Текст книги "Проповедник"

Глава третья

Следующий день был пятница, и начиная с полудня, сотрудники стали потихоньку уезжать на фермы, на три дня и даже больше, я намеревался прихватить понедельник.

Наша с Агнес ферма была в Кипарисовой долине, в трехстах километрах от столицы. В этом году мы летали туда на вертолете. В прошлом году поездка на автомобиле обходилась в три кредита, а на вертолете – в десять кредитов. Но в этом году лететь стало дешевле, потому что несколько князьков по дороге требовали плату за мосты и перевозы. Президенту они объясняли, что так делали их отцы и деды, а при иностранцах ссылались, что вот строят же на Земле дороги и берут плату за проезд. Два месяца назад Филипп Деннер вызвал к себе одного из этих князьков. Тот вошел в кабинет, выслушал все доводы землянина, вежливо всадил в стенку над его головой две пули и смылся из здания, прежде чем охранники оторвали свои зады от кресел.

Мелкие князья Асаиссы не служат ни Президенту, ни полковнику, они служат себе. Они отлично дерутся, пока ими никто не командует. Они любят свободу и полагают, что свобода состоит во владении рабами и убийстве себе подобных; и они знают, что чем больше несогласия в стране, тем больше у них свободы.

Хотел бы я видеть, как ван Роширен будет проповедовать мир и покаяние этим диким котам.

Через три часа наш вертолет завис над другим миром.

Пропали президенты и чиновники с влажными руками, пропали террористы и ворохи отчетов, пропала городская грязь и сумасшедшие проповедники.

Внизу распахнулась Кипарисовая долина.

Вдали, у края долины, кончалась неровная кромка гор в белых шапочках с узкими, будто нарезанными мечом, ущельями. Горные духи топили свои шатры: горы курились. Начиналась весенняя засуха. Вся долина была перерезана отчаянно-рыжими пыльными дорогами и серебристыми каналами, там и сям на холмах были разбросаны плоские домики под черепичными крышами, и до самых гор, куда ни взгляни, тянулись ровные сады вирилеи, усыпанной ярко-красными цветами с оттопыренной синей нижней губкой. У Бродячего Перевала на залитой солнцем скале торчал, как шляпка строчка, замок того самого старого князя, который два месяца назад упражнялся в стрельбе над головой Филиппа Деннера, и во дворе замка бил крыльями игрушечный белый вертолет.

Солнце уже шло на посадку: над горами тянулись плоские золотистые облака, словно кто-то набросал в небо дынных корок.

Секрет преуспеяния компании состоит в том, что все служащие, решительно все, любят выращивать вирилею. Не владеют предоставленными компанией фермами. Не проводят на фермах выходные дни. Не получают главный доход от продажи вирилеи. А любят ее выращивать. Она не растет у человека, который ее не любит. Такой человек чахнет и бурчит, и через год его вышибает с планеты.

Вирилея – это не наркотик, когда ее пьешь, но это наркотик, когда ее выращиваешь. Фермеру нельзя без вирилеи. Даже справа и слева от ворот надо посадить два деревца, мужское и женское. Когда рождается ребенок, сажают третье. За этими деревцами ухаживают вручную, наряжают и кормят. Их называют деревцами-чиновниками, потому что они передают твои приказания другим деревьям. Они очень сильно зависят от настроения хозяина. Я заметил, что в их присутствии лучше не ругать туземцев.

Когда рассказывают, как был убит Исинна, обычно начинают с того, что «царь перестал появляться в своем саду, и его дерево больше не говорило ему, что хорошо, а что плохо». Говорят, что во дворце Дасака Первого деревце-чиновник цвело круглый год. Царь наряжал его в парчу и бархат.

Я точно знаю, что Джек Митчелл с соседней фермы зарыл под корнями своего деревца телевизор: пусть смотрит. А Лайош Варда, другой мой сосед, сделал вот что: взял большой рекламный щит, поставил его немножко боком к своему деревцу, так, чтобы не загораживать солнце, и слово в слово переписал ту невнятицу, которую компания пишет на желтых фирменных упаковках вирилеи: «Это удивительное растение, культивируемое жителями отдаленной планеты не одну тысячу лет, уникально по своим качествам. Семь ягод вирилеи позволяли охотнику семь дней, не останавливаясь и не передыхая, преследовать зверя. Напиток из ягод вирилеи улучшит ваше самочувствие, повысит работоспособность и сделает ваши решения безошибочными без каких-либо вредных последствий. Пейте вирилею – и вы не ошибетесь!»

У Лайоша каждый год отличные урожаи.

Петухов в жертву, конечно, режут все.

Самое красивое – это созревшая вирилея. Видели когда-нибудь связку разноцветных воздушных шаров? Теперь уменьшите их в двадцать раз и привяжите к ветвям, и так до горизонта. На Новой Андромеде, как и на любой планете, где в атмосфере много гелия, такой способ размножения весьма распространен: поверх семени образуется пузырь из гелия. Когда семена созревают, ножка пузыря пересыхает, он взлетает в воздух и летит, пока стенки его не потеряют эластичность. Ягоды созревают не сразу, и у ленивого хозяина урожай запросто может улететь.

Когда человек идет по полю, деревья сразу чувствуют, хозяин это или гость, и меняют цвет. Когда великий царь Дасак навещал свои сады, синие ободки у цветов пропадали, они становились красными, как его мантия, и почтительно склоняли головки.

Меньше всего это понимают газетчики. Газетчики пишут всякую чушь. Пишут, что компания, усвоив местные феодальные порядки, платит за службу не деньгами, а землей. Что мы живем на фермах, как бароны в средневековых замках, только вместо котлов с кипящей смолой завели минометы. Теперь они пишут, что бароны захотели завести крепостных…

Крепостных! Да я в жизни не подпущу ни одного туземца к своему саду!

Через десять километров от меня начинаются поля одного туземца, не знаю, как его зовут, Расси, кажется, или Нисси. Как я его подпущу к своему саду, если мое поле красное с синим, а его – зеленое, как протухшая котлета? Его вирилея еще не цветет – я заметил, когда подлетал!

Этот человек снимает со своего поля урожай вчетверо меньше моего, потом его рабы (у него-то рабы есть, штуки три или четыре, асаиссцу нельзя без раба – теряет лицо) растащат половину, потом еще треть пропадет просто так, а потом к нему прилетит какой-нибудь журналист с Земли, и этот Расси или Насси даст интервью: «Вся Галактика пьет вирилею, но я не в силах прокормить свою семью! Служащие компании проводят в саду два дня в неделю, но компания дает им машины и улучшенные семена. Я провожу в саду семь дней, но у меня нет ничего, кроме моих рук». Все верно. Я, может, и провожу в саду два дня, но не разгибаю спины. А туземец – да, проводит в саду неделю, лежит животом кверху и греется на солнце.

Богатых в деревнях презирают. То есть не просто богатых. Если ты разбогател, вырезав городок или городок вырезал твой прадед, то о тебе поют хвалебные песни. Это славное богатство. А если ты разбогател, вкалывая как собака, – это позорное богатство. Позориться не желает никто. А потом приезжают левые журналисты, берут интервью, выкидывают все о славном богатстве и делают из местного князя какого-то социалиста. Князь читает это и начинает усваивать высказанные им взгляды…

Однако я отвлекся.

Весь день я трудился, как вол на маслобойке.

Вирилея очень требовательна к воде, но не выносит переувлажнения. Единственное спасение – автоматические поливальные установки. У меня был отличный, вполне новый «Даймонд», но этой весной я соблазнился и купил «Эльзу-люкс». За субботу я ее смонтировал, а «Даймонд» откатил в сарай и развинтил.

Конечно, я немного сошел с ума, покупая новую машину накануне войны. Может статься, что бомбардировщик мятежников разнесет ферму на куски и через десять лет сады съест надвигающаяся пустыня, а я как раз кончу выплачивать за «Эльзу» деньги.

Но я давно хотел «Эльзу», и Агнес хотела «Эльзу», а в этом году я получил изрядную премию за «Павиана» и просто не мог забыть, что это последний год, когда я спокойно выращиваю свой сад. Мне хотелось сделать для деревьев все, что можно. Притом я купил «Эльзу» с шестидесятипроцентной скидкой – агент понимал, что охотников обзаводиться его техникой накануне светопреставления не так-то много.

Я вкалывал за троих, и мне, конечно, некогда было следить за Деном.

Дену уже семь лет, и в этом возрасте детей вполне можно оставлять без присмотра, но только не на ферме. Песчаные тигры сюда не забредают, но в округе есть несколько ферм, принадлежащих туземцам, и стоит зазеваться – глядь, а дети служащих и туземцев бегают вместе. Служащие компании и туземцы не общаются друг с другом. О чем нам разговаривать? Но детям этого не объяснишь. Они будут либо сидеть вместе в одной канаве и квакать, либо драться. Просто не замечать друг друга они не могут.

В прошлом году у моего соседа было десять штук детей, а в этом, кажется, двое померли. У них визгливые голоса, ужасный английский и шелушащиеся от недоедания руки. Все выращивают вирилею, потому что в Кипарисовой долине самое прибыльное – вырастить вирилею и, продав, купить остальное. Свежие фрукты и экран компьютера эти дети видали только в дешевом кино. Мне до безумия жаль этих детей, но я не могу их спасти. Их могут спасти только их отцы. А отцы греются на завалинке и рассказывают гадости про тех, кто трудится в садах. Иногда к завалинке подкатывает машина, отцы садятся в нее и едут кинуть бомбы в Президента.

Не хочу, чтобы мои дети общались с туземцами.

Поэтому, когда я обнаружил, что Дена нет, а на дворе уже сумерки, я сел в машину и поехал к синей канаве.

В лощине у синей канавы уже стемнело, звезды рассыпались по небу, как спелые десятицентовики, и цветы вирилеи, красные под солнцем и оранжевые под луной, поменяли окраску. Я остановился на мгновение, чтобы полюбоваться садами, и тут до меня донесся отчаянный детский крик. Кричал Ден.

Я перепрыгнул через канаву, обвалился в воду и полез раком наверх.

Мальчишки дрались у плетня, перед старым садом, Ден и какой-то туземец катались по траве. Туземец был вдвое старше Дена. Пока я бежал к плетню, туземец сел на Дена, выхватил у него из рук автомат и стал бить его прикладом по голове. Я заорал. Туземец оглянулся, вскочил и бросился к лесу. Остальные мальчишки подняли визг, разлетаясь, как стая голубей. Я схватил автомат и завопил:

– Стой!

Мальчишки улепетывали. Я дал очередь поверх стволов вирилеи. Автомат не стрелял. Я взглянул на него и сообразил, что это игрушечный автомат, который я подарил Дену на день рождения. Это была очень дорогая игрушка.

Туземные мальчишки уже перебрались через канаву и улепетывали по дороге. Ден с товарищами швыряли им вслед комья грязи и улюлюкали.

– Что случилось? – спросил я.

Дети опустили головы. Эрик Митчелл сказал:

– Мы хотели играть в войну, как всегда. У них были луки, а у нас автоматы. Вдруг они набросились на нас и стали отбирать автоматы. Они сказали: «Старые игры кончились. Теперь наши отцы возьмут себе ваши автоматы. А потом они возьмут себе ваши машины и фермы». Вот мы и подрались.

На обратном пути Ден сидел в машине тихо, как курица на яйце, утирая сопли и кровь. Один раз он спросил:

– А что, когда у них будут наши автоматы, они станут жить так же хорошо, как мы?

– Нет, – сказал я, – когда у них будут наши автоматы, они потеряют последний шанс жить так же хорошо, как мы.

Я забыл навесные кольца для «Эльзы» и в полдень воротился за ними на ферму. У ворот под деревцем вирилеи сидел человек, которого я меньше всех ожидал тут встретить, – это был ван Роширен. У его ног лежал в корзинке связанный петух. Петуха я положил в корзинку вчера вечером. Рядом с ним сидел Ден, и они о чем-то беседовали. Ден заметил меня и убежал.

– Какими судьбами, – сказал я, – вы же собирались в Долину Четырех Собак?

– Видите ли, – сказал ван Роширен, – меня просили говорить, что я еду в Долину Четырех Собак. На самом деле я ехал в Дайтан.

Дайтан находился в двухстах километрах к северу.

– Там меня обещали встретить, – продолжал ван Роширен, – и отвезти к Исану Красивые Глаза, Исан Красивые Глаза желал поговорить со мной.

Я хлопнул глазами. Чтобы Исан Красивые Глаза, племянник полковника и человек, который ненавидит землян, хотел встретиться с этим телепроповедником?!

– Но они обманули меня, – продолжал неторопливо ван Роширен. – Меня завезли в какое-то ущелье, ограбили, раздели и побили. Они хотели прикончить меня, но в конце концов решили не брать греха на душу и даже, как видите, дали платье.

Последнее утверждение было сильно преувеличено. Ему дали, кажется, какой-то мешок, в котором держали канистру с бензином.

– Но ведь вы поехали в Дайтан в пятницу, – удивился я. – Что же вы делали эти два дня?

– Шел обратно.

– Пешком?

– Не всегда пешком, – возразил он, – иногда на телегах. Господь наказал меня за гордость и напомнил мне, что прежде чем говорить с такими, как Исан, надо послушать простых людей.

Он выглядел грустней, чем петух в корзинке. Вероятно, ему все-таки очень хотелось встретиться с Исаном. Впрочем, его желание разделяла вся служба безопасности.

– А завтра, в воскресенье, – сказал ван Роширен, – я читаю проповедь в Нерри!

– Значит, у вас стащили ваши двадцать девять серебреников и все прочее, – уточнил я. – Как вы думаете добраться до Нерри?

– Господь мне поможет.

Гм. Если бы я верил в Бога, я бы не стал навязывать ему обязанности туристского агента.

Я поднялся в дом, выкопал из бумажника две тысячи кредиток и вышел на крыльцо.

Ван Роширен все так же грелся на солнышке и смотрел на связанного петуха. Я отставил корзинку с петухом в сторону и протянул ему деньги.

– Спасибо, – сказал он.

– У меня нет времени подвезти вас до города.

– Ничего, – сказал он, – я дойду пешком.

Я завел трактор и поехал в другую сторону. Уже съезжая в междурядья, я сообразил, что он выпросил у меня больше денег, чем взял от компании! Черт возьми, ведь Гарфилду ничего не стоило отломить ему миллион! Но он, верно, предпочитал, чтобы люди давали ему из собственного кармана, да еще радовались при этом.

Мы и Митчеллы – соседи. Наши фермы стоят на соседних холмах. Митчеллы живут на ферме круглый год и приглядывают за нашими садами.

Возвращаясь вечером домой, я увидел у ворот их фермы Сару Митчелл с мужем и Дерека Линда с третьего холма. Они разговаривали о вчерашней драке.

– Надо стрелять их как собак, – сказала Сара Митчелл, – и куда только вы, мужчины, смотрите.

– Мы с ними по-человечески, а они убивают наших детей, – сказал ее муж.

– Надо организовать комитет, – предложил Линд.

И они посмотрели на меня: я был человек из столицы и вообще начальство. Я помахал им ручкой и поехал дальше.

Ворота нашей фермы были широко распахнуты, из раскрытых окон упоительно пахнуло супом. Было видно, как Агнес в красном фартучке хлопочет у плиты.

Я снимал с трактора борону, когда случайно оглянулся и увидел Дена, тот с вороватым видом выскользнул за ворота. В руках у него был игрушечный автомат. Уже темнело. Это мне не понравилось. Я выскочил вслед за ним.

– Ты куда?

Он показал рукой на соседний холм.

– Поиграть с Эриком Митчеллом.

– Не ври!

Ден опустил глаза и стал переступать с ножки на ножку.

– Майк наврал про вчерашнюю драку. Это не Тайси хотел отобрать у нас автомат, а мы у него отнимали лук. Это была затея Майка. Он всегда терпеть не мог Тайси, но раньше у Тайси было два старших брата, а в этом году они умерли. Тайси не захотел отдавать лук, а Майк засмеялся и сказал: «Моя мама говорит, что скоро вас всех начнут продавать в рабство. Я ее попрошу тебя купить, и твой отец получит за тебя меньше, чем стоит этот автомат».

Ден вздохнул и добавил:

– Когда ты прибежал, Майк испугался и решил соврать. Он не виноват. У него мама такая.

– Ну, – сказал я, – и куда ты собрался?

– Я решил пойти к Тайси и отдать ему автомат. Пусть у него вместо братьев будет хотя бы автомат.

– Сам придумал?

– Нет, – сказал Ден, – не сам. Тут утром ходил какой-то бродяга. Землянин, а в старом мешке. Я проводил его до третьего сада.

Я забрал у Дена автомат.

– Иди домой! Никуда ты не пойдешь!

– Нет пойду, – сказал Ден.

Я надулся и зашипел. Еще не хватало, чтобы Ден бегал по дорогам в сумерках!

– Цыц! Я сам отвезу эту штуку.

Я швырнул игрушечный автомат на заднее сиденье, на переднее положил настоящий Ингрем и вылетел из ворот, забыв снять ручной тормоз.

Я был в бешенстве. Так. Мой сын мне лжет. Это раз. Два – какого черта мой сын рассказывает этому бродяге ван Роширену то, о чем молчит мне? И почему мой сын должен извиняться перед этим туземцем, как его, Тайси? Положим, все было так, как он говорит, но ведь могло быть и наоборот! Дети есть дети!

Тут я сообразил, что ван Роширен еще до разговора с моим сыном знал, в чем дело. Ведь он же ходил в своем мешке по долине! Разве он с нормальными людьми говорил? Он говорил с туземцами. Какого черта, спрашивается, он знает, что происходит в долине, а мы не знаем?

Машина летела мимо цветущих садов.

Я был так разъярен, что заметил часового на повороте только тогда, когда тот уже собрался стрелять. Я затормозил, машину развернуло и сунуло боком в кювет. Туземец распахнул дверцу. Он даже не взглянул на Ингрем на переднем сиденье. Глаза его сразу уперлись в игрушечный автомат.

– Куда? – сказал он.

– Туда, – ответил я, показав рукой вперед, на холм с белой туземной фермой. Черт побери! Я так и не знал имени отца этого Тайси, а спрашивать у часового было явно неудобно.

Часовой забрал с переднего сиденья автомат, сел в машину и ткнул в мои ребра моим же автоматом.

– Поехали.

Когда я нажал на газ, из придорожной канавы вылез еще один туземец и стал на место своего товарища.

У ворот фермы мой сопровождающий покинул машину и пошел объясняться. Я высунулся из окна и стал смотреть. Южная сторона фермы была хорошо защищена маленькой речкой. С остальных сторон ее окружал небольшой ров. На другом берегу речки старый бензиновый двигатель крутил большое водяное колесо с подвешенными к нему бадейками. Бадейки съезжали в речку, наполнялись водой и опорожнялись в каменный желоб. Десяток женщин в пестрых юбках окунали в желоб ведра, вешали их на коромысло и шли в сад. Босые их ноги давили грязь. У плотной стены трое туземцев лежа играли в карты и, жадно раскрыв рты, глядели женщинам под юбки. Я вспомнил «Эльзу-люкс», которую опробовал сегодня утром. «Эльза» поливала гораздо лучше. Кроме того, она выглядела привлекательней, чем туземки. От нее не пахло прелым ежом.

Гид мой наконец закончил переговоры и снова ткнул автоматом под ребра.

– Въезжай.

Я оглянулся в последний раз.

Женщина, как раз вешавшая ведро на коромысло, была довольно молода, с изможденным красивым лицом, маленькими ручками и большим животом. Судя по всему, она была на седьмом месяце.

Ворота заскрипели и распахнулись – я въехал во двор. Во дворе, перед покосившимся темным крыльцом, стоял коренастый человек примерно моего возраста (а мне тридцать два), со смуглым, довольно приятным лицом, коричневыми глазами и такого же цвета бровями, разлетающимися вверх наподобие пихтовых веток. Свежие полные губы его чуть коротковаты. На нем были потертые джинсы и рубашка, вышитая целующимися гусями. Под рубашкой с целующимися гусями сидел в кобуре пистолет. Вероятно, это был хозяин дома.

Я вышел из машины, взял игрушечный автомат и шагнул ему навстречу. Я остановился перед ним, не доходя двух или трех метров. Он, наклонив голову, ждал. Я покосился вправо: среди родовых деревьев за белой решеточкой торчали два молодых пенька. Так и есть, остальные деревья только-только зацветали!

– Мой сын, – вдруг сказал я, – вел себя как мерзавец. Он хотел отдать вот это вашему сыну. Он просто не переживет, если ваш сын не возьмет подарка! И не подумайте, что я завтра поеду и куплю моему сыну новый!

Человек все так же стоял и смотрел на меня, склонив голову, и ничего не говорил. Глаза у него были колючие, как куст шиповника. Я вдруг сказал:

– Это я виноват. Это я его так воспитал, что человек тысячи долларов должен иметь тысячу сто долларов, а человек пяти долларов должен иметь шиш. Простите меня!

Человек в рубашке с вышитыми гусями закусил губу. Глаза его смотрели мимо меня. Черт! Я опять сморозил глупость! Ведь из моей речи следовало, что он – человек пяти долларов, и вряд ли это пришлось ему по вкусу.

Хозяин посторонился и показал рукой на крыльцо.

– Входите, – сказал он. – Гостю негоже стоять на пороге.

В главной комнате, куда меня привели, вместо циновок на пол были постелены старые картонные ящики. С потолка свисал связанный из лоскутьев абажур с одинокой лампочкой внутри. Ради меня достали из-под пола и зажарили десяток морских свинок. Раб-мальчишка, шелестя по картону голыми пятками, вынес из погреба кувшин бананового вина. Слава богу, первый же раб обратился к хозяину фермы по имени. Хозяина звали Ласси.

Мы разговорились. Когда-то Ласси закончил ирландский университет, отделение биохимии. Дальше – наследственная ферма, больной отец, сыновний долг… Какая там карьера! Родственники ссужают деньгами в случае недостатка, забирают в случае избытка…

С ним было приятнее, чем с Джеком Митчеллом.

Мужчины закончили есть. К нам вышла женщина с большим животом и маленькими ручками. Она переоделась. На ней была пестрая юбка, отороченная гусиным пухом, и кофта абрикосового цвета, на шее висел бархатный мешочек с богом для рожениц внутри. Ее звали Лина, и она была женой Ласси.

Я вспомнил, как она таскала воду, и спросил Ласси, что он об этом думает. Ласси помрачнел и ответил, что у него сломалась водяная установка.

– Надо отвезти в мастерскую, – сказал я.

– Я отвез, – сказал Ласси, – и мне объяснили, что она сломалась скорее навсегда, чем на время. Я им же ее и продал.

Лина опустила глаза и сказала:

– У нашего племянника была свадьба.

– Но это значит, – сказал я, – что при такой засухе вы вряд ли соберете хороший урожай.

– Похоже на то, – согласился Ласси.

Я оглядел комнату. Черт возьми! У меня земли было ровно столько же, сколько у этого туземца, и такого же качества. Только у меня растет счет в банке, а он… Заставлять беременную женщину таскать воду!

– Знаете, – сказал я, – мы только что купили новую водоустановку.

Ласси встрепенулся и подозрительно посмотрел на меня. Я запнулся и продолжил:

– Не очень-то это хорошо, если у меня будет две установки, а у вас ни одной. Как я буду глядеть на ваши поля и думать, что они пропадают из-за моей жадности?

«Что я несу?» – отчаянно подумал я. «Даймонд» стоит по меньшей мере десять тысяч кредитов. Что я, украл его? Он мой, а этот бездельник…

Ласси как-то странно смотрел на меня.

– Вы мне ее дарите, – уточнил он.

Вот! В этом-то все и дело. Если бы передо мной стоял Джек Митчелл, я бы сказал ему: «Слушай, у агента старый „Даймонд“ будет стоить тысяч семь, и кто может поручиться за его состояние? Я продам его тебе за четыре тысячи, ты сэкономишь на покупке, я на перевозке, и ты получишь машину, за качество которой можно ручаться». Я и Митчелл выгадали бы на этом деле оба и остались бы друзьями, если это можно назвать дружбой. Но с туземцем так не бывает. Я не могу продать ему эту машину хоть за два гроша и быть ему другом. Я не могу дать ему эту машину в аренду, потому что это значит, что я становлюсь его господином, а он – моим вассалом. Если я хочу быть его другом, я могу только подарить ему машину, которая и сейчас стоит пять-шесть тысяч. Они дотошно различают каждый тип обмена вещами и услугами, и то, к какому типу обмена прибегают между собой два человека, раз и навсегда помещает их в определенную категорию людей.

– Конечно, дарю, – сказал я.

– Спасибо, – Ласси поклонился, – я принимаю ваш дар с открытым сердцем.

Мы переночевали у Ласси, а утром поехали за водоустановкой. Я думал, что Агнес рассердится, но она только сказала. «Конечно, милый».

К вечеру мы смонтировали «Даймонд».

После совместной работы уехать без трапезы было никак нельзя, а после трапезы настала ночь, а ночью по Кипарисовой долине тоже ездить не следует, потому что ночь – время привидений и террористов.

Спали мы вместе с Ласси и его рабами под открытым небом. Мы долго глядели на звезды, ворочались и говорили, а под конец Ласси спросил:

– Скажи, почему ты все-таки приехал извиниться за парнишку?

– Знаешь, – сказал я, – недавно в мой кабинет явился один чудак по имени ван Роширен и стал говорить, что все люди должны каяться друг перед другом: и если бы Президент и полковник попросили друг у друга прощения, то и войны бы не было.

– Неглупая мысль, – сказал задумчиво Ласси.

– Очень глупая.

– Почему? Ты же вот просил прощения?

– Это потому, – возразил я – что мы с тобой обычные люди. Пешки. И между нами, если разобраться, нет никаких поводов для вражды. Даже наоборот. А президенты? У них свои интересы, свои партии… Как же им извиняться? Кто извинится, тот потеряет власть.

Вечером в понедельник я вернулся в столицу и первым делом позвонил ван Роширену. Я боялся, что он опять попал в какую-то переделку по дороге, но трубку немедленно сняли.

– Алло, – сказал он, – это вы, мистер Денисон?

– Я только хотел сказать вам, – говорю, – что не верю в Бога.

– Я только хочу вам ответить, что Бог верит в вас.

Я пожал плечами и бросил трубку.

До последнего срока оставалось шестьдесят семь дней.