно такая же. Арчи – или это был Гленн? – показал брату язык и пополз на четвереньках, шаря по траве в поисках упавшего дрона.

Гордон перевел взгляд на журналистку.

– Зачем вам это интервью, Эмбер? Вы же ни черта не понимаете в теории Переноса.

Под его взглядом она съежилась, обеими руками вцепившись в коммуникатор.

– Я… вот как раз и хочу разобраться…

– Кто у вас болен?

Эмбер молчала. Из выпуклых глаз на Гордона, не шевелясь, глядела бледно-розовая суматранская орхидея. София посадила ее, вернувшись с обследования, – после второго обморока, когда и так уже всё было ясно.

– Кайра, – скорее сказал, чем спросил он.

Эмбер беспомощно всхлипнула. Гордон знал всё, что она скажет дальше, – всё, что она пыталась сказать ему эти два часа. Диагноз поставили недавно; это одно из редких и потому недостаточно изученных генетических заболеваний, которые проявляются только во взрослом возрасте и от которых не существует лечения, потому что они затрагивают головной мозг – единственный орган, который человечество так и не научилось синтезировать и пересаживать. Кайре предлагают податься на Лотерею прямо сейчас, пока она еще в состоянии вести относительно полноценную жизнь, чтобы увеличить шансы на получение номера. Но она отказывается – потому что не хочет жить где-то на другом конце Вселенной без своей толстой глупой жены с синими волосами, которая не побоялась выставить себя круглой идиоткой, заявившись к выдающемуся ученому, чтобы спросить, как он жил все эти тридцать шесть лет – и можно ли назвать это жизнью.

– Софии было шестьдесят два, когда она получила номер, – Гордон произнес эти слова ровным голосом, удивившись тому, как буднично они стали звучать. – Она пересаживала бегонию – и уронила горшок с землей. Такого с ней никогда не случалось.

На гладкую черную поверхность коммуникатора шлепнулась крупная слеза. Эмбер испуганно заморгала и перевернула коммуникатор экраном вниз, украдкой вытирая щеку.

– Тогда мы еще многого не знали про Перенос. Обследования проводились не сразу, почти ни у кого не оставалось двух полных недель, как сейчас. Мы боялись не успеть, поэтому София легла в криокамеру за неделю до расчетного времени Переноса – на всякий случай. Микке как раз исполнилось шесть, и никто не мог объяснить, почему бабушка не пришла к нему на день рождения.

– Это было ваше решение? – хрипло спросила Эмбер. Гордон усмехнулся.

– Если бы вы знали Софию, вы бы поняли всю абсурдность такого вопроса. Все решения она всегда принимала сама. Но я приложил немало усилий, чтобы убедить ее в том, что именно это ее решение было верным.

Он замолчал, глядя, как Гленн – или это был Арчи? – кривляясь, прыгает по траве, а брат скачет рядом, пытаясь отобрать у него маленький желтый дрон с двумя сломанными пропеллерами.

– Она… сомневалась?

– Нет, – сказал Гордон. – Сомневался я. Но тогда, тридцать шесть лет назад, мне всё же казалось, что я ее этим… спасаю.

– А сейчас?

Гордон глубоко вздохнул.

– Сейчас я полагаю, что смерть – важная часть жизни, – медленно сказал он. – Из нашего предыдущего разговора вы могли бы уже это понять.

– Чьей жизни? – с неожиданной злостью произнесла Эмбер.

Лицо у нее горело, веки опухли. К толстой влажной щеке прилипла жиденькая синяя прядь. Гордон подумал, что никогда в жизни не видел ничего более прекрасного.

– У вашей Кайры есть еще несколько хороших лет, которые она может провести здесь, с вами, – сказал он. – Неужели это совсем ничего не стоит?

– Полтора, – Эмбер всхлипнула и откашлялась. – Полтора года – это на терапии, которая сама по себе…

Она покачала головой и замолчала, тщательно разглаживая пальцами веселенькую обложку своего коммуникатора.

– Мы всё время говорим об этом, – тихо сказала Эмбер. – Только об этом, вообще больше ни о чем. Я даже забыла, что бывают другие темы для разговора. И я… я всё понимаю: это ее жизнь, ее тело, только она решает, но… Ведь я же тоже… Я же…

Губы у нее задрожали, но она взяла себя в руки, подняла голову и посмотрела Гордону прямо в глаза.

– Скажите, вы ведь рады, что она – там?

Гордон молчал. Сломанный дрон полетел в кусты. Арчи (или Гленн) подставил брату подножку, и оба покатились по траве, пинаясь круглыми загорелыми коленками.

– Вы же получаете от нее мыслеобразы? – настойчиво спросила Эмбер.

– Каждые полтора месяца, – кивнул Гордон.

Через неделю как раз надо было ехать в Центр Сновидений за следующей порцией.

– Вы же рады?

Голос прозвучал так требовательно, что Гордон оторвался от созерцания близнецов и повернулся к Эмбер. Она вся подалась вперед, так что теперь вместо суматранской орхидеи в выпуклых глазах отражался его собственный лысый череп, покрытый пятнами старческой гречки.

– У вас есть дети? – тихо спросил Гордон больше у своего отражения, чем у нее.

Эмбер моргнула. Умудренный опытом 98-летний старик в ее глазах задрожал и беспомощно повис на ресницах.

– Мы… не успели, – одними губами произнесла она, уткнулась лицом в пухлые ладошки и сдавленно зарыдала.

За стеклянными дверями гостиной повисла мертвая тишина. Все обернулись в сторону веранды – даже Грета, застывшая с широко раскрытыми глазами и огромным куском пирога за щекой. Эмбер по-детски давилась слезами, явно не в силах остановиться. Гордон наклонился вперед и осторожно похлопал ее по коленке.

– Ну что вы, ну… – растерянно произнес он. – Вы же еще…

Гордон успел прикусить язык, но Эмбер, конечно же, поняла, что он собирался сказать, потому что немедленно зарыдала в голос.

Мечтая провалиться сквозь землю, Гордон с трудом выбрался из своего кресла. Он никогда не умел утешать детей; этим всегда занималась София. Прямо перед ним захлебывалась слезами незнакомая ему женщина; ее растрепавшийся синий затылок подпрыгивал, точно поплавок на волнах при штормовом ветре. Гордон смотрел на него, не зная, что делать дальше, и чувствовал, как крепкий дощатый пол уходит у него из-под ног.

В гостиной Микка поднялся со стула и направился в сторону стеклянных дверей на веранду. Но Линди, которая всегда видела не то, что происходит, а то, что должно произойти, быстро шагнула к нему и поймала сына за локоть. В следующий момент Гордон поднял руку и осторожно положил ладонь на лохматый синий затылок – так, словно хотел успокоить волны, которые его трепали.

Эмбер замерла. Гордон стоял над ней и гладил ее по голове – медленно и осторожно, как Линди, Микку и Сару в детстве, как Грету, когда умер ее первый кролик, как близнецов, когда они прибегали к нему, горько шмыгая носами, потому что теперь уже точно поссорились навсегда. Как, сидя в новеньком зеленом кресле, София гладила свой беременный живот, думая, что Гордон на нее не смотрит.

Он не заметил, когда Эмбер перестала всхлипывать. Она вытерла щеки, смущенно кашлянула и подняла на него глаза – такие же чистые и нежные, как свежее весеннее небо.

– Ужас как неудобно, – пробормотала она. – Простите.

Гордон замахал на нее руками. Эмбер прерывисто вздохнула, перевернула коммуникатор экраном вверх и охнула.

– Господи, сколько времени!.. Меня уже ждут… дома. Я пойду.

Гордон кивнул, глядя, как она беспомощно вертит головой в поисках выхода.

– Хотите… – сказал он, сам не зная зачем, – хотите я вам кое-что подарю?

Эмбер взглянула на него с удивлением. Гордон повернулся и быстро зашаркал в угол, где из большой кадки с автополивом торчала суматранская орхидея почти с него ростом.

– Я понимаю, вы заняты, – сказал он, запуская руку в самую середину куста. – Молодежь всегда очень занята, и зачем вам тратить время на садоводство, – он ухватился за один из отростков и потянул вниз. – Но тут ничего не надо делать, просто поставить в воду и подождать…

Толстый зеленый стебель гнулся во все стороны, не ломаясь. Гордон понятия не имел, можно ли вообще оторвать его голыми руками: София среза́ла черенки быстрым, почти незаметным движением садовых ножниц.

– Они цветут всё лето, – бормотал Гордон, дергая стебель туда-сюда и чувствуя себя идиотом. – Поливать можно редко, только следите, чтобы не было сквозняков…

Теперь он уже крутил несчастный отросток что есть силы. Орхидея раскачивалась из стороны в сторону, осыпая его дождем бледно-розовых цветов. Эмбер молча стояла, не решаясь подойти и помочь – то ли Гордону, то ли растению.

Наконец измочаленный стебель сдался. Гордон вытащил из середины куста небольшой отросток с тремя крупными цветами на тонкой ветке и сунул Эмбер. Она неловко прижала его к груди, не сводя с Гордона чистых весенних глаз.

– Они очень долго живут, – пробормотал он куда-то в сторону. – Этот малыш переживет и меня, и вас…

«И даже их», – хотел сказать Гордон, глядя, как близнецы с сосредоточенным сопением мутузят друг друга в траве, но что-то попало ему в горло, и он только сухо откашлялся.