Текст книги "Пока, лосось!"

Юлия Лавряшина
Пока, лосось!

Информация от издательства

© Лавряшина Ю. А., 2019

© Капнинский А. В., иллюстрации, 2019

© «Время», 2019

* * *

Часть первая

1. Волчья ягода

В моей комнате пахнет соснами – окна всегда нараспашку. Папа специально выбирал для будущего дома место, где растут только хвойные деревья: сосны, ёлки… И ещё очень хитрые деревья – лиственницы. Они прикидываются хвойными, а сами осенью сбрасывают иголочки! Я видела, как под ними в октябре появляется жёлтый-жёлтый коврик.

Хотя осенью мы в наш терем редко приезжаем… Надо же ходить в школу, а она – в городе. Я целых два года отходила.

Сейчас каникулы, и папа привёз нас с бабушкой и дедушкой к нашим любимым деревьям с иголочками! На остальные у меня аллергия, особенно на берёзы. И это очень обидно, потому что они мне нравятся. Радостные такие!

Стены нашего высоченного терема из той самой лиственницы-хитрюги. Бабушка говорит, что я живу в светёлке. По-правильному – это мансарда. Здесь мне никто не мешает, можно читать сколько захочешь. Или хоть час сидеть с куклами прямо на полу. У них золотистые локоны и розовые ручки с ямочками у локтей. Я выворачивала свои руки и осматривала локти: раньше на них тоже были ямочки. Куда делись?

От белых сетчатых занавесей тени на полу кажутся вышитыми крестиком. Рядом с окном стоит самое лучшее – этажерка с книгами, которой уже миллион лет! Папа сказал, она антикварная и очень дорогая. Я её оберегаю: если у мамы совсем не будет денег, можно будет тайком вытащить этажерку, пусть продаст и купит себе еды. Наверное, это хорошо, что ей не приходится кормить ещё и меня…

Больше всего на полках моих, детских, книжек. Они высокие, лаковые и расписные, как глиняные игрушки. А на самом верху громоздятся «взрослые» книги. Не знаю, почему их поставили ко мне? У этих книг таинственные названия: «Кентавр», «Янки при дворе короля Артура», «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»… Интересно, о чём они?

У «Кентавра» обложка чёрная, вдобавок ещё и обугленная, и страницы изъедены огнём. Она обгорела во время пожара «местного значения», как назвал его папа. Это он оставил на столе окурок. Пожар действительно был маленький, игрушечный такой, но я очень перепугалась. До сих пор в моей жизни ничего страшнее и не случалось. Это где-то далеко от нашего дома гибнут люди, разбиваются самолёты… У нас ничего такого не происходит.

Сегодня утро было таким же улыбчивым, как и всегда летом. Хотя бабушка пыталась добудиться меня строгим голосом:

– Алечка! Давно пора вставать.

Подниматься ко мне ей тяжело, она всегда зовёт меня со второго этажа. Туда-то с трудом забирается – у неё астма. Даже не поднимая ресниц, я хорошо вижу, как светится надо лбом её серебристая корона. И глаза у неё светятся – огромные, серые. Дедушка называет их роковыми, не знаю почему.

Я думала, у бабушки чёрные брови, хоть волосы и поседели, а однажды увидела, как она их рисует карандашом! Но ничего ей не сказала. У каждого должен быть свой секрет. Не такой уж он и страшный!

Моя бабушка – дама. Серёжка так и сказал:

– Я к вам не пойду. Твоя бабушка такая светская дама… Я её боюсь.

Серёжка в этом хорошо разбирается, он старше меня и уже читает Александра Дюма. Бабушка говорит, мне ещё рано в руки брать такие книги. А меня так и подмывает всё-таки взять в руки «Трёх мушкетёров» и посмотреть, что случится? С Серёжкой ничего не произошло. Только много новых слов узнал… Но разве это плохо?

Жену писателя Рогожина, дом которого стоит по соседству с нашим, Серёжка называет гризеткой. Я даже боюсь спрашивать, что значит это слово… Но он произносит его так презрительно! Сам писатель, считает Серёжка, большой жлоб. Ведь он целыми днями сидит на лужайке в кресле-качалке и никогда ничего не пишет. И ни с кем не разговаривает, как будто и не видит никого. А вот меня видит! Со мной он любит поболтать, если можно это так назвать. Он долго мычит, прежде чем выдать хоть слово. И слюни закипают у него в уголках губ. Я стараюсь не смотреть на его рот. У писателя два, а то и целых три подбородка! Серёжка уверен, что у него ещё «бабий зад». Это не совсем приличное выражение, поэтому я никогда не повторяю его при взрослых.

А вдвоём с Серёжкой мы разговариваем о разных вещах! И ещё всякие страшные истории рассказываем. Одна особенно жуткая называется «Жёлтое пятно». Вы её знаете? Она о детском лагере.

Я никогда не поеду в лагерь, так папа сказал. Это для бедных… Жалко, что я не бедная, мне очень хотелось бы побывать в лагере! Только, понятно, не в таком, как в этой истории: там в комнате девочек ночами стало появляться жёлтое пятно. И ту, которая на него взглянет, оно душило! Серёжка так страшно рассказывал, что я каждый раз прямо вся умирала. Даже ладошки мокрыми становились.

Когда я вышла после завтрака, писатель уже сидел в своей качалке. Он всегда неподвижно сидит, как будто спит. А на самом деле ему просто лень качнуться! Что за человек?! Иметь такую замечательную вещь, как это кресло, и не то что не раскачаться как следует, а даже ни разу не оттолкнуться ногой! Разве это нормально?!

Я постаралась пройти мимо него неслышно, проскользнуть по не просохшей от росы траве. Но писатель как будто караулил меня. Сразу раскрыл глаза и зашевелился.

– Алечка, – громко причмокнув, промычал он, – куда пошла, девочка?

Этот вопрос я слышу уже несколько лет. Когда я только научилась что-то отвечать, говорила ему: «Я пошла в гамазин. Куплю мяса». Бабушка задыхаться начинала каждый раз, как это слышала. Вскидывая полные, даже с виду тёплые руки, она восклицала театральным голосом: «Боже мой! Все дети мечтают о конфетах и тортах. И только наш ребёнок бредит мясом, которое ест каждый день! Люди подумают, будто мы морим тебя голодом».

Сейчас я уже большая и отвечаю Рогожину, что пошла прогуляться после завтрака. А если вижу, что гризетка подслушивает, то обязательно добавляю:

– Завтрак был очень плотным и калорийным. Бабушка меня хорошо кормит! После такой трапезы вредно сидеть, вот я и гуляю.

Слову «трапеза» меня тоже научил Серёжка.

Чувствую, писателю с каждым годом становится всё скучнее со мной разговаривать. И вообще я «израстаю», как сказала гризетка. И добавила:

– Раньше Алечка была молочно-розоватым херувимчиком с кудряшками… А сейчас и кудри распрямились, и коленки торчат.

Я сейчас как веточка: уже расцвела, но шелестеть ещё не научилась. Это не я сама про себя такое придумала, это мама сказала. Она меня редко видит, я после их развода осталась с папой и бабушкой, вот и замечает все перемены. И писатель, наверное, замечает, мы же с ним через зиму встречаемся.

Да что мне этот писатель! Мама меня не любит, понимаете?! Вообще не любит. Даже почти не вспоминает обо мне. Я ей первое время каждый день открытки посылала, только вот писать тогда не умела, и не доходили они. Я каракули рисовала и писала печатными буквами: «Мама». А почтальон, наверное, думала, что кто-то издевается, и сердилась. Представляю, как она ругалась! Серёжка так умеет.

Открытки я у бабушки брала, она своим сёстрам и братьям к праздникам отправляет. Папа ей сразу про запас купил целую тысячу, и они лежат в ящике стола. А я беру по одной. Это же ничего? А почтовый ящик прямо за домом Рогожина – на углу магазина. Мне туда разрешают одной ходить.

Я всё от мамы ответа ждала, хоть и прочесть не смогла бы. А бабушка не стала бы читать… Она маму не любит, обзывает её детдомовкой. И до сих пор ругает папу за то, что на старости лет он связался со шпаной. Мама и вправду в детдоме выросла. Наверное, поэтому она меня и не любит, ведь её же никто не любил.

Это ужас просто, когда тебя никто не любит! Меня вон сколько народу любит: и папа, и бабушка, и дедушка, и Серёжка. Он ко мне из соседнего посёлка ходит каждый день, хотя уже большой, и я боюсь, что ему со мной неинтересно. Но он говорит: интересно, даже очень. Наверное, потому, что я ему всякие книжки рассказываю. Он и сам много читал, но всё ведь невозможно прочитать, правда?

Я ему про поезд рассказывала, который называется «Голубая стрела». Ужасно люблю эту сказку! Только она немножко грустная… И про чёрную курицу тоже. Но мне как раз такие сказки и нравятся, хоть я и плачу каждый раз. И маму вспоминаю.

Вот я всё думаю: она папу не любит за то, что он ругал её часто и был слишком старым для неё, а меня за что? Я ведь всегда её слушалась, только иногда мебель корябала и ногти грызла… Но сама мама говорила, что ей плевать на их паршивый терем и всё, что в нём. Так и говорила. «Их» – это бабушки с дедушкой.

Все меня любят, а лучше б одна мама любила…

Когда она в последний раз приезжала, я показала ей стихи, которые сама сочинила. Мама прочитала и спросила:

– Что ж ты, Сашенька, такие тоскливые стихи пишешь? Может, тебя обижают здесь? Только скажи, я им устрою!

Она одна зовёт меня так, ведь моё полное имя – Александра. Для остальных я Аля, мне это больше нравится. А то кто-нибудь крикнет: «Сашка!», и все подумают, что я пацан. Правда, я тут у Гайдара прочитала про одного мальчика, Альку… Почему его, бедного, девчоночьим именем назвали? А потом вообще убили! Я так плакала, когда до этого места дошла… Больше не буду Гайдара читать… А нечего детей убивать! Если я не только стихи буду сочинять, то в моих книжках никто ни одного ребёнка не тронет. Но додумать до конца историю что-то пока не получается – мысли скачут!

А маме я не смогла объяснить, почему стихи такими получаются. Никто же меня никогда не обижал. А почему о грустном думается, я надеялась, она сама поймёт.

Потом я их Серёжке прочитала, и ему стихи понравились. Он не стал задавать глупых вопросов, всё понял и повёл меня на земляничную поляну. Здорово он знает все места заповедные! На эту поляну ещё никто из дачников не забредал, и мы налопались там до отвала.

Серёжка мне там всякие приёмчики самбо показывал: он в секции занимался, пока они в городе жили. А потом его родителям приспичило в деревню переехать, подальше от цивилизации. Серёжку со старшим братом они, понятно, с собой увезли. Теперь они в Сосновке живут. От нашего коттеджного посёлка до их деревни всего-то минут десять идти. Серёжка уже стал как настоящий деревенский: загорелый такой, смелый и всё делать умеет. Ему уже двенадцать лет исполнилось, его дразнят, наверное, что он с мелюзгой связался. А он просто влюбился в меня – и всё. Он сам так сказал, когда от змеи меня спас.

Это было в самом начале лета. Мы забрели в чащу леса, а там не земля, а сплошные корни от сосен! И все такие узловатые, кривые, как пальцы у той старушки, что нам по утрам молоко носит. У неё кожа тёмная и сеточкой покрыта, будто изрезана. И руки всегда трясутся… Кур воровала, что ли?

Так вот, пробирались мы по этим корням, чуть не завалились несколько раз и так хохотали, что сами чуть не оглохли! Серёжка нарисовал ягодами малины полосы на лице, воткнул в волосы папоротник и объявил себя индейцем. А потом меня изрисовал, дал палку и назвал старухой-индейкой. А я сказала, что индейка – это жена индюка. И тогда мы начали хохотать! Я над ним, а он – не знаю над чем.

Потом я думала: хорошо, что он тогда мне палку дал, а то где бы мы её взяли, когда змея появилась? Она совсем незаметно выползла, я бы её среди корней и не увидела. А Серёжка разглядел и побледнел весь, даже глаза загорелись. Будто два светящихся шара вместо глаз возникли… Он вырвал у меня палку и толкнул в грудь так, что я чуть не упала. Я уже почти обиделась, но тут тоже заметила змею и как заорала! А Серёжка размахнулся и палкой её по голове! Он её долго бил – боялся, что оживёт. Но она сразу сдохла, старая змея попалась. Гадюка.

Потом Серёжка взял её за хвост и принёс к нашему дому. Я поняла, зачем он это сделал: чтобы мне разрешили играть с ним. Бабушка же не любит деревенских. А тут уже никуда не денешься – он мне жизнь спас! Правда, он для себя меня спас… Ведь Серёжка сказал, что, если б я умерла из-за гадюки, он тоже умер бы.

Тогда я и поняла – он влюбился в меня. Только непонятно, почему он решил, что змея не его укусила бы?

Когда я вырвалась от писателя, то быстрее побежала к забору, которым огорожен наш посёлок. Серёжка уже ждал меня там и поглядывал одним глазом на солнце, как будто умел определять по нему время. У него есть часы, но ему хочется быть похожим на Следопыта и других героев Фенимора Купера.

Я уже читала эту книгу, хотя мама сказала, что девятилетний ребёнок должен читать только сказки. Папа заспорил с ней, и они опять поссорились. Зря они, я и сказки тоже очень даже люблю! Только это всё слишком детские книжки. А я ведь расту среди взрослых, как же мне их книги не читать? И потом «Следопыт» не очень-то взрослая книга, папе же она неинтересна!

Зато Серёжка только такие любит. Я тайком вынесла ему «Человек, который смеётся», а он вернул наутро и сказал, что это скука. А ведь Гюго тоже француз, как и его любимый Дюма! Трудно в этом разобраться…

Сегодня Серёжка почему-то надел не сандалии, а кеды и притащил с собой рюкзак.

– Ты в поход собрался, да? – спросила я, пробуя рюкзак на вес.

Он оказался лёгким, почти пустым.

– Не я, а мы, – сурово поправил Серёжка и опять, сморщившись, посмотрел на солнце. – Ты где была так долго?

– Проспала… Если б меня бабушка не разбудила, я до сих пор, наверное, дрыхла бы. Вчера ты меня умотал со своим сенокосом!

Это его ничуть не смутило:

– Я тебя закаляю. Мне нужна надёжная подруга. Правда, ты маленькая ещё…

Он вдруг посмотрел на меня таким жалеющим взглядом, будто я была какая-нибудь четырёхлетка и не осталось надежды на то, что я вырасту. Так на меня иногда папа глядел.

– Я совсем даже не маленькая. – Я почувствовала, что сейчас просто заплачу от жалости к себе. – Я только по годам младше тебя! А дети, между прочим, все по-разному развиваются.

– Ладно, вундеркинд, – он похлопал меня по спине, – не обижайся! Я придумал здоровский маршрут.

Развязав рюкзак, Серёжка показал небольшой, стакана на два, термос и пакет с чем-то съедобным. На дне лежало ещё что-то, но я не разглядела.

– А теперь ты должна раздобыть одну вещь, – затягивая рюкзак, произнёс он командирским тоном. – Мы отправляемся в горы. Ты когда-нибудь лазила по горам?

Конечно, я никогда не лазила по горам, поэтому сразу струсила. Но Серёжка попытался приободрить меня:

– Это невысокие горы, всего метров сто, не больше. И потом – мы же привяжемся!

– К чему привяжемся? – спросила я жалобно.

Такой голос раньше у меня появлялся, когда я читала вслух: «Уронили мишку на пол…» Я раньше всегда плакала, читая эти стихи. Только тогда мне было жалко мишку, а теперь себя.

– Как к чему? – удивился Серёжка. – Ты ко мне, а я к тебе.

Он сказал это так, что я сразу успокоилась.

– Только привязаться нечем, – озабоченно проговорил он, надевая рюкзак. – Ты должна достать страховку.

Я растерялась:

– Где ж я её достану? У нас дома нету…

– Вот именно что есть! – выпалил Серёжка, торжествуя. – А твои скакалки? Они же старые, закрученные. Надёжней всякой бельевой верёвки.

Я даже запрыгала на месте: как это он здорово придумал! У меня ведь скакалки были ещё бабушкины. Как она их только сохранила?! Бабушка сама говорила, что теперь таких не выпускают. Значит, они какие-то особенные! Нам в самый раз.

– Только ты смотайся одна, – вдруг предложил Серёжка и снова снял рюкзак. – Я тебя здесь подожду.

Отставив ногу, я постаралась придать лицу надменное выражение:

– Ты что, боишься?! Пожалуйста, можешь оставаться здесь. Только я не знаю, отпустят меня или нет.

Он сделал удивлённый пых губами.

– А чего тебя не отпустят? Всегда же отпускали!

– Как хочешь… Но я не обещаю.

– Алька, – Серёжка взял меня за плечо, но почему-то сразу отдёрнул руку, – ты же знаешь, что твои предки не разрешают нам дружить. Зачем дразнить их?

– Ты их плохо знаешь! – крикнула я обиженно. – Они очень добрые и всех любят.

Это я, конечно, приврала. Кто же может любить всех людей?

Серёжка скривился, как от лимона, и чуть отодвинулся. Теперь лицо его стало полосатым из-за теней, падавших от сосновых веток. Он всё кривил своё полосатое лицо и говорил каким-то неестественным, лающим голосом:

– Помнишь, когда я змею прикончил? Твоя бабушка ещё пригласила моих родаков на чай. Типа в благодарность. Всё было так вежливо, церемонно. А потом, когда мы уходили, я услышал…

– Что? – У меня прямо в животе всё похолодело.

– Твоя бабушка сказала твоему папе: «Это люди не нашего круга, не надо Алечке играть с этим Серёжей. Дурному научится». Очень тихо сказала, но я услышал.

– Неправда, – сказала я неуверенно.

У нас в семье действительно не любили «кухаркиных детей», но при чём тут Серёжка?

– У тебя же мама не кухарка!

– А доярка, – хмыкнул он. – Хоть и на собственной ферме, но для твоих это без разницы… Зато мои родители честно деньги зарабатывают!

– А кто нечестно? – насторожилась я. – На кого это ты намекаешь?

Глаза у Серёжки вдруг стали синими-синими и ужасно злыми. Он прошипел:

– А откуда у твоего отца такой коттедж?

– Как откуда? – выкрикнула я и замолчала. – Не знаю откуда. Построил.

– На какие шиши? Он же простой инженер!

– Не простой, а главный!

– Да хоть самый главный! Инженеры все копейки зарабатывают. На такую зарплату ни фига не купишь. А твой папочка продался и весь наш город газом затравил. Другие отказались, а он согласился! Свою-то доченьку на всё лето за город увозит, а другие пусть там дохнут!

– Заткнись! – завизжала я и замолотила кулаками по его груди, плечам, животу.

Он разозлился и тоже пару раз стукнул меня так, что я сразу рухнула. Правда, не больно упала – земля в бору мягкая, упругая. Но всё равно расплакалась. Серёжка тут же присел и стал, как маленькую, гладить меня по голове. А я от этого ещё сильнее заплакала. Так мы с ним сидели полчаса, наверное. А потом я успокоилась, потому что Серёжка встал на голову, задрыгал ногами и свалился. Тут мы уже начали хохотать, и я тоже попыталась встать на голову. Но он сказал, чтобы я сначала переоделась, – в платье нельзя так стоять. Это Серёжка, конечно, специально сказал, чтоб я за скакалками сходила. Но я не стала спорить, а то вдруг бы мы опять поссорились.

Я побежала назад, стараясь быть ловкой и быст-рой, как Кэтрин Зета-Джонс в фильме «Маска Зорро». Его мой папа иногда тайком пересматривает, я видела. А всё потому, что эта артистка (я даже её имя выучила!) очень на мою маму похожа. Только мама ещё красивее, поэтому папа женился на ней, хоть она и детдомовка. Бабушка говорит, что этим он чуть не испортил себе карьеру. И что у него были варианты получше.

Жаль, я на маму совсем не похожа. Хотя когда бабушка сердится на меня, то кричит, что я вся в мать. А я кричу в ответ, что всё расскажу маме, когда она придёт. И тогда бабушка плачет. Мы с ней долго обнимаемся после таких ссор, и она читает мне вслух, хотя я ещё в пять лет выучила азбуку.

Я очень быстро вернулась бы к Серёжке, если б не встретила эту противную Маринку – писательскую внучку. Это всегда не к добру. Она старше меня и воображает себя очень умной и красивой. А ещё всем сразу сообщает, что её дедушка – писатель, хотя мой папа говорил, что книжек Рогожина никто не читает. Но Маринка уверена, будто её дед самый великий. Как Лев Толстой. И все непременно должны его знать и любить. А значит, и её полюбят. Интересно, а детей Льва Толстого все любили? Или наоборот – терпеть не могли, если они так же своим папой хвастались?

Она и Серёжке сразу сообщила о своём дедушке. Только на него такая новость не произвела впечатления. Теперь Маринка всем ребятам говорит, что я дружу с оборванцем. Хотя никакой Серёжка не оборванец, а очень даже чистый и красивый. И Маринка видит, что он красивый. Только злится, ведь с ней он дружить не хочет. Просто с ней скучно – вот и всё! Она только и трещит о своём дедушке, об игрушках и платьях, которые он ей привёз из-за границы. А нам с Серёжкой это неинтересно.

Сейчас Маринка перегородила мне дорогу, уперев руки в сосны. И пропела:

– Куда это ты, красавица?

Вечно она называет меня красавицей, хотя знает, как я это ненавижу.

– Руки корявые будут, если долго за кору держаться, – быстро говорю я.

Даже смешно – почему она верит во всякую чепуху?

Отдёрнув руки, Маринка с ужасом уставилась на узорчатые вмятины на ладонях. А я оттолкнула её и побежала дальше. Но она успела опомниться и прокричала мне вслед:

– Опять с оборванцем шлялась? Вот я всё твоей бабушке расскажу!

– Сплетница! Гризетка!

Я выкрикнула это, не обернувшись.

Но хоть Маринка не отозвалась больше, мне показалось, что я недостаточно отомстила за Серёжку. Пока бежала до их дачи, всё думала, стоит сделать ей пакость? И всё-таки не удержалась…

Подбежав к Маринкиной бабушке, я выпалила, сделав испуганные глаза:

– Валерия Павловна, а ваша Марина там немытую ягоду ест! Знаете, красненькая такая… Волчья ягода называется.

Её желтоватое лицо прямо заострилось от ужаса. А мне представилось, сколько на Маринку свалится охов, ахов, промываний желудка и стаканов противного тёплого молока. Теперь она ко мне близко не подойдёт!

Оказалось, что, пока меня не было, приехал папа. Я и забыла, что сегодня воскресенье. В будние дни он ночует в городской квартире, а в выходные приезжает к нам. Теперь я понимаю зачем – продышаться после городского газа.

Сначала папа меня не заметил, и я уже хотела тихонько улизнуть, прихватив скакалки. Но тут он вдруг встал из-за стола, резко отодвинув ноутбук, и вышел на крыльцо. Наверное, покурить захотелось. Он вообще очень много курит, особенно когда работает. Из-за этого я не люблю заходить в его кабинет, хотя там очень много интересного. Книг ещё больше, чем у меня, и целая куча нерусских журналов, которые мне не дают смотреть. Но я, конечно, успела их пролистать, пока папы не было. Ничего интересного…

– Куда направилась? – закуривая, спросил папа, не глядя на меня.

Он вообще редко смотрит в глаза при разговоре.

Я вытащила из кармана шортов, которые надела по Серёжкиному совету, кончик скакалки:

– Играть. Меня Маринка ждёт… Я пойду, пап?

– Иди, – пожал он плечами и прищурился на нижнюю ветку сосны.

Опять папа думал о своей работе. Он всегда думает только о ней. Однажды я болела, у меня вообще хилое здоровье, и папу посадили читать мне про Карика и Валю. Это очень интересная книжка, я даже не кашляла, пока слушала. А папа вдруг замолчал и уставился на мои тапочки. И так он страшно на них смотрел, как будто и не видел. Я даже не посмела его окликнуть. Потом он сказал: «Погоди-ка…» – отложил книгу и ушёл к себе в кабинет. Больше папа, конечно, в тот вечер не вышел, а я с тех пор не просила его читать вслух.

Раньше я и не задумывалась, что он делает на своём заводе, а тут решила узнать: наврал ли мне Серёжка?

– Папа, – начала я, отковыривая щепочку от перил, – а это правда, что ты весь город газом затравил? И тебе за это целую кучу денег заплатили… Поэтому мы и смогли построить этот дом?

– Что?! – Он очнулся и даже поглядел прямо на меня. – Что за чушь ты мелешь? Это твой голодранец тебя подучил?!

Голос у него стал таким тонким, как будто папе было лет шесть.

– Я делаю своё дело, понятно? И дай бог, чтобы каждый выполнял свою работу так же… А ты ещё слишком мала, чтобы разбираться, от кого больше пользы государству, а от кого – вреда. Государству деньги нужны, деньги…

Я попыталась оправдаться:

– Но ведь у нас в городе и правда плохой воздух… Здесь вон какой хороший!

Папа ткнул окурком прямо в перила. Бабушка убила бы его, если б увидела!

– Глупая, – пробормотал он, снова пряча глаза, – ни в одном городе не может быть такого воздуха, как в лесу. Твой… приятель ещё слишком мал. И вообще, людям его круга никогда не подняться до понимания всей сложности…

Опять он про какой-то круг! Что это вообще за круги какие-то?

Вздохнув, папа достал новую сигарету, и я сразу спрыгнула с крыльца. Мне вдруг показалось, что я торчу здесь уже целый час, а Серёжка ждёт там один.

– Я всё поняла, папа. Давай всегда жить в лесу!

Папа сипло засмеялся, опустив толстые веки, и вдруг показался мне старым и бесцветным. Может, это из-за дыма? Хотя всё равно же он был моим папой…

– Алька, – тоненько крикнул он мне вслед, – и передай ему, что это не я травлю город. Есть заказ государства. А вообще-то… – Папа будто очнулся и прямо завизжал от злости: – Не смей с ним дружить, слышишь, Алька?! Учишься чёрт знает чему! Увижу с ним – выпорю, так и знай!

Его голос всё звенел позади, как комариный писк. Но я уже не слушала, что он там кричит, а со всех ног неслась к нашему забору.

Когда я прибежала, Серёжка буркнул:

– Тебя только за смертью посылать!

Но я на него не обиделась, он вообще любит поворчать.

– Пойдём скорее. – Я схватила его рюкзак. – А то мне к обеду вернуться нужно из путешествия.

Мы побежали к обрыву, и Серёжка перепрыгивал через торчащие корни, крича:

– За мной! На абордаж!

– Ура! – вопила я, размахивая скакалками. Их концы хлестали по деревьям, и песочная труха осыпалась позади нас.

А на обрыве мне снова стало страшно. Уж очень маленькими показались машинки внизу. Прямо букашечки!

– Не трусь, – басом сказал Серёжка. – Мы же прыгать не собираемся. По лестнице вниз сойдём, а уж подниматься будем по-настоящему. Потом пирушку тут устроим!

Мы спустились не до самой дороги, а перелезли через перила примерно на середине горы. Отсюда машины казались не такими букашечными, но всё равно ещё игрушечными.

Когда Серёжка обвязывал меня скакалкой, я почувствовала, как у него дрожат руки, но ничего не сказала, только ещё больше струхнула. У меня вдруг вспотели ладошки, а ноги начало колоть…

– Да тут всего метров двадцать! – успокоил Серёжка. – Правда, крутовато малость… Но мы же вдвоём.

Он затянул узел у себя на животе и скомандовал ползти за ним. А когда мы полезли вверх, я поняла, что это не так уж и трудно. Камни действительно были камнями, а не слежавшимися комками глины. Под ногами они не рассыпались. Мне даже показалось смешным, что мы движемся так медленно, и я попыталась обогнать Серёжку. Но он рыкнул, как дикий зверь! Пришлось остаться внизу.

А ещё меня всё время тянуло оглянуться, только Серёжка запретил и это:

– Голова закружится.

Вообще-то я даже не представляла, как она кружится. Со мной такого никогда не бывало. И всё же решила послушаться его.

А вот сам он нарушил свой запрет и оглянулся:

– Уже метров десять прошли!

Наверное, он зря это сказал. Я сразу почувствовала, что сил больше нет. Даже ноги затряслись, но уже не от страха. Больше я не смогу сделать ни шагу! Скакалка натянулась, и Серёжка испуганно оглянулся:

– Чего ты? Устала, что ли?

– Нет, – буркнула я и облизнула жёсткие губы. – Отдыхаю просто.

Он усмехнулся и попросил меня немножко потерпеть. И пообещал помочь, только я и сама должна поднапрячься.

– Жарко, – пожаловалась я, послушно цепляясь за камни. – Я упаду сейчас.

– Не упадёшь! Я всё равно тебя спасу. Как же мне без тебя-то?

Я не стала ничего отвечать, чтобы хватило сил поднапрячься…

Когда до верха осталось совсем немножко, я вдруг поняла, что смогла бы подняться с Серёжкой ещё раз. Здорово он всё-таки закалил меня за лето! Плохо, что папа совсем не занимается спортом. Говорит, будто это занятие для безмозглых идиотов.

Как только я подумала о папе, тут же услышала его сиплый голос:

– Аля! Куда тебя понесло?! Немедленно ко мне!

Ещё не успев даже посмотреть на него, я уже неслась наверх. Просто как собака на зов хозяина. Наверное, он так же кричал на своих рабочих, если они не хотели травить город газом ради денег для государства.

Серёжка прошипел, когда я обгоняла его:

– Оф-фигел совсем?! Она же сорвётся!

Но я не сорвалась.

Не успела я ещё коснуться рукой площадки, как отец рывком поставил меня рядом с собой. Сорвал скакалку и со всей силы ударил меня ладонью по попе. Несколько раз! Потом стиснул мои плечи и начал трясти так, что стало больно в голове. И кричать, какая я идиотка… Мне показалось, что папа совсем перестал соображать от злости, ведь он топтался на самом краю.

– Ты упадёшь! – заплакала я. – Отойди!

И вдруг пронзительно закричала Маринка. Я только услышала её голос, сразу догадалась, как папа меня нашёл… Гризетка!

От её крика он очнулся и отскочил от обрыва, испуганно ощупывая себя руками. Как будто проверял: а не отвалилось ли что?

– Руку! – вопила Маринка и корчилась, как будто у неё живот прихватило. – А-а! Вы наступили ему на руку!

Ещё не понимая, что случилось, я бросились к краю. Я надеялась увидеть Серёжку совсем рядом, ведь он уже должен был доползти. Но его не было. Только что-то маленькое катилось вниз к дороге. И когда я поняла, кто это, то заорала так, что оглохла и ослепла от собственного крика.

На следующий день меня увезли в город. Был уже самый конец августа. Хотя врач, которого папа привёз прямо на дачу, сомневался: выдержу ли я после обморока и нервного потрясения учебные нагрузки. Но я знала, что выдержу. Мне не хотелось видеть никого из семьи. Уж лучше я буду целый день торчать в гимназии.

Серёжка остался жив. По папиной просьбе тот же врач забрал его с собой и положил в какую-то особую больницу. Её почему-то называют кремлёвкой… Хотя никакого кремля в нашем городе нет.