Текст книги "Дело о бюловском звере"

Глава III. Богадельня

До самого рассвета он не сомкнул глаз. Только когда верхушку леса озарили первые лучи, повалился на кровать и заснул. Утренняя прохлада подарила два часа спокойного сна. В восемь спать уже было невозможно – солнце взошло и направило лучи-стрелы прямо в комнату будущего земского врача, словно повелевало поторопиться с подъемом. Подняться Иноземцев смог лишь после очередного впрыскивания. Кашель мешал попасть иглой в предплечье.

Спустившись, наткнулся на камердинера, который заговорил только после того, как исполнил перед гостем свой привычный приветственный танец.

– Доброго утречка, ваше благородие. Извольте откушать завтрак – накрыли специально в парке. Сегодняшнее утро особенно свежо. Грех не воспользоваться даром господним.

– Благодарю, но что-то нет аппетита. Когда можно будет отправиться в больницу?

Саввич в удивлении всплеснул руками и приготовился возразить, но Иноземцев глянул на него с такой суровостью, какой сам от себя не ждал. Очень стало досаждать, что все вокруг только и пытались дирижировать его действиями, точно заставляя играть роль в каком-то нелепом спектакле.

– Что ж, – сдался слуга, – как вашему благородию будет угодно. Коляска заложена, и мсье Николя, наш управляющий, уже ожидает ваше благородие.

Мсье Николя легко соскочил на землю поприветствовать доктора. Статный француз одних с Иноземцевым лет, одет строго, но с иголочки, с блестящими от бриллиантина черными локонами до плеч, колючим синим взглядом и изящно-небрежной щетиной. На управляющего он походил мало, больше на парижского щеголя или американского миллионщика. Сверкнув ровным полумесяцем зубов, он сделал приглашающий жест к коляске.

Когда молодые люди уселись и возничий, ворчливый бородач Тихон, уже приготовился стегануть пару в яблоках, Саввич подбежал к коляске со стороны Ивана Несторовича и, смешно подпрыгивая, затараторил:

– Барыня велели передать вашему благородию свое благословление. И велели еще добавить, что все в силе и что ждут-с ответа вашего.

Иноземцев взволнованно закусил губу. Лицо стало белее воротника. Он неуверенно кивнул, а камердинер в ответ шлепнул одну из лошадок по крупу.

– Тихон, трогай.

Покатили по аллее, миновали ворота, выехали на дорогу. Слева простиралось поле, справа – лес.

– Очень рад знакомству, Иван Несторович. Натали Жановна с большой тщательностью отнеслась на этот раз к выбору врача для своей больницы. Я полагал, она отправилась воскрешать Гиппократа или по меньшей мере Галена.

– Авиценну, – сыронизировал Иноземцев.

Он не знал, как следует отнестись к словам управляющего – как к лести или как к издевке, поэтому решил ничего более не говорить. Улыбка, которой он постарался скрасить свое молчание, получилась вымученной и оттого глупой до чрезвычайности.

Иноземцев искоса поглядывал на лощеного спутника. Каково же истинное положение этого красавца? Поди, полюбовника с далекой родины привезла барыня, а здесь сделала управляющим. Стоило красавцу заговорить, как его уже было не остановить. Речь его лилась непринужденно, и никакого, надо же, намека на акцент – чистейший русский язык. Только иногда прорезалось легкое грассирование. А может, напротив, он нарочно так коверкал слова, чтобы казаться большим иностранцем. Черт разберет.

Николя принялся говорить о дорогой хозяйке (надо отметить, с большой нежностью). Поведал, как барыня-подвижница проводила часы на лютом холоде, сама руководила ремонтом богадельни. Как ездила в столицы за утварью и мебелью, за медикаментами и специалистами. Как подолгу уговаривала крестьян ходить к ней лечиться.

Сначала Иноземцев слушал с большим вниманием, отмечал некоторые детали, потом голос рассказчика стал ему надоедать. К концу пути у него окончательно разболелась голова, и теперь он думал только о том, что зря отказался от завтрака.

Наконец послышалось заветное «пр-ру-у», и коляска остановилась.

Уездная больница превзошла все ожидания. Бывшее здание церковно-приходской школы за редким аккуратным забором было заново выбелено и кое-где залатано. Слева и справа роща, сбоку домишко сторожа. Цвел жасмин, распространяя головокружительный аромат лета. В версте отсюда, по ту сторону дороги, – церковка.

Пространство внутри обустроено было с максимальным комфортом для больных и для персонала. Сестринская, докторская, аптека, лаборатория, кухня, надо же, даже операционная – это все на первом этаже, палаты – на втором. Всюду чистота и белизна, стройные ряды кроватей освещают потоки дневного света, льющего в чисто вымытые окна. Пахло свежей едой, не то что в обычных больницах. За домом рос сад – яблоки, сливы, орешины, чуть дальше были коровник и курятник. За больными, верно, хорошо смотрели. Барыня Натали постаралась от души.

После нищеты столичной Обуховки Иноземцев едва не прослезился.

– Вижу, вы не остались равнодушны, – с высокомерным удовольствием произнес управляющий. – Ожидали встретить развалюху, пропахшую смертью?

– О да! Неожиданно весьма, – не стал спорить Иноземцев.

– Теперь о ваших прямых обязанностях. – Голос Николя вдруг переменился. Теперь он звучал резче – из мягкого, бархатного превратился в стальной. Управляющий плотно притворил дверь докторской и развернулся. Иноземцев перестал озираться и поднял на него глаза.

– Прошу присесть.

Заныло в желудке, но отнюдь не от голода. Иноземцев неловко опустился на кушетку. Управляющий теперь нависал над ним.

– Первое. Больница земству не принадлежит, и вы вступаете на должность штатного врача без официальных бумаг. Никакие формальности вам сейчас не нужны. О Петербурге позабудьте, там вас ждет арест. Мадам Тимофеевой вы понравились, потому советую барыню не огорчать. Она спасла вас от больших неприятностей, умейте же быть благодарным.

Николя сделал паузу, видно, чтобы удостовериться, что слова его достигли цели.

– Посвящать вас в дела предыдущих докторов я не стану, сами разберетесь. Вот стол, вот картотека. – Он выпростал кисть, унизанную перстнями, в сторону высоких стеллажей. – Натали Жановна любит порядок, велела завести на каждую душу тетрадку и разложить их под литерами от «А» до «Я». Вам не составит большого труда разбираться, кто есть кто. Ассистентов у вас не будет, это во-вторых. Весь учет и лечение будете производить сами. Однако эта тяжкая участь будет облегчена – в вашем распоряжении пять толковых медсестер и две фельдшерицы. Они всего лишь исполнители, посвящать в тайну лекарского искусства их не следует. Сами они ни о чем никогда не спросят. Свое дело знают.

Иноземцев поспешил удивиться, но Николя предупредил его вопрос голосом еще более строгим:

– И трэтье. Вы заметили, что палаты полны?

– Да, – сорвалось с побледневших губ Иноземцева. Все пациенты спали беспробудным сном – странно для такого позднего часа.

– Лихорадит все деревни в округе. Никто не может понять, что с нашими несчастными больными. На вид они кажутся совэр-ршенно здоровыми, но с каждым днем эти крестьяне бледнеют, худеют, теряют голос, следом силы и умирают. Эпидемия уходит корнями в стародавние времена. Порой она затихала, исчезала вовсе, потом возвращалась. Исследуйте ее, – бесстрастно велел управляющий. – За этим вы здесь. Может, природа здешняя иная, может, вода в водоемах, может, еще что.

И помните: каждая смерть будет лежать на вашей совести.

Иноземцев успел подняться, но на последних словах шлепнулся обратно на кушетку.

– Моя миссия окончена, – не обращая внимания на его потерянный вид, проговорил странный молодой человек с напомаженными волосами и внешностью оперного Онегина. Достал золотые часы, инкрустированные мелкими алмазами, щелкнул крышечкой и нахмурился. – У меня важное свидание в полдень, я опаздываю. Разрешите воспользоваться вашей коляской? Да, забыл предупредить: Тихон, коляска и пара в яблоках теперь ваши. Я пришлю их, как только покончу с делами.

И покинул комнату.

Еще минуту Иноземцев сидел, не шелохнувшись, вцепившись руками в край кушетки и больно закусив губу. К генералу с ашантийскими алмазами, который находился на расстоянии нескольких, а быть может, одного сеанса гипноза, к его супруге, что была еще ближе – на сажень могилы мужа, добавились больница с пациентами, больными неведомой болезнью. А еще несчастная Ульянушка, затворница, мечтающая о свободе. О ней Иноземцев беспокоился больше всего. Бедное дитя живет в окружении таких страстей – сердце кровью обливается при мысли о нежной ее психике.

Однако пора было делать обход больных.

После трех часов, которые Иноземцев потратил на осмотр и беседы с пациентами, он готов был выть от негодования. Все без исключения оказались, как и говорил управляющий, абсолютно здоровы. Ни скарлатины, ни дизентерии, ни катара желудка, ни даже безобидного ларингита – все как на подбор пышущие здоровьем, только вялые, безразличные и сонные. Они не выказывали ни малейшего волнения, их ничто не удивляло, ничто не казалось подозрительным, хотя на прошлой неделе похоронили трех женщин и одного юношу.

Вернувшись в докторскую, Иноземцев бросил отчаянный взгляд на объемистый стеллаж, занимающий две стены. Больше всего он хотел разобраться со всем быстро и меньше всего – читать эти записи. Тряхнул головой, словно желая отбросить усталость, решил про себя, что завтра непременно приступит к изучению карточек, а на сегодня хватит. Скоро солнце начнет клониться к закату. Успеть бы засветло к усадьбе.

В эту минуту, точно шелест крыльев бабочек (верно, предчувствие), раздался шум подъехавшего экипажа. Иноземцев бросился к окну. За ним!

Тихон явился не один. Изящно откинувшись на широкую спинку и уронив на колени сложенную омбрельку, в коляске сидела Ульянушка – ее светлую косу, перекинутую через плечо, и голубой шлейф не узнать было невозможно. От внезапного счастья Иноземцев позабыл сюртук и медицинский чемоданчик и в два прыжка очутился в сенях.

– Не махараджа, а ашантихене, – проговорила Ульяна вполголоса, когда Тихон выкатил коляску на пыльную дорогу. Иноземцев в удивлении уставился на нее. Ульяна глядела куда-то поверх головы доктора, в глазах переливались лучи заходящего солнца, светившего ей прямо в лицо. Вздохнула, улыбнулась печально. Казалось, она думает о чем-то своем, а он невольно подслушал часть ее мыслей.

Но сердце немедленно екнуло при упоминании махараджи. Отчего ей пришло в голову заговорить об этом?

– Что-что вы сказали, Ульяна Владимировна?

– Не махараджа, – повторила Ульяна, по-прежнему глядя в одну точку, и добавила по-немецки: – Mein Onkel war noch nie in Indien[2]2
  Дядюшка никогда не был в Индии (нем.).


[Закрыть].

Иноземцева осенило: неужто тогда в башне у недужного генерала он умудрился высказать свои предположения вслух? Долго ли Ульянушка слушала, как он разговаривает сам с собой? Как неловко вышло!..

Иван Несторович бурно покраснел и опустил глаза, а Ульянушка едва коснулась его руки и снова заговорила, но уже по-русски и с теплой улыбкой:

– Простите, я не хотела вас смутить. Лучше поглядите назад, какая красота!

Уездная больница казалась белоснежным зефирным завитком на желто-пшеничном блюде. Дальше дорога пошла вниз, и здание в окружении тополей стало удаляться, повисло между закатным небом и волнующимся золотым океаном, а потом и вовсе исчезло. Иноземцев перевел взгляд и снова залюбовался генераловой племянницей – тяжелыми веками с чуть опущенными уголками, придававшими ее лицу печальную отрешенность, по-детски округлыми щечками и едва уловимой улыбкой, играющей на губах. Закат золотил ее глаза, волосы, кожу. В пальцах она теребила веточку жасмина, дурманящего своим буйным цветом. Пурпурные соцветия падали с колен на пол коляски.

– Очень красиво, – пробормотал он. Но тотчас смущенно отвел глаза, вдруг осознав, что до неприличия долго разглядывает генеральскую воспитанницу.

– Как вы нашли богадельню моей тетушки? – спросила она.

– Я удивлен. Мечта, а не больница, если бы не странности, которые ее окружают.

На мгновение ее лицо омрачилось.

– Должно быть, Миколка вас настращал. Это из ревности.

– Какой Миколка? – опешил Иноземцев. – Вы имеете в виду месье Николя?

– Месье Николя! – Ульянушка не удержалась от хохота, а Иноземцев снова почувствовал себя неловко. – Это он совсем недавно стал месье, а так он Миколка Алексеев, сын Настасьи, кухарки.

Изумленный Иноземцев припомнил, как управляющий отлично грассирует, хоть русские слова произносит весьма неплохо. Но смех красавицы был таким заразительным, что он не удержался и тоже начал смеяться.

– Дело в том, что когда Натали вошла в наш дом в качестве супруги дядюшки, а с тех пор минуло без малого три года, наш Миколка влюбился в новую хозяйку и до того досаждал ей своими чувствами, что тетушке пришлось пойти на хитрость. Она дала ему небольшую сумму и наказала ехать во Францию покорять Париж.

– Покорять Париж? И как же?

– Как он сочтет возможным. Выбрать любое дело и добиться в нем вершин.

– И каких же вершин достиг месье Николя?

– Он стал прима-танцором в одном из наимоднейших кабаре.

– Вот оно как! То-то гляжу, движения у него какие-то павлиньи.

Ульянушка снова прыснула, а вместе с ней и Иван Несторович. Как же он был рад ее смеху! В глубине сердца приятно заворочалось, и Иноземцев решил, что непременно поправит ее дела, вылечит дядьку и разберется с чумой. Ради такой-то улыбки!

Но как?

Он тотчас помрачнел и впал в раздумья. Столько жизней и судеб зависело только от него одного.

– А отчего решил вернуться? – спросил он, хотя думать продолжал совсем о другом.

– Верно, чувства его не смог погасить даже свет огней волшебной столицы. Мадам пришлось обещать ему должность управляющего, иначе он не рискнул бы отбыть столь далеко.

До поместья доехали молча. Ульяна снова отрешенно смотрела в сторону, а он перебирал все детали, напрягал память, припоминал, о чем говорили случайные попутчики. Н-да, головоломка. Надобно было найти место в мозаике истории генерала глазами местных жителей, истории генерала со слов самого генерала, наличию или отсутствию алмазов. Скорее наличию. Иноземцев все же не готов был поверить, что домину и больницу француженка отгрохала на собственное приданое. Да и стала бы дочь банкира прозябать в российской глуши? Любовь? Иноземцев был из того поколения, которое презрительно и с насмешкой морщило нос при этом слове. Суровые мужи оставляют сердце чистым и тщательно оберегают его от жука-точильщика, именуемого любовью, дабы служило оно в полную силу на благо делу. А вздохи и причитания – удел девиц и сочинителей, падких до рифмы.

Однако вчерашний приступ отчаяния Натали казался неподдельным. Она, конечно, прежде рисовалась и жеманничала. Но потом с нее вдруг спала маска.

Далее шла больница, палаты которой полны здоровых крестьян. Чума! – вспомнил Иван Несторович причитания станционного смотрителя.

Но как связать это с мнимым пристрастием генерала к людоедству? Что же, этих несчастных держат на откорм? Иноземцев фыркнул.

Картина вырисовывалась довольно странная, одно непременно противоречило другому. А тут еще закончилось действие луноверина, и Иноземцева снова охватил озноб. Не желая пугать Ульяну, он пытался сдерживаться, но ничего не выходило: глаза наполнялись влагой, по спине пробегала судорога, и он заходился настоящими приступами кашля.

– Все хорошо. Я только приму лекарство.

Ан нет, лекарство-то осталось в чемоданчике с инструментами – в докторской на столе.

Он понял это, только когда ступил за порог спальни. Оставшись один, Иноземцев в гневе принялся рвать на себе волосы. Шприцы, раствор, порошок луноверина – все осталось в проклятой больнице.

Пометавшись с четверть часа, он взмок и сорвал с себя жилет. Взгляд упал на стол, где лежал позабытый с утра дневник. Надо бы сделать пометки. Уселся в кресло. Тяжело дыша и чувствуя, как часто-часто бьется сердце, он принялся очинять перо. Руки дрожали, мысли путались. Задел ножичком палец и выругался.

– Черт возьми, что же это такое происходит? Нет, никакой это не бронхит. Ох, Иван Несторович, негоже так! Ни чувствами своими, ни разумом владеть нет сил.

«29 июля, 8.43 пополудни, – накарябал он, – кашель усилился, а унять нечем».

Кашель и озноб мешали выводить строки. От злости Иноземцев отшвырнул перо в сторону.

В эту минуту дверь содрогнулась от могучего удара. Доктор подскочил и схватился за сердце.

– Кто? – выдохнул он. Понял, что его не слышат, и громко, сколько мог, повторил: – Кто?

– Я, вашество, – пробасил Фомка. – Время ужина.

Но Иноземцев успел догадаться, кто посмел его тревожить, еще до того, как раздался голос слуги – по силе удара в дверь. Тут в него точно черти вселились – в глазах побелело, в ушах зазвенело. Он сорвался с места и, широко распахнув дверь, прокричал:

– Какого черта ты мешаешь мне думать! Пошел вон! Чтобы больше здесь не появлялся.

С грохотом хлопнув дверью перед носом изумленного Фомы, он прислонился спиной к косяку, а через секунду обессиленно сполз на пол и готов был разрыдаться.

Еще через пару минут в голове сверкнула спасительная идея. Иноземцев резво поднялся и выбежал в коридор. Глянул налево, направо – никого. Буйвол Фомка точно в подпол ушел, должно быть, нырнул в какую-нибудь потайную дверь, чтобы скорее скрыться из глаз разгневанного гостя.

– Эх, – он махнул рукой, – придется самому. Только бы не заблудиться.

План был таков – пробраться в башню генерала и посмотреть, какими медикаментами лечили Аристарха Германовича прежние доктора. Может, порошки какие успокоительные имеются.

Сначала шел знакомыми коридорами и анфиладой, потом вдруг свернул не туда. Плутал после по пустынным необитаемым залам, коридорам и лестницам невесть сколько. Ходил кругами, вверх, вниз до тех пор, пока за окнами окончательно не стемнело. Все стало одинаково серым. Теперь только высокие узкие оконные проемы вырисовывались то по левую руку, то по правую, в зависимости от того, с какой стороны заходил Иноземцев. Ни единой живой души он не встретил, даже звуков никаких, кроме шума в собственных ушах, не различал. Наконец, совсем отчаявшись, опустился на скамью у стены против длинного ряда окон. В углах возвышались фигуры в латах, между оконными пролетами виднелись прямоугольники портретов и полоски начищенного оружия: польские сабли, турецкие ятаганы, мечи, рапиры – все в пыли и в паутине.

«Оружейная, – догадался Иван Несторович. – И отчего им вздумалось поселить меня в нежилом крыле, да еще определить в самый дальний угол, куда без сторонней помощи не добраться?»

Он не успел додумать эту неприятную мысль – в противоположном углу раздался шорох, пахнуло гнилью. Неужели придется заночевать здесь? Или все-таки попробовать позвать на помощь? Каким, должно быть, он будет выглядеть идиотом!

Сон и стыд общими усилиями побороли страх. Он улегся на скамью. Снова тишина стала дробиться на болезненное гудение в ушах и шорох в углу. Иноземцев сжал зубы, чтобы хоть на мгновение перестать отбивать дробь и, наконец, расслышать, что здесь. Шорох исходил от противоположной стены. Он привстал, спустил ноги и тотчас уперся подошвами во что-то мягкое. На полу пронзительно пискнуло и шарахнулось в сторону.

– Фу ты! Крыса!

А может, две или три. Слишком большим оказалось это нечто для одной крысы.

Иноземцев брезгливо поежился, с досады выругался, подтянул к подбородку колени и, посидев с минуту, улегся опять. Все ж обычные крысы – это не упыри, не черти и не привидения, из той же плоти, что и он сам. В воздухе повис удушающий аромат – смесь крысиного помета и разлагающейся органики. Так пахло в прозекторской.

Как здесь уснешь?

Шорох усилился. Теперь это больше походило на крысиный концерт с потрескиванием, попискиванием и воинственным фырчаньем, от которого становилось жутко на душе. Не хватало воздуха. Он не выдержал, поднялся и снова утонул в мягком ковре, который зашипел и ушел из-под ног.

– Сколько ж вас?

Яркая вспышка заставила его вздрогнуть и зажмуриться. Но перед этим Иван Несторович успел заметить, что пол весь покрыт серыми шевелящимися комочками. Сейчас эти комочки бросились врассыпную, оставив обнаженным какое-то существо, совершенно обглоданное. Лицо и руки обожгло прикосновение множества иголочек – крысы карабкались по нему, точно лилипуты по Гулливеру, коготки пронзали ткань сорочки, достигали кожи. Он закричал. Вскочил, отчаянно размахивая руками, споткнулся, упал, продолжил извиваться на полу, смахивая с себя облепившую со всех сторон нечисть, пока не наткнулся на чей-то сапог.

Приподнялся на колено, протер глаза и долго не мог сфокусировать взгляд.

Перед ним возвышалась дама в темно-лиловой амазонке и высоких ботфортах. На обтянутую тугим лифом грудь спускались блестящие от влаги черные пряди.

– Господи боже мой, – вырвалось у него. – Что з-за м-маскарад?

Продолжая трястись всем телом, он поднялся и, близоруко прищурившись, заглянул в лицо видения. Черты сливались, точно распухли, кожа была голубовато-серой, как у утопленницы, вместо глаз – пустые глазницы, из перебитого подбородка торчала оголенная челюстная кость.

– Кто вы? Откуда свет?

Только сейчас он заметил, что откуда-то с потолка хлещет яркий свет и бьет прямо в глаза.

– Зачем явился и нарушил мой покой? – хрипло, как после продолжительного молчания, проговорила дама и с неожиданным проворством выпростала правую руку. Что-то сверкнуло, просвистело, и Иноземцев почувствовал, как обожгло грудь, будто хлыстом огрели. Беззвучно ахнул, опустил взгляд. От левого плеча к правому бедру пролегла тонкая красная линия и уже расплывалась пятном.

Он не успел поднять голову, как грудь украсилась второй полосой. Эта легла от правого плеча, образовав крест с предыдущей. Падая на колени, Иноземцев успел подумать, что флеботомия при его нынешнем состоянии весьма кстати. Но лихорадка не прошла. Более того, прикосновение шпаги, которую дама, как оказалось, прятала за широкой юбкой, только на мгновение обожгло тело. Боль отступила, вернулся озноб. Иноземцев собрался расстаться с жизнью, но не тут-то было.

Перед глазами просвистел клинок. «Что ей надо? Она ведь уже убила меня», – пронеслось в голове. Но, видимо, инстинкт самосохранения продолжал действовать. Иноземцев успел отпрянуть, кончик шпаги лишь слегка задел ухо. Перевернувшись, он вскочил и бросился наутек. Вылетел на лестницу, кинулся вниз, но снова оступился, да так неловко, что насчитал виском пять ступенек, а на шестой колдовской свет для него померк.