Текст книги "Магические изыскания Альмагии Эшлинг"

Глава II,
в которой приходит смерть

– Госпожа Эшлинг, госпожа-а-а Эшлинг!.. – донёсся пронзительный зов откуда-то сзади.

Альма открыла глаза и со вздохом обернулась.

Так и есть, звавшая её девушка показалась на пригорке и, подхватив юбки, поспешила вниз – к плакучей иве, которая склонялась к самой воде и пышной завесой ветвей почти скрывала Альму от остального мира.

Почти.

Альма почему-то любила приходить сюда, под сень дерева, чьи ветви, текуче колыхавшиеся от дуновений ветра, напоминали водоросли, колеблемые потоками воды. Здесь было прохладно, тихо, спокойно – так и тянуло задремать. И Альма дремала. А на границе сна и яви, сплетаясь из шёпота ветра, шелеста листвы и плеска волн, ей слышалась колыбельная – тихая, грустная, нежная.

Отец и послушная ему прислуга почему-то не любили приходов Альмы сюда и всячески старались им воспрепятствовать. Некоторое время назад ей вовсе запретили выходить на прогулку далее придомового цветника, и Альма послушно выдержала неделю – а затем пропала.

Водилась за ней такая особенность: вроде бы молодая госпожа постоянно на глазах, вот только что была рядом – и вдруг куда-то запропастилась. Как сквозь землю провалилась.

Поначалу Джулс – та самая гувернантка с пронзительным голосом, совсем юная, лишь парой лет старше Альмы, – в панике бросалась к горничным, к экономке, к садовникам, а как-то раз, не сумев отыскать подопечную до наступления сумерек, даже решилась постучаться в кабинет господина Эшлинга: быть может, госпожа проводит время с отцом? Предположение абсурдное, учитывая взаимоотношения двух Эшлингов, но ничего лучше бедная сбившаяся с ног Джулс уже не могла измыслить…

– Альмагия, по какой причине ты сбежала от своей гувернантки? – холодно осведомился господин Эшлинг, когда Альма, вдосталь наловив светлячков в банку из-под варенья, вернулась домой как ни в чём не бывало. К тому времени солнце нырнуло за горизонт, и слуги спешно готовили фонари, чтобы броситься во тьму на поиски молодой госпожи.

Альма вздрогнула и крепче прижала к себе банку со светлячками. Пойти гулять в одиночку казалось такой хорошей идеей, Альме всегда было проще одной, чем с кем-то. Но теперь охватили запоздалые сомнения: когда отец называл её полным именем, это не предвещало ничего хорошего. А при взгляде на заплаканную Джулс, смотревшую в пол, тихонько шмыгавшую носом, не решаясь высморкаться и вообще лишний раз пошевелиться из страха перед господином Эшлингом, Альме и вовсе сделалось тоскливо.

После того случая Джулс везде следовала за Альмой по пятам, пасла её, как худосочная овчарка. А пристыженная Альма аж до следующей весны никуда не пропадала.

На самом деле они с Джулс неплохо ладили – даром что Джулс иногда командовала Альмой так, будто была её хозяйкой, а не гувернанткой.

Но вот пришла весна, сквозь белизну проступила зелень, солнце налилось румянцем, расцвели первые, а затем и вторые-третьи-четвёртые цветы, в полях запрыгали пробудившиеся от зимнего сна длинноухие большелапые кролики, птицы принялись выводить свои лучшие рулады… И Альму вновь потянуло прочь из дома, на природу. На свободу. Она хотела пойти куда глаза глядят, сполна насладиться пробудившейся жизнью и спокойным одиночеством. Отчий дом казался темницей: солнечный свет проникал туда неохотно, с усилием; со всех сторон обступали сурово взиравшие портреты, громоздкая мебель, массивные стены; сам воздух там был густым, тяжёлым, давящим.

Молодым госпожам предоставлено немало способов скрасить досуг: устроить чаепитие для фарфоровых кукол, записать новое стихотворение в альбом наперсницы, разучить с кузеном несколько па для танцевального вечера… Достойные занятия, развлекающие многих. Но не Альму. В «Тёмные Тисы» никто не наносил визитов – разве что поверенный, господин Бенго, изредка приезжал по делам. Однако дело было не только в отсутствии гостей. Если бы кто-нибудь спросил Альму, почему она чурается игр, тяготится пребыванием в родном доме, а вместо этого любит бродить по лугам, рощам и речному берегу, казалось, без малейшей цели, то она бы опустила серо-голубые – того невинного оттенка, какой присущ младенцам, – глаза и молча пожала плечами, то ли не желая отвечать, то ли сама не зная ответа.

А вот у кухарки и кой-кого из прачек ответ имелся. Одно слово: подменыш! Прямо этого никто не говорил – по крайней мере, не говорил во весь голос, в присутствии Альмагии Эшлинг и тем паче господина Эшлинга. Но шепотки шуршали: шу-шу-шу, а глаза-то! Шу-шу-шу, а мать-то!

Кстати сказать, собственной заурядностью и рождением девочки госпожа Эшлинг не исчерпала перечень скорбей, которые претерпел от неё господин Эшлинг. Супруга умудрилась подвести его ещё раз – когда умерла.

Госпожа Эшлинг умерла родами – так, не вдаваясь в подробности, объяснили Альме, когда та подросла настолько, чтобы осознать нехватку чего-то – кого-то – очень важного в её жизни и начать задавать вопросы.

Само собой, сиротку жалели все – от дворецкого Одана до конюха Перкса. Все, кроме её собственного отца. Господин Эшлинг ни разу не дал оснований заподозрить в нём тоску из-за безвременной кончины супруги и сострадание к своему единственному ребёнку. Он вёл себя стоически – или, по мнению некоторых, бессердечно. Не испытывал ли он чувств, скрывал ли их? Достоверно было известно одно: господин Эшлинг сделался ещё молчаливее, отгородился от общества и окончательно переселился в кабинет, выходя оттуда до крайности редко.

Как же его планы по обучению дочери магическому искусству? Даже тут злосчастного господина Эшлинга подстерегала неудача. Для начала, он понятия не имел, как обращаться с маленькими детьми. Особенно с девочками. Он попробовал было читать младенцу Альмагии свои научные труды – однако это быстро прискучило им обоим. Няня, почтительно, но непреклонно выпроваживая господина Эшлинга из детской, где неблагодарная Альмагия заходилась плачем после особо мудрёной статьи, которую господин Эшлинг, увлёкшись, принялся читать во весь голос, строго, почти свирепо, как бы нападая на воображаемых оппонентов (особенно на бесчестного господина Рондо!), прошептала, оправдываясь и оправдывая: «Простите мне мои слова, господин, но боюсь, она ещё слишком мала для учёбы…» и тем самым выразила общее мнение всех троих.

Год спустя господин Эшлинг подарил дочери на её второй день рождения ручное зеркало в серебряной оправе – как известно, наипервейшую вещь в арсенале любого мага. Да и для женщин зеркала были практически жизненной необходимостью, не так ли? Альмагия обхватила ручку зеркала как погремушку, встряхнула подарок, убедилась в его полнейшей беззвучности, а следовательно, бесполезности и разочарованно разжала пальчики. Господин Эшлинг, запоздало спохватившись, попытался поймать зеркало у самой земли – но в итоге лишь поранился осколками.

После ещё пары провальных попыток господин Эшлинг уверился, что воспитание ребёнка – сугубо женское дело, и полностью вверил дочь заботам няни, а затем и гувернантки.

Первой гувернанткой Альмы была не веснушчатая резкоголосая Джулс, а почтенная госпожа Эстиминда – высокая, чопорная, со смоляными волосами, в которых уже серебрилась седина, и с крепко сжатыми губами. Она была прямая, как жердь, и такая же тощая. Она обладала всеми знаниями, которые приличествуют госпоже из хорошей семьи, и готова была поделиться ими в обмен на вполне умеренную плату, стол и кров.

Жизнь и время не были милосердны к госпоже Эстиминде, и та, в свою очередь, не была склонна к сантиментам. Каждый день она будила воспитанницу на рассвете, поторапливала с умыванием холодной водой, заблаговременно принесённой в тяжёлом скользком кувшине, помогала девочке привести себя в надлежащий вид, позволяла наскоро утолить голод – и усаживала за массивный стол, на котором уже ждали учебники, бумага, чернильница, писчие перья, промокашка… Всё, что нужно, дабы вложить в голову юной госпожи Эшлинг хоть немножечко толка.

Господин Эшлинг, не до конца утративший надежду хоть как-то приспособить дочь к магической науке, набросал план занятий и приложил необходимые, по его мнению, книги и рукописи. Госпожа Эстиминда с прохладным уважением приняла всё вверенное, в минуты досуга пролистала для ознакомления, громко фыркнула – и убрала с глаз долой. Пожалуй, даже язвительный господин Рондо не был об изысканиях господина Эшлинга столь низкого мнения, какого была господа Эстиминда. Разумеется, ей хватало благовоспитанности и благоразумия держать мнение о нанимателе при себе. Однако учить Альму она взялась не по плану господина Эшлинга, а по своему собственному, помогшему ей взрастить уже дюжину воспитанниц.

Увы, шила в мешке не утаишь. Однажды во время редких минут отвлечения от дел магии господин Эшлинг обратил отеческий взор на дочь и с неприятным изумлением осознал, что его опять подвели. Что госпожа Эстиминда не научила – даже не попыталась! – его Альмагию ничему из того, что он наметил.

Что за разговор произошёл у господина Эшлинга с госпожой Эстиминдой, Альма не знала – беседа велась за закрытыми дверями, а самой Альме было велено пока погулять в цветнике и возвратиться через полчаса. Но девочка покинула дом не сразу; голоса обоих собеседников порой взлетали столь высоко, что суть происходящего она сумела для себя уяснить. И поспешила по обыкновению исчезнуть: ей совсем не хотелось вот-вот столкнуться с разгневанным господином Эшлингом, сердитой госпожой Эстиминдой либо ими обоими.

Когда вернувшаяся Альма поднялась к себе, госпожа Эстиминда заканчивала паковать свой дорожный сундук. Её спина была ещё прямее, чем обычно, а губы сжались в тонкую-тонкую линию. Однако едва госпожа Эстиминда перевела взгляд на Альму, её лицо непривычно смягчилось, в нём стала видна не суровость, а горечь.

– Подойди ко мне, – госпожа Эстиминда поманила Альму и принялась обратно разбирать сундук.

Хотя… Нет. Она извлекла оттуда лишь книги – некоторые из тех, по которым учила воспитанниц, и тех, которые читала сама.

– Возьми хотя бы их – это всё, чем я могу тебе помочь, бедное дитя…

Госпожа Эстиминда резко отвернулась, оставив Альму самостоятельно справляться со всепоглощающим недоумением.

Альме не единожды доводилось слышать слова сочувствия – изредка высказываемые в лицо, чаще выдыхаемые за спиной. Особенно в нежном детстве, когда воспоминания о покойной госпоже Эшлинг и жалость к её осиротевшему ребёнку были ещё свежи, не успели потускнеть, покрыться пылью и уйти в тень забвения, оттеснённые более насущными делами. Но с чего было жалеть Альму сейчас – да вдобавок кому, неизменно твёрдой и сухой почти до треска госпоже Эстиминде!

Может, дело было в сегодняшнем разговоре госпожи Эстиминды с господином Эшлингом? Но судя по всему, отец не сердился на Альму, не собирался запирать её в комнате или каким-либо иным образом наказывать. Его отношение к ней оставалось таким же, каким было всегда. Всё было как обычно. Всё было в порядке. Ведь так?

У Альмы отчего-то защипало в носу – будто она поднесла цветок к самому лицу, чтобы ощутить его аромат, и вместе с ароматом вдохнула едкую пыльцу. Или будто ей вдруг стало грустно. Но ей, не считая очевидно скорого отъезда госпожи Эстиминды, было не о чем грустить: она не терпела нужды, не страдала от хворей – напротив, она была дочерью почтенного господина, была обеспеченной всем необходимым юной госпожой.

Не было оснований испытывать грусть. И всё же грусть нахлынула – не ища оснований, не дожидаясь приглашения.

Альма, сама не зная почему, обхватила в объятии жёсткий узкий стан госпожи Эстиминды, с прерывистым вздохом уткнулась лицом в плотную ткань. И спустя секунду почувствовала, как ей на плечи мягко опустились тяжёлые руки.

Строгая гувернантка никогда не позволяла себе нежностей в отношении воспитанниц, чтобы не баловать их, чтобы приучить их держаться с достоинством в любой ситуации. И всё же сейчас, на прощание, госпожа Эстиминда на краткий миг обняла Альму, разделила с ней незваную грусть.

Воспитанницы госпожи Эстиминды происходили из разных семей, Где-то матери больше интересовались светской жизнью, чем собственными детьми, где-то отцы обделяли родительской любовью дочерей в пользу сыновей, где-то Великое Неведомое благословляло родителей пятью дочерями подряд, и те, подрастая, начинали невольно соперничать между собой… Но нигде ещё на памяти госпожи Эстиминды дочерям не доставались в отцы такие самодуры, собиравшиеся загубить всю их будущность, как господин Эшлинг. Он даже гувернантку для дочери пригласил позже, чем было заведено, словно позабыв об этом родительском долге. А затем, вплоть до минувшего утра, не торопился давать гувернантке расчёт, и его дочь вновь и вновь оттачивала навыки чистописания, выразительного чтения вслух, изъяснения на сидрийском[1]1
  Язык страны, примыкавшей к её родной Бонегии с юга. Ещё одна близкая южная страна – Моанрия – соседствовала с Сидрией, но не с Бонегией, а потому от изучения её витиеватой словесности, более напоминавшей узоры, чем буквы, бонегийское юношество за исключением некоторых молодых господ было счастливо избавлено.


[Закрыть], рукоделия, игры на фортепьяно и других школярских добродетелей, хотя по возрасту ей пора было переходить к совсем иным наукам. Юная Альмагия Эшлинг входила в пору, ей пришло время обучаться искусству светской беседы, чуткости к моде, ведению дома, упражняться в бальных танцах, готовиться к дебюту. Госпожа Эстиминда пыталась деликатно поднять эту тему в беседах с господином Эшлингом – когда ей изредка удавалось перехватить его за пределами кабинета. И что же? Господин Эшлинг слышать об этом не желал. Он не приглашал учителей, не устраивал танцевальных вечеров, не выезжал, даже с соседскими семьями прервал сношения. Хуже того, собирался набить голову дочери отборнейшей чушью. И навеки оставить Альмагию томиться без подруг, без кавалеров, без возможностей счастливо устроить жизнь – или хотя бы просто освободиться от полубезумных прожектов отца, не видевшего ценности ни в ком и ни в чём, кроме своей несуразной магии.

Трезвомыслящая госпожа Эстиминда не верила в магию. По крайней мере, не верила, что хоть что-то магическое было присуще господину Эшлингу: если все чародеи были подобны ему, то магии воистину лучше было не существовать! Но под занавес нынешней беседы, когда стало кристально ясно, что госпожу Эстиминду сейчас выставят за дверь без каких-либо рекомендаций, она позволила себе удовольствие пригрозить, что расскажет всем, кто только изъявит готовность слушать, о магических изысканиях господина Эшлинга. Она надеялась, что угроза возымеет действие, однако не догадывалась, что эффект окажется столь сокрушительным. Господин Эшлинг, нелепо булькнув, подавился очередным упрёком и перешёл к запретам, до крайности напоминавшим просьбы.

О, разумеется, этот человек хотел славы! Однако с годами его себялюбивая и неоднократно уязвлённая натура стала опасаться очередной подлости со стороны жестокого мира – господин Эшлинг боялся, что результаты его многолетних исследований кто-то дерзнёт похитить, присвоить себе. И тогда господин Эшлинг потеряет всё!.. Даже подумать страшно.

А если среди слушателей госпожи Эстиминды и не сыщется подлеца, способного на похищение, то почти наверняка эта мстительная карга всё переврёт, извратит, представит в наихудшем свете, сделав из господина Эшлинга посмешище. Нет, ничего подобного категорически нельзя было допустить.

В итоге госпожа Эстиминда покинула «Тёмные Тисы» так скоро, как только было возможно в сложившихся обстоятельствах, получив лаконичные, но хвалебные рекомендации и лишившись большей части книг, позволения кому-либо рассказывать о деятельности господина Эшлинга и последней надежды на светлое будущее своей воспитанницы Альмагии Эшлинг.

* * *

Госпожа Эстиминда была умной и опытной наставницей, достаточно повидавшей жизнь. Вне всяких сомнений, её мрачное невысказанное пророчество сбылось бы. Если бы в привычный ход вещей не вмешался случай.

Господин Эшлинг запасся всем необходимым, засучил рукава и взялся за обучение дочери сам, более никому не доверяя эту обязанность. И что же? Его Альмагия была почтительна, была послушна, была старательна: она выполняла все указания, читала многословные фолианты, вычисляла траектории небесных тел, наизусть зубрила собранные господином Эшлингом биографии и труды магов из клуба «Абельвиро», красивым почерком без помарок (госпожа Эстиминда знала своё дело!) переписывала сумбурные, пестревшие правками и кляксами статьи господина Эшлинга. Но всё перечисленное она проделывала чисто механически, как затейливая кукла, внутри которой сжимались-разжимались пружины и вращались шестерёнки. Альмагия читала, писала, вычисляла, заучивала – но в её серо-голубых глазах ни разу не промелькнул хотя бы отблеск интереса, хотя бы бледное подобие той страсти к магии, которая пламенела в душе господина Эшлинга.

Альмагия оказалась такой же, как её мать. Без малейшей склонности к магии. Удручающе заурядной. Подхваченный ветром ивовый листик был ей стократ милее, чем печатный лист свежего выпуска «Вестника Волшебства». Господин Эшлинг мог в поте лица работать у себя в кабинете от рассвета до заката, увлечённый очередной гипотезой, – а она? Дай ей волю, она день-деньской только и делала бы что гуляла, бессмысленно таращась на реку, на деревья и что там у неё ещё.

Несколько лет господин Эшлинг пытался привить дочери вкус к магии. Однако у неё в организме, видимо, попросту не было органа, отвечавшего за этот вкус – и впрямь неординарный, присущий лишь избранным. И господин Эшлинг отступил, не желая более мучить ни дочь, ни себя.

Великое Неведомое не дало ему то, чего он искал, о чём исступлённо молил. Что ж, значит, во всём бескрайнем мире господин Эшлинг был вправе рассчитывать лишь на самого себя.

Он не опустил руки и после этой неудачи. Только стал ещё молчаливее, ещё замкнутее. Ещё усерднее. Все силы души и тела он направил на свой, как он называл его, великий труд – грандиозную монографию, подводившую итоги его исследованиям за минувшие десятилетия. Черновики заполонили стол господина Эшлинга, а уж сколько скомканных листов бумаги оказалось выброшено, сколько писчих перьев оказалось изломано, и вовсе не поддавалось исчислению. Наконец, господин Эшлинг собрал из разрозненных множеств одно целое. Аккуратно переписал – сам, не препоручив работу Альмагии. Сложил в пухлую стопку, упаковал, обвязал шнуром, для верности запечатал сургучом, сделав оттиск фамильным перстнем. Более того – впервые за много лет засобирался в дорогу! Не до столичного Денлена, а лишь до близлежащего Грумблона (передать письмо почтовым службам там было, по его разумению, хоть чуть-чуть да надёжнее: из рук в руки самому почтмейстеру, да вдобавок аж на полдня пути ближе к столице – к издателям «Вестника Волшебства», к магам из клуба «Абельвиро»!), но всё же для такого домоседа это было большим шагом.

Господин Эшлинг сделал всё от него зависевшее. Всё, что только мог сделать. Далее оставалось запастись терпением и с трепетом, в коем он не признавался никому, даже самому себе, ожидать результатов.

* * *

Господин Эшлинг привык завтракать у себя в кабинете и в тот день не изменил привычке. Однако вскоре после завтрака прибыл свежий выпуск «Вестника Волшебства» – единственный гость, которому хозяин дома всегда был рад, ради которого ненадолго прерывал затворничество, которого выходил встретить на пороге, оказывая ему честь, коей не удостаивался более никто.

В тот день господин Эшлинг не вышел.

Дворецкий Одан самолично понёс газету хозяину. Деликатно кашлянул у порога, мягко взялся за дверную ручку.

Дверь оказалась заперта.

Это тоже было вполне в характере господина Эшлинга: погружаясь в изыскания, он переставал существовать для мира – а мир переставал существовать для него. В часы самой напряжённой работы – чтения чего-то особо важного или написания очередного письма в редакцию «Вестника Волшебства» – господин Эшлинг запирал своё убежище, дабы никто из домочадцев не потревожил его даже мимолётно, ненароком.

Дворецкий выждал приличествовавший срок и повторил попытку.

Дверь всё ещё была заперта. Не открылась она и для принесённого обеда – и вот это было уже непривычно: разумеется, господин Эшлинг ничто не любил так сильно, как магию, – но всё же сытная трапеза была почти столь же любезна его сердцу (или, скорее, желудку).

В нарушение неписаных правил для слуг, было решено постучать. Покричать. А затем – взломать дверь.

В тот день Альмагия Эшлинг осталась круглой сиротой.

Глава III,
в которой «Тёмные Тисы» приоткрывают завесу тайны

Господин Эшлинг умер так же, как жил: отгородившись ото всех, наедине со своей драгоценной магией. Вернее, с мечтой о ней – ведь ни разу, невзирая на все старания, ему не удалось ни увидеть, ни создать ничего хоть сколько-нибудь волшебного. Господин Эшлинг был из тех, кто обречён, изнемогая, вечно бежать за прекрасным миражом – и никогда его не достигнуть.

Свежий выпуск «Вестника Волшебства», как и все прочие, ни единым словом не упомянул великий труд некоего А.Э., исследователя магии из окрестностей Грумблона.

Неужели пухлый свёрток, бережно обвязанный шнуром и запечатанный сургучом с оттиском фамильного перстня, затерялся в дороге, не достиг адресата? Но государство Бонегия по праву гордилось своей почтовой службой почти так же, как гордилось своим флотом, да и почтмейстер пообещал оказать всё возможное содействие в наискорейшей и наивернейшей доставке свёртка по адресу.

Значит, великий труд был доставлен. Получен. Вероятно, даже прочитан. Но – не оценён.

Вновь господину Эшлингу не повезло: он, в отличие от некоторых живописцев и скульпторов, терпевших лишения и насмешки при жизни, зато возвеличенных после смерти, не обрёл признания и сойдя в могилу.

Но как же его дотошность, как же его усердие? Господин Эшлинг гордился внимательностью к мелочам, придавая тем куда больше значения, чем они имели на самом деле. Стоило «Вестнику Волшебства» хотя бы вскользь упомянуть, что лунные затмения оказывают влияние на чародейские ритуалы, как господин Эшлинг бросался к телескопу; стоило самому господину Эшлингу где-нибудь выведать «заслуживавшую доверия информацию» (иными словами, как-либо упоминавшее магию предание, или поверье, или сказку), как он принимался проверять и перепроверять её, сверяясь со справочниками, производя расчёты, ставя опыты.

Увы, как он ни бился, ему не удалось высечь ни единой искры подлинного чародейства. За мелочами господин Эшлинг не видел главного.

Показательна была история с безъязыким хрустальным колокольчиком – фамильной реликвией Монов из «Монлинна», полученной господином Эшлингом в качестве приданого его супруги и, согласно легенде, наделённой древней магией. Господин Эшлинг преисполнился уверенности, что стоит лишь починить колокольчик, приделав ему новый язычок, – и всё сладится. Навёл справки о стеклодувном и ювелирном деле, приобрёл несколько схожих колокольчиков, образцы хрусталя, серебряные цепочки, инструменты… Теория была изучена, руки – кое-как натренированы опытами с «запасными» колокольчиками, и господин Эшлинг рискнул приступить к таинству. Однако его усилия не были вознаграждены: оказалось решительно неясно, как чинить реликвию и не сломать её при этом окончательно. Господин Эшлинг так и не сумел дать голос немому колокольчику – только добавил ему царапин. Переборов себя, посовещался с антикваром – и услышал, что колокольчик невосстановим, да и восстанавливать его нет резона: колокольчик вовсе не выглядел древним, ему было от силы четыре десятка лет – в конце прошлого века подобные безделушки как раз были весьма популярны, и именно с таким узором, поглядите-ка, милостивый господин, заместо вашего сломанного отчего бы вам не приобрести вот этот или вон тот исправные, такие же, ничуть не хуже…

Кругом обман. Кругом разочарования. И однажды упрямое сердце господина Эшлинга не выдержало груза обид.

* * *

Само собой, Альма не наследовала отцу: лишь в немногих семьях – тех, чьи корни были сидрийскими, – закон, следуя традициям Сидрии, дозволял женщинам вступать в права наследования наравне с мужчинами.

Наследником покойного господина Эшлинга должен был стать его кузен – о котором не было известно ничего, кроме того, что его дед, младший брат деда господина Эшлинга, когда-то, так же не имея оснований претендовать на наследство, в поисках лучшей доли отправился к морю, в портовый город Морирол, где сперва нанялся на корабль матросом, а затем, подрастя в звании, отслужив своё и скопив кой-какой капиталец в придачу к назначенному отцом содержанию, обосновался на суше, купил трактир, женился и произвёл на свет потомство.

Впрочем, юридическо-генеалогическими тонкостями занимались поверенные, а молодой госпоже Эшлинг было не до того.

Хотя до чего ей вообще было дело? Она не пролила над отцом ни слезинки. Не рыдала, не стонала, не заламывала руки, не падала в обморок – даже когда гроб опускали в землю. Знай себе гуляла с утра до вечера, глядя не пойми куда, – как обычно.

Слухи, утихшие давным-давно, теперь возобновились: поговаривали, молодая госпожа Эшлинг не человек. Или просто бесчеловечна.

Когда она была мала, злые языки твердили, что Альмагия Эшлинг – вовсе не Альмагия Эшлинг, а самый что ни на есть подменыш. Откуда взялись эти домыслы? Ведь ребёнок не отличался экстраординарным аппетитом, не капризничал сверх обыкновенного, даже наоборот, если уж на то пошло, был скорее тихим, чем громким. И всё же люди замечали – или верили, что замечали, – в малютке Эшлинг какую-то инаковость, чуждость.

Однако животные не чуяли в ней угрозы, никаких необъяснимых явлений или пропаж не происходило, а когда всё-таки случилось таинственное исчезновение свежих – с пылу с жару! – коричных плюшек прямо из-под носа у кухарки, то виновным, как вскорости выяснилось, оказался её же собственный сынишка-сорванец вместе с хитроумным приятелем.

Когда Альмагия Эшлинг переступила невидимую грань, отделявшую девочку от девушки, поток злословия окончательно иссяк: раз молодая госпожа не сбежала раньше, то теперь уж точно не сбежит.

Дело в том, что подменышей звал лес. Некоторые исчезали, едва научившись ходить; иные – чуть погодя. Но ни разу не бывало такого, чтобы подменыш вошёл в пору, оставшись в доме своих не родных родителей.

Во всяком случае, так гласили предания. Те предания, которые народ Бонегии давным-давно перестал воспринимать всерьёз. Но полвека назад вернулась магия – а вместе с ней вернулись страхи.

* * *

Почему Альма не лила слёз по отцу? Потому что не чувствовала горя. Она чувствовала лишь пустоту.

Пустым казался и дом – лишившийся старого хозяина и пока не обрётший нового. Альма не ощущала себя его хозяйкой, да и не была ею; до сей поры они с домом, скорее, сосуществовали, оба покорные воле господина Эшлинга. Теперь их связь исчезла.

Внешне ничто не изменилось: всё тот же полный штат слуг (слишком большой для двух господ, но господин Эшлинг упрямо содержал всё так, как было при его отце, а до того при его деде. И ежели ему вдруг казалось, что слугам нечем заняться, то он немедля придумывал для них занятие – не важно, была в том взаправдашняя нужда или нет), всё тот же распорядок, всё та же обстановка, всё те же кушанья.

Горничные без устали хлопотали, наводя чистоту и поддерживая иллюзию жизни. Изрядная часть дома годами обходилась без хозяйского внимания, однако на мебель не опускались чехлы, призванные защитить её от пыли, ставни не захлопывались намертво, зеркала и полы не тускнели, углы не зарастали паутиной. Каждая комната оставалась жилой – или, по крайней мере, казалась таковой. «Тёмные Тисы» в любой момент были готовы принять пышную ватагу гостей – вот только некого было принимать.

Все притворялись, что всё идёт как прежде. Каждый день повторял предыдущий, «Тёмные Тисы» замерли в смутном промежутке между старым и новым.

Замерла и Альма.

Зато Джулс – бывшая гувернантка и нынешняя камеристка – плакала за двоих горючими слезами. Ей было жаль и старого господина, и молодую госпожу, и саму себя. Господин Эшлинг всегда держал полный штат прислуги – а сохранит ли заведённый порядок его наследник? Не даст ли он расчёт Джулс или Никсу?

Лакей Никс – сын дворецкого Одана – был красавцем хоть куда, и пускай иногда позволял себе замечать, как ему строит глазки младшая кухарка, гораздо больше знаков внимания оказывал Джулс. Та с замиранием сердца ждала, что всё у них сладится, что душка Никс сделает ей предложение, что молодая госпожа благословит их и, возможно, одарит перед свадьбой… Но теперь будущее было смутно. Нельзя было ожидать, можно было лишь надеяться.

* * *

Призрачный звон колокольчика. Едва различимый шорох. Или то был шёпот? В нём угадывался зов. И Альма на цыпочках заскользила по коридору.

Эта часть дома была незнакомой. Или её исказила ночная тьма?

В руках Альмы не было ни свечи, ни хотя бы лучины. И всё же она ясно видела, куда ступала. Но не дальше, чем на пару шагов вперёд. Этого хватало, дабы ни обо что ни запнуться и ни с чем не столкнуться, однако недоставало, дабы разглядеть источник звона и шёпота: он неизменно оставался чуть впереди, не исчезая, но и не приближаясь, как бы Альма к нему ни стремилась.

Коридор был подобен пещере: длинный – длиннее, чем любой коридор «Тёмных Тисов»! – и со всех сторон обволакивавший тьмой, которая могла скрывать что угодно.

Вот печальный звон перестал убегать, замер у одной из дверей. Альма толкнула тяжёлую створку. Безрезультатно – дверь оказалась заперта. Однако за ней что-то было – что-то важное, звавшее Альму, должное увидеться с ней. Что-то…

Судорожно вдохнув, Альма распахнула глаза. И тут же заслонила их рукой, облачённой в батист ночной сорочки: утреннее солнце, не встречая преград (кто только откинул занавесь балдахина и отдёрнул тяжёлые шторы?…Ах да, сама Альма минувшей ночью. Ведь так?), на мгновение ослепило её. Резкий свет ударил по глазам, выжег из памяти тьму ускользавшего сновидения.

Но подспудная тревога осталась. Незаданный вопрос, неразгаданная тайна, неведомая печаль, тенью лёгшая на душу.

Весь день Альма не находила себе места и была рассеянна сверх всякой меры: даже кабы захотела, не сумела бы припомнить, что ела на завтрак или о чём говорил ей дворецкий Одан.

Не помогла возвратить душевный покой и привычная прогулка: после завтрака погода нахмурилась, и вскоре зарядил промозглый дождь, сбивая с деревьев огненно-рыжие и алые листья, превращая тропинку в раскисшее месиво, крадя из-под одежды запасы тепла. Пришлось Альме вернуться домой.

Дома стало только хуже.

Так бывает, когда неосторожным движением коснёшься необработанной древесины или ощетинившегося иголками растения: ты уже и думать о том забыл, но вскоре в уколотом пальце начинает тлеть боль, не давая покоя и не ослабевая, а виновник боли – крохотная заноза – столь мал, что без должной сноровки его не найти ни взглядом, ни чувством, и кажется, будто болит не точка укола, а весь палец сразу.