Текст книги "Там медведи. Роман о когнитивных искажениях"

Там медведи
Роман о когнитивных искажениях
Юлия Игоревна Николаева

© Юлия Игоревна Николаева, 2024

ISBN 978-5-0062-7717-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бабаня вышла на охоту.

В Квакшине на ночь закрывают окна. И когда раздаются знакомые звуки – тоскливое волокущее дребезжание, как будто тащат кого-то по асфальту зубами вниз, и эхо шаркающих шагов отдается от стен наглухо зашторенных домов, все знают: Бабка Аня вышла на охоту. И дураков нет подсмотреть, как вдоль черных стволов, тычущих в небо злыми обкорнанными ветками, вдоль влажной, белой, как свежий березовый спил, луны по главной улице города ковыляет ее черная тень.

Кто она и чего ей надо? Дожили ли до утра те, кто рискнул спросить? Никому не интересно знать.

В общем, реальность скучна и безысходна, как пробка на выезд из Москвы в летнюю пятницу, и лишь воображение способно добавить красок по-квакшински серым будням.

Квакшин, надо сказать, так себе городок. Будучи построен для государственной цели – поддержании в непроходимом состоянии дремучих пограничных лесов, он захирел примерно лет пятьсот назад, когда границы государства передвинулись. Леса при этом остались исправно дремучими. Да и не только леса.

Живописные виды с оврагов на реку Квакшу, 10 церквей, ДК, 2 памятника и три по-настоящему заасфальтированные улицы – делать в городе было решительно нечего еще тогда, когда пытались, а уже давно никто и не пытался. Даже ретивая советская власть, продравшись сквозь крапиву и репей, ничего принципиально не изменила.

Очарование заросшего пруда имеет своих поклонников. Не это ли истинный дзен, спрятанный в лопухах мирских хлопот, остров блаженной безнадеги в мире ничего-не-происходящего?

В общем, жизнь, сконцентрированная вокруг телевизора – удел многих, но у квакшинцев было хотя бы веское оправдание: Квакшин. «Богатые тоже плачут» не потому, что у них что-то случилось, а потому, что в квакшинах не случается ровным счетом ничего, что может затмить телевизор.

Во всяком случае, так обычно думают о квакшинах и квакшинцах.

И возможно, так оно и есть.

Корм с любым вкусом

На кухню влетел Папаня – до работы его подвозил друган, работающий экспедитором, и эту оказию папаня очень ценил, потому боялся опоздать. Влетел, поднял шум – от неожиданности Маша проглотила пятый оладушек, который есть совсем не собиралась. Со сгущенкой, горестно вздохнула Маша и решила сегодня не есть хлеб. Или даже до конца недели.

Бабаня поморщилась и сделала телевизор погромче. Из глубины квартиры на всю мощь орал второй, но Бабаню это никогда не останавливало.

По телевизору говорили о краже опытной установки по производству корма для человека.

Очень взволнованный человек, подписанный внизу экрана как старший научный сотрудник лаборатории, испуганно таращился на ведущего утренних новостей и вздрагивал от каждого вопроса.

– Сам, небось, и украл!, – неожиданно рявкнула Бабаня. Маша с папаней переглянулись: Маша закатила глаза, папаня добродушно пожал плечами. Оба промолчали.

«Итак, вы говорите, что это был самый перспективный проект вашей лаборатории, – говорил ведущий.»

– А?, – научный сотрудник на глазах покрылся красными пятнами, как будто услышал Бабанин комментарий.

– Это не моя лаборатория!, – визгливо вырвалось у него. Ведущий сверлил его невидящим взглядом, как будто считал про себя до 10, чтобы удержать себя в руках. На счете «пять» у него на лице даже образовалась какая-то мимика, как будто отходила заморозка после стоматолога. Он улыбнулся.

– А установка Ваша? Проект-то Ваш был? Расскажите про него, пожалуйста, – и ведущий осел в кресле, готовясь слушать.

Научный сотрудник начал рассказывать: установка должна была произвести переворот в питании. Загружая туда любое сырье, в котором есть углеводы, жиры и белки, установка перерабатывала сырье в аккуратные подушечки корма. Можно было настроить, какое соотношение БЖУ требовалось, установка расщепляла продукты и собирала нужную комбинацию.

– БЖУ?, – встрепенулся ведущий

– Белки, жиры и углеводы, – пояснил научный сотрудник.

– А вкус? Витамины? Клетчатка? Еда – это же не только, как Вы говорите, БЖУ, – уточнял ведущий.

– Витаминизировать, ароматизировать, придать вкус – все это можно было в настройках сделать.

– Что получалось на выходе-то? Мне представляется какой-то собачий корм, – ведущий уже не свисал расслабленно со стула. Ему действительно стало интересно.

Гостю программы тоже уже было интересно, он раскраснелся от тщеславного удовольствия эксперта, которого показывают по телевизору и спрашивают про то, о чем он знает больше остальных.

– Миру интересны новые продукты питания, новые подходы, оптимизация. Soylent, похожий на детскую смесь, например, придумал какой-то айтишник в Силиконовой долине. Это такой питательный порошок, его водой разводят. Его уже можно купить в магазинах. По крайней мере, в Силиконовой долине.

А наша установка умеет делать вкусную полезную еду из любого сырья.

– Умела, – не сдержался ведущий утренних новостей.

Гость программы потускнел. Пошла реклама.

– Машка, школа!, – ахнул Папаня, и, чертыхаясь, усвистел на работу.

Маша задумчиво смотрела на последний оладушек. Ей его хотелось, но если она его сейчас съест, ей придется есть потом себя за то, что у нее нет никакой силы воли.

Бабаня, таращась в экран, подцепила оладушек вилкой, и Маша проводила его печальным взглядом. В конце концов, все к лучшему же, а? Нет оладушка – нет проблемы, решила Маша и стала убирать со стола.

Бабаня, как обычно, ничего не заметила.

***

По дороге в школу Маша размышляла об украденной установке: а если напихать туда крапивы и кузнечиков, это БЖУ? А как ее могли украсть, она же, небось, огромная?

И зачем ее украли? Чтобы люди голодали? Чтобы пользоваться самим в силиконовой долине?

Думать про школу скучно. В мире школ заканчивалась последняя четверть, а это означало невменяемое количество контрольных. Апрель в восьмом классе любимым месяцем у Маши не значится, хоть и скоро лето. Ну и что, что лето? Тоска школьная сменится тоской садово-огородной, пыльной, душной – скушной. Зеленая, зеленая тоска.

Маша поправила лифчик – лямки либо врезались в плечи, либо соскальзывали, никак не получалось отрегулировать, тяжело вздохнула и нырнула под липу, растущую у школы.

Пушкина, 13

Когда в Квашине асфальтировали улицы, одна досталась Ленину, другая Пушкину, а на третьей – Советской – стояла школа. Все они сходились в небольшую, но Центральную площадь, где по воскресеньям был рынок, по субботам свадьбы, а в остальные дни площадь была выходная.

За спиной у типового ДК 60х годов постройки толпились учреждения, без которых город – не город, а одно название. Да, впрочем, и с ними тоже.

Главгорпочтамт, Гороно, Горгаз, Гордез, Главгорсобес и прочие Горглаввсё были распиханы по каменным домам дореволюционной и самой революционной (то есть 90е) постройки, которых в городе сохранилось семь с половиной штук.

А Пушкина, 13 был симпатичным голубым почти особнячком. Таким маленьким, что он не выпирал из ряда потемневших солидных бревенчатых домов улицы. К тому же, липы, тополя, сирень и шиповник здесь так разрослись, что скрывали строения не хуже заборов. Даже не сразу понятно, жив дом или просто каким-то плющом оброс обгорелый домов труп?

И где тут вход? И живут ли здесь вообще?

В Пушкина, 13 сто лет не жил никто, в нем работали. На калитке висел почтовый ящик с чертовой дюжиной, более никаких опознавательных знаков не было. Снаружи не было, а внутри были: были кабинеты, столы, пара старых кожаных диванов, шкафы и папки. И чай здесь наливали в стаканы, горяченный, непроглядной черноты. Чтобы не обжечься, в ходу были подстаканники.

Свеже построенный симпатичный домик был конфискован у не в меру ретиво разбогатевшего купца в 1897 году по навету и достался «царской охранке». С тех пор в доме ничего, в сущности, не изменилось.

Местных среди сотрудников не было.

Олег Анатольевич скривился и встал закрыть окно. Из приоткрытой форточки доносились неприятные, лязгающие звуки: по улице ползла бабка и волокла старую доску.

Листва еще не раскрылась достаточно, чтобы прятать домик от квакшинцев, а квакшинцев от обитателей домика, поэтому Олег Анатольевич мог детально бабку разглядеть. Но не хотел.

Он вернулся к посланию на экране компьютера. Ничего особенного в этом послании не было. Написанное адским канцеляритом, работающим лучше любого шифра, оно взывало адресатов к бдительности и напоминало о долге перед отечеством.

И, увы, в нем не было ни слова о повышении, хотя бы жалованья.

Олега Анатольевича очень интересовало повышение. Он оказался в Квакшине потому, что мог далеко пойти, «но ему не дали» (по его собственному мнению). Он, правду сказать, очень заблуждался на этот счет: начальство выло от его ретивости и надеялось, что надежно «утопило» его в квакшинских болотах. В Квакшине Олег Анатольевич сидел уже пятый год.

Письмо показалось ему поводом заявить о себе. Требовалось что-нибудь «раскрыть», кого-нибудь «закрыть», «всплыть» и нацелиться уже на карьеру и Москву.

«Найди Данилыча и к часу оба ко мне», передал Олег Анатольевич по внутренней связи.

Алёша написал Данилычу в What’sApp, что начальник ждет их в 13:00 и вернулся к описаниям моделей спиннингов. Скоро лето, отпуск, начальник, небось, объявит о командировке, и на работу можно будет вовсе не ходить.

Знает Алёша, что у начальника за командировки – большой он любитель по женской части.

Романы им здесь заводить не рекомендуется, вот он и шляется по «командировкам».

Данилыч появился вовремя и пах плесенью, из чего Алеша заключил, что Данилыч сидел в подвале.

Подвал был рожден, чтобы стать винным погребом: глубокий и вместительный, кажется, даже площадью больше дома. И глухой – ори-не ори, никто не услышит. Этим он и понравился царской охранке в свое время. Так погреб обрел иную судьбу.

Квакшинские застенки славились и в 20е и позже. Говорят, в райцентре до сих пор есть поговорка: «дело глухо, как в квакшинском подвале». Сейчас в подвале находился «архив» – во всяком случае, так было написано на двери в подвал. Там хранились бесконечные ряды старых папок с делами: склеенные насмерть плесенью – не открыть, с размытыми чернилами – не прочитать. Хранились и потихоньку самоутилизировались.

Олег Анатольевич был на удивлении бодр и энергичен, Алеша с Данилычем аж оторопели маленько при входе, стараясь не переглянуться недоуменно – мол, чего это его так разобрало?

А Олег Анатольевич себя накрутил и теперь был в ударе. Он вещал о том, что из Центра пришла депеша с намеком, что в Квакшине что-то затевается. Что от них требуется решительная деятельность. Что это вопрос жизни и смерти государства, и вопрос престижа и признания квакшинского отделения (вот тут стало совсем трудно не переглядываться – честолюбие начальника было общеизвестно).

После пламенной и воодушевляющей (по мнению Олега Анатольевича) речи приступили к мозговому штурму.

Итак, «в Центре» хотели громкого дела в Квакшине и они должны это дело создать. Если покопаться, всегда найдутся люди, замышляющие «контру» – на том стоит голубой особнячок со всеми своими подстаканниками уже второй век, а значит, так оно и есть.

Подпольщики и заговорщики везде, стоит только прищуриться и посмотреть вокруг «особым взглядом». На этом моменте форточка распахнулась от порыва апрельского ветра, неожиданно и эффектно, и внимание присутствующих переключилось на прохожих. Из прохожих в наличии имелась только бабулька, бодро ковылявшая по улице.

На мгновение Олег Анатольевич задался вопросом, та ли это бабка, что тащила доску, или другая? Все они тут одинаковые, оборвал он свои мысли, но тут прилив вдохновения вместе с апрельским ветерком проник и в него и, тыкая пальцем в окно, он начал говорить о том, что «вот такие бабки» могут скрывать очень важные для Центра тайны. Быть сторонниками, укрывателями террористов и тайными агентами.

– Может, поищем кибер террористов?, – лениво прервал начальника Данилыч., – и до лета бы хорошо управиться.

Данилыч был лицом удивительным. Он был здесь, кажется, всегда, как подстаканники, шкафы и папки. На рынке, глядя на него, думали, что он лесничий или охотник: на глаза местным он попадался мало, двигался бесшумно, выглядел неказисто, таскал с собой ружьишко и тем легенду о себе в городе грамотно подкреплял.

Его личное дело Олег Анатольевич так и не нашел, но признаваться в этом было не с руки (быть же не могло, что Данилыч никакой не сотрудник вовсе, верно?), зарплату Данилычу исправно перечисляли (по приличному такому рангу), поэтому Олег Анатольевич с Данилычем держался вежливо и старался лишний раз его не трогать.

– Отличная идея, Данилыч!, – Олег Анатольевич снова воодушевился, – надо проработать несколько разных направлений, потом выберем самое перспективное. Какие еще будут предложения?

Сразу стало тихо и скучно. Муха проснулась и жужжала в закрытое окно, просилась гулять.

Алеша предложил всем выпить чаю, но его предложение Олег Анатольевич не принял, сверкнул глазами сердито и дополнил список стандартным пунктом: подростки – вредные призывы, неправильное поведение, угрозы.

– А что могут бабки?, – Алеша вспомнил про давешний пример Олега Анатольевича.

А может, увидел бабку сквозь колышущуюся перед окном сирень. Скоро расцветет, тихонько подумал Алеша.

– Да откуда ж у нас бабки?, – начал было Олег Анатольевич, но вовремя всё понял и сменил пластинку.

– Вот теперь молодец, бдишь!, – порадовался Олег Анатольевич и внес бабок третьим пунктом., – в общем, действуем так: Алеша сходит к ментам и узнает, что у них творится. Подростки, буянящие бабки, торчки. Данилыч повызнает про студентов и приезжих, может, айтишники какие кибер террористят у нас под носом. И про бабок не забываем. В пятницу устные отчеты по всем пунктам, а я в командировку.

Алёша и Данилыч не хмыкнули и не переглянулись. Орлы!

Олег Анатольевич был воодушевлен и так доволен собой, что его Наполеон Великий радостно возился и щекотался в штанах, как щенок. Олег Анатольевич с нежностью подумал, обращаясь к нему: – мы с тобой заслужили повеселиться, это верно, дружочек. Сейчас же и поедем!

Ню и что?

У входа в школу толпились мальчишки. Маша стояла с видом самым незаинтересованным, отчаянно надеясь встретиться глазами с предметом своих романтических воздыханий, но предмет учился в 10 классе и у входа пока не толпился.

А вот мальчишки двинулись к ней, размахивая желтоватой бумажкой.

Маша повела глазами в стиле «кругом одни идиоты»: она знала, что может быть на такой бумажке. Рисунок голой женщины, спасибо Николеньке.

– Никулова опять позировала!, – гоготали мальчишки и тыкали ей в лицо бумажкой.

Нарисована была брюнетка, и это единственное, что сближало Машу с голой женщиной.

Мальчишки уставились на Машу жадными глазами, сверяя рисунок «с образцом», фонтанируя комментариями и глупыми непристойными идеями. Было очень неприятно и скучно.

Маша с тоской устремила взор за школьную ограду. Вот опять Бабаня доску тащит. И где она их берет только? Навязчивая затея Бабани собрать досок на новый дом была, в общем, безобидной, так как Бабаня доски тырила из домов заброшенных. Но все же ей было уже хорошо за 80, и грабить заброшки в таком возрасте вряд ли полезное занятие.

Надо Папане сказать, чтобы поискал, куда она их складывает, ведь куда-то же она их складывает? Не таскает же она одну и ту же доску (как будто выгуливает, – мысленно улыбнулась Маша). Таскать доски в квартиру Бабане настрого запретили.

Проводив Бабаню глазами (та свернула на Пушкина), Маша вдруг встретилась взглядом с невысоким дяденькой, который выглядел таким приезжим и новеньким, что удивленная Маша уставилась на него самым неприличным образом.

В Квакшине мужчины были, как и везде, разные. Однако все они замечательно вписывались в квакшинские пейзажи – пыльные летом, промороженные зимой, неизменно наводящие тоску и мысли о пьянстве и широте русской души.

Правда, не на Николеньку. Николенька, Машин друг, из-за которого она терпела слюнявые тестостероновые излияния мальчиков, был другой. У него все было красивое.

Он мог в любой момент зависнуть, разглядывая урну у входа в магазин, или пялиться на стену, где художественно облезала старинная штукатурка. Дружить с ним из-за этих его залипаний было сложновато, но зато он объяснял, как надо смотреть на людей внимательно, по-живописному.

Мужчина был живописен и вопиюще чужд Квакшину, как будто его вырезали из новой глянцевой обложки, чтобы наклеить в качестве кулинарного рецепта в старый отрывной календарь. Он бы из него, календаря, торчал.

Например, на нем был кожаный пиджак. Светло-коричневый. Этого вполне достаточно, чтобы смутить любого квакшинца и буквально заставить на себя пялиться. А у него еще и шарфик был темно-красный, что в Квакшине выглядело как карнавальный костюм. Даже немного неприличный. Не удивительно, что тетка, торгующая семечками, вылупилась на него с открытым ртом.

Мужчина (это был только что приехавший Бунин) с досадой смотрел на ошарашенную тетку и мысленно ругал себя на все лады, что выбрал слишком броский вид. Образ режиссера итальянского или французского кино из 80х оказался непонятым. Он бегло осмотрел площадь, мысленно отступая. И тогда он встретился глазами с Машей.

Девочка смутилась до пунцовых пятен на щеках, и Бунин мысленно приосанился. Однако, смущение предназначалось вовсе не ему. Девочка смотрела на подходящего к ней белобрысого увальня с желтым листком в руке. Перебросившись с увальнем парой фраз, она вдруг ринулась в школу со всех ног. Мысленно усмехнувшись (над собой? над ней? над прыщавым юнцом, похожим на теленка?), Бунин исчез из ее головы.

А вот с площади исчезнуть Бунину было уже сложнее. Он должен был поселиться в местной гостинице, но она оказалась «закрытая по причине ремонта», как было напечатано на бумажке, прилепленной к входной двери. Без бумажки, впрочем, было видно, что гостиницу стоило закрывать ради сноса, так как никакой ремонт ее спасти был не способен.

Бунин постоял перед бумажкой, разглядывая пыльные темные окна (как минимум два – еще целых), осмысливая происходящее.

Ведь если в Квакшине вас никто не ждет, значит, вас сюда не звали. А если вас в Квакшин не звали, стало быть, и делать вам тут нечего, убирайтесь-ка подобру поздорову. Бунин ушел поглубже в тень бывшей гостиницы, чтобы тетка на площади, продающая семечки, больше не могла его видеть. А то она разглядывала его так, как будто составляла фоторобот.

Машину Бунин предусмотрительно оставил на заправке перед въездом в город, где он чуть позже и развернул оперативный штаб по поиску квартиры. Поиски показали, что в Квакшине жилье никто не сдает, других гостиниц поблизости на Яндекс-картах не значилось. Высвечивались какой-то ведомственный дом отдыха и женский монастырь. Бунин попытался представить, как он будет звонить Ермилычу по поводу пристройства в женский монастырь и внутренне содрогнулся. Или усмехнулся, что для его мимики было примерно одно и то же.

Пришлось решиться на отчаянный шаг и обратиться к работнику заправки, курившему с каким-то дальнобойщиком. Дальнобойщик предложил подбросить Бунина до гостиницы чуть дальше по трассе, которую «интернет просто пропустил». Работник заправки тоже неуверенно кивнул, мол, есть там гостиница, вроде. Сам-то он в ту сторону не ездил, а что она на картах не высвечивается, так ведь сам Квакшин тоже не то, чтобы очень на картах высвечивается.

В Бунине интересно сочетались решительность и опасливость. Он решительно опасался влипнуть в неприятности, но нужно было как-то устраиваться, и Бунин последовал за этим белёсым и грязноватым мужичком, который назвался Витьком. Тогда Бунин назвался Саньком и внутренне хохотнул. «Витёк» тоже хохотнул, и они полезли в кабину огромного рефрижератора, где большими буквами было написано «в кабину попутчиков брать запрещено категорически».

«У меня камера заклеена», – подмигнул Витёк. И поехали.

Научные достижения

Папин любимый вопрос – «ну и какие у тебя сегодня научные достижения?».

Достижения сегодня были скромные – трояк вот, по географии. Неприятный трояк, теперь у нее получится что-нибудь типа 3,9 в четверти, а ведь было же недавно 4,4. Сраная мерзлота – ее проходили осенью, зачем в апреле-то про нее спрашивать? Сегодня вот вполне тепло уже, и не до мерзлоты.

Маша была дома одна, Бабаня где-то таскается, родители на работе. Маша расстегнула лифчик, проскользнула под одеяло и достала спрятанный в кровати оргазмячик. Это было ее изобретение – Машу зацепила шутка, которую она услышала то ли от мальчишек, то ли в женской раздевалке, что, мол, если Маша Полстенко сядет попой на теннисный мячик, «он там просто пропадет», а у Полстенко будет множественный оргазм.

Речь шла о «второй Маше» в классе, которая действительно обещала вырасти в мощнейшую бабищу. На ее фоне нашу Машу, хоть она тоже не была стройняшкой, дразнить было уже неинтересно, поэтому Маша была Полстенке даже немного благодарна. Как будто та принимала весь огонь на себя.

Как-то в гостях у дяди Вити, папиного друга, Маше попались на глаза небольшие мячики, с которыми играли дети, она вспомнила шутку и умыкнула один. Для экспериментов.

Маша засунула мячик в трусы так, чтобы он лег точно в гнездышко у попы, и начала раскачиваться, изгибаясь. Руками Маша опиралась на кровать, сосредоточилась на ощущениях, меняя направление и силу покачиваний. Она уже умела кончить быстро или, когда надо, тихо, чтобы ни единого звука не доносилось до спящей Бабани.

Это был ее не первый мячик: она экспериментировала с мячиком для настольного тенниса (не продержался и минуты, потому что полый) и даже действительно пробовала теннисный (слишком большой и ворсистый). Этот мячик был идеальным по размеру, упругости и мягкости. Маша его нашла в зоомагазине.

Внутрь его засовывать было не надо (да и не вышло бы), мячик ласково массировал Машину про нежность, и Маша могла заниматься этим часами. Ну, может, не часами, но полчаса-то точно.

Хлопнула входная дверь, и возбуждение просто выключилось, как будто перегорели пробки. Бабаня прошаркала на кухню и врубила телек.

Маша застонала от злости, сбитая с прицела за пару секунд до оргазма. Когда она уже, наконец, сможет просто побыть одна?

У нее никогда не было собственной комнаты, она делила комнату с Бабаней и раздражалась на нее из-за этого, но смерти ей не желала. И не по доброте душевной, а потому, что в двушке они жили впятером, и если бы Бабаня освободила свою кровать, то место досталось бы Бабуле.

Сейчас Бабуля старалась подольше жить на даче, в летнем домике, куда она перебиралась с первыми лучами весеннего солнца и до самых холодов. Зимой Бабуля спала на кухне.

А еще Машу пугала мысль о том, что однажды Бабаня умрет во сне, и Маша будет с ней мертвой в одной комнате спать, не зная об этом.

А если Бабаня начнет хрипеть и содрогаться ночью, а проснется только Маша? Нет, Маша определенно не желала Бабане смерти, ее храп даже успокаивал.

Правда, когда Бабане приспичивало по ночам кочевать по всему городу, та возвращалась под утро и будила весь дом. Или Машу.

Но на Бабаню не было никакой управы. Она уже несколько лет жила словно в другом измерении или параллельном мире, оставаясь видимой остальным, скорее, формально. Она говорила резко, грубо и зло, во всем и во всех видела и подозревала плохое, но обычно была грязновата, молчалива и задумчива, с сердитым видом готовила оладьи и варила суп. От нее пахло плесенью и ветошью, старым деревом – так пахла ее добыча.

Мама время от времени говорила Папане и Бабуле (точнее, орала во время своих скандалов), что бабку нужно сдать в дом престарелых, что она газ оставит – дом взорвет или прирежет кого, потому что у нее сенильный психоз или деменция, «ей на работе так и сказали». Обычно, после этого мама хлопала дверью и гордо уходила «к родителям».

Хватало ее примерно на неделю, так как спать матери приходилось на диване в зале, где ее отец любил смотреть допоздна футбол в компании пива и воблы.

Потом мать возвращалась, Бабаня оставалась и все продолжалось, только Маша становилась все старше и старше, и квартира ей казалась все меньше и меньше.

Еще минуту назад весь мир сузился до рождающейся сладкой теплой дрожи, а сейчас набухал горькой злобной обидой на весь свет. Гормоны, мать их за ногу. И старые бабки.

***

Бабаня шуровала на кухне, грохоча сковородками и посудой. Маша сделала чуть-чуть потише телевизор, шум стоял невообразимый.

– Положь пульт!, – закричала Бабаня

– Да я канал хотела поменять, – заныла Маша, но Бабаня зыркнула сердито и молча поставила перед Машей тарелку супа. Возражать было бесполезно и Маша, тоже молча, принялась за еду.

Телепередача тоже оказалась про еду. Ведущий рассказывал про зеленую революцию, показывал вертикальные сады и разработанные британскими учеными черные помидоры с антоцианами.

Потом пошел разговор про отечественные разработки, и всем показали откормленного красномордого дядьку в костюме. Дядька энергично вертелся на стуле и упоенно рассказывал про свои «фермы замкнутого цикла».

Вот, говорил он, смотрите: мы производим растительное масло из кубанского подсолнечника, а жмых становится основой веганских бургеров. Отходы птицефабрик становятся кормом для кошек, морковная ботва из моих теплиц – кормом крупного рогатого скота. Безотходное производство может быть и экологичным и выгодным!

Ведущий радостно кивал и улыбался: Вы, говорит, дорогой Михаил Борисович, у нас один из самых крупных филантропов. Дядька в ответ закивал и заулыбался с удвоенным энтузиазмом.

– Да какой же это Андропов?, – вдруг гаркнула в удивлении Бабаня.

Маша поперхнулась супом и словами. Откашлявшись (Бабаня тряпкой уже вытирала стол от супа, ворча и качая носом), Маша потянулась к пульту переключить.

Дядька в этот момент говорил о том, что в следующем году у него будет юбилей, 70 лет, и он надеется стать самым богатым и важным человеком на планете Земля, потому что он готовится совершить революцию в питании человека. Маша решила досмотреть, вдруг и правда станет.

– И весь мир будет знать Михаила Борисовича ЕрмИловича, – сказал ведущий и программа завершилась.

Первый подозреваемый

На ужин была вареная картошка с маслом, квашеная капуста и бабулины соленые помидоры. Когда они оставались втроем – Папаня, Бабаня и Маша, котлет быть не могло, их крутила только Бабуля. Поэтому, если нужно было мясо, отрезалась колбаса.

Папаня рассказывал, что любил в детстве вареную колбасу варить – кружок становился серенький и упругий. По легенде поздних советских времен, колбаса серела, потому что делалась из туалетной бумаги. Теперь нужно было добавлять, что туалетная бумага тогда тоже была серая, а то смысл оставался непроясненным.

Нынешняя же вареная колбаса сохраняла свою няшную розовую жизнерадостность, сколько ни вари, но окончательно обнулялась во вкусе, иногда вовсе распадаясь на хлопья. Маша не любила колбасу.

– Колбаса – это корм для людей, – говаривал Папаня, отрезая кружочек потолще.

Бабаня ревниво следила за процессом, она всегда огорчалась, если ее кружок был тоньше. И конечно, когда Папаня отрезал колбасы и ей, начинала с ним препираться согласно древней семейной традиции. Маша эту возню ненавидела и колбасу не ела.

– Хочу корм для людей с разными вкусами, – пробурчала Маша. Квашеную капусту она тоже не любила, но в ней было очевидно меньше БЖУ, чем в картошке и колбасе., – я бы сделала эту капусту со вкусом мороженого.

– В морозилку сунь, – предложила Бабаня.

Задумчиво помолчали. Обычно беседу за ужином создавал телевизор – выбирал тему и развивал ее и сам же с собой ее обсуждал, люди даже не замечали, что молчат весь вечер. На их долю оставались только споры «что смотреть».

Папаня, завладев пультом, искал «какую-нибудь комедию» и глядя на жестоко изукрашенного Шурика, вдруг вспомнил, что Витёк сегодня на работе рассказал ему о том, что в Квакшин приехал какой-то смешной мужик. Витек подбросил его до заквакшинской гостиницы.

– Нервный, говорит, такой, мелкий и шуганый. Сказал Витьку, что он режиссер и ищет живописное место для съемки фильма. Небось, врёт.

– В пиджаке и с шарфиком?, – спросила Маша.

– Точно. А ты откуда знаешь?, – удивился Папаня.

– Видела сегодня у школы, на площади топтался.

– Да ну! Он с тобой разговаривал? Чего ему надо было?, – папин голос сразу напрягся.

– Да ну-у, пап, он далеко стоял. Он с теткой, которая семечками торгует, разговаривал.

– Американский шпион, как пить дать! Я его сразу раскусила, – Бабаня злобно потрясла кулаком с тряпкой и полезла за сахаром.

Маша вспомнила, что Бабаню она и правда тоже видела на площади. Неужели Бабаня его заметила?

Машиной матери никогда не удавалось Бабаню подловить, в маразме та или просто прикидывается. А уж она-то как этого хотела, разговоры заводила что твоя Лиса Патрикеевна: «Анна Васильевна, Анна Васильевна, а что Вы думаете насчет того да этого».

Бабаня злобно зыркала на нее, если вообще смотрела, махала тряпкой да ворчала себе под нос что-то смутно ругательное. Разочарованная мать переключалась на Папаню и дело частенько заканчивалось скандалом. Все привыкли.

Папаня говорил, что матери надо спускать пар и иногда даже ходил «мириться» к ее родителям. А Маше казалось, что это у них такие танцы – типа как в старом итальянском кино, она по телевизору видела. Только мама посуду не била, как в кино – не напасешься.

Засыпая, Маша думала о том, что же именно отца напрягло – что мужичок пытался что-то разузнать или что он мог приставать к Маше? Если отец думает, что к ней может пристать взрослый мужчина, значит, она выглядит взрослой? Интересно, папа считает ее красивой? Он никогда не говорил ничего о ее внешности.

А если она думает об этом, значит, она хочет нравиться мужчинам? Или ей понравился этот мужчина? Может, это любовь с первого взгляда и завтра он будет ждать ее у школы, как бы ненароком, чтобы спросить у нее, как пройти куда-нибудь?

А куда ему может быть надо пройти в Квакшине-то?, – безразличная к лирике реальность резко охолонила Машины фантазии, словно ненароком ливануло за шиворот с крыши талой апрельской воды. – да и с чего бы ему на тебя западать?

Если кино снимать, ему, наверное, в ДК надо, а оно прямо на площади, мимо не пройдешь.

А может, я подхожу на главную роль?, – не унималась уже задремывающая фантазия.

А вдруг он маньяк?!

Маша испугалась и мысли вдруг запрыгали, как вспугнутые лягушата. Ей подумалось, что смотрел он на нее как-то пристально и наверняка запоминал. А что, если он ее выбрал своей жертвой?