Текст книги "Пока, лосось!"

2. Жуткое дело

Третий класс – это вам не второй. И уж тем более не первый! Мы же последний год первого десятка жизни доживаем. Просто ужас как годы летят… Так бабушка утром сказала, когда в школу меня провожала.

Ну то есть как провожала – до двери. Она мне две косички заплела, потому что в нашей гимназии так требуется, и белые банты повязала. В остальные дни можно просто с тёмными резинками ходить, но Первого сентября – только попробуйте! И тонкие белые колготки пришлось натянуть… Я их просто ненавижу, от них всё чешется. Бабушка считает, что это из-за аллергии. Когда мы ещё первый класс заканчивали, вдруг выяснилось, что я жуткий аллергик. До этого жила спокойно, а тут на тебе! Все люди весне радуются, черёмуху нюхают, сирень, а у меня нос так закладывает, что я вообще запахи не чувствую. И никакой это не насморк вдобавок, а дурацкая аллергия. Хотя я выбрала бы насморк – он за неделю проходит.

Потом всё стало ещё хуже: оказалось, что у меня аллергия не только на цветение, но и на все косточковые фрукты. А попробуйте найдите фрукты без косточек! Бананы? Не-ет! На бананы у меня тоже аллергия. Почему? Лучше не спрашивайте… Даже врачи этого не знают.

Так что я живу без фруктов, и это просто убивает мою бабушку.

– В период полового созревания всё может пройти само, – это она передала папе слова нашего аллерголога.

Что ещё за созревание такое? Это про фрукты, что ли? Почему тогда – половое? Разве фрукты на полу созревают? А может, это она про бананы сказала? Я слышала по телевизору, как их советовали слегка зелёными покупать, чтобы они уже дома дозревали. Но мне, в принципе, всё равно, что с ними будет, я же их тоже не могу есть – от них горло дико чешется. Хоть руку туда засовывай.

Эта аллергия просто мой личный враг! Самое ужасное, что из-за неё я не могу спокойно есть даже мороженое в вафельном стаканчике. Его же в руке держать надо, а у меня от холода пальцы начинают раздуваться. Жуткое дело! Холодовая аллергия называется. Пальцы становятся как варёные сосиски – толстые и горячие. Не только от мороженого, конечно, но и на морозе. А на щеках волдыри вздуваются. Наверное, если меня зимой оставить на улице, я начну раздуваться, раздуваться… Стану толстенной, как зефирный человечек, и в конце концов лопну. Интересно, сколько времени мне на это понадобится? За час лопну? Или быстрее?

В общем, понятно, почему папа зимой возит меня в школу на машине… Хотя нам идти всего-то минут двадцать!

Но Первого сентября он меня не повёз, а отвёл за руку. Правда за руку, как маленькую. Крепко схватил ещё в подъезде и не разжал ни разу. Папа же понимал, как я злюсь на него из-за Серёжки. Наверное, боялся, что я сбегу по дороге и рвану к своему другу в больницу. Можно подумать, я не смогу с уроков сбежать ради этого!

Я так живо представила, как бегу по красно-жёлтому хрустящему ковру, который осень расстелила в честь начала учебного года. Хотя могла и не стараться особо, не такой уж праздник… Солнце зря пропадает – какая от него радость в классе? Сиди и представляй, как другие хрустят листьями… А я это ужасно люблю! Только кленовые жалко давить, они слишком красивые, чтобы умирать под ногами. Прошлой осенью я принесла домой целый букет, потому что меня дедушка из школы забирает, а он всё разрешает.

– Всякий хлам тащите в дом, – поворчала бабушка.

Но потом прогладила листья утюгом через бумагу, чтобы они не скукожились. Только они сразу как-то потемнели… Наверное, им больно было утюгом. Даже через бумагу…

Сегодня папа не разрешил мне листья набрать для нашей учительницы. А зря, ей такой букет понравился бы. Она у нас такая классная! Даже имя у неё особенное – Лилия Анатольевна. Поэтому сегодня точно все лилии ей притащат. Я просто помру от запаха, если цветы в классе будут стоять!

Папа, конечно, красивый букетик купил. И совсем без запаха. Только он больше смахивал на букет невесты, может, поэтому мне так хотелось зашвырнуть его подальше.

– Ладно, Алька, мне пора, – сказал он, когда мы подошли к ребятам из нашего класса.

Они стояли стайкой напротив крыльца гимназии, и я вспомнила, что сначала должна пройти торжественная линейка.

– Пока, – сказала я.

В глаза друг другу мы не смотрели. Он по привычке, а мне просто не хотелось.

– Тебя сегодня дедушка заберёт, – напомнил папа.

Я кивнула, хотя он же не смотрел на меня. Может, и не заметил… Никогда не прощу ему Серёжку. Никогда. Или это я только сейчас так думаю? А через год, может, и не вспомню, как звали того мальчишку, который чуть не угробил меня на обрыве? Бабушка уверяет меня в этом… Но я точно знаю, что не забуду Серёжку и через сто лет! Он же мой первый настоящий друг. Может, других и не будет.

– А у нас сразу два новеньких!

Я даже не заметила, кто это сказал, потому что смотрела вслед папе. Он становился всё меньше… Его легко закрыли собой старшеклассники, и мне вдруг стало обидно за него. Вот почему? Я же только что поклялась себе, что никогда в жизни его не прощу, – и уже жалею! Ненормальная я какая-то…

– Слышь, Алька?

– Да слышу я!

Это Лерка прицепилась ко мне со своими новенькими. Как будто ей стареньких не хватает! Я бы их всех кучей поменяла на одного Серёжку. Они такие… обыкновенные. Мальчишки орут, кривляются, а девчонки ещё хуже – обнимаются и визжат. Как будто они прямо еле выжили летом друг без друга. А потом каждая из них гадости про свою подружку рассказывает… Не знаю, почему они постоянно пытаются мне что-то такое нашептать? Хотя нет, знаю… Мне же наплевать на их разборки! А их прямо зло берёт, что я в этом не участвую, и они пытаются меня затянуть. Как в секту – потом фиг вырвешься! Вот я и не поддаюсь.

За это меня в классе терпеть не могут. Но и не трогают, потому что меня Серёжка ещё прошлым летом драться научил. И я однажды как дала Машке! А нечего было ко мне в тетрадку нос совать. Учительница моё сочинение по картине «Золотая осень» отложила, чтобы прочитать вслух. А эта крыса стащила на переменке и давай выделываться! Прочитает строчку и над каждым словом ржёт. Ну я и… Лилия Анатольевна тогда меня даже не ругала, между прочим. Я же говорю: она классная.

Пока я про это думала, Лера, оказывается, продолжала говорить. Но я очнулась, только когда она тряхнула меня как следует:

– Чего молчишь? Слышала когда-нибудь такое имя?

– Какое?

– Нормально! Ты вообще меня не слушаешь? Ген-рих! К нам в класс пришёл Генрих.

Ну пришёл и пришёл, мне-то что? Хоть Генрих, хоть Карл… Интересно, а Людовиками сейчас ещё называют? Может, хотя бы во Франции?

– А второй просто Никита, – не унималась Лерка. – Но симпати-ичный! Беленький такой.

Бабушка просит меня держать язык за зубами, но тут из меня само выскочило:

– Это он в честь Первого сентября белый, а завтра чёрным придёт.

– Почему?! – Лерка вытаращилась на меня и сразу стала похожа на лягушку. Подружка-лягушка. Но я ей этого не сказала, конечно. Людям нельзя говорить, что они некрасивые, а то эта мысль так у них в мозгу застрянет – ничем не вытравишь. Как жена писательская на даче сказала, что я «изросла», так мне никак от этого дурацкого слова не отделаться. Что оно значит вообще?!

Объяснять шутку я тоже не стала. Это очень глупо, по-моему. Пусть Лерка сама думает, а то у неё мозги вообще не напрягаются. Её даже на лето оставили заниматься, чтобы в третий класс перевести. Ужас какой позор был бы, если б она во втором осталась… Это всё равно что табличку на шею повесить «Я тупая!» и отправить Лерку по школе ходить. А все хохотали бы и в неё пальцем тыкали. Я умерла бы от такого, точно!

– Хочешь конфету с лакрицей?

«Какое у него розовое лицо», – сначала я об этом подумала. А уж потом сообразила, что это, наверное, и есть Генрих. Я его не знаю, выходит – новенький. А волосы у него коричневые, значит, не Никита. Кажется, такие волосы как-то по-другому называют, только я забыла…

Генрих держал красивую жестяную баночку и улыбался.

– Спасибо, – ответила я вежливо – он же ещё ничего плохого мне не сделал. – Но мне нельзя – аллергия.

Может, на эту самую лакрицу у меня и нет аллергии, но кто её знает? Лучше не рисковать. А то прочихаю весь первый день! У меня и так уже от запаха цветов в носу чесаться начало. У остальных никакой аллергии не было, поэтому конфеты расхватали в момент. Осталась только коробочка, которую мне очень хотелось попросить у Генриха, но было как-то неудобно… Хотя, наверное, он не стал бы жадничать – таким выглядел счастливым оттого, что все лопают его лакрицу. Надо погуглить это слово, что-то оно слишком на мокрицу смахивает.

– Тьфу! Гадость какая!

Вот я прям как чувствовала! От этой лакрицы-мокрицы только и жди беды… Кто сплюнул первым, я не заметила. Но все вдруг как начали плеваться!

– Бе-е…

– Да они вонючие!

– Ты что нам подсунул?!

– Вонючка! Ты сам-то их пробовал?

– А ему нравится. Он же вонючка!

У меня даже сердце, кажется, остановилось. Хотя это не на меня все накинулись, а на Генриха. Я руку на всякий случай прижала к груди: вроде стучит. А кажется, будто пустота образовалась – от страха за новенького. Я думала, его просто порвут сейчас из-за этих проклятых конфет.

Больше всех какой-то белый кролик старался и выкрикивал гадости. А ещё он плюнул не как все – на землю, а прямо Генриху в лицо. Чёрной липкой жижей… Тут я догадалась, что это и есть Никита. Второй новенький. Выслуживается, чтобы его за своего приняли.

Не знаю, что со мной произошло, потому что в голове у меня зашумело. Как в тот раз с Машкой. И я к этому белобрысому шагнула.

Очнулась я в кабинете директора. Рядом ревел белый кролик. Только у него были не глаза красные, как у всех кроликов, а губы. Я даже не сразу поняла, что они в крови. А его глаз я вообще не видела, он зажмуренный был.

Вокруг нас столпились какие-то учителя и с ними наша Лилия Анатольевна. Только все что-то говорили наперебой, а она молчала. Глаза у неё прямо огромные и обычно весёлые, только не сейчас. Но и злыми они не были, просто серьёзными, как будто она очень хотела понять, что же произошло на самом деле.

Поэтому я сказала только ей:

– Этот гад плюнул Генриху прямо в лицо. Нельзя же человеку в лицо плевать?

Все вдруг замолчали, а она подтвердила:

– Нельзя. Но и бить человека кулаком по лицу тоже нельзя.

– А кто его бил? – удивилась я.

Они как закудахтали все разом! Прямо как в мультике «Побег из курятника». Не разберёшь, кто из них что говорит. Поэтому я смотрела только на Лилию Анатольевну. А она даже ничего не ответила, только взяла мою руку и показала мне. А все костяшки в крови! Вот это да… Значит, это я кролика уделала?

– А на вид такая скромная девочка!

– Из интеллигентной семьи. Знаете, кто её папа?

– Вроде неглупый ребёнок…

– Какой ты пример подаёшь другим?

Как будто я собиралась какой-то пример подавать! Очень мне надо… И вообще, при чём тут я? Может, они ничего не поняли?

И я повторила:

– Нельзя плевать человеку в лицо.

Но меня, похоже, никто не слышал. Они сами-то себя не слышали. Только Лилия Анатольевна по-прежнему молчала и смотрела на меня. Но не как остальные – будто увидели какашку на тропинке… Наша учительница смотрела на меня с каким-то новым интересом. И вдруг сказала:

– Ты права. За такое стоит дать пощёчину.

Ой, лучше бы она этого не говорила… В кабинете директора воцарилась такая тишина – меня даже затошнило от страха. За Лилию Анатольевну, конечно, ведь теперь все на неё уставились. Даже кролик перестал ныть. Может, только сейчас до него дошло, какую гадость он сделал. За что я ему врезала, его маленький мозг не осмыслил, а вот эти слова… Они прозвучали так, будто донеслись из другого времени. Какого-нибудь пушкинского века, когда за оскорбление человека вызывали на дуэль. Но я же не могла бросить этому Никитосу перчатку! У меня её не было с собой. Сегодня выдался очень тёплый день, и даже я, с моей холодовой аллергией, не опухла, дойдя до школы. Да если б и оказалась перчатка, на чём мы стрелялись бы? Разве в наше время у порядочных людей есть оружие?

У Лилии Анатольевны тоже ничего не оказалось под рукой, даже маленького пистолетика. А жаль, потому что на неё все ка-ак накинулись! Хоть отстреливайся… Чего они только не кричали! Что это непедагогично. Что она испортила нас. Что мы совсем разболтались.

Я сразу представила Машку повешенной на стену, как Шалтай-Болтай. Не знаю, почему именно её, но она очень подошла. Её тонкие ручки-ножки так смешно болтались, как у скелетика на леске, которого мне однажды мама купила в киоске. А бабушка его выбросила, назвав дрянью. Но я его потом тайком из мусорного пакета вытащила, помыла и спрятала хорошенько. Бабушка до сих пор не нашла! Я его иногда достаю, и он меня смешит, болтая своими чахлыми ножками. Машка у нас страшно худая, и она бы классно смотрелась в роли скелетика Шалтая-Болтая.

– Вы посмотрите, она ещё и смеётся!

Я засмеялась? Ой… Не хотела же. Это скелетик меня рассмешил.

А новенький сразу снова захныкал, сообразив, что опять я тут главный злодей. Ну и ладно, лишь бы на Лилию Анатольевну никто не нападал. А мне плевать!

Было плевать… Пока в кабинет директора не вошёл папа. Оказывается, его уже вызвали в школу, и это ужаснее всего. Он ведь терпеть не может здесь бывать, даже на собрание ни разу не ходил – всегда дедушку отправляли. Мне бабушка объясняла, что папа слишком занятой человек, чтобы два часа слушать про школьные проблемы чужих детей. Как будто у меня их нет! И вообще, дело не в его занятости, а в том, что школа на него ужас нагоняет. Любая. Ведь моего папу били в его классе… Он был самым маленьким, и пацаны над ним издевались, а девчонки презирали. Это мне бабушка по секрету рассказала, когда ещё в первый класс меня собирала. И велела, чтоб я никому не давала спуску. А если попроще – всем давала сдачи. Ну вот… Кого теперь обвинять?

Ещё бабушка сказала: папа потому и сделал хорошую карьеру, что старался мозги развивать. И получил золотую медаль, совсем как дедушка! А потом красный диплом в институте. Это значит – самый лучший, с одними пятёрками. Вот какой у меня умный папа!

Перед выпускным он резко подрос, но прямо таким высоченным красавцем уже не стал. Правда, мою маму ему как-то удалось в себя влюбить… Она же любила его, раз я родилась? А потом почему-то разлюбила. И меня заодно.

Сейчас я только поймала папин взгляд и поняла, что мне не жить. Ведь он через себя переступил, можно сказать. И теперь точно меня заставит сделать то же самое. Я даже сразу вообразить не сумела, какое наказание мне придумают… Все книжки отберут? Или заставят съесть килограмм косточковых фруктов, чтоб я учихалась до смерти? Нет, этого бабушка, конечно, не допустит. Зачем ей сопливая внучка? Хотя у неё характер ещё покруче папиного – как даст по руке, если заметит, что я ногти грызу!

Со мной папа даже не поздоровался. Хотя мы попрощались-то полчаса назад. Но дело было не в этом, я поняла. Он меня видеть не хотел, вот что…

А какая-то чужая учительница уже взахлёб ему рассказывала, как я зверски избила новенького мальчика. И главное, всё твердила:

– Ни за что!

Глухая, что ли?! Я сто раз уже сказала, что этот гадский гад сделал.

Я хотела вмешаться и всё объяснить папе, но Лилия Анатольевна остановила меня одним взглядом – у неё это здорово получается. И предложила папе пройти с ней в наш кабинет. И нам с Никитой кивнула, чтоб шли следом.

В нашем классе никого не оказалось. Только наши с Никитой ранцы стояли. Куда всех ребят дели, интересно? Но спрашивать я, понятно, не стала. Никаких лилий сюда тоже, к счастью, не притащили, можно было дышать спокойно.

Лилия Анатольевна оставила нас тут, а моего папу куда-то увела, чтобы мы не слышали их разговора. А нам с порога бросила:

– Сидеть!

Как щенкам. Но я на неё ничуть не обиделась. Она тут единственная, кто, похоже, понимает меня.

Мы с Никитой сразу разошлись по разным углам, и я отвернулась к окну, чтобы не видеть эту рожу. Чем он там занимался, не знаю. А я смотрела, как скворец скачет по рябине и стучит клювом по красным ягодам. Непонятно, он не может сорвать её и унести в гнездо своим птенчикам? Или решил один тут попировать? А то всё птенцам, птенцам… Я так и не узнала, вспомнил бы он о своей семье, потому что его спугнула ворона. Она так нахлобучилась на тонкое деревце – оно аж прогнулось! И каркнула до того громко, что я с третьего этажа услышала.

И тут же за спиной отозвалось:

– Тебя хоть как зовут?

Это кролик обрёл человеческий голос!

– Алька, – сказала я, не обернувшись.

Могла поспорить, что он скажет: «Что это за имечко такое?» Все так начинают знакомство со мной.

Но Никита почему-то ничего больше не спросил.

– А я из Донецка приехал, – сообщил он. – У нас там стреляют.

Мне прямо поплохело от его слов. Ну вот, почему меня Лерка сразу не предупредила?! Человек от войны едва спасся, приехал в мирное Подмосковье, а ему тут в первый же день – по роже! Сам напросился, конечно, но если б я знала, что Никита под обстрелом был, то не стала бы его бить. Ну может, в плечо бы дала… Но губы разбивать не стала бы, это точно. Мне даже захотелось извиниться, но слова застряли где-то на полпути, и другие успели их обогнать:

– Там страшно было?

– Ну да, – произнёс он задумчиво.

Не стал врать и храбреца изображать. Мне это понравилось. Я достала из ранца влажные салфетки и зеркальце:

– На, вытрись.

На это он ничего не ответил и молча принялся оттирать кровь. Она уже подсохла, и ему пришлось повозиться.

– А здесь вы где живёте? – спросила я, хотя это меня не особо интересовало.

Бабушка называет такую ситуацию «поддержать разговор». Но, может, Никита о таком не слышал, поэтому начал очень подробно рассказывать про сестру своей мамы, которая вышла замуж в Подмосковье и сейчас живёт тут с двумя детьми и мужем.

– Хорошо, что я один у мамы, нам много места не надо. – Он вернул мне зеркальце и бросил окровавленную салфетку в корзину для мусора.

«Я тоже одна у мамы. Только мамы у меня как бы и нет», – я об этом только подумала, а ему говорить, понятно, не стала. Об этом никто не должен был узнать, а то меня задразнят подкидышем или как-нибудь ещё похуже.

– Ты у нас в классе тридцать второй. Ты или… Генрих.

У него сразу вспыхнули щёки. Ну, я немного рассчитывала на это. Пусть не думает, что я уже забыла, как он мерзко поступил.

– Он же хотел всех порадовать, конфеты принёс. Может, ему самому нравится эта лакрица? И он самым любимым нас угощал! От всего сердца…

Я так расчувствовалась, пока говорила это, даже в носу защипало. Так стало жалко Генриха, просто до ужаса! Даже если б ему никто в лицо не плюнул, а просто выкинули бы эти конфеты, и то жалко стало бы.

Несколько секунд Никита громко сопел, потом буркнул:

– Я его больше не трону.

– Тогда и я тебя больше не трону, – милостиво пообещала я.

Почему-то он засмеялся. А потом протянул руку:

– Мир?

Я не стала капризничать и пожала её. Рука у него оказалась твёрдой и горячей. Может, у него температура поднялась оттого, что наревелся? Но градусника у меня не было, зато я вспомнила про шоколадку, которую бабушка сунула мне в ранец. Это прямо счастье, что на шоколад у меня нет аллергии, ведь я его обожаю!

Когда вернулись Лилия Анатольевна с моим папой, мы с Никитой сидели на партах, жевали шоколад и болтали.

– Что я вам говорила? – загадочно произнесла наша учительница и наконец улыбнулась.

Очень я люблю, когда она улыбается, у неё сразу глаза начинают сиять. А вот папа не улыбнулся. Видно, ему было не до смеха, хотя вряд ли Лилия Анатольевна очень его ругала. Только папа всё равно смотрел мрачно. Но уже то хорошо, что он вообще заметил меня.

– Собирайся, – бросил папа и вышел в коридор.

И вдруг Никитка, взглянув на меня, сорвался с места и выскочил за ним следом.

Я как жевала шоколад, так и застыла с приоткрытым ртом. А Лилия Анатольевна сделала интересное движение бровями, как будто поняла что-то очень важное. И оно её обрадовало.

3. Лосось играет туш!

Только мы с ней рано радовались. Хотя меня дома никто даже и не ругал! Правда, папа промолчал всю дорогу… Но к такому я уже привыкла, он часто молчит.

Перед обедом бабушка шепнула мне:

– Я тоже в детстве дралась. Заслужил, значит.

Хотя я ещё ничего не успела ей рассказать. Значит, она и в самом деле всегда на моей стороне – сама так говорила. А дедушка только старательно закрывался газетой, как будто я не догадаюсь, что он за ней со смеху помирает.

Я уж думала, что самое плохое Первое сентября в жизни осталось в прошлом, но на следующий день мальчишки подрались. Те самые, новенькие – Никита с Генрихом. И я даже не заметила из-за чего, потому что на переменах люблю уходить в дальнюю рекреацию, где растёт пальма. Не настоящая, конечно, а в кадке. Маленькая такая, но очень лохматая. Я зову её Верой. Вовсе не потому, что такое же имя у моей мамы! А… Не знаю почему.

Вера меня ждёт, я это чувствую. А тут ей целое лето пришлось одной в кадке сидеть! И вчера я не успела к ней забежать из-за этих дураков… Она прямо поникла за время разлуки, и мне стало её так жалко!

Я сбегала к кулеру за водичкой, смочила платок и умыла все длинные листики. На них столько пыли было – просто ужас! Пришлось платок потом выкинуть, он бы в жизни не отстирался. Влажные салфетки я для Веры не стала использовать, вдруг в них какая-нибудь химия?

И пока я умывала свою пальму, у меня песенка родилась:

 
Лосось играет туш!
И принимает душ.
Его сжирает уж…
Лосось! Лосось…
Пока, лосось![1]1
  Песенка Насти Лавряшиной.


[Закрыть]
 

Дурацкая, конечно, песенка, но мотивчик такой весёлый получился, и мы с Верой очень даже лихо станцевали!

А потом я ей всё-всё рассказала, что случилось за лето: и про Серёжку, и про обрыв, и про папу. Вере можно, она же не выдаст. И она жалеет меня – тихонько так шепчет об этом, но я слышу.

В общем, пока мы с Верой шептались, эти двое ухитрились сцепиться. Когда звонок прозвенел и я в класс прибежала, Лилия Анатольевна уже держала по мальчишке в каждой руке. За шкирку – как котят! Но это были очень злые котята, они шипели друг на друга и пытались пнуть через Лилию Анатольевну. Я бы на её месте взяла да и стукнула их лбами! Сразу обвисли бы… Только у нашей учительницы терпения побольше, чем у меня. Хотя сил у неё хватило бы. Она вообще у нас очень спортивная, молодая и всегда ходит в брюках – в них же удобнее в драку влезть! А у нас в классе постоянно кто-то дерётся. Лилия Анатольевна считает, мы такие задиристые потому, что все родились в год Огненной Собаки. А щенки же любят пустить зубки в ход! Что с нами поделаешь?

Но Лилия Анатольевна знала, что делать. Она их усадила в разные концы класса. Генриха прямо передо мной, на первую парту, чтобы под наблюдением был. Только я видела одну его спину…

Это была очень сердитая спина. Он весь нахохлился и то и дело подёргивался, как будто продолжал драться. Может, и с Никитой творилось то же самое, но я к нему не оборачивалась.

А Генрих уже на следующем уроке повернулся ко мне:

– У тебя простой карандаш есть? Одолжи, пожалуйста!

Никто из наших пацанов не мог сказать: «Одолжи». Любой потребовал бы: «Дай!» Похоже, этот Генрих вообще не такой, как все: даже имя у него странное… и эти конфеты с лакрицей, и говорит вежливо. Лицо у него всё ещё красным было. Он и вчера-то розовым был, а тут вообще как помидор. Видно, Никита здорово его повозил…

У меня полный пенал карандашей, потому что в первом классе я их постоянно теряла и бабушка стала класть мне с запасом. Я Генриха выручила, конечно. Он поблагодарил и улыбнулся. А потом у него рот как-то сразу набок съехал. Он быстро отвернулся от меня и уткнулся в свою тетрадь. А я не выдержала и глянула через плечо: ну конечно! Никита прямо сверлил меня взглядом. Как будто я ему уже чем-то обязана, если мы шоколад вместе ели. Хотя и шоколадка-то моя была, а не его! Я скорчила рожу и больше на белобрысого не смотрела. Но у Лерки на перемене всё-таки спросила, из-за чего они подрались.

Она скривилась:

– Да этот Генрих дурак какой-то! Специально, что ли, Никиту дразнит? И ходит перед ним, и ходит.

– Просто ходит? – уточнила я. – А что, там запретная зона какая-то? Почему он не имеет права ходить?

У неё опять по-лягушачьи выкатились глаза.

– Ну он же бесит Никиту! Чего нарываться?

– Мало ли кто меня бесит, – пробормотала я.

– Никита его оттолкнул, а Генрих ещё и засмеялся!

– А ты хотела, чтоб он расплакался?

– Мы с девчонками решили, что Генрих этот… мазохист. Ему нравится, когда его бьют.

Кому-то может нравиться такое?! В жизни не поверю!

Но недели через две я и сама начала в это верить, потому что каждую перемену Генрих упорно шёл к Никите. Как я к своей пальме… Но она-то меня не била! И даже наоборот – очень внимательно слушала.

– Знаешь, – сказала я Вере, – с ним правда что-то не так. Вчера он к нам с дедушкой пристроился и прямо до нашего дома дошёл. А мы с дедушкой любим вдвоём гулять, я ему рассказываю, что в школе произошло. Потом ещё раз бабушке… А тут Генрих с нами потащился!

Думаю, Вера поняла: я же не из-за того разозлилась, что он с нами пошёл. Но Генрих всю дорогу делал вид, будто меня тут вообще нет и он беседует только с дедушкой. На равных. Взрослым таким, противным тоном!

– А вы что, каждый день будете Алю встречать? Она одна не найдёт дорогу?

– Найду! – огрызнулась я, но Генрих сделал вид, что не расслышал.

И опять прицепился к дедушке:

– Вы не думаете, что её пора приучать к самостоятельности?

Мой самый лучший дедушка улыбнулся:

– Аля – вполне самостоятельный человек. И дорогу, конечно, найдёт. Но мне очень приятно прогуляться с моей прекрасной внучкой.

Я его тут же чуть не расцеловала! Если б не этот Генрих, точно расцеловала бы, такой он хороший…

На самом-то деле дедушка встречал меня не только потому, что ему это нравилось. Это всё из-за бабушки: ей мерещилось, будто за каждым кустом прячется маньяк и поджидает именно меня.

– Разве сегодня девочку можно выпустить за порог? – восклицала она, делая «роковые глаза». – Это безумие! Её тут же украдут.

И я, честно говоря, ей верила. У меня ведь очень красивая мама, вдруг и во мне что-то такое проглядывает? В зеркале, правда, пока ничего такого не видно… Но бывает же как после душа, когда пар уходит и проступает отражение. И хоть ещё не видно чётко, но уже можно догадаться, какое лицо вот-вот появится.

Иногда в ванной мне мерещится, что за моей спиной стоит мама и вытирает мне полотенцем волосы. И это до того приятно, что у меня закрываются глаза. Или я сама их закрываю, чтобы это представить? Это не очень-то просто, ведь на самом деле такого никогда не было.

Но примерно раз в три месяца мама на самом деле приходит ко мне. Она всегда приносит какую-нибудь взрослую книгу мне в подарок, не очень-то интересную и сильно потрёпанную. Зато на ней обязательно есть надпись: «Моей ненаглядной Сашеньке от мамы». Наверное, она забывает, что уже писала это. Или специально пишет одно и то же? Я как-то не решаюсь спросить. А мама никогда не расспрашивает о моей жизни, может, ей неинтересно? Зато собственное детство она часто вспоминает. Только все её рассказы, как они носились по дворам, играя в казаки-разбойники, сильно смахивают на фантастику. Разве в городе может быть безопасно до того, что детям разрешают бегать одним до позднего вечера?!

В моей гимназии мама ни разу не была, потому что папа запретил ей. Наверное, чем-то страшным пригрозил… Может, прорычал: «Голову откручу!» На меня он так рычал однажды, когда я захотела на его компьютере поиграть и чуть не уничтожила какой-то важный файл. Но я тогда маленькая была, даже в школу не ходила, и папа, конечно, пожалел меня. А маму жалеть не стал бы, я знаю. Он её ненавидит. Потому что слишком любил – так бабушка мне объяснила.

Ой, да не хочу я об этом больше думать! Лучше:

 
Лосось играет туш!
И принимает душ.
Лосось! Лосось…
Пока, лосось!
 

Стоило мне девчонкам спеть эту песенку, как на следующий день у нас уже весь класс под неё отплясывал на переменках. А Лилия Анатольевна через пару дней призналась, что тоже не может отвязаться от моего «Лосося» и у неё уже дочки распевают эту ерунду. Только муж пока держится.

– Аля, это хит! – объявила она перед всем классом.

Но это она не всерьёз, конечно, сказала, я же не идиотка… Лилия Анатольевна нам Пушкина читает, а тут – лосось! Только все почему-то продолжали напевать этого «Лосося», и даже из других классов ребята подхватили. Наверное, это какое-то массовое безумие или лососёвая эпидемия началась! Мне даже немножко стыдно было, что все по моему «Лососю» с ума сходят. Если б я какой-то нормальный стишок сочинила – другое дело. Но уже сентябрь кончался, а я то и дело слышала:

 
Пока, лосось!
 

Ужас… Вот так и войду в историю литературы как автор полного бреда. А самым противным было то, что из-за моей песенки Генрих чуть ли не каждый день получал по башке. Я не знаю, что у него в этой самой башке, но на переменах он находил Никиту и начинал извиваться перед ним:

 
Лосось играет туш!
 

Тот прямо зверел и набрасывался на него с кулаками. Хотя на лосося Генрих в такие минуты вообще не походил, скорее уж на угря. Но Никите было как-то фиолетово.

А вот почему Генриху никак не надоедало ходить битым?! Зачем он дразнил зверя? Это мой дедушка так сказал, увидев, как я грызу ногти:

– Не дразни зверя.

И я догадалась, что он бабушку имеет в виду, хотя на самом деле она никакой не зверь.

Да и Никитка тоже! Он мне вчера даже помог математику решить. Его Лилия Анатольевна на время контрольной на первую парту пересадила, сбоку от меня. И наверное, он заметил, что я уже плакать собираюсь. Хотя, может, я и не расплакалась бы, но очень хотелось. Потому что ни одно задание не решалось! И тут Лилию Анатольевну вызвали к директору, а мы остались одни. Я даже сообразить не успела, а Никита уже сунул мне свою тетрадь:

– Списывай скорей!

Ну, я не стала отказываться от такого подарка судьбы. Нет, я, конечно, знаю, что списывать нехорошо и всё такое, но получить двойку ведь ещё хуже!

Это я к чему? Никита вовсе не чудовище какое-то. И всё же Генриха он уже несколько раз так побил, что я его самого чуть не убила. Пнула уж точно! А Никитка уставился на меня:

– Ты чего? За этого лосося заступаешься?

– Он не лосось! – заорала я. – Он такой же пацан, как и ты… А песню эту идиотскую вообще я сочинила! Ты, может, и меня побьёшь?

Никита с таким ужасом замотал головой, как будто я прямо уговаривала его врезать мне.

– Ты же меня не достаёшь, – пробормотал он.

– А Генрих что тебе сделал? Он просто поёт. Не нравится – не слушай!

– Так а он…

– Каждый имеет право на свою песню!

Все даже замолчали, когда я выкрикнула это. А за моей спиной неожиданно раздался насмешливый голос нашей учительницы:

– Делакруа. «Свобода, ведущая народ».