Текст книги "Там медведи. Роман о когнитивных искажениях"

Даже во сне Маша никак не могла решить, звезда она или жертва, поэтому получился сон-блокбастер: коварный маньяк-режиссер уговаривает Машу стать звездой его нового фильма, и вот когда уже Маша соглашается и приходит в ДК, чтобы сниматься обнаженной в первой сцене, влетает разъяренный папаня… а, нет, она же голая, не папаня. Влетает Тёма Бобров, тоже очень разъяренный и отвлекается на нее (она же голая), и упускает бандита. Тот все-таки довольно симпатичный и Маша кричит Теме «не трогай его, не трогай», а Бобров ревнует ужасно и гонится за маньяком, но Маша такая голая, что он отвлекается (он и так все время отвлекается) и тут же предлагает ей выйти за него замуж, а Маша смеется и просит принести что-нибудь одеться, а то они всю ее одежду затоптали, Бобров приносит занавес от театра, и тут все-таки влетает разъяренный папа и начинает …почему-то на Машу кричать, зачем она пришла к этому маньяку, и что она опозорила Бабулю и что маме все говорят, что у нее дочь гулящая, и что она такая красивая-красивая и должна себя очень беречь и он ей не разрешает с мужчинами вообще встречаться и сдаст ее в женский монастырь, благо, один есть неподалеку. А тут прибегает маньяк-режиссер обратно (он дорогущую камеру забыл потому что) и говорит, что Маша – звезда, алмаз неограненный, и что отец должен отпустить ее сниматься в Голливуд, а потом он еще рыдает, потому что камера треснула и фильм загублен и никогда им не стать звездами Голливуда в Квакшине этом. А потом Маша оглядывается и видит Николеньку, который все это в уголочке рисует и внезапно во сне Машу охватывает радостное предчувствие, что шедевр все-таки получится. Только это будет Николенькина картина, и она прославится в веках и будет висеть в Третьяковке.

Маша просыпается с улыбкой, и в Квакшине начинается новый день.

Кража с подробностями

– И весь мир будет знать Михаила Борисовича ЕрмИловича, – сказал ведущий и с громким хрустом разлетевшегося об экран пульта передача завершилась.

Ермилыч трясся, как будто плакал, правда, в основном, от злости. Его лицо на глазах приобретало оттенок Пино Гриджио.

Уж как ему понравилось то интервью, как приятно было рассказывать о своих фермах (он грузил ведущего без малого четыре часа, все повырезали, конечно, но все равно приятно), и вот, размякший и разболтавшийся он анонсировал – таки свои секретные разработки.

– Которых теперь нет, – заорал Ермилыч и вдруг задышал размеренно и спокойно: взял себя в руки. Лицо медленно возвращалось к привычному оттенку розе.

Его собеседник обреченно кивнул.

– Итак, Дмитрий Сергеевич, что у нас есть?, – Ермилыч начал загибать пальцы перед носом собеседника:, – за день до презентации из Вашего кабинета пропадает установка, – собеседник вздыхает и кивает.

– На следующее утро на месте установки обнаруживается микроволновка, перевязанная красной ленточкой.

– Подарок на день рождения, – стонет собеседник, – поэтому без коробки.

– Без коробки, именно!, – оживляется Ермилыч

Кивок.

– Предположительно, в коробку от новой микроволновки положили установку и унесли.

Кивок и что-то похожее на всхлип.

– Вопрос!, – толстый ермилычев палец уткнулся в пиджак собеседника., – Хм… неплохой такой пиджак, – Михаил Борисович с интересом пощупал ткань, определяя на глаз ценовую категорию собеседника., – а сколько я тебе плачу?, – поднял он глаза на начальника лаборатории.

Начальник лаборатории начал быстро ужиматься внутри пиджака, как будто глотнул из бутылочки с надписью «выпей меня». Еще немного, и для беседы с ним придется буквально заглядывать в пиджак и кричать в воронку ворота «заяц, ты меня слышишь? Ну, заяц, погоди». Ну или что-то другое кричать и слушать эхо. Из бездн пиджака раздался неразборчивый писк.

– Да ладно, ладно, – Ермилыч похлопал по пиджаку (ну правда же хорошая ткань), проехали, – и развалился на толстокожем диване каретной стяжки, где пуговицы были размером с кофейные блюдца.

Но смотрелось это хорошо, потому что сам диван был таких размеров, как будто ты в бинокль не с той стороны на него смотришь. А еще он был непроглядно черный и у начальника лаборатории вызывал неприятные ассоциации с гробом. Групповым.

– Кто же это мог быть?!, – вернулся Ермилыч к теме разговора.

Дмитрий Сергеевич вздохнул, обреченно кивнул и немножко всхлипнул перед тем, как ответить:

– Они пришли всем коллективом сделать мне сюрприз. Все суетились, бегали по кабинету, распаковывали микроволновку, накрывали стол. Сгрузили в коробку из-под микроволновки, как сказала Тоня, «старую страшную машинку» и унесли на мусорку. Или отдали охраннику, у него подсобка со всяким барахлом. Или отдали кому-то в гараж или на дачу, но никто не признается. А сторож говорит, что сунули куда-то в лаборатории, «там же гарантия 2 недели, как можно без коробки, я бы не взял».

– Искали коробку?

– Искали везде, все перетрясли, нет коробки.

– Что показывают камеры?

– Камеры показывают, что куча народу с коробками подходящих размеров шастают по лаборатории и территории без конца, и нужно найти и проверить трек каждой коробки. В тот день из-за презентации грузили огромное количество коробок с выставочным оборудованием. И вывезли, – беспомощно развел руками начальник лаборатории.

– А камеры в твоем кабинете?

– Они их отключили, – шепчет вконец раздавленный Дмитрий Сергеевич, – сюрприз же.

– О как!, – оживляется Ермилыч и радостно потирает руки.

Обескураженный и пристыженный, но обнадеженный переменой тона собеседник начинает понемножку возвращаться в пиджаковые размеры. Он чувствует, что начальственный гнев утёк в какие-то иные трубы и, кажется, ему не крышка.

– Дмитрий Сергеич!, – торжественно начинает Ермилович

– Я могу всех уволить за халатность!, – перебивает начальник лаборатории.

Получается несколько визгливо.

– Ни в коем случае. Работа проделана изнутри!, – вновь начальственные пальцы загибаются прямо у шеи собеседника, но уже нестрашно: апофеоз пройден, катарсис достигнут, и в воздухе ощущается деятельное предвкушение.

Хотя у Ермилыча перепады настроения как разгон у Черной молнии, спохватывается про себя собеседник и медленно втягивается вместе с шеей назад в спасительный пиджак.

– Какая тонкая работа! В день презентации! Камеры выключены! Переполох! … Кто назначил презентацию на день вашего рождения?

– Вы….

– Хм… А кто выбрал подарком микроволновку? Дурацкий подарок же в кабинет начальника!

– Я.. сам просил. Меня спросил, что мне подарить, я и сказал. Работы много, сходить поесть некогда.

Мозг у Ермилыча работал отлично: передача была записана 10 февраля и вышла в эфир 15 марта. Кто-то смотрел, кто-то понял, кто-то решился на риск. И у этого кого-то получилось. Но у них было очень мало времени, значит, «крот» в лаборатории сидел давно и сейчас еще сидит.

– Никого не нанимать, никого не увольнять, анкеты со всех сотрудников собрать, бланк тебе пришлют. Сидеть тише воды, ниже травы. И воспроизводить! Когда сделаешь второй прототип?

Из Дмитрия Сергеевича раздался свистящий испуганный шепот.

– Михаил Борисович, мы так до конца и не знаем, как это работает.

– Хм?! Кто это мы? В смысле не знаем?

– Ну, про установку знаю я и Саша. В смысле Александр Сергеевич.

– Пушкин?, – Ермилыч начал опасно багроветь.

– Изобретатель, – торопливо заговорил начальник лаборатории., – изобретатель. Остальные не в курсе были, они по кошачьим кормам и вегетарианским шротным бургерам больше…

– С чего ты взял, что он не знает, как это работает?

– С его слов.

– Не хочет делиться технологией…, – Ермилыча одолевало искушение набить морду этим двум задротам, которые удерживали его сейчас от всемирного признания и бессмертия.

Вызвать парней или даже самому, с этого дивана все отлично отмывается, – размечтался Михаил Борисович. Потом прислушался. Начальник лаборатории что-то блеял по поводу стараний все исправить и Ермилычу стало скучно. Он отпустил собеседника и приказал связать его с Буниным.

***

Говорят, Ермилыч поменял ударение в своей фамилии «Ермилович» с «о» на первую «и», чтобы скрыть фамилию одесского происхождения. Но так как рос он простым бугаем из московского дворика (позже – подворотни), то доказать это совершенно невозможно.

Однажды мама попросила Мишу пристроить «куда-нибудь» к себе сына подружки – соседки, и он (тогда – «Ермиша»), насилу припомнил хлипкого мальчонку со двора. Так Бунину очень повезло и он стал личным порученцем олигарха.

Ермилыч никогда не стал бы тем, кем стал, если бы не две свои особенности: он молниеносно разгонялся от слепой ярости до ледяного бесстрастия и обратно, не теряя при этом ясности мысли, и умел (и любил!) действовать парадоксально.

Так Ермилычу очень повезло заполучить Бунина, который выполнял его особые поручения без сомнений и вопросов. Он был настолько оторван от реальности, насколько это вообще возможно без летательных аппаратов.

Бунин мог бы стать чекистом, так как имел внешность крайне неприметную. Глаз на нем не задерживался даже насильно. Маленький, плюгавенький (что бы ни стояло за этим словом) с самого детства Бунин не производил впечатления. Совсем. Но внутренне этот человек бурлил, и основной его страстью были романы. В основном, детективные, но приключенческие тоже подходили.

Так Бунин и Ермилыч нашли друг друга. Ермилыч давал Бунину парадоксальные задания, а Бунин действовал, старательно разыгрывая очередной любимый литературный персонаж. Или кинематографический.

Ермилыч встречался с Буниным всегда лично, поэтому на Бунина опасливо косились и охранники в офисе, и секретарши – личные встречи с шефом всегда были испытанием на выносливость. Таким образом, эффект парадокса возникал сразу – невзрачный Бунин в нелепых, нарочитых образах вызывал не смех и желание покрутить пальцем у виска, но трепет. Ермилович считал Бунина своим успешным творческим проектом.

– Поедешь в Крекшино. По анкетам сотрудников лаборатории выходит, что сторож, он же охранник, жил какое-то время то ли в Квашине, то ли в Кашине, то ли в Калистово, то ли еще в какой-то такой дыре на букву К.

Коробки – по его части. Опять же на букву К. Установку уже не найти, она попала в руки конкурентов, мне нужна история, КАК это произошло.

Тоже на букву «К», – меланхолично про себя отметил Бунин.

– Мне нужно знать, как установка выглядела?

– Нет, но она выглядела как в высшей степени обычная в хозяйстве вещь.

Бунину этого достаточно и он отправляется в Квакшин.

Пришелец

Алеша сидел и уныло дергал ткань на штанах. Скоро лето и штаны придется менять. У Алеши не было штанов на лето, а это означает, что их придется купить.

Алеша не умел покупать штаны.

Когда он попросил Настю купить ему штаны, она расхохоталась: «я тебе не жена!».

Она вообще хохотушка, – с нежностью подумал Алеша, – а когда она смеется, ее большие, мягкие, белые сиськи оживают, и он может смотреть только на них. Его взгляд смешит Настю еще больше, сиськи начинают прыгать как котята в корзинке, проситься на свободу и ласку.

Когда Алеша с Настей, у него случаются провалы в памяти. Он с ней наверное любит разговаривать, но долго не может, потому что когда она говорит, она смеется, а когда смеется, оживают сиськи, и он не помнит, что происходит дальше.

Иногда потом, после секса и бани, он пытается восстановить события по памяти, так сказать, по протоколу, как учили, но не выходит.

Он ей говорит, что она его приворожила и отбила память, она начинает смеяться, и опять получается провал.

Настя живет в соседней деревне и торгует молоком. У нее с матерью хозяйство, коровы. Настина мать, бывает, сидит с семечками на Центральной площади Квакшина, поэтому Алеша всегда обходит площадь стороной (а вы не представляете, как это трудно в Квакшине!). Все для того, чтобы не выдать тайну голубого особнячка: он им не говорит, кем работает.

Алеша гордится своей легендой про работу на складе и не знает, что промеж Настиных подружек он проходит под кодовым именем «Этот Настин смешной чекист».

Алеша подумал о Настиной маме – может, она купила бы ему штаны? У Настиной мамы сиськи еще больше, и наверное, тоже белые, а между ними темно-красный от постоянного загара треугольник морщинистой кожи.

С мамой Насти Алеше разговаривать не легче: она всегда так недоверчиво на него смотрит, заводит разговоры про детей и починку коровника. Алеше от таких разговоров неуютно. Ему все нравится как есть, он в Квакшине не навсегда, и поселяться в их курятнике он не собирается. Он приезжает к ним каждые выходные и исправно привозит колбасу.

Сначала он возил цветы и пиво, но Настя сказала, что раз он ест, как теленок, пусть привозит еду, а из еды Настя с мамой больше всего уважают колбасу.

Это еще с советских времен пошло, когда колбаса была деликатес и ее было не достать. Поэтому колбасы много не бывает, а своих коров они не едят, они у них молочные.

Так что с Настей у них все слажено и налажено, чего цепляться?, – Алеша вздохнул и углубился в гугл: «как купить штаны».

Данилыч возник на стуле, как всегда, из ниоткуда – как будто пересобрался из частиц пыли и света, пока Алеша, испуганный собственной смелостью, складывал в корзину на Wildberries все найденные варианты летних штанов.

Для проверки своей телесности Данилыч поскрипел стулом. Алеша посмотрел на его штаны и не смог понять ни цвета, ни размера, ни фасона. Впрочем, не удивительно – не только штаны, но и весь Данилыч ни под какие фильтры Wildberries не подходил.

– Пижонишь?, – спросил Данилыч, кивая на экран.

– Да это, – смутился Алеша, – лето ж скоро, жара.

Данилыч кивнул. Они посидели с минутку в уютной тишине старого деревянного дома, довольные собой и миром, в котором ничего не происходит. Разве что чайку поставить.

Олег Анатольевич ворвался, разметав испуганную разноцветную пыль, танцующую в столбе солнечного луча. Алеша и Данилыч внутренне переглянулись и вздохнули. Началось совещание.

***

Олегу Анатольевичу показалось слишком тихо, тесно и деревянно здесь. И настроение было поганое, как всегда после Светы.

А все потому, что у Олега Анатольевича не было одной постоянной женщины. А было три.

Номер один была яркая, дерзкая и очень дорогая шалава из районного центра. Олег Анатольевич позволял ее себе только на праздники.

Обычно он ездил на трассу неподалеку к шалаве номер два. Она была тихая, скромная, брала недорого, но тут она сказала, что к ней приехала мама, и пока ей не звонить.

Номером три шла местная горожанка Света. Это был самый выгодный вариант, (достаточно было принести тортик).

Света была глубоко замужняя, глубоко бездетная (и бесплодная, как надеялся Олег Анатольевич). У нее было рыхлое тело, скучный цвет волос, грустно висящая попа и муж с постоянными командировками (или вахтой, Олег Анатольевич в подробности не вдавался).

После секса с ней надо было пить чай на кухонке ее хрущевки: она уныло что-то зудела про работу, поликлинику, соседей и рассаду, белый эмалированный чайник свистел и подмигивал когда-то голубоватыми цветочками, – мол, получил свое – терпи теперь. Олег Анатольевич угрюмо ел тортик.

В этот раз он битый час ждал в кустах, когда разойдутся бабульки у подъезда. Пройти их контроль Олегу Анатольевичу было не под силу – он был мужчина заметный и крупный, вид имел начальственный. Света смертельно боялась бабулек, просила не подходить к окнам, когда он у нее, смазывала маслом все, что могло ритмично скрипеть и лежала под ним нервным бревном.

Теперь он мучился изжогой после сладкого и не питал никаких иллюзий относительно своей мелкой, как бассейн-лягушатник, жизни. Вся эта суета с шалавами, бабками-сплетницами, скрипучими полами, гадкими тортиками из Пятерочки и составляет его, собственно, жизнь. А мечты о Москве, карьере и разгульное веселье с Мариной номер раз – это миражи, передых от ежедневной скучной тоски, пьяный бред.

От этих мыслей делалось совсем горько.

За окном энергично шелестела сирень – у нее были большие планы на эту весну. Дом поскрипывал, как будто почесывался, в солнечных лучах кружились пылинки, от которых хотелось тереть нос и смеяться. Здесь, на Пушкина, 13, царила осмысленная вечность.

Олег Анатольевич глубоко вдохнул и подумал, что грустные мысли навевает ему запах плесени, который Данилыч притаскивает из подвала. А жизнь, пожалуй, права как есть.

И начал совещание.

– Итак, что у нас?, – с деловитым напором Олег Анатольевич навис над сотрудниками.

Алеша полез за своими записями из отделения полиции, зашуршал бумажками.

Данилыч подался вперед и сказал:

– Чужак в городе.

Слова прозвучали веско и значительно. И повисли в воздухе, поддерживаясь игривой домашней пылью.

Олег Анатольевич с внимательным видом кивнул продолжать, и Данилыч продолжил:

– Бунин Александр Витальевич, 1969 года рождения, паспорт московский, прописан в Люберцах, никогда не менял место прописки. Здоров, образование среднее специальное – по специальности токарь, работал в токарном цеху до 1995 года в Москве. Далее в трудовой книжке записей нет.

Остановился в гостинице на трассе, оплатил 10 суток проживания наличными. Не храпит, ест не в гостинице, из вещей – чемодан, но он его держит в машине. Машина Хендай акцент с пробегом 123000, цвет асфальт, в хорошем состоянии, куплена б/у.

Штрафов, алиментов, детей, жен, долгов не обнаружено. Пижон.

Никогда, никогда и никто не спрашивал Данилыча, откуда он берет свои сведения. Зачем все портить? Молча поблагоговели.

Алеша предложил сделать чаю, Олег Анатольевич рассеянно кивнул.

Алеша потопал “ в переднюю» делать чай, и на его шаги дом отзывался ласковым теплым скрипом. Как будто Алеша шел и немножко щекотал дом – половицы, двери, дверцы старого резного буфета из красноватого тяжелого дерева.

Буфет невозможно было вынести из комнаты: он делался на заказ (по легенде – в Италии), собирался в комнате, и им не смогли поживиться судебные приставы, разорившие первого владельца. Привести его в большевистский вид тоже не удалось – наглый резной буфет во всю стену столовой переливался виноградными гроздьями и гранатами на боках. Буфет пережил всех, окончательно отсырел, рассохся и распоясался, но позиций не сдавал.

Буфет, похоже, думал, что живет здесь именно он, а люди так, приходящая прислуга. И ведь был прав.

В свое время ошалевших задержанных проводили мимо всего буфета (комната была проходная) в знаменитый подвал, и резные гроздья красного дерева было последним, что отпечатывалось на сетчатке памяти несчастных.

– А что он здесь делает?, – спросил Олег Анатольевич.

– Всем говорит, что приехал как режиссер выбирать место для съемок фильма. В вещах бумаг не обнаружено. В машине обнаружена книжка, автор Ле Карре, название «Шпион, выйди вон».

Данилыч многозначительно посмотрел на Олега Анатольевича. Олег Анатольевич постарался многозначительно посмотреть в ответ, но так до конца и не уверился, что у него получилось. На всякий случай многозначительно помолчал.

Алеша принес чай, весело громыхая подстаканниками.

– А что у него за штаны?, – спросил Алеша, раздавая чай.

– Кстати да, Данилыч. Ты его видел? Описание внешности есть?, – Олег Анатольевич обжегся, но виду не подал.

– Вида неприметного. Рост средний, чисто выбрит, есть залысины, глаза серые, черты лица невыразительные, особых примет нет. Одет как петух., – Данилыч занялся чаем.

Чаинки могли бы разглядеть усмешку в самой глубине его невозмутимости, – мол, дальше сами.

– А штаны?, – не отставал Алеша.

– Дались тебе штаны. Штаны на нем точно были.

– А почему петух?

– Потому что пинджах на ём был светлый и коришневый как понос – Данилыч на глазах превращался в лешего из дремучих квакшинских мертвых деревень, – и шарфих. Красный. ХитрО повязанный.

Алеше показалось, что сейчас Данилыч перекрестится, плюнет через левое плечо и прискажет «Чур меня». Стоило моргнуть и морок исчез.

Олегу Анатольевичу никак не удавалось представить себе взрослого мужика в пиджаке цвета поноса и с красным шарфиком в Квакшине. Не хватало воображения.

Он сказал: – похоже на приманку. Что за хмырь такой, с гладкими документами, машиной как у всех и шарфиком как у никого?

– Взять и допросить бы его, – решительно мечтательно сказал Алеша. Он хотел посмотреть на штаны этого Бунина и узнать, где тот их покупал.

– Нельзя, мы на улице людей не хватаем. Сейчас повод нужен.

– Этот пришелец – приманка для нас. Не заметим, – спишут!, – заметил Данилыч.

– Верно говоришь, Данилыч. Его надо раскрутить грамотно, чтобы не прикопались потом к нам. Все как по нотам. Предлагаю наблюдать, постараться свести знакомство, но аккуратно крайне – засветимся, спишут как пить дать.

Данилыч кивнул. Продолжать совещание не было смысла, оставаться втроем им было неуютно. На Олега Анатольевича снова начала наваливаться тоска, и он отодвинулся от Данилыча.

Осталось решить, писать ли сразу наверх про этого Бунина или пока погодить. Если это проверка, ретивость отметят, а если никакая не проверка, засмеют или даже «спишут» – паникерство начальство очень раздражало.

Договорившись с собой написать про Бунина, но в следующем еженедельном отчете, Олег Анатольевич раздал оперативные задания и ушел.

Данилычу тоже надоело поддерживать свою телесность, и Алеша остался наедине с буфетом и особнячком.

Один золотой зуб

– Бабань, а куда ты доски складываешь?, – спросила за ужином Маша.

Папаня заинтересованно поднял брови.

– В сарай во дворе.

– Но во дворе нет сарая, – удивился Папаня.

Семь гордых девятиэтажек были построены в 80-е с современными дворами, детскими площадками по последнему слову техники, песочницами и лавочками. Сараев им не полагалось.

Бабаня не удостоила его ответом, а после ужина Папаня с Машей нашли во дворе сарай. Справедливости ради придется заметить, что он находился в непроходимых кустах и на сарай был не похож, однако из него торчали старые доски, а Бабаня, следившая за ними из окна, грозно махала руками, чтобы ничего не трогали.

Маша лучше всех понимала Бабанино горе об утраченном доме. Сама она в нем никогда не жила, дом был продан в 90е, когда Бабаниным дочерям понадобились деньги – Бабуле на сад с домиком, а ее сестре на отъезд в другой город.

Папаня тогда только в школу пошел. Много позже, когда Маша была маленькой, а Бабаня – поадекватней, каждый раз, когда они шли мимо этого дома, Бабаня начинала причитать (а по правде говоря, голосить), что дочки оставили ее без дома на старости лет.

В одну из таких прогулок Маша увидела за забором светлоголового мальчика. Она сердито сказала ему: «Это наш дом!», а мальчик посмотрел на нее очень внимательно, подумал и спокойно ответил: «Не похоже. Я – Николенька. А ты кто?».

И вот Николенька ее лучший друг, и она проводит уйму времени в доме, когда-то принадлежавшем ее семье.

Маша отлично понимает, чего лишилась Бабаня. Дом был старый, большой и теплый.

Внутри него был воздух прошлого, как будто дом вдыхал обычный воздух снаружи и выдыхал его, уже переработанный, внутрь. Им было интересно дышать.

Двухэтажный, да еще с большим мансардным чердаком, который полностью заняли дети, дом хранил множество вещей, историй и отметин – следов жизни, шрамов и татуировок.

Николенька и Маша читали по стенам, гадали по теням, исследовали пыльные залежи, доставшиеся чердаку как от Машиных предков, так и уже от более поздних жильцов.

Просторный и теплый чердак подходил для любых игр, тихих и шумных, а маленькой лампочки у потолка почти хватало, чтобы зимними вечерами читать, делать домашку и, в Николенькином случае, рисовать.

Машины подружки и по сей день никак не могут ей простить, что Николенька – мальчик. «Так ведь он же живет в НАШЕМ доме! Это же как родня!», – убеждает она девчонок.

Дом был большой, крепкий, на важной улице Пушкина, и в народе назывался «Дом Сторгиных». Однако с тех пор, как Василий Сторгин сгинул на Отечественной Войне, а сын его, последний Сторгин, замерз по пьяни в лесу в 1965, Сторгины в Квакшине перевелись.

Бабаня, Сторгина в девичестве, все убивается по дому, как по покойнику: она в нем родилась и выросла, и жизнь прожила, и дочек вырастила.

А сейчас в нем живут Николенькины родители – врачи, приехавшие в Квакшин «откуда-то с Сибири». Машина мама, хоть и работает в регистратуре поликлиники, с ними не общается, а Папаня и вовсе незнаком. Так что остальной Машиной семье вход в дом Сторгиных заказан.

Несколько лет назад Бабаня перестала оплакивать дом и начала таскать доски с заброшек. Говорит, собирает на новый. И хотя квакшинцы считают Бабаню психованной маразматичкой, на ее фокусы с досками не реагируют. Морщатся и отворачиваются, когда она скребет доской дорогу. Жалеют.

***

В Бабанином сарае досок оказалась целая прорва, с удивлением обнаружил Папаня. Можно сделать большую собачью будку. Маша потянула какую-то тряпочку с василёчками, тряпочка развернулась и выронила бабанин схрон. С круглыми глазами Маша подняла с земли золотой зуб.

– А ну отдай! Это моё!, – Бабаня неслась со всех ног, размахивая тряпкой. Прыть у нее обнаружилась удивительная.

– Да у тебя сроду не было золотых зубов, – сказал Папаня, забирая у Маши зуб и тряпочку с василёчками.

Что тут началось! Бабаня впала в форменную истерику, завыла, замахала руками на Папаню и Машу, ругаясь и плача одновременно. Маша сердито забрала у отца зуб, завернула его обратно в тряпочку и отдала Бабане, убаюкивающе что-то приговаривая.

Папаня возмутился – мол, надо же разобраться!, – но Маша строго посмотрела на него, махнула (потом, позже!) и повела Бабаню обратно к сараю.

Пока Маша росла, а Бабаня потихоньку выживала из ума, Маша научилась ладить с Бабаней и лучше всех ее понимала.

– Бабань, а где ты его взяла?, – невзначай спросил Папаня.

– А тебе-то что?, – Бабаня уже спокойно копалась в тряпочке, угнёздывая зуб понадежнее.

– А там еще есть?

– Золотых-то? Золотых-то больше нету, – простодушно ответила Бабаня и почапала к сараю, оставив Машу и Папаню размышлять над незаданным вопросом: а какие тогда есть?

Маша потянула отца в кусты поглубже: – Надо зуб на экспертизу отнести!

– Так что ж ты тогда не дала его забрать? Сейчас его Бабаня перепрячет или с собой унесет, не найдем.

– Не перепрячет, она ж не вспомнит потом. Обратно положит. А когда она домой пойдет, мы проверим.

Темнело. Бабаня с довольным видом прошелестела мимо кустов, и когда она скрылась в подъезде, Папаня с Машей рванули к сараю. И точно, тряпочка с василёчками лежала ровно там же, зуб тоже. Папаня потянулся забрать зуб, но Маша не дала: «Убить ее хочешь? Никуда он не денется.»

– А может, и правда ну его?, – задумчиво спросил Папаня., – Ну зуб и зуб. Мало ли.

Он был человеком мирным и бесконфликтным. На работе его звали «Потеченцем», но без обидности, просто обозначая факт Папаниной беззубости.

Папане в детстве повезло с друзьями. Когда в лето первых школьных каникул умер его любимый дедушка, заменивший отца, разъезжавшего по всем союзным стройкам (особенно тем, что подальше от Квакшина), Витек и его семья – крепкая на слово и быстрая на оплеуху задорная мать, два старших брата и большой быкообразный батя, – стали осиротевшему Сереже вторым домом. Бабуля (тогда еще просто Лена, «у которой муж – инженер, а по-квакшински «попрыгун из Воронежа») смирилась, а Витек с братьЯми помогали Папане там, где требовалось показать зубы.

Дома у Папани царили женщины.

Лежа в постели, Маша спросила в темноту:

– Бабань, а где ты нашла этот зуб?

– А он в стеночке блестел.

– А что за дом?

– Да от Верушки через два в сторону оврага. Красный такой.

Маша по What’sApp отправила Папане Бабанины ответы. Ни Маша, ни Папаня не поняли, что это за дом.

***

Папаня проснулся внезапно и резко, как будто ему кто-то крикнул в ухо. Один он спал хуже, чем с женой, а тут еще ему снились какие-то жуткие неразборчивые сны, от которых просыпаешься в поту и недоумении, как после погони.

Во сне он вспомнил, кто такая была эта Верушка – когда Бабаня была молодой девицей, у Верушки единственной в городе была швейная машина, то ли Сингер, то ли Фингер. После войны у ней шился весь, почитай, город. Вспомнил и Бабанино свадебное платье на чердаке, сшитое этой Верушкой. И вспомнил, как Бабаня показывала ему дом этой Верушки, в котором уже никто не жил.

Светать только-только начинало. Не удавалось ни заснуть, ни до конца проснуться – как будто он проснулся не в сегодня, а в том дне, когда он порезал на рыцарский плащ бабушкино свадебное платье, и бабушка плакала, мама ругалась, а дед смеялся и обещал сделать ему меч под стать доспехам.

Папаня встал умыться, и от ледяной воды заныли зубы. Какое-то полупроснувшееся чувство (любопытство? интуиция?) гнало его туда, за два дома от Верушки в сторону оврага. Ругая себя за идиотический романтизм, но не умея ему сопротивляться, Папаня оделся и вышел в бодрящий апрельский рассвет на поиски дома с золотыми зубами.

Папаня крался по городу. Разумеется, он не крался – это был его город, знакомый с детства, но его не отпускало ощущение, что это не его время дня, что Квакшин рассветный совсем не его Квакшин, а другая версия, написанная для других людей. А его версию загружают в реальность после 7:30.

Петухи будили зарю и заливались самоупоенным кукареканьем. Пару раз на него гавкнула сонная собака. Ближе к главным улицам стали попадаться люди. Кто-то шел домой спать после ночной смены, кто-то бежал спать в ранний рейсовый автобус до райцентра – на работу. Кого-то еще разбудило ледяное апрельское утро.

Папаня не мог не заглянуть в окошко: в доме Сторгиных загорелся свет. Мелькнуло лицо – и Папаня кивнул ему, как будто передал эстафету. Теперь этот мальчик может быть маленьким Сережей. Теперь этот мальчик вырезает свое имя (Николенька) на нижних венцах дома, а дверные косяки рассказывают о том, как быстро он растет.

Как и остальные дома в этой части улицы, Верушкин дом, да и сама улица, клонились к оврагу так, словно вприпрыжку бежали купаться. Некоторые дома даже размахивали полотенцами на бельевых веревках.

Папане захотелось зайти в Верушкин дом, вдруг там еще стоит эта машина – Фингер? И в этот момент Папаня понял Бабанину любовь к необитаемым старым домам. Он не мог воскресить их, он их не помнил живыми, а Бабаня – могла. Для нее, наверное, думал Папаня, этот грязный кусок тряпки становился кружевной занавеской, а за занавеской была комната, где пили чай, и была вазочка с вареньем, и в сахарнице были непременно щипцы. Ей лишь оставалось заглянуть в комнату поискать щипцы, чтобы на мгновение вернуть себе молодость и нетронутое жизнью будущее.

От этих мыслей щипало в горле, но недолго, так как Папаня нашел дом. Нашел и стеночку. Стеночка была внутренней перегородкой, сделанная из чего-то белого, типа гипса. И из этого гипса проглядывали, как ископаемые окаменелости, зубы. И кусок челюсти. Свисали какие-то тряпки, вместе со старыми обоями, отставшими от стеночки. У стеночки лежали ломти гипсовой штукатурки, отвалившиеся и обнажившие спрятавшуюся в стеночке тайну. В торчавшей челюсти было отчетливо видно пустое зубье гнездо. И Папаня был уверен безо всякой экспертизы, что в этом-то гнезде когда-то жил Бабанин золотой зуб.