Текст книги "Дело о бюловском звере"

Глава II. Синяя Борода

«27 июля, 10.10 пополудни – 1 сантиграмм луноверина, синтезированного мной из плодов menispermum, на 1 мл раствора. Луноверин… Пусть будет зваться луноверин.

10.40 пополудни – усталость прошла, утих кашель, спала лихорадка. Луноверин может стать недурным противокашлевым средством, ибо действительно подавляет кашлевой рефлекс, если использовать его в дозировке одного сантиграмма, а не двух.

11.15 пополудни – пытался вспомнить рецепт, но тщетно. Клонит в сон. В следующий раз попробую уменьшить дозу еще вдвое, чтобы избавиться от нежелательных эффектов вовсе».

На уездной почтовой станции Иноземцева встретила пышная карета. О да, он был крайне удивлен, увидев посреди замусоренного двора, где справа был колодец, а слева пустые конюшни, подобный транспорт, каких сейчас уже не делали, – на пружинах, массивный, с резной позолотой и шелковыми занавесями на окнах.

– Смотри-ка, генеральскую прикатили, – буркнул дворник, с видом знатока-каретника разглядывая экипаж. – Поди, барыня сама распорядились. Удивить хочет доктора-то, задобрить.

– Натали Жановна сама, да уж, – отозвался смотритель – тоже вышел на крыльцо, пока Иноземцев помчался собирать саквояж. – Понравился он ей. Гляди, какой франт: проборчик косой, визиточка щегольская, на носу очки. В прошлые разы приказано было держать докторов, пока у них истерика не начнется. А этому велела мою комнату отдать до наступления утра.

– Верно, Прохор Кондратьич, совсем плох хозяин, раз такая спешка.

– А то ты не знаешь этого старого черта? Душу продал африканскому божку за бессмертие, а тот, известное дело, напроказил – взял и проклял. Он сто лет живет и еще сто лет протянет, кровопийца. Племянницу его жалко. Что они там, в новой больнице, делают – одному богу известно. Хорошо еще, до нас эта чума бюловская не докатилась.

Оба страстно перекрестились.

Иноземцев вернулся, сунул смотрителю целковый и чуть ли не вприпрыжку поскакал к экипажу – в одной руке саквояж с книгами и одеждой, в другой – медицинский чемоданчик. Ох, и настрадался он в этих почтовых катафалках.

– Так ведь уплачено сполна, барин, – проворчал вослед Иноземцеву смотритель, пряча рубль в карман. – Вот бедовый! Юнец совсем. Точно, эта хранцуженка им больно заинтересовалась. Да и учен, не то что те толстопузые докторишки. Всю ночь писал что-то, потом порошки смешивал и готовил растворы. Я все видел – они дверь забыли закрыть. Такие все вечно забывают, очень уж занятые своей наукой, – важно заметил Прохор Кондратьич и добавил с горечью: – Жаль мальчишку, погибнет ведь в рассаднике чертовщины этакой.

– А мож, не погибнет? Мож, изгонит нечисть из генераловой усадьбы? Наука сейчас далеко шагнула.

А Иноземцев тем временем беспечно мчался к усадьбе отставного генерала от инфантерии Тимофеева, что лежала за деревней Бюловкой.

Как оказалось, генерал был личностью легендарной. Против воли государя в преклонных летах уехал в Британию, после простым волонтером участвовал в одной из англо-ашантийских войн. Мечтал, наверное, о несметных богатствах Золотого берега, бесцельно лежащих под ногами аборигенов, или хотел добыть колонии для отчизны, а может, золотоискателем заделался – никто достоверно этого не знал. Известно было лишь, что генерал в Африке занедужил, из-за чего вернулся на родину. Сколько лет прошло с тех пор, как он отбыл, никто толком не помнил. Стали допытываться – кто таков, откуда. Когда узнали, что беглый генерал, велено было схватить авантюриста. Но едва исправник и отряд вооруженных урядников ступили за порог, как тут же вылетели из дома генерала многозарядным залпом. Донесение в губернское правление гласило:

«Творится там какая-то чертовщина. Его высокопревосходительство генерал Тимофеев вышел встречать меня весь в крови и с бьющимся сердцем в руках. Зрелище самое отвратительное: держал истекающий кровью орган и поглаживал, точно болонку. «Вы смелый человек, Аркадий Алексеич?» – спросил он меня. Я не смог вымолвить звука, а он рассмеялся дико и вонзил зубы в кровавую плоть. Меня едва наизнанку не вывернуло. Я отвел взгляд, только тогда и заметил белесое тело на столе, привязанное за руки и за ноги, с вырезанными кусками мяса. «Этот, – кивнул он, дожевывая, – вчера один на один с косолапым не побоялся и одолел мишку». И как рявкнет по-медвежьи. Парни мои от звука такого с криками «вурдалак» рванули назад. Как метнулся вслед за ними – не помню, в ушах стоял хохот.

Как выяснилось впоследствии, по африканскому обычаю, обретет бессмертие тот, кто позабудет мирскую пищу и станет есть только дитло – магическое снадобье, приготовленное из сердца врага с добавлением каких-то трав. С каждым съеденным дитло будут пополняться резервы смелости и других добродетелей, вместе с сердцем прежнего хозяина переместившихся в тело нового.

От 15 мая 1877 года».

После сего случая не раз посылали взять и скрутить генерала Тимофеева, но ничего у губернского управления не выходило – то ли ходить туда никто не хотел, то ли вовсе гонцы не возвращались. Об усадьбе Тимофеева, как о дурном месте, решили вовсе забыть. Время от времени только посылали сыщиков – разведать, чем отставной вояка занят.

А дело было дрянь. Люди в Бюловке внезапно стали помирать от какой-то неведомой болезни. Так, по крайней мере, говорили. А кого ни спроси – все живы-здоровы. Как так? Слухи есть – трупов нет. Снова генерал развлекается? Или что, в самом деле ест своих крестьян? Губернатор, предводитель дворянства и вся земская управа знать ничего не желали о бесчинствах старого солдата. Решено было, что недужными крестьянами, если таковые имеются, пусть занимаются доктора из местной больницы. «Положим, запугал он исправника однажды, устроил маскарад, чтоб не отправили к государю на допрос, почему к англичанам служить переметнулся. Вот он и пустил слух, что людоед, – говорил предводитель дворянства, оправдывая свое бездействие. – Врачи-то одни нервные расстройства находят. Стало быть, у страха глаза велики. А генерал молодец: одурачил народ, одурачил государя и живет себе припеваючи с внучатой племянницей, которую взял на воспитание».

О докторах говорили другое. Приезжали многие – кто из губернских городов, кто из-за границы, привлеченные интересным случаем. Были и сельские, и из столиц, но все как один – потрудятся месяц-другой и стреляются, вешаются или топятся в озерце. Одного так и вовсе волк загрыз, но здесь другой случай – нечего было ночью в лес ходить.

Иван Несторович Иноземцев оказался восьмым по счету. По-прежнему байки эти его мало трогали – доктор был занят открытиями и торопился изучить другие свойства луноверина. Однако по мере приближения к Бюловке жалостливые взгляды и перешептывания ему порядком надоели. Слушать россказни он не желал, но против воли краем уха уловил несколько фраз. Уже в который раз ему пророчили погибель.

Пока ехал к усадьбе, старался припомнить обстоятельства, при которых довелось познакомиться с Натали Жановной. Но нет, он был тогда в таком состоянии, что, как назло, ничего не запомнил. Только изумрудные очи француженки – такой свежей и юной, но такой по-царски важной. А, вспомнил! Лаврентий Михайлович говорил, что она из Парижа, пела самому Плон-Плону, Наполеону Третьему. Певица, стало быть, оперная.

Увязнув в воспоминаниях, Иван Несторович откинулся на кожаную подушку, уставился на проплывающее за окошком пшеничное поле и сам не заметил, как задремал.

Разбудил его резкий толчок в спину. Иноземцев с грохотом ухнул на пол и ударился о противоположную скамейку. Обеспокоившись, что совершено нападение, будущий земский врач схватился за саквояж и принялся судорожно искать револьвер.

– Что произошло? – Он распахнул дверцу.

Замечательную карету конца прошлого столетия накренило, и доктор, выбираясь, едва не вывалился на дорогу. Одно из задних колес, видно попавшее в яму, лежало поодаль.

Возница, важный бородач с густыми бровями, копался где-то позади, отстегивая то, что было приторочено к приступку для лакея. На револьвер Иноземцева недобро сверкнул глазами.

– Нет нужды бояться, барин. Сейчас вмиг домчите до усадьбы, дайте только лошадь оседлаю. Вы им там скажите, пускай за вещами вашего благородия телегу пришлют. Говорил я, не выдержит эта колесница хрустальная бюловских грунтовых, не выдержит. Нет, надо было ее тащить. На кой черт коляску новую приобретали?

Наконец он открепил загадочный предмет от облучка. Оказалось – седло.

Домчал Иноземцев за час. Все на свете проклял, пока домчал, поскольку не сидел верхом лет сто. Если не сто, то все десять точно – с гимназических лет. Правда, в гимназии Иван Несторович отучился ровно тридцать девять дней: Нестор Егорович остался недоволен успеваемостью сына и принял решение в пользу домашнего образования.

И вот как в детстве – ветер в лицо и какая красота вокруг! Островерхие красные конусы крыш, шпили и серокаменные стены помещичьего дома тонули под темно-зеленым одеялом парка. Обильно пахло жасмином и спиреей. Дорога шла в гору, лошадь тяжело похрипывала под седоком. Наконец распахнутыми объятиями встретили Ивана Несторовича высокие дубовые ворота с резьбой.

Он ехал, оглядываясь, по аллее приусадебного парка, верно знававшего лучшие времена и более умелых садовников. Не исключено, что когда-то здесь были ступенчатые сады. Дорога то поднималась, и тогда Иноземцев мог видеть, как блестит на солнце изумрудное озерцо и темнеют пристань с лодочками и охотничий домик на берегу, то спускалась – по волнистому ковру проплывали мраморные павильоны, отстроенные в античном стиле, и покрытые мхом скульптуры нимф и фавнов. Потом дорога снова шла в горку – показывались соломенные крыши скотного двора, конюшня, псарни, взметало солнечные искры озеро, и снова лошадь несла вниз, и бело-золотая водная гладь исчезала. Тихо было, безмятежно.

С десяток слуг вдруг высыпало ниоткуда. Гостя окружили.

– Ой, проглядели!

– Ой, виноваты!

Конюх помог слезть с седла.

– Где же Тихон? Где его черти носят, окаянного? Карету ведь специально для вашего благородия отрядили, как барыня велели-с, – горланили слуги, кланяясь Иноземцеву, точно члену имперской семьи.

Да, не ожидал Иван Несторович застать здесь такое оживление. И вовсе не было мрачно обиталище Синей Бороды. Широкий барский двор раскинулся полукругом. Дорожка обнимала шумный фонтан с одноликими нимфами и вела к мраморному крыльцу с галереей под стройным рядом колонн. Такие замки Иноземцеву доводилось видеть разве только на гравюрах итальянских художников. Даже знакомая с детства Выборгская крепость меркла перед величием тимофеевской усадьбы.

Преогромнейшее строение из серого камня, кое-где потемневшего и покрытого мхом, настоящая каменная крепость, но под кокетливой маской флорентийских палаццо. Три этажа, угловые башни, ряд узких стрельчатых окон с цветными витражами, балконы, островерхие пики, увенчанные флюгерами в виде диковинных птиц. Все эти кружевные балясины, капители, гирлянды, львиные головы, грифоны, вот-вот готовые взмыть в небо, стальные флажки, стонущие от малейшего дуновения ветра, – все воскрешало феодальную Европу, совершенно здесь немыслимую. «Жилище Жиля де Ре, – подумал Иноземцев, – поди, красавица Натали все это устроила». Но нет, строению можно было дать пару сотен лет – время наложило на него свой отпечаток.

Доктор оценивающе разглядывал детали. В юности, было дело, он мечтал стать архитектором и подолгу листал журналы с изображениями шедевров зодчества. К мечтам этим никто, понятно, всерьез не относился. Папенька и мысли не мог допустить, что сын не продолжит дело именитого предка. Но того всегда влекло искусство. Было дело, его так поразила на Невском лавка Эйлера, мастера собирать букеты, что он даже заикнулся, мол, рад был бы освоить ремесло цветочника. Нестор Егорович, чтобы обратить единственное чадо к медицине, именно тогда отдал ему свой микроскоп, который хранил раньше под семью замками.

– Не принимай поспешных решений, не заглянув прежде в суть вещей.

Микроскоп был великолепен. Иноземцев забыл об искусстве и вверил сердце фармации.

Однако где же сама барыня? Он стал вертеть головой в надежде, что молодая хозяйка, которая проявила такую предупредительность и выслала ему навстречу свой экипаж, встретит его самолично.

Но Натали нигде: ни на крыльце, ни у фонтана, ни среди слуг – видно не было. Вместо нее гостя встретил почтенного вида лакей в старомодной ливрее. Поприветствовав его благородие профессора и исполнив несколько ритуальных па, Саввич, верный камердинер генерала, пригласил Иноземцева в дом.

– Благодарствую, – отозвался Иноземцев. – Только я покамест не профессор.

– Аристарх Германович велели ваше благородие величать так, – потупился Саввич, всем видом разыгрывая французскую манерность. Трудно было определить, сколько лет дворецкому. Легкость движений и нарочитая бодрость подсказывали, что не более сорока, но белесый венец вокруг лоснящейся макушки, усталый взгляд и эта изъеденная молью ливрея делали его похожим на столетнюю мумию.

Иноземцев как-то сразу сник. Он сам не смог бы объяснить, что с ним. Просто вдруг вспомнились все предостережения попутчиков. За Саввичем он шел, с опаской поглядывая по сторонам, а в голове звенела одна-единственная мысль, что вот он сам шагает сейчас за самым настоящим вурдалаком и с каждым метром приближается к пропасти. «Беги, беги отсюда», – шептал внутренний голос, а ноги неумолимо несли к гибели.

«Абсурд, чушь», – мотнув головой, остановил себя Иноземцев.

Дом Синей Бороды, как он окрестил хозяина, снаружи и изнутри поражал богатством. Должно быть, африканские алмазы перекочевывали в Т-скую губернию, пока мятежный генерал, облачившись в красный мундир, усыпал землю Ашанти трупами. Сколько же он провел там?

– Вы назвали господина Тимофеева Аристархом Германовичем? – вдруг удивленно воскликнул молодой человек. – Но я полагал, что еду пользовать генерала Алексея Алексеевича.

– О нет, ваше благородие! Этих двоих спутать невозможно, – спокойно возразил дворецкий.

– Родственник?

– Нет, ваше благородие, и даже не однофамилец. Мой господин на самом деле немец, из Бюловых будут-с, а матушка их – русская. Но отчего-то по молодости они решили взять фамилию супруги, первой из шести.

Иноземцев удивленно воззрился на слугу. Как есть Синяя Борода. А что же с последующими женами – он их съел?

– Женившись на крепостной Агриппине Тимофеевой пятнадцати лет, – продолжал слуга, – они отправились на службу императору Александру Первому…

– Александру Первому? – Еще более удивленный Иван Несторович остановился. – Вы путаете. Быть может, Александру Второму?

– О, наверное. – Дворецкий густо покраснел, верно, со стыда. – Какому по счету Александру не помню они отправились служить…

– Ежели Александру Первому, то вашему господину не менее ста лет, а это невозможно!

– Отчего же невозможно, ведь они живы-с, и дай им бог еще сто лет прожить, – невозмутимо ответил камердинер. И так глянул, что сердце Иноземцева похолодело.

– Наверное, все же Второму, – с дрожью в голосе сказал он как бы самому себе, словно уговаривая не пугаться и не искать во всем подвох. Но колени подогнулись, шаг стал неровным, по виску стекла тонкая струйка пота.

– Наверное, – пожал плечами слуга, – так оно и есть, ваше благородие правы. Стар я, всего не упомнишь. Только, ваше благородие, больны они очень. На вас одна надежда. Сколько здесь докторов перебывало! Один даже из самого Парижа. Только ни черта, скажу я вам, эти доктора не смыслили в медицине. Даже я кровопускание от клизмы отличаю, а те токмо носом ворочать могли да по-латыни изъясняться.

Здесь Иноземцев покраснел: у него как раз с латынью было плоховато. По-французски говорил, немецкий знал худо-бедно, а латынь никак не давалась, хоть стреляй. Они шли по бесконечной анфиладе, и звук их голосов отскакивал от мраморного пола и уносился куда-то в глубины залов. Иноземцев украдкой рассматривал светильники и высокие рамы, сплошь занавешенные алым бархатом. Только один портрет остался неприкрытым, но его он разглядеть толком не успел, Саввич как будто нарочно заторопил. Зачем было прятать картины под материей? Или это зеркала? А может, что еще?

– Значит, мы прямиком к его высокопревосходительству? – вырвалось как-то само собой.

– Не обессудьте, дорогой гость. Приказ – доставить ваше благородие тотчас по приезде.

Руки снова задрожали. Первым порывом было – возразить. Но ведь за тем и ехал, чтобы лечить старого вояку. Пришлось смириться, хоть встречаться с генералом прямо сейчас, без подготовки ох как не хотелось.

– Много, говорите, докторов п-перебывало. – Он вытер мокрый лоб платком. – А как же вы на Ларионова вышли? Барыня ваша сама в Петербург ездила…

– Так по родственным делам ездила-с. Ведь Ларионов родственником будет Аристарху Германовичу. Брат ее благородие второй супруги, покойной Марии Михайловны.

– Ага, – пробурчал под нос Иноземцев. – Вторая появилась. Так что же он с женами-то делает?

– Простите, не расслышал, ваше благородие.

– Нет, это я о своем… Лаврентий Михайлович не сказал, что направляет меня к вам по просьбе родственницы. Однако для меня большая честь.

Он хотел спросить, правда ли, что Аристарх Германович предпочитает человеческие сердца на завтрак, обед и ужин, но что-то его остановило. Нелепость какая! Не стал бы Ларионов посылать его к людоеду.

Наконец миновали готическую анфиладу, по винтовой лестнице поднялись на самый верх башни и предстали перед дверью, за которой уже лежал прикованный к постели гроза всей Т-ской губернии.

С замиранием сердца Иван Несторович проследовал за камердинером. Тот, не постучав, тихо нажал ручку и на цыпочках скользнул внутрь.

Круглая комната, обитая красным шелком, с мебелью из красного дерева, красными светильниками и огромной кроватью под красным же балдахином, тонула в полумраке. Сердце Иноземцева замерло. Ему вдруг представился страшный хищник, который, тяжело дыша, вжался в угол перед прыжком. Из зловонной оскалившейся пасти между острыми клыками стекала слюна. Когтями он скреб под собой пол…

Молодой человек ощутил острое нежелание быть съеденным и был готов броситься наутек.

Но тотчас устыдился этого. За порог Иноземцев ступил так, словно шагнул в геенну огненную и заранее распрощался с жизнью.

На белых простынях и подушках лежал хозяин в ночном колпаке, до самого подбородка накрытый теплым стеганым одеялом.

Да какой же это немец? Из-под колпака торчали иссиня-черные волосы, овал лица был черен, как у арапа. При приближении Саввича с Иноземцевым спящий вскинул веки, и под ними обнаружились миндалевидные глаза цвета золотисто-охряного, янтарного. Ивану Несторовичу на мгновение показалось, что он уже встречал человека с таким необычным взглядом, но догадка тотчас померкла, затерялась в подсознании, оставила неясный след, как змея, ушедшая в песок. Иноземцев попытался ухватить ее за хвост. Может, в выражении глаз хозяина и слуги имелось сходство? Нет, не то.

– Кого ты привел, болван? – раздалось в двух шагах. – Этот мальчишка и есть врач?

– Да-с, – поспешил с объяснениями камердинер, но договорить не успел.

– От Натали иного и не стоило ждать. – Тимофеев разочарованно вздохнул и отвел взгляд. У Иноземцева отлегло на душе. Услышав голос пациента, он не то что обидеться – он понять не успел, о чем речь: душа ушла в пятки, колени подогнулись. Но этот вздох все вернул на свои места, и Иноземцев, отбросив предательский страх, взял себя в руки.

– Иван Несторович Иноземцев, – представился он. – Ординатор… бывший ординатор хирургического отделения Обуховской больницы.

– Желтого дома, что ль? Вот те на. А что кончили?

– Академию Петербургскую медико-хирургическую… Военно-медицинскую императорскую… Ее давеча переим-меновали.

– Императорскую, надо же! А отчего, доктор, бледный такой? Испужался, что ли?

Иноземцев опустил голову.

– Нечего меня бояться, я докторов не ем. – Генерал причмокнул языком. – Да и что с тебя возьмешь? Погляди, какой костлявый. Ха-ха!

Раскатистый смех хозяина зазвенел в хрустальных светильниках. Легкие здоровы, решил про себя Иноземцев и отважился наконец открыто взглянуть на старика. Да тот и на старика не походил. Лицо молодое, смуглое, черты ровные, не обвисли.

– Ты, я вижу, сударь, пока доехал, таких сказок наслушался – могу представить. Садись. Саввич, будь любезен, кресло профессору.

Иноземцев не заметил, как опустился в ловко поданное камердинером креслице. Пальцы судорожно сжимали ручку медицинского чемоданчика, смешно подпрыгивающего на коленях.

– Ой, бледный-то какой. Да не дрожи уж.

Генерал прикрыл глаза и устало зевнул.

– Ладно, будет. Чтобы хоть как-то облегчить твое будущее существование, надеюсь, недолгое, расскажу свою историю. Я бывал в Ашантии, это в Африке. Истинная правда, что уж греха таить. Вскружила мне голову золотая лихорадка, решил попытать счастья. Пришлось даже пойти волонтером в английские войска, чтобы отыскать лазейку и кусочек золотоносной земли добыть. Все вроде ничего – и шашкой помахал, и копи приобрел близ Обуаси. Старателями обзавелся, фирму запатентовал – «Бюлов Диамондс». Только климат там жаркий, по болезни вынужден был вернуться. А здесь, на родной земле, меня ждала расправа, какая в самом страшном сне не приснится. Такой скандал! Чтобы генерал от инфантерии, кавалер ордена Святого Георгия на алмазный прииск бежал и британское подданство получил – это вам не ночные собрания народовольцев. Но все по порядку. На черном континенте я попал в плен к ашантийцам. Ничего не помню, но, говорят, всю зиму провалялся без памяти. Где – неведомо. Один раз только открыл глаза, вижу: звездное небо надо мной нависло, вокруг костры, тени пляшут и барабаны бьют. Дернулся, а руки-ноги крепко к чему-то приторочены. Рот открыл, чтобы крикнуть, – и снова в забытье провалился. В следующий раз, когда очнулся, надо мной английский доктор колдовал. Стало быть, в нашем, в аглицком лагере я оказался. Сказали, у ставки главнокомандующего нашли. Как? Никто не понял, туземцы к лагерю на десять верст подойти боялись. Голым нашли, с побрякушкой на шее. Саввич, покажи доктору амулет.

Лакей тотчас поднес Иноземцеву клочок рыжей шерсти на бечевке.

– Потом, – продолжал парализованный, – мне один исследователь африканской культуры та-акое порассказал – волосы на голове зашевелились. Будто я стал жертвой древних ритуалов ашанти, будто узрели они во мне кровь далеких предков и решили одарить этаким сюрпризом. Припомнить бы те слова ученые… – Генерал зажмурился. – Словом, сделали они меня бессмертным кровопийцей – боудой, вроде оборотня. Днем – человек, а ночью – гиена. По их преданию, если я кровушку пить не буду, сразу и сгину. Я, разумеется, плюнул, сказки, мол, и стал дальше жить. Но не прошло и недели, как мне до того скверно сделалось, что я, припомнив слова доктора Рида, испугался и снова, как в далеком детстве, в Господа нашего Иисуса Христа верить стал, по утрам и вечерам молился. Утром молюсь, а во время вылазок так и млею, когда в рукопашной руки-ноги с кровавыми фонтанчиками в разные стороны разлетаются. Видите, комнату как велел обставить? Цвет этот хоть как-то усмиряет безумные порывы.

Но понял я тогда, что возвращаться надо, иначе ум за разум зайдет. Уже и память пропадать стала – днем не помнил напрочь, чем ночью занимался. Кто знает, может, и боудой этой самой бегал, подъедая падаль. Спросить стыдился, людей сторониться стал, чтобы ненароком не напугать своим невольным перевоплощением в гиену… Но все это сказки, доктор, конечно, сказки. Дело было именно в разуме. Страхам тщедушное племя человеческое подвержено, и я оказался слабаком, ведь неизвестно, что со мной творили эти бесы африканские все три месяца. Только во сне до сих пор слышу, как над ухом орут: «Хау, хау!»

Пару лет алмазами занимался, а потом понял, что не могу больше, слишком все о недуге напоминает. Сюда приехал, усадьбу свою итальянскую восстановил… Мой далекий предок для итальянской женушки строил, чтобы на чужбине не тосковала. Понравился домишко? Но надо было еще уладить вопрос с губернским правлением. Вот и придумал я такую шутку. Вырядился каннибалом, антропофагом по-научному. Саввич на столе лежал, изображал съеденную жертву. – Генерал залился смехом – коротким, невеселым.

Отсмеявшись, продолжил:

– Теперь вся губерния в страхе дрожит. А я прикован к этой чертовой кровати. Не успел жениться, как недуг дал о себе знать. Я же, когда приехал, словно заново родился, словно пару десятков лет с горба слетело – таким молодцом себя почувствовал. А на второй день после венчания разыгралась мигрень. Я послал Саввича за доктором, а сам отправился в сад – пройтись немного. Там меня и нашли. С тех пор пальцем пошевелить не могу, тела своего не чувствую, точно снова привязан к африканской земле. А глаза закрою, и воют проклятые: «Хау! Хау!»

Иван Несторович был поражен, слушал, открыв рот, точно мальчишка. И не мог не испытывать постыдного облегчения. Налицо нервный паралич, никак не связанный с людоедством. Однако недоумение не покидало: уж слишком молодо выглядел генерал. То ли красное освещение искажало картину, то ли африканское солнце одарило его кожу поразительной свежестью и гладкостью. Невольно вспомнив портрет, висевший в гостиной, которую они с Саввичем спешно пересекли, Иноземцев задумался. На ней, несомненно, был изображен генерал – во весь рост, в мундире ветерана войны 1812 года, с лихо заломленной треуголкой, с внушительной саблей на боку, статный, со свежим загорелым лицом и хитро прищуренными глазами. Когда портрет написан, доктор знать не мог, но Тимофееву на нем было не более сорока – равно как и сейчас. Поразительно!

– Что скажете, эскулап? – вывел его хозяин из глубокой задумчивости. – Так ли я безнадежен?

– Думаю, я знаю, что предложить вам, – заговорил Иноземцев, не осознавая, как это срывается с языка. – Мне известна одна техника лечения нервных болезней – гипноз. Встречается в древних аюрведических трактатах о способах внушения с последующим выздоровлением. Их использовали и древние суфии. В Англии и Шотландии уже давно практикуют магнетизирование больных в медицинских целях. Во Франции гипноз прославил знаменитый клиницист, профессор невропатологии Жан Мартен Шарко. Он открыл кафедру нервных болезней в Сальпетриере и клинику при ней.

– Ни о чем подобном никогда не слыхал, – в задумчивости проронил генерал.

– Может быть, вам доводилось слышать о манчестерском хирурге Брайде? О его знаменитой монографии, посвященной гипнозу? Достаточно погрузить вас в сон и приказать вам подняться – и вы подниметесь.

– Так уж и поднимусь! – не поверил генерал. – Это что же, колдовство?

– Вовсе нет, это наука. Дело в том, что нервная система представляет собой тончайший механизм, который отзывается на изменения окружающей действительности. Если заставить машину нервных волокон работать на пределе, то наступившее впоследствии расслабление будет сопровождаться подавлением воли. Это состояние и называют гипнозом. Под воздействием гипнотического сна открываются сверхспособности человека, поэтому он так эффективен в лечении множества болезней. Скажу больше, и в хирургических операциях гипноз применяется в качестве анестезии. Во время сеанса вы ничего не будете чувствовать и проснетесь уже здоровым.

– А вы раньше делали подобное?

– Пару раз. И готов рискнуть еще, тем более что кроме вашего ко мне доверия и моей репутации, ничто и никто не пострадает.

И обманул – на самом деле Иноземцев никогда не проводил сеансы гипноза. Немного знал о лечении методом Шарко из лекций, что читали на съездах невропатологов и психиатров, и еще о практике доктора Брайда, монографию коего «Причины нервного сна в отношении животного магнетизма», переведенную на немецкий, прочел в одну ночь осенью прошлого года. Труд был чрезвычайно редким, и брал он его всего на сутки у самого приват-доцента Владимира Михайловича Бехтерева. Чрезвычайно объемная книга, проштудировать такую за ночь решительно невозможно. Но вот что Иноземцев запомнил хорошо: такой способ лечения имел опасные последствия, пациент мог вовсе не проснуться после гипнотического сна. Шарко вообще относил природу гипноза к нервным расстройствам и считал, что здоровые люди ему не поддаются.

Зачем он вдруг решил обнадежить генерала? Зачем обманул? Из сострадания? Чтобы выиграть время, произвести впечатление? Или, может, осуществить любопытный эксперимент?

Решительно атмосфера этой комнаты действовала особым образом.

– Никогда прежде я ничего подобного не слышал. – Генерал спустил Иноземцева с небес.

– Полагаю, африканцы тоже воспользовались гипнозом, дабы внушить вам, что вы не проживете без человеческой плоти и крови, – бесстрастно продолжал молодой человек. – Поэтому надобно действовать клин клином. Я не верю во всю эту чушь с вурдалаками и упырями.

– Интересно, интересно… Что же, тогда мы заключим с вами соглашение. Саввич, бювар, – велел генерал.

Лакей метнулся к изящному секретеру с такой поспешностью, словно давно ожидал этого приказа, и подал Иноземцеву две совершенно одинаковые бумаги.

– Что это? – удивился Иван Несторович и из приличия читать не стал.

– Моя духовная, – пояснил генерал. – Все свое состояние я поделил на части между женой, племянницей и несколькими преданными людьми. Одна из частей будет принадлежать тому, кто поднимет меня с кровати. Ежели этого не случится, оная часть перейдет в государственную казну в качестве компенсации за мое беспокойное начало. По этой причине духовных две, и отличаются они условием моего дальнейшего положения – вертикального или же, увы, горизонтального.

Иноземцев покраснел, но не сказал ни слова.

– Ты, сынок, верно, догадываешься, что это немалая часть, если я готов ее отдать государю-батюшке. Да не останется имя Аристарха Германовича Тимофеева опозоренным глупыми россказнями! Я рассчитываю или подняться и отвоевать клочок Африки для России, или тогда уже компенсировать свое бездействие. Саввич, давай дальше.

Камердинер подал Иноземцеву третью бумагу.

– Здесь я клятвенно обещаю отдать принадлежащие мне алмазные копи на юге Ашантии тому, кто поднимет меня с постели. Имя не вписано. Но это не все. Алмазы, которые мне удалось добыть и переслать сюда, уложены в подвалах этой усадьбы, и место известно только мне. Это несколько миллионов рублей.

Иноземцев присвистнул. На лбу снова выступили капельки пота, руки, сжимавшие тонкую бумагу, задрожали. Этакие деньжищи! Не в бреду ли больной? Только сейчас Иноземцев внезапно понял, отчего здешние врачи стрелялись, вешались и топились – им не удавалось излечить генерала, и алмазы ускользали сквозь пальцы, точно песок в африканской пустыне. Не выдержав конфуза, они кончали с жизнью.